Москва Издательство "Республика"

Вид материала

Статья

Содержание Культурный ренессанс, подъем поэзии и философии, грядущие зори, предчувствие катастроф Белый и "студент-естественник" Символизм и философия культуры Эмблематика смысла Тайной Доктрине Единство есть Символ. Символическое единство есть единство формы и содержания. Символическое единство есть единство формы и содержания. Теория знания. Символическое единство 23) Символ раскрывается в символизациях; там он и творится,и познается. Обыкновенно смешивают символизм с символизацией Символизация дается в ряде символических образов. Символ не понятие, как и символизм не понятие. Символ не метод, как и символиз Ирана есть собственно сила стремления, входящая в два плана: в менталь­ный Формы искусства ПОЭЗИЯ, СВЯЗуя время С простраисхвим, р А представление s: о ряде событий аналогичного настроения; В Она влияет. Смысл искусства Теоретик искусства обязан быть еще и специалистом. ... Полное содержание

Подобный материал:

• Москва Издательство "Республика", 10576.67kb.
• Ю потенциальный член должен разделять цели и принципы снг, приняв на себя обязательства,, 375.99kb.
• Москва Издательство "Республика", 36492.15kb.
• Москва Издательство "Республика", 7880.24kb.
• Программа Европейского Союза трасека для «Центральной Азии» Международные Логистические, 1649.16kb.
• Организация черноморского экономического сотрудничества, 136.71kb.
• И. И. Веселовског о издательство "наука" Москва 1967 Эта книга, 1700kb.
• 4-е совещание Министров экологии стран-членов оэс состоялось 9-го июня 2011 г в Тегеране/Иран,, 21.51kb.
• Информационно-аналитический обзор рынка ценных бумаг за 2 квартал 2010 года по Южному, 495.21kb.
• Евразийское экономическое сообщество, 124.05kb.

_{АНДРЕЙ БЕЛЫЙ}

СИМВОЛИЗМ

КАК МИРОПОНИМАНИЕ

Москва Издательство "Республика" 1994




ББК 87.3 Б44

Составление, вступительная статья и примечания Л. А. Сугай



Белый А.

Б 44 Символизм как миропонимание / Сост., вступ. ст. и прим. Л. А. Сугай. — М.: Республика, 1994. — 528 с. — (Мысли­тели XX в.).

ISBN 5—250—02224—3

Андрей Белый (1880—1934) — не только всемирно известный поэт и прозаик, но и ори1 инальный мыслитель, теоретик русского символизма. Книга включает наиболее значшельные философские, культурологические и эстетические труды писателя. В нервом разделе -- "Символизм и философия культуры" — представлены те­оретические работы из книг "Символизм" (1910). "Арабески" (1911), "Революция и культура" (1917). "На перевале" (1918 -1920), давно ставших библиографической редкостью. Во второй раздел — "Символизм и творчество" — вошли "Луг зеленый — сборник эссе, посвященный русской культуре (1910), и впервые публикуемая в нашей стране работа "Почему я стал символистом..." (1928).

Рассчитана на всех интересующихся проблемами философии и культуры.

94

0301080000—003


° 079(02)—94

ISBN 5— 250-02224 3
ББК 87.3 + 83 + 84Р6

15 Издательство "Республика", 1994

"Одной из самых утонченных эпох в истории русской культуры", эпохой "творческого подъема поэзии и философии после периода упад­ка" называл Н. А. Бердяев "культурный ренессанс начала века". "Вместе с тем, — писал философ о том времени, — русскими душами овладели предчувствия надвигающихся катастроф. Поэты видели не только гряду­щие зори, но и что-то страшное, надвигающееся на Россию и мир (А. Блок, А. Белый)"*.

