История и утопия как типы сознания

Вид материала

Утопия

Содержание У сознания исторического

Подобный материал:

• Доклад Фантастика: выбор жанра, выбор хронотопа, 742.49kb.
• Понятия «утопия» и«антиутопия» в литературе, 439.16kb.
• Аннотация Диалог «Утопия», 1615.51kb.
• Предпосылки становления культурологии как науки. Эволюция понятия «культура». Философия, 140.21kb.
• М. В. Ломоносова Проблема сознания как философская проблема Статья, 140.31kb.
• Типы религиозного сознания, 140.18kb.
• 1. Мировоззрение и его исторические типы, 1033.41kb.
• Программа вступительного экзамена по специальности 07. 00. 02 «отечественная история», 142.42kb.
• М. В. Ломоносова Проблема сознания как философская проблема 1 Abstracts : Статья, 149.52kb.
• Л. С. Васильев История религий Востока глава 1 религия и религиоведение, 5198.33kb.

История и утопия как типы сознания

В. И. Мильдон


Именно так, в качестве двух типов сознания, представлена эта антиномическая пара Ветхим Заветом: "Но знает Бог, что в день, когда вы вкусите их [плоды древа познания добра и зла. - В.М.], откроются глаза ваши..." (Бытие, 3.5. Жирный кур­сив в цитатах мой).

И что же увидят? Что утопия (райская жизнь) желанна и невозможна; история же мучительна, однако иного пути нет. Об этом и сказал Господь Адаму: "...За то, что ты послушался голоса жены твоей и ел от дерева, о котором Я заповедал тебе, сказав: не ешь от него, проклята земля за тебя; и скорбью будешь питаться от нея во все дни жизни твоей... В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвра­тишься в землю, из которой ты взят; ибо прах ты и в прах возвратишься" (Бытие, 3; 17, 19).

Утопическое сознание прочитало эти строки так: праведная жизнь в раю, грехо­падение, изгнание из рая и тысячелетнее стремление вернуться на покинутую роди­ну вечного блаженства. Таковы признаки любой утопии, независимо от ее нацио­нальных вариантов. Человечество может навсегда изгнать из жизни зло, обрести по­терянный рай ("город солнца", "Икарию", землю обетованную, Небесный Иерусалим, страну Кокань, Шларафию, Беловодье, Шамбалу, Китеж-град), абсо­лютную полноту справедливости. Для утопического сознания история носит времен­ный характер и прекращается с обретением вечного рая (Царства Божьего).

По своей сущности утопия не знает становления, развития - обнаружения скрытых качеств, перехода от зачаточных форм к зрелым. Развитие для нее - знак проклятия мира, его греховности. Спасение состоит в преодолении всего изменчиво­го и временного, в обретении неколебимого и навсегда полученного, коротко гово­ря, в избавлении от истории.

Вот почему содержание утопии, однажды возникнув, не меняется, и с этой точки зрения нет разницы между примитивным коммунизмом ессеев, согласно Иосифу Флавию¹, коммунизмом чешских таборитов или Лейденской коммуны И. Бокельзона, немецким марксизмом и коммунистической доктриной В.И. Ленина. Однород­ность утопизма - идеологии обретенного рая, независимо от времени и места изло­жения, давно замечена.

"Социализм имеет мессианский характер. Существует избранный класс - проле­тариат, класс-мессия, он чист от первородного греха, в котором зачиналось все в ис­тории, который лежит в основании всей культуры... - греха эксплуатации человека человеком, класса классом. Этот мессианский класс и есть зачаток истинного чело­вечества... Пролетариат - новый Израиль. Все атрибуты избранного народа перено­сятся на этот мессианский класс <...> Он должен осуществить Царство Божье на земле. Древний еврейский хилиазм в секуляризованной форме вновь повторяется в поздний час истории"².

А вот что писал германский очевидец русской и западных революций 1917-1919 гг.:

"В марксизме скрывается испорченная христианская идея, т.е. материалистичес­кий хилиазм". "Хилиазм, учение о тысячелетнем царстве, есть великое революцион­ное учение человечества за последние два тысячелетия". Стоит разразиться, продол­жает автор, социальной или политической революции, хилиазм придает ей веру в осуществимость ее целей и вместе разрушительный характер. "Последнее хилиасти-ческое восстание в чистом религиозном виде обнаружилось в английской револю­ции 1642 г. Французская 1789 г. выступила в одежде просвещенческих фраз о тыся­челетнем разуме, а [революции] 1917-19 гг. - в [одеждах] социалистического марк­систского материализма"³.

