Э. А. Паин // 20 лет постсоветской России: кризисные явления и механизмы модернизации: материалы XIV всероссийской научно-практической конференции Гуманитарного университета, 19-20 апреля 2011 года : в 2 т. / Гу

Вид материала

Документы

Содержание Мнимые противоположности Кризис классической теории модернизации Новый взгляд на традиции Изменение политических институтов как стартовое условие конструирования нового культурного климата Сергеев М. Куликов С.

Подобный материал:

• Министерство Образования и науки РФ департамент образования и науки Тюменской области, 44.03kb.
• Программа 65-й всероссийской научно-практической конференции на базе Воронежского государственного, 1096.84kb.
• Актуальные социально-экономические и правовые аспекты устойчивого развития региона., 2089.17kb.
• Программа 15 18 ноября 2011 г г. Томск программа VIII всероссийской научно-практической, 284.24kb.
• Материалы Всероссийской научно-практической конференции Часть I москва Челябинск 2010, 4034.01kb.
• Всероссийской научно-практической конференции, 240.45kb.
• Программа II всероссийской молодежной научно-практической конференции «Исследования, 823.23kb.
• Программа II всероссийской молодежной научно-практической конференции «Исследования, 833.41kb.
• Программа всероссийской научно-практической конференции преподавателей и студентов, 376kb.
• Программа научно-практической конференции с международным, 847.82kb.

Паин Э.А. Роль общества и культуры в современной российской модернизации / Э.А. Паин // 20 лет постсоветской России: кризисные явления и механизмы модернизации: материалы XIV Всероссийской научно-практической конференции Гуманитарного университета, 19-20 апреля 2011 года : в 2 т. / Гуманитарный ун-т; [редкол.: Л.А. Закс и др.]. – Екатеринбург: Гуманитарный ун-т, 2011. – Т. 1. – С. 37-60.


Э. Паин

профессор НИУ- ВШЭ


Роль общества и культуры в современной российской модернизации¹


12 ноября 2010 года исполнился год с того момента, как президент России Д. Медведев объявил курс на модернизацию России². Общественное обсуждение этого курса характеризует, на мой взгляд, слабую интеллектуальную готовность к формированию эффективного проекта модернизации со стороны тех слоев российского общества, которые принято называть «российской интеллектуальной элитой». Разные ее группы, придерживающиеся различных политических взглядах, зачастую демонстрируют одинаковое почти мистическое отношение к российской культуре как некоему року, фатально предопределяющему «особой путь» России, принципиально не похожий на тот, по которому двигалась модернизация на Западе и допускающий лишь авторитарные формы реформирования экономики. В данной статье автор полемизирует с такими представлениями и ставит перед собой и читателями вопросы о специфике социально-культурных условий модернизации России.


Мнимые противоположности


В российском политическом дискурсе преобладают определения модернизации как государственного проекта преобразования России с целью повышения ее конкурентоспособности в мировом хозяйстве за счет новых источников развития, связанных с инновационной экономикой высоких технологий. Целевая установка на инновационное развитие, на мой взгляд, мало кем оспаривается внутри политической элиты. Дискуссии ведутся лишь о выборе пути движения в этом направлении.

Наиболее влиятельная и массовая ныне сторона этой дискуссии настаивает на продолжении традиционного для России пути модернизации «сверху» с основной ставкой на политическую волю властей (или, как сейчас принято говорить, на «вертикаль власти») и ее методы командно-административного регулирования.

Другая, более малочисленная группа, называющая себя либеральной, предлагает иной путь модернизации – за счет развития частной инициативы и свободы конкуренции.

При кажущейся противоположности отмеченных позиций в них заметно и существенное сходство, проявляющееся в практически одинаковом и весьма узком толковании модернизации как всего лишь технологического перевооружения экономики. По сути, дискуссия ведется лишь о субъекте этого перевооружения (государственный аппарат или бизнес). На мой взгляд, это вымышленная дилемма, поскольку при нынешней российской сращенности чиновничества с бизнесом трудно определить, где кончается чиновник и начинается бизнесмен. Зачастую невозможно понять, в какой из частных карманов (чиновничий или бизнесменский) уходят средства, выделяемые на общественное благо, в том числе и на развитие инновационной экономики. В обеих позициях проявляется сугубо технократическая трактовка феномена модернизации, из которой выхолощен социально-культурный смысл этого сложного процесса. Уже одно это сильно затрудняет понимание реальных механизмов утверждения в России инновационной парадигмы развития.

Известно, что в истории человечества каждому циклу технологических перемен в экономике предшествовали изменения в социально-культурной сфере. Переходу Европы от аграрного и ремесленного производства к промышленному в XVIII–XIX веках предшествовали те перемены, которые М. Вебер назвал «расколдовыванием мира». Они состояли в постепенном вытеснении традиционного мифологического сознания новым, рациональным и в переходе общества от неформальных отношений, регулируемых обычаем, к отношениям, основанным на правовых нормах. На рубеже XX и XXI веков наметился новый глобальный цикл модернизации – переход от индустриальной ее фазы к постиндустриальной, к «экономике знаний». Он, также как и предыдущие, предполагает изменение общественных отношений и культуры общества. Новая экономика требует массовой инициативы и творчества, она не может опираться на такую форму вовлечения работников, как принудительная мобилизация. Тот факт, что в Советском Союзе в условиях тоталитарной политической системы совершались выдающиеся открытия в так называемых «шарашках», на мой взгляд, не может служить аргументом в пользу возможности мобилизационного вовлечения людей в инновационную экономику³. Феномен творчества в «шарашках» относится к периоду войны, когда мотивация защиты Отечества перевешивала все невзгоды, включая и несвободный труд в местах тюремного заключения. В мирное же время ощущение несвободы является фактором массовой «утечки умов».