Культурный ренессанс, подъем поэзии и философии, грядущие зори, предчувствие катастроф — в этих ключевых словах (символах) за­печатлены характерные черты духовной жизни России начала XX сто­летия. Не случайно названы здесь и имена Александра Блока и Андрея Белого: обостренное художественное чувство и философское осмысление мировых исторических процессов позволили лучшим поэтам серебряного века русской культуры не только предвидеть события ближайших де­сятилетий, но и начертать образ всего столетия, к рубежу которого мы подходим:

Двадцатый век... Еще бездомней, Еще страшнее жизни мгла (Еще чернее и огромней Тень Люциферова крыла).

(Блок А. "Возмездие")

Читая в природных катаклизмах, в разгуле стихийных сил пророче­ства о дне настоящем и грядущем, вслушиваясь в "неустанный рев машины, кующей гибель день и ночь", провожая взором "первый взлет аэроплана в пустыню неизвестных сфер", Блок тревожно спрашивал:

Что ж, человек? — За ревом стали, В огне, в пороховом дыму, Какие огненные дали Открылись взору твоему?

И как ответ на эти брошенные в пространство и время вопросы прозвучали слова:

Мир — рвался в опытах Кюри Атомной, лопнувшею бомбой На электронные струи Невоплощенной гекатомбой...

* Бердяев Я. А. Самопознание. М., 1991. С. 164.

Когда написаны эти строки? В августе 1945 года, после того как "великое жертвоприношение" нашло свое "воплощение", поглотив плоть ста сорока тысяч человек? Нет, данный стихотворный отрывок взят из поэмы Андрея Белого "Первое свидание", созданной 19—20 июня 1921 года (в Троицын и Духов день, как указал сам автор по завершении работы). Что это? Поэтическая фантазия? Случайный художественный образ? Пророческий сон? Сверхразвитая чувствительность новой души, о появлении которой как отличительной особенности людей рубежа XIX—XX столетий говорили многие современники? Думается, дело не в мистическом провидении, а в особом типе миропонимания ренессанс-ного человека XX века, художника, ученого и мыслителя, который имел право сказать о себе:.

Я — сын эфира, Человек, — Свиваю со стези надмирной Своей порфирою эфирной За миром мир, за веком век.

Рождение нового века воспринималось многими как явление ис­ключительное, знаменующее конец исторического цикла (Fin de siecle) и начало совершенно иной эпохи. По словам А. Блока, "уже январь 1901 года стоял под знаком совершенно иным, чем декабрь 1900 года, ... самое начало столетия было исполнено существенно новых знамений и предчувствий"*.

"В жизни символиста все — символ. 7/е-символов — нет..."** — пи­сала М. Цветаева. Именно первый год XX столетия стал годом "рожде­ния к жизни "Андрея Белого"***. В Москве, на Арбате, в доме М. С. Соловьева (брата философа Вл. Соловьева) сын известного математика, профессора Московского университета Николая Васильевича Бугаева, студент естественного отделения физико-математического факультета Борис Бугаев был наречен "Андреем Белым". Под этим псевдонимом, предложенным М. С. Соловьевым, решено было печатать написанную студентом-естественником "Симфонию" ("2-ю, драматическую"). Речь шла не о музыкальном, а о литературном (прозаическом) произведении, впрочем, границы музыки, поэзии и прозы уже в первых сочинениях Белого оказались едва уловимыми. Свежие идеи и формы "Симфонии", сознательный выбор для ее публикации издательства "Скорпион", пред­ставление рукописи для ознакомления и оценки такому литературному авторитету, как Валерий Брюсов, — все это сразу связало молодого автора с новым литературно-художественным направлением рубежа XIX—XX веков, именовавшим себя "символизм ".

Возникший в 80-е годы XIX века как течение французской литерату­ры (П. Верлен, А. Рембо, С. Малларме и др.) символизм нашел привер­женцев во многих странах Европы, распространив при этом свое влия­ние на живопись, театр, музыку, становясь многогранным художествен­ным и философским движением и диктуя своим сторонникам не только определенные творческие принципы, но и сам стиль жизни. В 90-е годы мощным потоком вливается в это общеевропейское течение первая русская волна символизма: в России публикуются философско-публици-стические манифесты Н. М. Минского "При свете совести" (1890) и Д. С.