При этом автор ссылается на Троцкого: "Пускай нам попы всех религий, всех ис­поведаний рассказывают про рай в другом мире. А мы говорим, что мы хотим со­здать на этой земле настоящий рай для людей". "...Возьмите старые религиозные учения, учение Христа - все лучшее, все благороднейшее, что заключается в этих учениях, все это воплощено в нашем учении социализма"⁴.

Знал Троцкий или нет, он дословно повторил то, что говорил в докладе "Апока-липтика и социализм" (1910) русский философ С.Н. Булгаков, начинавший, кстати, свой интеллектуальный путь марксистом: "В основе социализма как мировоззрения лежит старая хилиастическая вера в наступление земного рая... и в земное преодоле­ние исторической трагедии"⁵.

Большевизм воспроизвел старое (и неподвижное, как говорилось) представле­ние, а в ряде случаев почти цитатно повторены иудеохристианские мессианисты. В "Книгах сивилл" (II в. до н. э.) земной рай наделен такими чертами:

...Земля, деревья и пастбища будут Истинный плод приносить, и тогда появится вдоволь Сладкого меда, вина, молока, белоснежного хлеба -Главное - хлеба, ведь он - наивысшее благо для смертных (Ш, 620-623)⁶.

Проходит две тысячи лет, и, словно раскавыченную цитату из ветхозаветного апо­крифа, читаем в Программе КПСС, принятой в 1961 г. XXII съездом и сулящей в бли­жайшие десятилетия коммунизм (еще одно "сивиллино" пророчество): "Основным зве­ном всего дальнейшего развития сельского хозяйства ... является ускоренный подъем производства зерна ("главное - хлеба, ведь он" и т.д.). Валовое производство зерно­вых культур увеличится в течение двадцати лет более чем в два раза, а их урожай­ность удвоится"⁷ ("и тогда появится вдоволь... молока, белоснежного хлеба").

В последний раз близость ветхо- и новозаветного мессианизма переживаниям че­ловека нашего времени я обнаружил в газетной публикации. 7 ноября 2002 г. старая женщина из провинциального русского города по своей воле вышла на митинг, по­священный годовщине октябрьских событий. Свои действия она объяснила: "В цер­ковь я не хожу, а перед Иисусом преклоняюсь. Он, как Ленин, добра людям хотел"⁸. Греза русской женщины повторяет извечную утопическую схему: не будет слез, исчезнет несправедливость - одно добро.

Сколько бы ни писали - и справедливо - о национальном своеобразии ленинской (большевистской) интерпретации немецкого марксизма, у того и у другого учения есть куда более ранний (и общий) источник, названный Троцким: стремление к раю на этой земле, что позволяет рассматривать большевистскую доктрину очередной разновидностью представлений, восходящих к началам человеческой истории.

В одной из проповедей Т. Мюнцер, комментируя пророчества Даниила о четырех царствах, сказал: "Дело идет теперь уже о конце пятой империи мира"⁹. Спустя три­ста лет И. Фихте, философ-мессианист, по характеристике Ф. Герлиха, пишет о пяти эпохах всемирной истории и рассматривает последнюю, пятую: тогда все отношения человеческого рода устроятся согласно законам разума. Вследствие этого "достига­ется цель всей земной жизни", "наш род вступает в высшие сферы другого мира"¹⁰.

Как будто изложены некоторые эпизоды канонического "Откровения" Иоанна Бого­слова, во всяком случае попадаются его образы: "И увидел я новое небо и новую землю ["другой мир". - В.М.], ибо прежнее небо и прежняя земля миновали <...> ...И смерти не будет уже, ни плача, ни вопля, ни болезней уже не будет, ибо прежнее прошло" (21; 1,4).

"Наш род вступает в высшие сферы другого мира" - слова Фихте не были бы чу­жеродными в этом тексте, как и слова Ленина: "Советский строй есть максимум де­мократизма для рабочих и крестьян, и в то же время он означает...возникновение нового, всемирно-исторического, типа демократии..." (3-е изд., XXVII, 26).