Нельзя сказать, что проблема социально-культурных условий совсем не осознается конструкторами тех или иных проектов модернизации России. Напротив, разговоры о взаимосвязи культуры и модернизации в среде политической элиты ведутся весьма оживленно, однако по большей части в форме обсуждения одного и того же мифа о предопределенности особого российского менталитета, который якобы лишен инициативы и постоянно нуждается в принуждении, в так называемой «сильной руке». Культура в рамках таких представлений рассматривается таким же неизменным условием, как природная среда. Очень распространено, например, такое мнение: «Что поделать – в России суровые зимы и неистребимое патерналистское сознание населения». Ни одна из групп, участвующих в обсуждении этой мнимой проблемы, не ставит задачу изменения социально-культурной среды в качестве цели модернизации.

Легко понять интересы представителей власти, защищающих подобные представления. Для них создание в обществе атмосферы предопределенности, невозможности изменить ситуацию к лучшему усилиями граждан – важнейшее средство самосохранения.

С начала 2000-х годов государственными средствами массовой информации распространяется идея особой российской цивилизации, которая предопределяет и особый путь политического и социально-культурного развития России. Пожалуй, впервые она была отражена в 2006 году в 12-серийном цикле телевизионных передач А. Кончаловского под общим названием: «Культура – это судьба». Затем эта идея получила широкое распространение в официальной российской политике. «Культура – это судьба. Нам Бог велел быть русскими, россиянами», – это уже из лекции первого заместителя главы Администрации президента России В. Суркова в Президиуме РАН в июне 2007 года⁴. В ней главный глашатай официальной российской идеологии указывает гражданам, что культура определяет вечные особенности политического строя. В российском случае это централизованная власть, при которой роль персон важнее законов.

Кремлевская канонизация идеи особой тысячелетней цивилизации, предопределяющей «особый путь» России, постепенно возводит ее в ранг официального «единственно верного учения», призванного заменить марксизм-ленинизм.

Эта догма победоносно шествует по стране, не встречая значимого сопротивления. Напротив, многие представители либерального лагеря, считающие себя оппозицией нынешнему режиму, фактически поддерживают ту же идею. В конце 2008 года большой резонанс имела статья историка Ю. Афанасьева «Мы  не рабы? Исторический бег на месте: “особый путь” России»⁵. В статье излагается идея о том, что давняя история России, по крайней мере с XVII века, определяет и поныне сервильность российской элиты. Примечательно, что Ю. Афанасьев, один из лидеров демократического движения 90-х годов, поддерживавший тогда идею «Иного не дано» как неизбежности победы либерализма в России, ныне совершенно иначе трактует идею предопределенности: авторитаризму в России нет реальной альтернативы.

Почему ныне такой спрос на идеи предопределенности, на исторический фатализм? Потому что он спутник застоя – исторической ситуации, при которой правящая элита не хочет, а оппозиционные силы не могут и не знают, как жить по-новому. В эпоху застоя у власти и оппозиции в ходу один и тот же миф о фатальной предопределенности судьбы страны и в этом смысле – ее «особом пути». Какая-то часть либерально ориентированной интеллигенции, отвергая идею «особой цивилизации» как «тысячелетнего величия России», охотно принимает тот же миф в другой упаковке – как цивилизацию «тысячелетнего рабства». И в этом отношении противоречия между властью и частью либеральной оппозиции оказываются мнимыми. В сентябре 2010 года Игорь Юргенс, либеральный экономист, считающийя одним из идеологов курса на модернизацию, объявленого президентом Дмитрием Медведевым, обвинил в провалах этого курса российский народ. С таким заявлением он выступил на пресс-конференции по теме «Что мешает модернизации России?» По словам Юргенса, основными помехами для модернизации являются традиционность сознания, архаичность культурных ценностей российского народа, который, по мысли Юргенса, не раньше 2025 года окажется «ментально совместим в восприятии демократии со среднестатистическим прогрессивным европейцем»⁶.

Мы еще не раз вернемся к обсуждению этой идеи, оценивая степень ее адекватности российским реалиям. Пока же хочу обратить внимание на сам подход к традиционной культуре, рассматриваемой только как преграда, препятствие модернизации. Такая идея была характерна для классических версий теории модернизации, которая ныне, после существенной критики, претерпела серьезные изменения. Новые версии этой теории, особенно концепция «неомодернизма», опираются на целый ряд постулатов, в корне отличающихся от воззрений нынешних «официальных» либералов в России.


Кризис классической теории модернизации

Сама идея модернизации как прогрессивных социальных изменений, направленных на достижение более высоких жизненных стандартов, подверглась серьезной критике в 1970–1980-х годах. Тогда классической ее версии, развиваемой почти полтора века многими мыслителями, ставилось в вину эмпирическое несоответствие ее постулатов реальности, наблюдаемой в странах «третьего мира», подвергшихся модернизации в значительной мере под давлением внешних сил. В те годы модернизацию все чаще стали называть «насильственным цивилизаторством и орудием колониализма», поскольку в ряде стран, подвергшихся модернизации, прежде всего африканских, этот процесс сопровождался разрушением традиционных институтов и жизненных укладов, повлекшим рост социальной дезорганизации обществ. Вместе с тем в те годы еще рано было оценивать результаты индустриальной модернизации, позитивные последствия которой проявились лишь к началу 2000-х годов. Только ныне они стали заметными как раз в тех странах, в которых процесс модернизации оказался наиболее полным и последовательным. Именно эти страны сумели преодолеть или существенно смягчить основное бедствие африканского континента – высокую детскую смертность. Бенин, Ботсвана, Намибия, Нигер, Лесото, Маврикий, Мали, Мадагаскар, Сейшелы, Сенегал и некоторые другие страны (всего около 25% африканских государств) сумели обеспечить в период с 1995 по 2007 год сокращение детской смертности в среднем на 18%⁷. Здесь же сложились и сравнительно стабильные демократические режимы. За указанный период эти страны обеспечили 15-процентный совокупный рост доходов на душу населения. В большинстве же автократических государств континента, элиты которых боролись не столько с накопившимися веками внутренними проблемами, сколько с так называемым «экспортом модернизации», с 1995 года наблюдается отрицательная динамика экономических и социальных показателей⁸. Все это стало известно лишь в начале XXI века. В 1970-е же годы большинство западных интеллектуалов демонизировали стандартизирующую модернизацию в «третьем мире», описывая ее исключительно как форму колониализма.