Мережковского "О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы" (1893); в 1894—1895 годах выходят в свет три поэтических сборника "Русские символисты", представившие публике стихи В. Я. Брюсова и его окружения, появляются в печати произведения Ф. Сологуба, 3. Гиппиус, К. Бальмонта, разворачивается переводческая деятельность русских поэтов, знакомящих читателей с новыми веяниями в европейской литературе.

Наивысший творческий взлет русскому символизму суждено было пережить в 900-е годы, что справедливо связывают с вступлением в лите­ратуру новой плеяды поэтов: Андрея Белого, Александра Блока, Вячес­лава Иванова, Иннокентия Анненского, Сергея Соловьева, Эллиса (Л. Л. Кобылинского), Максимилиана Волошина, Юргиса Балтрушайтиса. "Нас называли "символистами второй волны"; для меня это название значило: "символисты", но не "декаденты"*, — подчеркивал Белый.

Противопоставляя себя "старшим", "младосимволисты" не прини­мали крайнего субъективизма, самодовлеющего эстетизма и пессимизма "декадентов", отстаивали идею творчества как служения высшему нача­лу. Прежняя культура исчерпала себя, но конец цикла мировой истории

— это не предвестие торжества хаоса (как переживало рубеж столетий
старшее поколение символистов), а символ грядущего преображения
мира, нового богоявления, преддверие новой жизни в Вечности. Эти
эсхатологические идеи и чаяния, надежды на духовное возрождение
человечества восходили к философии и поэзии Владимира Соловьева,
последователями которого провозгласили себя "младшие" символисты.
В восприятии Белого "декаденты — те, кто себя ощущал над провалом
культуры без возможности перепрыга..."**. В отличие от неспособных
к полету над бездной "младосимволисты" — "соловьевцы" — выдвига­
ли программу активного социального творчества, преобразования в ху­
дожественном акте мира, реальности. Для них художник не только
творец образов, но и демиург, создающий миры; новое искусство в ос­
нове своей религиозно, это теургия — магия, с помощью которой можно
изменить ход событий, "заклясть хаос", подчинить себе при помощи
слов. Высшая цель символизма — это цель культуры — сотворение
нового человека.

Символизм с самого начала не был для Белого просто художествен­ным направлением, литературной школой, он воспринимался как modus cogitandi (образ мышления) и как modus vivendi (образ жизни). Вступая в схватку с "хаосом" за преобразование мира и личности, поэт сам преображается. Символичен сам акт принятия им нового имени, со­пряженный в его сознании с вступлением в новый год, в новый век, в новую эпоху. "...И самое крещение меня моим псевдонимом "Андрей Белый" происходит в этом году; отсюда, из этого года, протягиваются нити, складывающие мое будущее" — так оценивал впоследствии поэт 1901 год — "единственный год в своем роде"***.

"Каждый литературный псевдоним прежде всего отказ от отчества, ибо отца не включает, исключает. Максим Горький, Андрей Белый

— кто им отец?" — писала Марина Цветаева в очерке "Пленный дух",
посвященном Белому. Рисуя трагический образ поэта, который, по ее
мнению, "должен был разрываться между нареченным Борисом и само­
вольно созданным Андреем", Цветаева утверждала, что псевдоним


*Блок А. А. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1962. Т. 6. С. 155. ** Цветаева М. И. Соч.: В 2 т. М., 1988. Т. 2. С. 259. *** Белый А. На рубеже двух столетий. М., 1989. С. 379.

* Белый А. Начало века. М, 1990. С. 536. **Тамже. С. 535. ***РГАЛИ. Ф. 53. Оп. 2. Ед. хр. 3. Л. 16.

"- это подсознательное отречение от преемственности, потомственности, ^С1>товности, отказ не только от отца, но и от святого, под защиту которого ставлен, и от собственного младенчества, и от матери, знавшей Борю ^и Никакого "Андрея" не знавшей, отказ от всех корней, то ли церковных, то кровных. Ее пугала "полная и страшная свобода маски: личины: не-своего ^л>ща" и при этом "полная безответственность и полная беззащитность"*.