Все та же идея: иной, высший мир, где не будет слез, плача и пр. Стоит взяться, мыслью или делом, за устройство будущего (непременная черта любого мессианиз­ма, столь же непременно сопровождающего любую утопию), оказываемся в области и однотипных образов, и - куда важнее - однотипных результатов. Поэтому созна­ния и действия строителей коммунизма в "Чевенгуре" А. Платонова совпадают с тем, что думали и делали крестьяне Мюнцера или чешские табориты. Совпадения настолько велики, что немецкий знаток творчества русского писателя объяснил их книжными заимствованиями: Платонов-де внимательно читал "Предшественников новейшего социализма" К. Каутского, оттуда и взял необходимые материалы¹¹.

Сопоставление Платонова и Каутского неубедительно или не более убедительно, чем, к примеру, возьмись я сопоставлять взгляды Раскольникова из "Преступления и на­казания" Достоевского с идеями "Братьев свободного духа" - секты мессианистов XIV в., деливших человечество на две группы: духовно неразвитое большинство и мень­шинство, стремящееся превзойти обыденность и приблизиться к богу¹². Раскольников тоже делит людей на "два разряда: на низший (обыкновенных), то есть, так сказать, на материал, служащий единственно для зарождения себе подобных, и собственно на лю­дей, то есть имеющих дар или талант сказать в среде своей новое слово"¹³.

Вряд ли Достоевский знал об этой секте, хотя совпадения очевидны. Их причину, повторяю, следует искать в однотипной психологии мессианиста, в его одержимости утопической идеей земного рая. Мессианизм Раскольникова, правда, имеет сугубо индивидуальный, а не расовый или национальный характер, но в данном случае это ничего не меняет.

Поэтому, полагаю, необходимо внести поправку в распространенное мнение, буд­то единственным источником всякого мессианизма служит иудейская мысль¹⁴. Исто­рия XX столетия опровергает подобные утверждения, свидетельствуя, что мессиан­ская идея универсальна, поскольку воплощает тип сознания, и для ее смысла не име­ет значения, кто, где и когда ее высказал: родина типологической идеи везде.

И все же следует учитывать национальные разновидности универсальной типоло­гии. К. Манхейм писал: "...Проекции человеческих чаяний подчинены постигаемым принципам, и в одни исторические периоды осуществление этих чаяний проецируется большей частью во время, в другие - в пространство. В соответствии с этим разли­чием грезы о месте осуществления этих надежд можно определить как утопии, гре­зы о времени этого осуществления - как хилиастические учения"¹⁵.

Приведенное суждение справедливо для исторических процессов Запада. В Рос­сии это не так: русские чаяния не проецируются на время, оно ощущается стихией, которую можно преодолеть внезапно, вдруг, иначе она тебя погубит. Греза же о мес­те, вопреки утверждениям Манхейма, носит хилиастический, а не утопический ха­рактер: место, где время кончилось. "Для абсолютного переживания хилиаста на­стоящее становится брешью, через которую то, что было чисто внутренним чувст­вом, прорывается наружу и внезапно, одним ударом преобразует внешний мир". "Для хилиастического учения ценность революции как таковой состоит не в том, что она является неизбежным средством для достижения радикально поставленной цели; оно рассматривает революцию как единственный принцип непосредственного присутствия, как давно грезившийся прорыв в мир"¹⁶.

Сказано словно о большевистском перевороте: прорыв, вне и без времени, кото­рое, повторяю, ничего не значит (или мало что значит) для сознания русского чело­века, все еще остающегося хилиастическим, следовательно, мессианским. Западные исследователи подметили эту характерную черту:

"Коммунистическое видение капитализма предлагает нам секуляризованную версию той очень старой веры, которая хотела бы, чтобы заря миллениума наступи­ла сейчас же вслед за эпохой отчаяния и неслыханной тирании <...> Примечательно, что Ленин, считая себя самым чистым из марксистов, по своей манере думать и по своему политическому поведению принадлежит миру еще более примитивному, не­жели Маркс"¹⁷.