В конце же 1970-х – начале 1980-х годов многим казалось, что модернизм будет похоронен или даже уже мертв, однако слухи о его кончине оказались преждевременными. К середине 1980-х годов характер научных дискуссий круто изменился. Появились новые версии теории модернизации, которые вобрали в себя некоторые идеи своих основных оппонентов, например постмодернизма, включив в свои схемы сам термин «постмодерн» в качестве высшего этапа модернизационных процессов и начала некоего нового цикла исторического развития, с иным соотношением материальных и духовных ценностей.

Важнейшим стимулом для развития теории модернизации стало привлечение новой эмпирической базы. Еще в середине XX века все идеи этой теории, также как и конкурирующих концепций, опирались лишь на аргументы истории, точнее на выдвинутые разными авторами и по разным методикам версии истории человечества. С 1980-х годов теория модернизации первой смогла опереться на социологические, кросскультурные исследования, представившие обширный материал для выводов о специфических и универсальных закономерностях развития обществ⁹. Исследования указали на практически универсальную зависимость между изменением технологических укладов (аграрного, индустриального, а с конца 1980-х годов и нового постиндустриального) и рядом социальных процессов, таких как урбанизация, изменение социальной и демографической структуры населения и др. Эти исследования вывели теорию модернизации из плена сугубо умозрительных рассуждений философов и политических мыслителей, позволив опереть ее на более строгую методологическую базу, использующую новые социометрические и эконометрические методы анализа социальных и экономических процессов.

В таких условиях начали складываться новые версии теории модернизации – неомодернизм. Приведу некоторые из основных нововведений этой теории.

1. Неомодернизм освободился от рудиментов классического эволюционизма, он не настаивает на какой-либо конечной цели развития и допускает обратимость характера исторических изменений. Попятные движения не исключения, а скорее правило в развитии. Не только Россия, но и большинство других стран мира переживали циклические смены реформ и контрреформ, демократизации политической системы и ее возвращения к авторитарным моделям управления. В этой связи хочу напомнить широко известную концепцию С. Хантингтона о трех волнах (или этапах) глобальной демократизации, которые привели к росту на планете числа стран с демократической формой правления. Однако на каждом этапе, по мнению этого неординарного мыслителя, обратная волна (rеverse wave) вымывала значительную часть новообращенных стран из зоны демократии и вновь уносила их к традиционному авторитаризму¹⁰. История России, в том числе и ее постсоветского периода, на мой взгляд, хорошо укладывается в концепцию волн демократизации и откатов от нее.

2. Модернизация в новых редакциях ее теории стала рассматриваться как исторически ограниченный процесс, узаконивающий универсальную целесообразность лишь узкого набора институтов и ценностей современности. Их перечень варьирует у разных авторов. Так, согласно Ю. Хабермасу, универсальные черты современности (modernity) характеризуются прежде всего развитием гражданских прав и свобод¹¹. А. Мартинелли акцентирует внимание на стремлении современных обществ к новациям, а также видит важнейшие признаки модернизации в «растущей структурной дифференциации обществ и формировании суверен­ных национальных государств»¹². Чаще всего исследователи не ограничиваются одним–двумя признаками модернизации и стараются выстроить многоярусную структуру индикаторов, описывающих основные сферы человеческой деятельности.

3. Была обоснована взаимосвязь двух форм модернизации: управляемой, инициируемой элитой («Project Modernity») и органичной, базирующейся на стихийной диффузии (распространении, заимствовании) культурных норм и ценностей. При этом было доказано, что эффективность управляемой модернизации зависит не только от желания и воли политической элиты, но и от состояния общества. Более того, на поздних этапах модернизации, особенно при переходе к постмодерну, в качестве движущей силы модернизации уже выступает не столько политическая элита, сколько инициатива общества. Исторически модернизация «сверху» сменяется модернизацией снизу.

4. Одним из основных постулатов новой концепции модернизации явилось признание возможности многообразия моделей исторического развития, обусловливающего и различие траекторий модернизации, в зависимости от стартовых условий, исторического опыта и особенностей культуры разных стран¹³. Наиболее последовательно эта идея отражена в концепции «множественной современности» (Multiple Modernities) Ш. Эйзенштадта.

Особо хочу выделить новые подходы теории модернизации к роли традиций.


Новый взгляд на традиции

Классическая теория модернизации противопоставляла инновации традициям, полагая, что инновации непременно должны вытеснять, ломать, уничтожать традиции. В обновленной же теории модернизации антитрадиционалистские рефлексии были заменены представлениями о «модернизационном потенциале» традиций. Как отмечал один из зачинателей школы неомодернизма Д. Гусфилд, «традиционные символы и формы лидерства могут оказаться жизненно важной частью ценностной системы, на которой основывается модернизация»¹⁴. Другой представитель этой школы, известный социолог Петр Штомпка считает необходимым «выявлять “традиции модернизации” и брать их на вооружение для дальнейших преобразований»¹⁵.

С концепцией «модернизационного потенциала традиций» связан первый из тезисов, которые я хочу отразить в данной статье. Суть его в следующем: органичное принятие обществом инновационных экономических технологий возможно лишь в случае, если инновации вырастают из традиций. В подтверждение этого тезиса могу сослаться на ставшие уже классикой исследования социально-культурных условий вхождения в модернизацию разных регионов Италии, проведенные Робертом Патнэмом. Они показали, что успехов в модернизации добились именно те регионы, в которых гражданское общество и демократиче­ские ценности были сильны еще в XIX веке и сохранялись в форме культурных традиций¹⁶.