Всегда ли смена имени есть отказ от веры, сыновности и историчес­ких корней? Посвящающий себя религиозному служению, принима­ющий постриг, принимает в монашестве и другое имя, но разве отрека­йся от веры? Подобная ассоциация вполне уместна, когда мы говорим °б обращении студента Бугаева в Андрея Белого, ибо его уход в симво­лизм, в литературное творчество (и шире — культуротворчество) сродни Религиозному подвижничеству. Цветовая символика (не-символов нет!) ^вксвечивает смысл второго "крещения". Белый цвет — гармоническое ияние всех цветов, божественный цвет, "символ воплощения полноты ~Ьггия" — так охарактеризует его сам поэт в статье "Священные цвета", елый — любимый цвет Вл. Соловьева, чтимый в доме его брата " инициатора появления литературного псевдонима (его "крестного °Тца"). Символично и имя Андрей — "мужественный"; так звали одного 3 двенадцати апостолов Христа — Андрея Первозванного, который, по преданию, проповедовал в Скифии и даже благословил места, где в бу­дущем суждено было возникнуть Киеву и Новгороду. Апостолом нового Учения XX века входил в литературу Андрей Белый**.

Художественное творчество Белого неотделимо от его философских еканий, от теоретического обоснования символизма. В своих научных трактатах, статьях, художественных эссе и рецензиях, публиковавшихся а страницах журналов символистского направления ("Мир искусства", Новый путь", "Золотое руно", "Весы"), Белый стремился разработать Теорию символизма как целостного миропонимания, как стройную си­стему и универсальную программу "искусства жить".

Система символизма представлялась поэту в виде мировоззренчес­кой пирамиды, гранями которой должны служить наука и религия, Поэзия и естествознание, философия техники и философия искусства, дознание и творчество. В вершине пирамиды, по мысли Белого, сойдутся Монизмы: материализм, идеализм, рационализм, позитивизм, мисти­цизм, при этом модуляцией послужит история философии и культуры.

Поддерживаемый собратьями по движению (особенно редактором "Весов" В. Я. Брюсовым) в художественных экспериментах, стилистичес­ких поисках и в журнальной полемике с оппонентами, Белый оказывался Ь полной изоляции, как только выходил за рамки проблем литературной Ч1колы и обращался к вопросам метафизики и диалектики, гносеологии, Психологии творчества, философии культуры. Все пожимали плечами, огда поэт, бросив стихи про кентавров, заводил речь о "плотности нергии" и пытался приложить это понятие к эстетическим категориям. 'Наукообразность" теоретических построений Белого, его тяготение *с жанру трактатов — с обстоятельным научным аппаратом, чертежами,

схемами и формулами — все это отталкивало почитателей поэтическим о дара автора "Золота в лазури" и "Пепла". "Вообще попытка Андрея Белого сойти с "пути безумий" на строгий путь критической мысли не могла не закончиться полной неудачей"* — такое суждение не раз высказывалось в символистских кругах. "В теоретических интересах я был одинок..."** — горестно сознавал Белый.

Современные Белому философы ценили его художественное творчест­во и признавали за поэтом особый дар предвидения. "Его сознание подслушивало и подмечало все, что творилось в те канунные годы как в России, так и в Европе: недаром он сам себя охотно называл сейсмогра­фом"***, — писал о Белом Ф. А. Степун. Если Бердяев уравнивал Белого и Блока как пророков нового века, то Г. Г. Шпет в Белом видел предвестника будущего: "Назначение художника: увидеть. Увидели ли наши художники новую действительность в нашей старой сущности? Общее мнение, что увидел Блок. Я думаю, что увидел Андрей Белый"****.