Этот примитивный мир, который некогда был миром и Запада, эволюциониро­вал, Запад избавился от него - в частности, в этом и состоит историческое развитие, хотя бывали и возвраты. Последняя по времени вспышка западного (германского) мессианизма приходится на XX век. Нацисты объявили Германию спасительницей человечества, немецкий народ - носителем идеи Царства Божьего на земле, средст­вом же - фашистское государство, Третий Рейх, само собой, тысячелетний: "Госу­дарство будет выступать в роли защитника тысячелетнего будущего..."¹⁸ Совершенно то же, но в отношении советского государства - средства построения коммунизма (разновидность тысячелетнего будущего) многократно утверждал Ленин.

В книге В. Клемперера "Язык Третьего Рейха" (1947) даны лингвистические сви­детельства того, что нацистский режим не просто мыслил себя тысячелетним, но рассматривал свое существование, свои цели неким религиозным феноменом, кото­рый вследствие этого не постижим рационально, в него можно лишь безоговорочно и невопрошающе верить:

«...Пропагандистская обработка обрела особую силу, и новый прилив ее связан с одним приемом, который я отношу к удачным, а среди них - к выдающимся в своем роде и решающим. В объявлениях говорилось: "Торжественный час с 13-00 до 14-00. В тринадцатый час Адольф Гитлер придет к рабочим". Всякому ясно, что это - язык Евангелия. Господь, Спаситель приходит к бедным и погибающим»¹⁹.

Таковы фигуры Ленина и Сталина в советском искусстве. С незначительными оговорками, их изображение напоминает если и не обязательно "язык Евангелия", то, бесспорно, архаические религиозные схемы²⁰ .

На близость советского и нацистского режимов давно обратили внимание, приве­ду два свидетельства.

«Буржуазия Европы поверила, более того, буржуазия всего мира поверила, что национал-социализм спасет ее от большевизма <...> И это непростительная ошибка! Ибо здоровый инстинкт должен был подсказать ей, что это устремленное в никуда "движение" <...> как раз и является тем самым, что буржуазная фантазия вкладыва­ет в мифическое понятие "большевизма". Все, что она вкладывает в это апокалипси­ческое понятие: насилие, анархия, кровь, огонь и господство черни, преследование веры, грязная жестокость, извращение всех понятий... подстрекательство подонков общества <...> пока везде и всюду не будет сломлено сопротивление... и весь мир не превратится в огромную могилу свободы, над которой развевается знамя тупоумно­го рабства, - да, подобным "большевизмом" является только национал-социа­лизм»²¹ .

"Вчера можно было предсказывать грядущий в России фашизм. Сегодня он уже пришел. Настоящее имя для строя СССР - национал-социализм". "...Черная Сотня есть русское издание или первый вариант национал-социализма"²².

Странно ли, нет ли, но то, что одному при наблюдении за нацистской каждоднев-ностью пришло на ум Евангелие, а другой в экранном изображении коммунистичес­ких вождей России нашел родство с архетипическими религиозными схемами - оба факта объясняют сокровенные (а не пропагандистские только) причины антисеми­тизма и антимарксизма фашистской идеологии. В евреях и марксистах нацизм видел носителей монотеистического мировоззрения (таковым является любая мессианско-утопическая доктрина) и, сам будучи новейшим вариантом монотеизма, не мог тер­петь соперников.

Для современного и беспристрастного читателя очевидно: национал-социализм (как и коммунизм) не учение, а утопия, вера с отчетливым мессианским пафосом, Гитлер не однажды заявлял об этом: "Мы ведем борьбу за то, чтобы народ наш дей­ствительно мог выполнить ту историческую миссию, которая возложена на него творцом вселенной". (Моя борьба. С. 179).

Исполнить миссию может лишь один народ, и коль скоро таковым назван немец­кий, других претендентов не должно и не может быть. Для большей обоснованности своих действий Гитлер объявил марксизм учением евреев, программа которого со­стоит "только в создании диктатуры интернационального финансового капитала ев­рейства" (Там же. С. 380). Евреи XX столетия были для нацизма носителями ветхо­заветного иудейского монотеизма, и борьба с ними - борьбой за устранение одного из конкурентов, как борьба с марксизмом - борьбой за устранение другого. Гитлер не уставал подчеркивать монотеистический характер национал-социалистической веры (он всегда именовал ее "учением"):

"Подлинное [монотеистическое. - В.М.] миросозерцание всегда будет нетерпимо <...> оно претендует на исключительное и безусловное признание и требует, чтобы вся общественная жизнь была построена исключительно согласно его указаниям <...> Только благодаря фанатической нетерпимости и родилась потом неопровержи­мая вера. Без нетерпимости нет веры" (Там же).