Похожую идею, но в еще более категоричной форме выдвинул и Зигмунд Бауман, утверждавший, что общество обречено на гибель, на полный коллапс социально-нормативной системы, если новые институты коллективности не смогут совместиться с традиционными. И такое совмещение нового и старого происходит во многих странах. В Германии, например, сохранились традиционные механизмы социальной регуляции. Наши бывшие соотечественники, переехавшие на жительство в эту страну, труднее всего привыкают не к новым законам (они-то как раз похожи на наши, только исполняются чаще), а к неформальному контролю, к тому, что соседи постоянно напоминают им, что должно и чего нельзя делать в доме или на улице. Традиционные институты коллективности (семейные, религиозные, соседские, цеховые) стали каркасом и культурным образцом для новых: молодежных, профессиональных, благотворительных и др. Неформальными объединениями, как новыми, так и традиционными, в Германии охвачено около 60% взрослого населения, а в скандинавских странах эта доля еще выше – 69,5%. При этом речь идет не только, да и не столько о естественном воспроизводстве традиции, сколько об их сознательном культивировании усилиями политиков. В Германии, например, удовлетворение потребности людей в сфере культуры, спорта, туризма, общения через ассоциации, различные ферейны обходится на порядок дешевле, чем индивидуальному потребителю, а возможность воздействия на власть или органы местного самоуправления через гражданские ассоциации многократно эффективней, чем индивидуальные жалобы.

А что в России? Ныне весьма распространено мнение о том, что плохая приживаемость новых институтов, прежде всего правовых, связана с их несоответствием традиционной русской культуре, или русской институциональной матрице¹⁷.

Я с этой точкой зрения не согласен, и мой второй тезис состоит в следующем: Россия (имеется в виду большая ее часть, т.е. наиболее урбанизированные ее регионы) больше всего страдает не от избыточной традиционности, не оттого, что сохранившиеся традиции чему-то мешают, а от сильного разрушения традиционной институциональной матрицы.

Что такое культурная традиция? Традиция – это межпоколенная передача культурных норм, стандартизированных образцов поведения, идей и ценностей, которым должны следовать все члены некоего сообщества. Такая диахронная передача накопленного опыта возможна лишь при сохранении неких базовых условий трансляции культуры, прежде всего социальных институтов, выступающих носителями, хранителями, а главное – контролерами соблюдения предписаний. Социальный контроль использует моральные поощрения при соблюдении традиций и моральные санкции за их нарушение.

Все эти механизмы хорошо сохранили некоторые народы России, особенно представители разных этнических общностей  Северного Кавказа. У последних патриархальные традиции выступают средством самозащиты, зачастую весьма эффективным. Это своего рода панцирь, и я могу привести множество примеров того, как традиционные общества использовали его, защищаясь от раскулачивания, коллективизации, депортации, насильственного восстановления «конституционного порядка» в 1994–1996 годах и как эта защита спасла тысячи жизней.

На большей же части территории России, в краях и областях с преобладанием русского, славянского населения, механизмы социального контроля практически полностью демонтированы вместе с институтами, которые их хранили. О сельской общине прочно забыли уже в середине прошлого века. Религиозные общины, православные церковные приходы были разрушены в советское время, и их роль, скорее всего, не восстановится ныне, учитывая, что свыше 87% православных верующих не считают себя частью какого-либо одного прихода и посещают церковь эпизодически, по случаю и какую придется. Еще недавно были дворы, в которых пенсионеры, играя в домино, все же приглядывали за соседями, а бабушки, сидевшие на лавочках перед парадным, судачили о нравственности тех или иных семей. Это хоть как-то восполняло отсутствие полноценного механизма социального контроля, действовавшего по принципу «Что люди скажут?» Сегодня и этого нет. А родственные отношения? Их разрушение в российской, и прежде всего в русской, среде, доведение некогда плотных родственных контактов до уровня эпизодического общения – общепризнанный факт. В таких условиях не вызывает сомнений и то, что представление о российском обществе как коллективистском, соборном и общинном – миф. Напротив, сегодня оно одно из наиболее атомизированных в современном мире. По результатам международных исследований (Европейское социальное исследование 2004–2005 и 2006–2007 годов) социологи пришли к выводу, что россияне лидируют среди жителей европейских стран по уровню атомизации социальных отношений, у них же самые низкие показатели ценности коллективизма¹⁸. Эти же исследования свидетельствуют о крайне низком уровне готовности россиян к различным формам добровольной ассоциативной деятельности. Например, соседи еще могут договориться на уровне лестничной площадки, в масштабе подъезда – уже труднее, а соседи всего дома договариваются лишь при крайней нужде. В России же один из самых низких в Европе уровень взаимного доверия.

Об особенностях типов обществ традиционных, подобных тем, которые сохранились на Северном Кавказе, и детрадиционализированных, характерных для большей части территории России, уже давно говорят многие социологи и философы. Например, Ф. Фукуяма считает, что традиционные (он их называет «фамилистическими») общества более социализированы, чем общества с разрушенной традицией. Р. Патнэм придерживается иного мнения и показывает на примере Сицилии, что именно патриархальные общества ныне антисоциальны и зачастую порождают мафиозные кланы. Я же скажу словами товарища Сталин: «Оба хуже». К тому же общества этих двух типов и их возможности  трудно оценивать по одним и тем же параметрам,  поскольку проблемы в них разные. Так, с точки зрения, скажем, сохранения группового доверия, групповой сплоченности, совместного обеспечения выживания традиционные патриархальные общества оказываются более приспособленными к  современной  жизни в сфере повседневного быта.  Вместе с тем высокий уровень доверия внутри  таких общностей сочетается с высочайшим уровнем конфликтности между группами. Это затрудняет  национальную консолидацию, продуцирует сохранность жестко авторитарных политических систем. А если авторитарные вожди, вроде Саддама Хусейна  в Ираке или Надир-Шаха в Афганистане, свергаются, то наступает эра кровавых межплеменных  или межэтнических конфликтов. В этом смысле материковая Россия  куда менее конфликтна и менее подвержена жесткой авторитарности. Однако она характеризуется набором других проблем.