Но именно этим философам-профессионалам принадлежат скепти­ческие и даже уничижительные характеристики теоретических взглядов Белого. Степун называл мышление Белого "упражнением на летящих трапециях под куполом его одинокого "я". Бердяев писал, что "у А. Белого знания были сомнительные, он все постоянно путал"; говоря о симпатиях поэта к германской духовной культуре и пережитых им влияниях, философ подрывал всякое доверие к Белому как исследова­телю, тем более ученому-энциклопедисту, заявляя, что "он не знал как следует немецкого языка и ничего по-настоящему по-немецки не про­чел"*****. А суждения Шпета о философских взглядах Белого сводились к следующему: "Есть разбитые догматы, затасканные учения, есть тео­софическая пошлость, нет истинно-религиозного ни на что _Эха"******.

Слушая подобные оценки современников, Белый мог бы сказать строками одного из своих ранних стихотворений:

Хохотали они надо мной,

над безумно-смешным лжехристом. <...>

Яркогазовым залит лучом, я поник, зарыдав, как дитя. Потащили в смирительный дом, погоняя пинками меня.

Надрыв, крик души непонятого, непринятого, осмеянного пророка звучал уже в первых лирических произведениях Белого. Читая эти строки, невольно вспоминаешь сравнение-противопоставление Максимилиана Волошина, по словам которого "Вячеслава Иванова можно принять за добросовестного профессора, Андрея Белого за бесноватого..."*******.

Современники считали Белого поэтом, мистиком, творцом необыч­ных художественных форм, гением или сумасшедшим, пророком или паяцем, но только не философом. Лишь Н. О. Лосский удостоил Белого


* Цветаева М. И. Соч. Т. 2. С. 306.

** При всем своем даре предвидения Белый, конечно, не мог предугадать, •сакое толкование получит его псевдоним в будущем и какие опасности для него >аит. В 1923 году Л. Троцкий напишет о Белом, что "самый псевдоним его Свидетельствует о его противоположности революции, ибо самая боевая эпоха революции прошла в борьбе красного с белым" (Троцкий Л. Литература и рево­люция. М., 1991. С. 49).

* Иванов-Разумник Р. Александр Блок. Андрей Белый. Пб., 1919. С. 80. ** Белый А. Начало века. С. 544.

*** Степун Ф. А. Бывшее и несбывшееся. Лондон, 1990. Т. 1. С. 277. **** Шпет Г. Г. Соч. М., 1989. С. 367. ***** Бердяев Н. А. Самопознание. С. 195. ****** Шпет Г. Г. Соч. С. 371. ******* Волошин М. А. Путник по вселенным. М., 1990. С. 185.

7

звания философа, процитировав в "Истории русской философии" ряд строчек из его книги "Символизм". "В целом философия Андрея Белого есть разновидность пантеизма"*, — резюмировал он, не раскрывая в деталях своей оценки.

Уход от анализа философского наследия писателя, замена его общи­ми недоуменно-негативными или (реже) недоуменно-восторженными ре­марками стали в дальнейшем традиционными для критических статей и монографий, посвященных Белому. Чаще всего исследователи, как отечественные, так и зарубежные, единодушны бывали в выводах о неори­гинальности и эклектизме философских взглядов Белого, характеризова­ли их как смесь неокантианских теорий, эстетических идей Шопенгауэра и Ницше с мистическим учением Вл. Соловьева о "мировой душе", как череду-смену философских увлечений, порывистые и страстные переходы от одной идеалистической школы к другой и постоянные разочарования в избираемых кумирах, последним из которых был Рудольф Штейнер.

Правда, есть случай, когда отправную точку в смене философских симпатий поэта видят не в идеалистических концепциях. Так, Ф. А. Степун, характеризуя крайнюю изменчивость Белого, пишет: "Чего только Белый за свою, слишком рано угасшую жизнь, не утверждал как истину, чему только он не изменял. В молодости он утверждал марксизм и даже ездил в Ясную Поляну защищать диалектический материализм против Толстого. От Маркса он перебросился к Канту, но его кантианст­во очень скоро окончилось запальчивою полемикой против неокантиан­цев"**. Степун явно вводит читателей в заблуждение.