Между монотеизмом, мессианизмом и утопией существует зависимость: едва об­наруживаются утопическая мечта, а с нею - мессианские ожидания, появляются мо­нотеистические стремления, причем в типологических, т.е. всегда повторяющихся формах, ничего оригинального здесь давно уже нет.

Мессианизм - архаическая разновидность столь же архаической - глядя сего­дняшними глазами - национальной (религиозной) идеи, ее самый радикальный вари­ант, обладающий вполне определенными чертами.

1. Отсутствием интереса к индивидуальному бытию - речь всегда идет о предназ­
   наченности народа и - потому - его превосходстве над остальными. Стоит перевести
   разговор на индивида, логика преимуществ теряет опору: индивид - феномен уни­
   кальный, в таком случае можно говорить лишь об отличиях, особенностях.
   
2. Коль скоро мессианизм - психология одержимости, он и свойствен людям
   одержимым, предпочитающим иррациональные решения. В такой атмосфере ника­
   кие мысли или действия не кажутся чрезмерными, их нельзя подвергать критике,
   можно лишь верить. Цель - Царство Божье на земле (другой у мессианиста нет)
   столь возвышенна, что любые средства и жертвы заранее оправданы.
   
3. Закономерно: кто, не считается с индивидом при устройстве человеческих дел,
   тому и целый народ(ы) не препятствие ради торжества мессианской идеи. Ветхий за­
   вет, поставив иудеев над остальными народами, лишил последних Божьего попече­
   ния:
   

"...Труды Египтян и торговля Ефиоплян, и Савейцы, люди рослые, к тебе [Изра­иль] перейдут и будут твоими; они последуют за тобою, в цепях придут и поверг­нутся пред тобою и будут умолять тебя, говоря: у тебя только Бог, и нет инаго Бога.

Истинно, Ты - Бог сокровенный, Бог Израилев, Спаситель" (Исайя, 45, 14 - 15).

Так поступили с окружающими народами (да и со своим) большевики, не однаж­ды обещая Царство Божье при жизни одного поколения. Таковы национал-социа­листы. Список продолжается любым мессианским проектом - былого, настоящего, грядущего.

4. Есть и еще закономерность. Мессианской (национальной) идее нужны два на­
рода - избранный и гонимый (гонимые). Схема действует и тогда, когда, кажется,
между мессианистами нет ничего общего.

Каждый мессианист нуждается в народах взысканном и гонимом, подчеркиваю­щим избранность первого. Для Маркса таковым был пролетариат:

"...Автор Коммунистического манифеста берет и продолжает один из величай­ших мифов Средиземноморья и Среднего Востока, а именно: спасительную роль, которую должен был сыграть Справедливый ("избранный", "помазанный", "миссио­нер", а в наши дни - пролетариат), страдания которого призваны изменить онтоло­гический статус мира"²³.

Это и подобного рода совпадения имеют один источник утопическое сознание.

У сознания исторического есть важное отличие: оно подвижно, т.е., возникнув, претерпевает изменения, развивается, приобретает новые черты, которых прежде не было. В утопии перемены носят внешний характер: изменяется словарь, способы выражения. Ямбул не походит на Ф. Бэкона, Кампанелла на Ш. Фурье, но содержа­ние всегда одно, как говорилось выше: коллективное благо, счастливое человечест­во, избавление от зла. В этом отношении Ямбул и Ш. Фурье пишут об одном и том же, хотя их разделяет почти две тысячи лет.

Для истории жизнь меняется по содержанию, и с течением веков, шаг за шагом, история отказывается от утопии. В этой связи следует уточнить различия двух типов сознания.