Нынешняя российская власть пытается опереться на российское общество как на традиционное. Но из этого ничего не получается, потому что основной механизм самозащиты, который был выработан большей частью россиян, утративших возможность использования традиционных групповых форм самозащиты, – это имитация послушания. С советских времен известна шутливая формула: «Вы думаете, что вы нам платите, так думайте, что мы вам служим». Этот принцип мышления ныне не только сохранился,  но и развился.  Россия стала страной всеобщей  имитации. Так вот, распространенные  представления  многих обществоведов о якобы сохранившейся в России авторитарно- патерналистской традиции, на мой взгляд, ошибочны. Это вовсе не традиционное, а новое общество всеобщей имитации. Центральная власть имитирует демократию, но проводит авторитарную политику, которая, однако, былую опору в народной культуре в значительной степени уже утратила. А региональные власти имитируют проведение авторитарной политики, но в действительности проводят политику анархии, т.е. делают что хотят, к своей выгоде. Население же делает вид, что со всем этим согласно, что почитает начальство всех уровней и рангов, а на самом деле уклоняется от всех видов взаимодействия с ним, уклоняется от ответственности («Барин правит, пусть барин за все и отвечает»), уклоняется от налогов, от службы  в армии. Оно пытается уклониться и от чиновничьей коррупции, противопоставляя ей народный подлог («Почему я должен  платить чиновнику за всякую справку, если за углом продают такую же, но дешевле?»). Это не традиция, это защитный социальный рефлекс населения.  В таком поведении  нет не только признаков обожествления власти, но и какого-либо ее уважения, зато есть имитация послушания. Народ не сопротивляется властям, но и не исполняет их волю. Поэтому на всех ветвях этой российской «вертикали власти» образуются мелкие или крупные баррикады, мелкие или крупные заторы.

При таком уровне атомизации общества и всеобщем недоверии вероятность внедрения в России норм правового государства крайне не высока, а без правовой институциональной системы современная инновационная экономика развиваться не может – эта аксиома. Так что же – путь к инновационной модернизации для России закрыт?


«Российская система» не традиционна, но инерционна


Это еще один тезис, который я собираюсь отстаивать в своей статье. На мой взгляд, в основе российской инерции лежит не столько давление прошлого опыта (культурных традиций), сколько недостаток нового, прежде всего опыта самоорганизации, самоуправления и участия в государственном управлении. У жителей России нет представлений о тех преимуществах, которые дает солидарность людей, объединение их усилий и способность отстаивать свои интересы в процессе коллективных действий.

Думаю, что различие между давлением традиционного опыта и отсутствием нового понятна, но все же поясню его аналогией. Человек может отказываться от приобретения нового дома, потому что привык к старому или потому, что у него нет денег на новый. В первом случае возможность смены жилища связана с преодолением стереотипов сознания, а во втором – с накоплением неких ресурсов. Примерно такой же выбор стоит и перед Россией, провозгласившей курс на модернизацию страны. На чем ей нужно сосредоточить усилия? На преодолении сложившихся стереотипов сознания или, в большей мере, на приобретении новых ресурсов, включая и новые культурные навыки? При этом сама возможность приобретения нового опыта и новых навыков в чрезвычайно короткие сроки, на мой взгляд, подтверждается опытом тех самых 1990-х годов, которые ныне чаще всего описываются как эпоха хаоса и дезорганизации.

Американский дипломат Джордж Фрост Кеннан, большой знаток России, работавший в СССР с перерывами в 1930–1950-х годах, в 1951 году писал, о какой России нельзя даже мечтать американцам. Первым из этих признаков он назвал невозможность такого экономического устройства, которое основано на рыночной экономике, и обосновал свой вывод следующими соображениями: «Россия едва ли была знакома с частной инициативой, в том ее виде, к которому мы привыкли в Америке. К тому же торгово-промышленная деятельность не считалась в России таким почетным занятием, как на Западе»¹⁹. Действительно, исторически в России отношение к торговой деятельности было более негативным, чем в Западной Европе и Америке, в Средней Азии и на Кавказе. В советское время этот негативизм еще более возрос, однако в 1991–1994 годах страна, казалось бы, утратившая за годы советской власти остатки опыта частного предпринимательства, продемонстрировала небывалые в мировой истории темпы прироста численности предпринимателей. За четыре года только в одну из его разновидностей, в челночную торговлю, было вовлечено 10 млн человек – это бывшие доярки и учителя, инженеры и рабочие²⁰. Пресса заговорила о том, что Россия стала страной торговцев. Образованное сообщество ропщет по поводу того, что в России сегодня все покупается и продается.

Оказалось, что необходимость борьбы за выживание и другие очень жесткие жизненные условия (иными словами, «сильные внешние импульсы») способны в короткие сроки изменить национальные культурные стереотипы, формировавшиеся веками. Не буду оценивать позитивность российского опыта форсированного роста слоя предпринимателей, скажу лишь, что этот опыт опроверг теоретическую догму, согласно которой «уровень образованности можно поднять при соответствующих затратах за непродолжительный период времени, тогда как культура труда формируется национальным историческим развитием и традициями, поэтому на ее изменение можно рассчитывать лишь в сравнительно длительной перспективе»²¹. Но трудовые ориентации на ту или иную сферу деятельности как раз и считались самыми инертными элементами культуры труда, однако для их изменения в России потребовалось три-четыре года, т.е. меньше времени, чем для получения высшего образования (5–6 лет).

Европейское социальное исследование 2004–2005 и 2006–2007 годов, одно из самых авторитетных международных сравнительных исследований, показало, что по структуре ценностей, размещаемой на оси ценности сохранения и готовности к изменениям, «Россия сегодня близка широкому кругу европейских стран»²². По крайней мере, по этим признакам она не отличаются от Бельгии или Нидерландов, а готовность ее населения к переменам выше, чем в таких странах ЕС, как Болгария или Польша. В наиболее урбанизированных, индустриальных регионах России ценности самостоятельности и готовность к риску являются ведущими социальными характеристиками для более чем половины опрошенных²³.