Во-первых, в своих мемуарах Белый не раз отмечает, что до оконча­ния естественного факультета он Маркса не читал, был "социально неграмотен", но "уже с 1897 года поволил собственную систему филосо­фии"***. Во-вторых, в воспоминаниях Белого о Толстом не говорится о посещении Ясной Поляны. Поэт рассказывает о своих детских впечат­лениях: родители Белого издавна были знакомы с Толстыми, маленький Боря Бугаев сиживал на коленях великого писателя, а когда учился в гимназии с сыном Толстого, то бывал в Хамовниках. Завершают воспоминания фразы, исключающие какую-либо возможность эпизода философских дебатов с Толстым: "Только один год я бывал у Толстых. Мы скоро разошлись с Михаилом Львовичем, к тому же он вышел из поливановской гимназии. Вскоре Л. Н. Толстой переехал в Ясную Поляну, и я его уже больше не видал последние пятнадцать _лет"****.

Вместо фантазий о ранних увлечениях поэта следовало бы более пристально приглядеться к рационалистическим чертам его мировоззре­ния, оценить роль научных знаний в формировании Белого как теорети­ка символизма, чему обычно не уделяют должного внимания.

Исследователи творчества Белого часто делают акцент на том, что еще в гимназии будущего поэта интересовало "новое искусство" (прера­фаэлиты, французские символисты), что он был погружен в Канта и Шопенгауэра, с осени 1899 года "жил" Ницше и постигал древнеин­дийскую философию, а весна 1900 года ознаменовалась для него встре­чей и беседой с Вл. Соловьевым. Отсюда сам собой напрашивается вывод, что с конца 90-х годов будущий Андрей Белый приобщался к убеждениям,

* Лосский Н. О. История русской философии. М., 1991. С. 389. ** Степун Ф. А. Бывшее и несбывшееся. Т. 1. С. 278. *** Белый А. Начало века. С. 10.

**** Белый А. Воспоминания о Л. Н. Толстом // Андрей Белый. Проблемы творчества. М, 1988. С. 644.

чуждым культуре "отцов" (особому типу русской "профессорской культу­ры"), с их преклонением перед естественнонаучным знанием, позитивиз­мом и либеральными воззрениями. Но не следует торопиться.

Действительно, юный Борис Бугаев, отдавший чтению философской литературы последние гимназические и первый студенческий годы жиз­ни, по его собственному признанию, не читал тогда многих произведе­ний мыслителей, особо чтимых "отцами": Прудона, Фурье, Сен-Симона, энциклопедистов, Локка, Юма, эмпириков XVIII и XIX столетий, Огю-ста Конта, Бюхнера и Молешотта, большинства сочинений Гегеля. Даже Герцена, Бакунина и Чернышевского не удостоил вниманием. Но нельзя проходить и мимо таких фактов, что одновременно с работой над первым произведением в жанре симфонии ("предсимфонией") Борис Бугаев был увлечен книгами по естествознанию, выступал в физическом кружке профессора Н. А. Умова с рефератом "О задачах и методах физики". В списке литературы, прочитанной им в молодые годы, Лейб­ниц значится впереди Канта и Шопенгауэра, Вл. Соловьев соседствует с Миллем и Спенсером, Платон — с Бэконом и Гельмгольцем, сочине­ния по философии естествознания — в едином ряду с книгами по истории культуры и эстетическими трактатами.