Утопия считает возможным обрести потерянный рай, навсегда искоренить зло -в этом заключается спасение человечества. История отрицает и то, и другое: не бы­ло грехопадения, ибо не было рая, потому некуда возвращаться. То, что для утопии является целью, с достижением которой прекращается "временная история" (собы­тия между утратой и обретением рая), на это "постоянная история" смотрит как на утопию в буквальном смысле слова - как на страну, которой нет, не было и не будет. Реализация утопии, в сущности, требует прекращения истории, а поскольку до сего момента бытие человечества осуществлялось в истории, торжество утопии бу­дет означать прекращение жизни. Совсем неслучайно, что любая книжная утопия предполагает насилие над инакомыслящими, а все утопии практические сопровож­даются массовым истреблением людей.

Благоденствие человечества - фикция, вымысел, мечта, свойственная неразвито­му ("архаическому") сознанию, так и не перешагнувшему границ примитивного ра­венства. История выучила рассуждать не о человечестве, а о человеке, и потому окончательно (по опыту двух тысячелетий) отказалась от утопии, хотя рецидивы есть и будут. Например, современный антиглобализм отдает утопическим сознани­ем, детским, согласно вышесказанному - неслучайно подавляющее число акций дви­жения носит "детский" характер, включая театрализацию и акты вандализма ("дет­ская" психология современного утопизма - отдельная тема).

Опыт минувшего столетия, когда было предпринято несколько всеобъемлющих попыток осуществить утопию в истории (Россия, Германия, Китай, Куба, Кампучия, Северная Корея), свидетельствует: Царство божье на земле - именно утопия, от ко­торой история постепенно отказывается.

Утопия рассчитывает на спасение человечества, поэтому абсолютное значение для утопического сознания имеет фигура/понятие/образ спасителя, мессии - кон­кретное или вымышленное лицо или целый народ. Фигура такого спасителя непре­менна в любой мифологии, очень часто она принимает вид гиганта/великана/сверх­человека. Аналогичен этому культ вождей/спасителей в коммунистических режи­мах России, Китая, Северной Кореи, что очевидно в скульптурных и экранных изображениях вождей.

Образ мессии сливается с образом избранного народа, предназначенного спасти остальное человечество, этот народ приобретает в собственных глазах значение коллективного мессии. В истории, как говорилось выше, таковыми наиболее отчет­ливо себя осознавали древние евреи, русские, немцы. Мессианизм следует рассмат­ривать как еще одну форму утопического сознания.

В связи с этим ясно, что утопия не занята индивидуальной судьбой, ее предмет -коллективное спасение. Несправедливо делить утопии на утопию свободы и утопию порядка, как сделал уругвайский исследователь²⁴. В утопии нет места свободе, толь­ко порядок, поскольку свобода обращена к индивидуальной жизни и является актом индивидуальной воли. Закономерно, что все известные литературные и практичес­кие утопии очень строго регламентируют жизнь.

Отсутствие в утопическом сознании интереса к индивидуальной судьбе объясня­ется, почему Запад предпочел сознание историческое, для которого, особенно в его сегодняшнем состоянии (начавшем складываться, если отбросить оговорки, в Новое время), главным условием человеческой жизни является индивидуальное бытие. Для Запада этот путь не был, разумеется, прямым, ибо антиномия истории и утопии име­ет непреходящий характер. Но если определять тенденцию, в наши дни преобладаю­щую, она состоит не в утопизме, а в историзме. Его содержание исчерпывается одним словом: индивидуализация.

Было бы несправедливо не упомянуть, что и в России находились те, кто проде­лал аналогичный путь. Показательна судьба Достоевского, страстного утописта до каторги, куда он, в сущности, попал именно за свои утопические (социалистические) пристрастия. "Мы заражены были идеями тогдашнего теоретического социализма", -вспоминал он в "Дневнике писателя 1873 г." о годах молодости, отбыв каторжный срок²⁵.

Именно каторга надоумила его: нет общего спасения, как нет общей свободы, по­тому что люди разны, ибо человек единичен. Вследствие этого любой утопический проект (всегда предлагающий коллективное спасение, обновление человечества) враждебен человеку и может осуществиться только насилием по отношению к нему.

Современное взаимоотношение истории и утопии как универсалий предраспола­гает к следующим выводам.

1. Есть группа стран, где поныне не изжит утопический взгляд на историю: Рос­сия, Китай, Северная Корея, Куба. По-прежнему сохраняется предпочтение коллек­тивистских ценностей, идея справедливой общественной системы, счастливой в буду­щем жизни, культ вождя/верховного руководителя/президента, пренебрежение инди­видуальной судьбой. Все еще ценится доиндивидуалистический коллективизм.
   