Значит ли это, что социокультурые условия России не создают никаких преград для инновационного развития? Нет, и такой вывод был бы неверен.

Во-первых, российская инициативность анархична. В России один из самых низких в Европе уровней уважения к правилам, нормам, и не только формальным (т.е. к закону), но и неформальным (религиозным, семейным, традиционно этническим и др.).

Во-вторых, в России самый низкий уровень взаимного доверия и слабо выражены те качества, которые в русском языке описываются с использованием слова «вера», а именно: сама вера, доверие и уверенность – все, что связано с представлением о вероятности свершения того позитивного, которое ожидают люди от Бога, от партнера или от будущего.

При низком доверии к партнерам и слабой уверенности в позитивном будущем, казалось бы, нечего и рассчитывать на развитие долгосрочных капиталоемких проектов типа технопарков усилиями частной инициативы. В таких условиях представляется совершенно естественным уповать на государство как на единственного субъекта, способного инициировать, финансировать и осуществлять строительство крупных капиталоемких проектов развития инновационной экономики. Во всяком случае, так понимают возможности такого развития многие известные экономисты России. Так, академик А.Г. Аганбегян отмечает, что в России нет источников так называемых «длинных денег» в частном секторе, почти нет частных пенсионных фондов, крупных страховых, паевых, венчурных и других фондов, которые выполняют функцию кредитования долгосрочных проектов в США и Западной Европе. Отсюда его вывод – России рано отказываться от ведущей роли государства в модернизации, хотя бы потому, что единственным источником инновационного развития может быть только федеральный стабилизационный фонд, излишне большой в настоящее время²⁴. О ведущей роли федеральной власти и федерального бюджета в инновационном развитии неоднократно заявляли и другие видные экономические теоретики, например академик О. Богомолов и директор Института экономики РАН Р. Гринберг. Но давайте вернемся от экономической теории к реальной практике. Она показывает, что из ловушки всеобщего недоверия не может выбраться и федеральная власть. Оказывается, недостаточно перераспределить средства из стабилизационного фонда в фонд индустриализации, нужно еще добиться, чтобы эти деньги не разворовали, чтобы они были потрачены на целевые нужды. Оказывается, что даже самые приоритетные проекты национального значения, вроде Олимпийских игр, требуют не только громадных вложений, но еще и руководства с помощью лично доверенного человека, облаченного особыми полномочиями. Трудно представить, что с помощью таких комиссаров могут быть реализованы инновационные проекты в различных регионах страны. Генеральный конструктор ракет серии «Тополь» и «Булава» академик Юрий Соломонов в марте 2010 года заявил, что даже в самой дисциплинированной, самой закрытой и, казалось бы, самой контролируемой отрасли экономики – оборонной промышленности – «вертикаль не работает». По его мнению, «военно-полицейские» методы управления не остановили деградации военпрома»²⁵.

С точки зрения моей темы еще важнее то, что воспроизводство традиционной для России модели вертикальной, верхушечной модернизации приводит и к воспроизводству одного и того же типа социально-культурных отношений в обществе, а именно отчужденности, правового нигилизма и тотального недоверия.

Существует жесткая зависимость и между различными проявлениями вертикально-иерархической организации общества и доверием. Так, концентрация власти влечет за собой рост коррупции, которая, в свою очередь, понижает уровень доверия в обществе. В России почти ¾ респондентов убеждены, что им никогда не удастся добиться справедливого отношения к себе со стороны чиновников; в Венгрии таких сомневающихся тоже много, но все же лишь около половины опрошенных; в Словакии и Чехии – чуть более трети²⁶.

Коррупция разрушает не только доверие население к власти кроме самой высшей, но и горизонтальное доверие людей друг к другу, хотя бы потому, что люди имеют разные возможности пользоваться коррупционными связями. Эти связи не прозрачны, и уже это порождает взаимную подозрительность. Например, в России весьма характерным может быть такой диалог соседей: «Я не верю, что сын нашего соседа Х был принят в университет в результате честного конкурса, он учился в школе хуже моих детей. Скорее всего, его родители воспользовались своими связями, а у меня таких связей нет, вот мои дети и не могут стать студентами». Такую же подозрительность могут проявить люди в отношении любых других форм социального продвижения или доступа к большинству дефицитных социальных благ.

Исследования А. Коробкова показали, что коррупция и практически неограниченная власть бюрократии являются основными причинами, которые «останавливают даже тех живущих за границей российских ученых, которые искренне хотят вернуться в Россию и внести свой вклад в возрождение отечественной науки»²⁷.

Итак, при возрождении традиционного российского пути модернизации – только сверху – мы приходим к замкнутому кругу: низкий уровень доверия и низкий уровень уважения к закону как будто бы требуют возрастания роли государственной власти в модернизации страны. Однако такая концентрация власти снижает уровень доверия и ослабляет правосознание людей. Как вырваться из этого замкнутого круга?