Влияние на Белого взрастившей его среды научной интеллигенции, семейной культурной преемственности никак нельзя преуменьшать. Ва­жно понять, почему увлеченный музыкой, поэзией и философией выпуск­ник частной гимназии Л. И. Поливанова (лично поощрявшего филологи­ческие и литературные наклонности воспитанников) избирает для даль­нейшего образования физико-математический факультет. Что это

— уступка желанию отца или же существовали причины высшего поряд­
ка? Увлеченность Бориса Бугаева естественными и точными науками
воспринималась его литературным окружением как вынужденное препя­
тствие на пути к "главному призванию". Традиционным стало в критике
упоминание о том, как Белый на всю жизнь сохранил интерес к матема­
тике, физике, естествознанию и стремился подкреплять примерами, за­
имствованными из точных наук, свои теоретические изыскания. Подо­
бное "признание" естественнонаучных интересов поэта напоминает вы­
сказывания его однокашника Н. Суслова, который, по едкому выраже­
нию Белого, мыслил о последнем "по прямому проводу, как о философе,
подбирающем факты естествознания для ему нужной догмы"*. Все
прежние и новые попытки думать о Белом "по прямому проводу",
вытягивать в "прямой провод" сложные зигзаги его творчества об­
речены на неудачу.

Состояние Бориса Бугаева перед поступлением в университет, обо­значенное им позднее термином-символом "ножницы", ни в коей мере не было сомнением-дилеммой перед выбором карьеры, не было и борьбой между призваниями литератора или ученого-естественника. Быть писа­телем или естествоиспытателем — это слишком мало для Белого. В голове его "зрел собственный университет", он сочинял свой план прохождения предметов: 4 года — естественный факультет, 4 года

• филологический: "...при всем интересе к наукам и фактам, мной
  ставилась цель овладения методом осмысливания фактов в духе миро­
  воззрения, строимого на двух колоннах; одна — эстетика, другая — есте­
  ствознание; мировоззрительная проблема — увязка двух линий; то
  
• в будущем; настоящее — открытые ножницы..."**
  

* Белый А. На рубеже двух столетий. С. 385. **Тамже. С. 381.

Интерес Белого к естественным и точным наукам — это не "чистая" любовь к разнообразным знаниям, как, например, бальмонтовское чте­ние с упоением на всех мыслимых языках по всем научным дисциплинам или "бескорыстный" интерес Брюсова к математике. Это особый этап на пути к новому миропониманию.

"Никто не внял проблеме моего двуединства: эстетико-натуралист, натуро-эстетик; не поняли временного отказа увязывать то, что по плану должно было в годах увязаться; виделась пляска противоречий; виделся разговор об эстетике над учебником анатомии или разговор о Гельм-гольце над бетховенской музыкой... Я шокирую мыслями о "точной" эстетике и ближайших друзей, Соловьевых; и ими ж я радую отца, столь враждебного моему "декадентству"*, — вспоминал Белый то время, когда он впервые начал развивать свои "смесительные мысли".

Белый-теоретик, который вдруг, говоря словами пушкинского Са­льери, поверил "алгеброй гармонию", кажется многим странным и непо­нятным. Зачем поэту, пишущему о формах искусства, обращаться к кате­гории "плотности энергии", введенной в науку физиком Умовым? Зачем, давая определение символа, проводить параллель с химическим син­тезом? Зачем вычерчивать схемы, таблицы, писать математические формулы, когда речь идет о поэзии, философии, религии?

Бердяев наставлял Белого: "Думается мне, что Вам следует начать писать откровенно мистические трактаты. Ведь и "Эмблематика смыс­ла" на три четверти мистический трактат, но не выдержанный по стилю ввиду Вашей слабости к "научности"**. В "не выдержанном" в мистичес­ком духе трактате Белый между тем настойчиво проводил мысль, что "идеологией символизма должна быть широкая идеология" и тогда "символизм как миросозерцание возможен".

Тогда-то и рождается на свет мнение о "разных", "несовместимых" Белых, делаются попытки "развести" "химика" и поэта: "Есть гений художника Андрея Белого и есть размахайка кристаллографа Андрея Белого..."*** В сущности, созданный М. И. Цветаевой поэтический образ писателя, который "разорвался — навек", отразил не только ее субъективные впечатления, но и общее восприятие личности и судьбы Андрея Белого современниками. Разорванность натуры, "маски", несво­димые к единому целому противоречивые черты характера, "раздвоение, расщепленность, расплесканность" (Г. Шпет), "незавершенность" внут­реннего мира, его "шаткость" (Ф. Степун), несколько "острых углов, из которых складывается причудливый облик" (Е. Замятин), "смесь магист­ра с фокусником" (М. Волошин) — с такими и подобными им оценками сталкиваешься в большинстве мемуарных зарисовок, воссоздающих ин­теллектуальный портрет Белого. В резкой форме отрицал целостность характера и единство устремлений Белого Бердяев, который писал: "У этой очень яркой индивидуальности твердое ядро личности было утеря­но, происходила диссоциация личности в самом его художественном творчестве. Это, между прочим, выражалось в его страшной неверности, в его склонности к предательству"****.