2. В противоположность этим странам, западный мир отказался от утопических идей всеобщего благоденствия, полного уничтожения зла, мессианского жребия, по­скольку предпочтение отдано индивидуальной жизни - исторической идее нашихдней. Если же коллективизм, то это коллектив индивидов, согласно убеждению Р. Гвардини: "Как-то разговор зашел о том, что могло бы быть положено в основу
   этического воспитания нынешней молодежи; ответ был один: товарищество <...> Если в основе его лежит лицо, - это величайшее благо массы"²⁶.
   

Новый коллективизм - это коллективизм свободы, а не порядка, установление которого не требует принуждать индивида, ибо его свободой порядок предусмотрен.

Нынешнее и грядущее положение человечества зависит от исторического созна­ния, определяется им, а не сознанием утопическим. Это значит: настоящее и буду­щее рассматриваются в качестве открытых и бесконечных, в отличие от утопичес­кого проекта, закрытого и неподвижного и потому не способного - в силу своей не­подвижности на протяжении тысячелетий - отвечать вызовам истории. Реализация любой утопии всегда и везде давала (следовательно, можно предположить, даст) один результат: истребление людей, тогда как проект исторический допускает столько же результатов, сколько существует индивидов. Смысл, содержание исто­рии, глядя на нее глазами После-Нового времени, - расширение возможностей ин­дивидуального бытия.

В статье 1924 г. "Религиозно-исторический смысл русской революции" русский философ С.Л. Франк писал: "Русская революция во всем ее неповторимо националь­ном своеобразии выразила или осуществила нечто..., что имеет какое-то кардиналь­ное значение в судьбе общеевропейского человечества <...> Русская смута есть сму­та общеевропейская <...> Глубокий духовный кризис, переживаемый теперь русским народом, есть завершение и вместе с тем поворотный пункт пути, по которому идет человечество"²⁷.

Общеевропейское значение происходившего в России, начиная с 1917 г., состоит в том, что Запад, получив еще один аргумент обреченности утопизма, отказался от него и, кажется, окончательно повернул на другой путь. "Новейшая история свиде­тельствует, что планы всеобщего счастья часто порождают горы трупов, массовое живодерство. Пессимизм великих современных утопистов - Д. Оруэлла, О. Хаксли и Э. Юнгера - объясняется также сознанием тесной связи утопии с небытием"²⁸.

Впервые эта связь сделалась несомненной, непререкаемой именной вследствие русской практики. Как некогда западноевропейский мир был спасен Русью от нашест­вия татар, так в XX столетии опыт России явился прививкой от социалистического хилиазма. «Если ГУЛАГ есть лишь аватара фаланстера, перенесенного на Колыму, то он - "нормальный" феномен, некий кошмар среди прочих продуктов безумной мечты»²⁹.

В кошмарности утопизма нельзя убедиться из книг, необходимо его пережить - в этом состоит решительное отличие XX столетия от предыдущих двух с лишним ты­сячелетий, хотя не один ГУЛАГ явился модификацией фаланстера, есть и еще одна, хотя не столь безусловная, - Освенцим.

Сегодня можно утверждать, что утопическое сознание обречено. Оно сохранится в качестве личной или групповой психологии, коль скоро утопизм свойствен приро­де человека в качестве универсалии, но социальные ресурсы утопии исчерпаны, ее место - воображаемая реальность, где утопия может существовать вечно. Нельзя исключать и того, что со временем утопическая психология перейдет в разряд кли­нических феноменов. Во всяком случае, подобная практика уже существует. М. Фу­ко в известном труде заметил, что границы безумия подвижны: считавшееся тако­вым в одну эпоху перестает быть им в другую. "Пройдет время, и святотатство с его трагическими жестами будет осмысляться только в понятиях патологии..."³⁰

Подошло, я полагаю, время рассматривать и утопические взгляды в качестве па­тологического симптома, означающего нарушение (а то и разрушение) некоторых связей сознания. Эта характеристика не применима к старым утопиям, поскольку в XVI-XVIII вв. они могли рассматриваться попросту как фантазия, как разновид­ность беллетристики. После исторических опытов XX столетия разделять утопичес­кие взгляды - значит, не считаться с историей. Это является тем признаком заблуж­дения, которое недалеко от безумия. Утопия contra истории может рассматриваться ныне в качестве клинического феномена, "ибо отличительной чертой эволюции за­падноевропейской культуры в последние три столетия, безусловно, является то, что созданная ею наука о человеке была основана на морализации тех сфер, которые прежде считались сакральными"³¹ .