Прежде всего, это связано с осознанием того, что жестко вертикальная система управления является скорее причиной, чем следствием низкого правосознания людей и низкого взаимного доверия в обществе. Следовательно, нельзя преодолеть отчужденность и недоверие людей друг к другу, не обеспечивая условий транспарентности, не поощряя их инициативу и самостоятельность. Как говорится, «нельзя сделать яичницу, не разбив яиц». Понятно мне и то, что позитивные перемены в социокультурном климате не могут быть проведены одновременно в масштабе всей страны. На Северном Кавказе, например, уровень межличностного доверия в группах очень велик, а почитание неформальных норм громадно. Однако эти группы, кланы замкнуты и пока наглухо закрыты от проникновения универсальных норм закона, они же слабо восприимчивы и к иным формам инноваций. На большей части России ситуация иная: здесь слабы традиционные нормы, а общество атомизировано. Одновременно здесь же при низкой традиционности велика доля лиц, готовых к риску и инновациям. В наиболее урбанизированных регионах России, по мнению одного из наших ведущих социологов, члена-корреспондента РАН Н. Лапина, нет ценностных барьеров для развития инновационной экономики. Такие барьеры вырастают вследствие разрыва между интересами основных агентов инновационных процессов (авторов инновационных идей, инвесторов, производителей инноваций), с одной стороны, и сложившейся в стране системой управления, руководствующейся интересами, далекими от развития инноваций, – с другой. В его исследовании выявилось следующее. Наилучшие показатели реального проявления инновационной экономики (создание мест приложения труда и предоставления инновационных товаров и услуг) характерны для регионов с весьма заурядными показателями социально-культурного климата, прежде всего для Пермского края, где социокультурные показатели средние, а реальные достижения в сфере развития инновационной экономики наивысшие среди обследованных областей России. За счет чего это произошло? Федеральная власть не вкладывала дополнительных средств в эту сферу, а у региональных властей нет средств для самостоятельного развития инновационной экономики. Зато у нее есть возможности использования местного законодательства, а также экспериментальных форм управления, обеспечивающих более приемлемые, чем в среднем по стране, институциональные условия развития инновационной экономики.

Итак, при нынешних институциональных условиях модернизация в России может носить лишь очаговый характер и пробиваться лишь в отдельных регионах, в которых местные власти способны хотя бы отчасти нейтрализовать общую институциональную неготовность страны к развитию инновационного общества и его экономики. Вовлечение же большей части России в этот процесс может основываться лишь на радикальных изменениях как институциональных социально-политических, так культурных условий в стране.


Изменение политических институтов как стартовое условие конструирования нового культурного климата

Новый социально-культурный опыт, основанный на рациональных формах массового сознания и на правовых отношениях, может сложиться лишь в определенной политической среде. Нельзя научиться плавать по самоучителю, живя в пустыне, нельзя освоить практику правовых отношений и правовой этики в стране, где не существует независимого суда. Следовательно, создание свободной, демократической институциональной среды является стартовым условием формирования рациональной, правовой культуры общества. По этой причине упомянутые мной в начале статьи ожидания И. Юргенса относительно перемен в сознании россиян за 25 лет можно признать утопией, если предварительно не произойдут изменения политических институтов. На сколько лет будут отложены перемены в этой сфере, на столько же (и даже на более длительный срок, учитывая инерционность массового сознания) будут отодвинуты и культурные сдвиги в обществе.

В то же время культура не является только зависимой от политической среды переменной. Она сама влияет на укоренение новых политических институтов. В 1990-е годы в России предпринимались попытки изменения политических институтов, но многие из них не прижились. Зачатки федерализма, местного самоуправления, свободных выборов и свободной же прессы ныне остались в основном лишь в воспоминаниях. В соседней Украине после «оранжевой революции» были проведены еще более глубокие, чем в России, изменения политических институтов. Но оказалось, что за 8–9 месяцев после избрания президентом В. Януковича (февраль 2010) многие из завоеваний этой революции были демонтированы без значительного сопротивления общества.

Опыт постсоветских государств подтверждает выводы многих известных политологов и социологов (Ч. Тилли, Р. Патнэма, Р. Инглхарта и др.) о том, что демократические институты приживаются в обществе лишь при условии их органичной интеграции в культурные традиции народов и опоры на эти традиции. Только культурные традиции позволяют легитимировать новые политические институты. При этом речь идет необязательно о многовековых традициях. Опыт многих стран показывает, что утверждение новой политической культуры или радикальная смена устоявшихся культурных стереотипов может происходить за сравнительно короткий по историческим меркам промежуток времени. Некоторые постсоветские страны все-таки сумели обеспечить переход от советской к современной либерально-демократической правовой системе. И это не только прибалтийские страны с их католической и протестантской культурой, но и православная Молдавия. В этой беднейшей стране с высоким оттоком населения и многими другими проблемами конституционно-правовые условия позволяют как коммунистам, так и антикоммунистам сменять друг друга у власти легально, не выходя за рамки конституционно-правового поля. Что роднит Молдавию со странами Балтии? Эти республики позже других присоединились к СССР. Молдавия (тогда Бессарабия) была включена в состав СССР только в 1940 году. Оказалось, что за 23 года после распада Российской империи в Бессарабии успела сложиться политическая традиция парламентаризма. Но ведь и психологическая демилитаризация Германии, отказ от идеи «зондервег» (особый путь), очень похожей на нынешнюю идеологию России, тоже произошли за 20–25 послевоенных лет. Для радикального изменения расовых предрассудков в США потребовался примерно такой же срок. Что такое эти 25–30 лет? Это время активной жизни одного поколения, и этого времени бывает достаточно для начальных стадий формирований некой культурной традиции.

Кому-то может показаться, что из моих рассуждений вытекает некое неразрешимое противоречие. Для утверждения новой культуры нужные политические перемены, в то же время сами политические инновации не закрепляются при отсутствии соответствующей культурной традиции. Что же делать?

Отмеченное противоречие, на мой взгляд, мнимое, искусственное. В российских условиях, как я пытался показать, сложившаяся народная культура не препятствует установлению новых политических институтов. Другое дело, что она не обеспечивает их закрепления в общественном сознании, не легитимирует их. К тому же и новая политическая среда не ведет автоматически к переменам в культуре. Для этого необходимы целенаправленные усилия государства и общества – нужна программа выращивания новой культуры. Главным содержанием этой деятельности должно стать создание таких правил игры, при которых интересы групп, соответствующие импульсам модернизации, поддерживаются, а противоположные им – блокируются. Далее, должны быть созданы условия для конструирования новых традиций.