Может быть, только в мемуарах вдовы Белого К. Н. Бугаевой (частично опубликованных) чувствуется попытка противопоставить ка-

ионизированному образу "разорванного" и "раздираемогв" Бугаева-Бело-i о, теории "двух Белых" взгляд на писателя и философа как на гармонич­ную личность. Размышляя о Белом — поэте, теоретике, человеке, она пишет: "Это совсем разные, на первый взгляд, облики. Но странным образом они тесно связаны между собой, переплетены; они почти обуслов­ливают друг друга. Точно живой закон сохранения энергии"*. Для характеристики единства и гармонии духовного мира Белого Клавдия Николаевна выбрала определение, близкое его собственной эстетике и "музыкальному" миропониманию: контрапункт. Именно этот термин употребил Белый, характеризуя в безуспешном споре с "толкователями" свое философское "я": "...самое мое мировоззрение — проблема контрапу­нкта, диалектики энного рода методических оправ в круге целого..."**

Осознание неслиянности, но и нераздельности разных мелодий души, переплетения многих тем единого симфонического произведения — жизни художника — вот, кажется, истинный ключ к постижению феномена Белого.

В книге "Начало века" Белый иронически пишет о том, как его воспринимали современники: "...появляются оспаривающие друг друга "Белые" — в Белом: компания их: мистик, кантианец, поэт, стиховед, оккультист, скептик, индивидуалист, коллективист, анархист и социалист —таким выгляжу я извне..."*** А на самом же деле "двухголовое существо"

— Белый и "студент-естественник" — это, по словам самого поэта,
аллегория: "Была одна голова, озабоченная проблемой увязки стремлений
в картине проекций, строящих пространственную фигуру по законам логики,
а не мистики; вставала проблема, как такая фигура возможна; именно: как
возможно скрестить науку, искусство, философию в цельное мировоззре­
ние..."****

Культура, трактуемая как "деятельность сохранения и роста жиз­ненных сил личности и расы путем развития этих сил в творческом преобразовании действительности", и есть, по мысли Белого, "особого рода связь между знанием и творчеством; философией и эстетикой; религией и наукой...". Проблемы культуры ставит он во главу угла, когда в 1909 году принимается за подготовку трехтомника своих литера­турно-критических и философско-эстетических работ: "Символизм", "Арабески" и "Луг зеленый". Символизм, его гносеология, его культура

— вот идейный стержень этой теоретической трилогии Белого.

Первая книга должна была, по замыслу автора, "указать лишь вехи для будущей системы символизма...". Все конкретное, образное, афористичес­кое, раскрывающее и иллюстрирующее теоретические установки "Символи­зма" Белый отбирал для книги "Арабески". "Луг зеленый" всецело посвящался вопросам русской культуры.

Как признавался впоследствии Белый, наибольшие сомнения у него вызывала первая книга: "...я не раз колебался: стоит ли выпускать эту рыхлую, неуклюжую книжищу..."***** Борьба за сохранение школы символизма, переживавшей кризис (достаточно вспомнить о закрытии в 1909 году журналов "Весы" и "Золотое руно"), попытки объединить творческие силы направления вокруг нового издательства "Мусагет",


* Белый А. На рубеже двух столетий. С. 383—384. ** Бердяев Н. А. Письма Андрею Белому // ГБЛ. Ф. 25. К. 9. Ед. хр. 16. Л.