Иными словами, утопия потеряла тот священный (сакральный) характер, духу которого она обязана и своим возникновением, и столь долгим существованием. От­ныне она переведена в разряд признаков, подлежащих моральному, а чаще психопа­тологическому суду.

Похожий взгляд уже был высказан, хотя и не на утопию. В работе "Моисей и мо­нотеистическая религия" 3. Фрейд сообщает, что с тех пор как он написал "Тотем и табу", он "больше не сомневался, что религиозные феномены не понять иначе, как по образцу хорошо нам известных невротических симптомов индивидуума, как возвращение давно забытых, многозначительных событий в праистории человеческой семьи..."³²

Есть, повторяю, все поводы рассматривать утопическое сознание как вариант ре­лигиозного и на этом основании применить к нему определение Фрейда. В связи с этим можно перефразировать знаменитое высказывание Гете, переданное Эккерма-ном: "Классическое я называю здоровым, а романтическое больным <...> Большин­ство новейших произведений романтично не потому, что они новы, а потому, что слабы, хилы и болезненны"³³.

Большинство нынешних утопических взглядов являются таковыми вследствие болезненности тех, кто их разделяет, - вот почему обсуждать их сейчас не дело исто­рика, философа или социолога, ими следует заняться представителям другой про­фессии.

В 1929 г., в тот год, когда создавался платоновский "Чевенгур", К. Мангейм пи­сал: "Общим и в конечном итоге решающим для понятия идеологии и утопии явля-

ется то, что оно позволяет осмыслить возможность ложного сознания"³⁴.

Нижеследующее наблюдение тоже не исключает взгляда на утопизм как разно­видность ложного сознания, граничащего с душевным расстройством: "Изучение не­которых травматизмов педагогического характера позволило обратить внимание на скрытый символизм преподаваемых дисциплин: вкус к географии, истории, естест­венным наукам будет скрывать привязанность к матери; напротив, сверхматемати­зация может в некоторых случаях исходить из неосознанной потребности избегать матери"³⁵. В утопиях, прибавляет автор, часто находим сверхматематизацию отно­шений и социальной организации.

Эта "сверхматематизация", если иметь в виду метафорические значения, дает от­вет на вопрос, почему, невзирая на почти три тысячи лет утопических проектов, ни один так и не был осуществлен: потому что индивидуальная природа, составляющая сущность человека, не постижима "математически". Достоевский писал: "...Человек, всегда и везде, кто бы он ни был, любил действовать так, как хотел, а вовсе не так, как повелевали ему разум и выгода; хотеть же можно и против собственной выгоды, а иногда и положительно должно..." ("Записки из подполья").

Но "математика" (выгода) одновременно объясняет, почему постоянно терпящая крушения утопия все же не теряет своего соблазна: потому что никогда, скорее все­го, человек не откажется от намерения упорядочить ("математизировать") собствен­ные иррациональные порывы. В этом состоит универсализм утопии.

И все же: путь Запада от утопии к истории, другому типу сознания, дает повод на­деяться, что влияние утопии как социального феномена будет повсюду ослабевать, хотя столь же очевидно, что утопия как другой тип сознания не исчезнет совсем. Этим объясняется нынешнее существование утопизма, хотя, казалось бы, историче­ская практика безоговорочно доказала его пагубу. Но нет, мир продолжает оста­ваться несовершенным, и утопия в качестве критики этого несовершенства, всегда или почти всегда справедливой, найдет сторонников, сколько бы история ни доказы­вала несбыточности привлекательных утопических решений.

Тем не менее возврат к всемирному утопическому проекту мыслится маловеро­ятным, настоящее и будущее принадлежит истории, утопия может сохраниться в ка­честве индивидуального или группового, но никак не всеобщего явления, - такова, на мой взгляд, одна из характерных черт После-Нового времени.