В политической практике постсоветских государств не было не только попыток разработки программы культурного освоения демократии и конструирования новой культуры, но и самой постановки такой проблемы. В 1990–2000 годы одни политики-реформаторы рассматривали культуру как простое следствие политических и экономических перемен, другие, напротив, мистифицировали ее свойства, представляя в роли некой неизменной сущности, приросшей навеки к телу народа и выступающей в качестве фатальной предопределенности. Стоило бы вернуться к исходному, древнейшему определению культуры как «возделыванию, выращиванию». Еще Цицерон называл культуру «возделыванием души». В этом смысле весьма плодотворным представляется понятие «изобретение традиции», введенное в научный оборот Э. Хобсбаумом в 1980-х годах, но, к сожалению, мало освоенное в политической практике²⁸. Подход к культуре с позиций конструирования традиций позволяет устранить кажущуюся противоречивость многих современных процессов и дает надежду на позитивные перемены в обществе в обозримых исторических рамках.

Вот и России нужна политика выращивания традиций модернизации из остатков подлинно традиционной культуры и за счет моральной легитимации новых ценностей. Опыт политики конструирования культуры существует в мире. В государстве Израиль был возрожден к жизни, по сути, мертвый, забытый язык – иврит. Известно, сколь значительную роль в создании японского «экономического чуда» сыграли социально-культурные факторы. В Японии поддерживается традиция верности фирме с помощью материального и социального поощрения работников, включая, например, систему «пожизненного найма» работников. Между тем это сравнительно новый конструкт, который во многом искусственно инкорпорировал в себя давние традиции преданности семье, роду, общине и почитания старших. В период экономического кризиса 1929–1933 годов ничего похожего на систему пожизненного найма в Японии не наблюдалось. Напротив, в это время на предприятиях отмечалась беспрецедентная текучесть кадров, а в сельской местности весьма бурно протекал процесс разрушения сельских общин и оттока сельского населения в города. Система «пожизненного найма» в ее нынешнем виде сложилась лишь в середине XX века, при этом ныне она характерна в основном для малых и средних предприятий. На крупных же предприятиях с числом занятых свыше 5 тыс. человек такая форма найма распространяется лишь на четверть занятых работников, как правило, наиболее квалифицированных. В периоды же расширения предприятий или их радикального перевооружения она и вовсе не применяется. Неслучайно знаменитый топ-менеджер Акио Морита, основатель фирмы «Сони», писал, что «для поддержания стремительного роста мы не могли опираться на традиционную систему найма новичков»²⁹.

Разумеется, я не предлагаю копировать японские изобретения, речь идет лишь об использовании парадигмы «конструирования традиций», с помощью которой легитимируются инновации, им придается образ традиций. Например, элиты могли бы поддержать идею восстановления российской традиции либерализма, хорошо проявившуюся в конце XIX – начале XX века³⁰. О ней вспоминают ныне лишь некоторые историки общественной мысли, в то время как массовой аудитории она практически неизвестна. Такое конструирование (или реконструирование) было бы чрезвычайно полезным для восприятия либерализма и демократии как явлений, имеющих в России собственные корни.

Возможно, при конструировании традиций модернизации в России стоило бы из традиционной русской культуры взять за основу ценности жителей великой державы, их амбициозность. Эта ценностная ориентация, как любая, отдельно взятая, может иметь как позитивные, так и негативные последствия. Ложная амбициозность может быть самооправданием бездеятельности. Амбициозность, соединенная с фобиями, может стать источником агрессивности и т.д. Но она же выступает и стимулом для развития и, кроме того, ныне является основой национального консенсуса. Все политические силы согласны с тем, что Россия не должна быть отстающей в мировой экономической конкуренции и не может быть периферийной экономикой. Она должна войти в число лидеров – об этом говорит как руководство страны, так и различные ветви оппозиции. И эта традиционная ценность «Знай наших!» – важнейший стимул инновационного развития.

Важной культурной опорой модернизации является и сложившаяся в России, ставшая уже традицией готовность большой части россиян к освоению новаций, к риску. Это культурное качество нуждается в специальной культурной обработке. Прежде всего оно должно быть очищено от анархизма, безразличия людей к нормам закона.

Если же говорить о культивировании новых ценностей и превращении их в традиции, то это в первую очередь легитимация идеи собственности, которая никогда не была священной на Руси. Не менее важную роль играет этическая подготовка общества к восприятию идеи правового государства, легитимация этой идеи. Такая легитимация была характерна для большинства стран мира и всегда охватывала сравнительно длительный период.

* * *


Подводя итог анализу российской специфики социально-культурных условий модернизации, подчеркну, что, на мой взгляд, она состоит вовсе не в избыточной традиционности российского общества, а, напротив, в слабой сохранности традиций, разрушенных в период тоталитаризма. Эту культурную специфику не стоит рассматривать только лишь в качестве ограничителя для проекта модернизации, поскольку она содержит и некий положительный ресурс, способный обеспечить конкурентные преимущества России, например в сфере внедрения инновационной экономики. Главный же мой вывод состоит в том, что проект модернизации России должен включать в себя рациональную последовательность шагов ее реализации. Ее начало связано с изменениями институциональной среды, открывающими возможность для целенаправленного выращивания культуры модерна, формирования традиций модернизации, которые, в свою очередь, обеспечивают закрепление в обществе политических изменений и блокируют возможность отторжения в будущем новых политических, правовых и социальных институтов.

И все же, если говорить об актуальных преградах для становления демократического правового государства в России и ее модернизации, то они, на мой взгляд, связаны не столько с традиционной культурой и даже не столько с состоянием политических институтов, сколько с психологией безнадежности, парализующей социальную активность общества. Навязываемый ныне массовому сознанию образ народной культуры или особой российской цивилизации как рока усиливает ощущение такой безнадежности. Поэтому политические силы, заинтересованные в модернизации России должны были бы в первую очередь содействовать преодолению такой психологии, доминирующей ныне в массовом сознании и подавляющей веру российского общества в возможность улучшения жизни собственными силами.