Geum.ru

Первом Съезде Художников и Любителей Художеств в Москве прозвучал доклад

Вид материалаДоклад

Содержание


А посреди толпы стоял гравировальщик
Подобный материал:
ИСПОВЕДЬ ХУДОЖНИКА- ГРАВЕРА


24 апреля 1894 года на Первом Съезде Художников и Любителей Художеств в Москве прозвучал доклад «О значении гравюры в сфере искусства». Его читал Н.В. Баснин, известный коллекционер гравюр и рисунков старых мастеров. Доклад был опубликован тогда же в журнале «Артист». Н.В. Баснин фанатически любил офорт и резцовую гравюру, любовался оттисками только при свечах, мне это хорошо известно потому, что он приходится мне прадедом.

В докладе мой прадед призывал не путать благородный резец с пошлой репродукционной ксилографией, заполнившей все книги и журналы и, более того, он призывал исключить ксилографию из широкого понятия гравюра.

«Говоря о гравюре, мы должны и имеем основание предполагать только один род ея – гравюру на меди, объединяя под этим названием и получаемые с досок оттиски на бумаге. Гравюра на дереве в старину, несмотря на технические несовершенства, представляла из себя, по крайней мере, нечто цельное, интересное тем, что художник-гравер воспроизводил в ней самостоятельные мысли. Новая же лишена этих достоинств. Она ищет одного технического совершенства и потому дышит каким-то холодом».

Как огорчился бы мой прадед, узнав, что его правнук будет с энтузиазмом резать самшитовые, грушевые и березовые доски, реанимируя репродукционную технику!

Торцовая ксилография была во времена прадеда самым удобным и дешевым видом репродукции. Она вытеснила из книг и журналов дорогую гелиогравюру и неповоротливую литографию. Потребность в ксилографах была огромна, и ксилографы, естественно, были, как правило, плохими рисовальщиками. Единственной целью их труда было максимальное многообразие тонов и максимальное приближение к фотографии. С изобретением растрового клише все они потеряли работу.

Начало двадцатого века ознаменовалось революциями. Сначала в Мексике, потом в России и, наконец, в Германии. По какой-то непонятной причине именно в этих революционных странах вновь вспыхнул интерес к обесчещенной было деревянной гравюре. Вспомним, как Георг Гросс и Макс Эрнст любили включать в свои коллажи оттиски дореволюционных ксилографий.

На освободившиеся торцовые доски с жадностью набросились профессиональные художники, не имевшие, впрочем, граверной выучки. В Германии это были экспрессионисты: Э. Барлах, Э. Нольде, К. Феликсмюллер, любившие также и продольную гравюру на дереве, приверженец АР ДЕКО Василий Масютин и сюрреалист Карл Рессинг. В России это были конструктивисты Николай Купреянов и Владимир Фаворский с учениками, а также приверженец АР ДЕКО Алексей Кравченко.

Несмотря на ужасающую бедность в обеих странах, издательский бум был невероятным. Художники испытывали огромное удовлетворение от того,что их авторские доски заверстывались рядом с литерами шрифтового набора и на другой же день гравюры выходили в свет, пропагандируя искусство среди широких масс трудящихся. Ведь именно ксилография, двоюродная сестра литер, наилучшим образом «работает» в среде высокопечатного набора. Тут и вспомнили о старых граверах-репродукционерах, которые были еще живы. Художники заметили, что сбивчивые, неуверенные движения карандашом, углем или кистью вдруг преображаются под штихелем аккуратного и педантичного гравера. Рисунок оживает в новом качестве. Художник горд, а авторство гравера в данном случае- не в счет. Какой он автор? Он и рисовать-то не умеет толком. Между тем, энергия гравера, вылизавшего каждый сантиметр небрежного рисунка, и создает это новое удивительное качество, делающее печатную полосу драгоценной.

Когда издавался фундаментальный труд «История Гражданской войны»,были привлечены многие старые граверы-репродукционеры. Кто не помнит знаменитый рисунок А.Щеглова «Проклятие Временному правительству»? В детстве я не раз любовался им, но не знаю, обратил ли бы я на него внимание, если бы он не был награвирован.

Было бы ошибкой думать, что так называемый социалистический реализм – явление только советское. Предтечей этого стиля была «новая вещественность», родившая многие виды неоклассицизма и неореализма. То было всемирное поветрие.

Среди современных авангардистов есть немало художников-пересмешников, сделавших себе имя на осмеянии ушедшей цивилизации. Многих я знаю лично и был свидетелем того, как, выйдя из сословных низов, они были верноподданными соцреалистами , я видел, как трудно они становились на ноги, как вдруг однажды решились быть «актуальными».


А посреди толпы стоял гравировальщик,

Готовый перенесть на истинную медь,

То, что обугливший бумагу рисовальщик,

Лишь крохоборствуя, сумел запечатлеть…


Эти очаровательные своей угловатостью стихи Осипа Мандельштама посвящены Владимиру Фаворскому. Здесь с необычайной точностью нарисован портрет художника-гравера. Ясно видишь его умные глаза, критически или восторженно оценивающие события. Он не станет мусолить бумагу жирной сангиной или углем, он любит точный, информативно-образный рисунок. Он смолоду был явным конструктивистом, остроумным компоновщиком, но к концу творческого пути переродился в «реалиста», и это перерождение не было вынужденным, а вполне искренним. Рисунок его стал ватным, каким-то женственным, даже техника его гравирования стала невольно приближаться к репродукционной. По иронии судьбы лишь после этого перерождения он добился широкого признания и заслужил все регалии, словно все только того и ждали, когда резвого конька укатают крутые горки. Потому поколение ксилографов шестидесятых годов воспитывалось на эстетике позднего Фаворского, оставив без внимания ранний, самый роскошный период его творчества.

Еще в студенческие годы, в 1958 году, мне довелось увидеть книгу Василия Масютина «Томас Бьюик», изданную в Берлине в 1923 году. Это был панегирик Бьюику и похвала ксилографии. Написанная сердечно и просто, она напомнила мне благородные статьи Н.Врангеля в журналах «Старые годы». Галопом помчался я в гравюрный кабинет ГМИИ им. Пушкина и заказал все о Масютине и о Бьюике. Довольно скоро мне принесли книгу с гравюрами Томаса Бьюика «Поэма об охоте», а вот с Масютиным вышла заминка. Похоже, мне просто не хотели его показывать, то ссылаясь на мою молодость, то на загруженность работников кабинета. После долгих, унизительных домогательств, наконец, так уж и быть, мне принесли две папки гравюр на дереве Василия Масютина. Я открыл их с трепетом и впал почти в беспамятство от невероятной красоты и необычности этих ксилографий. Много за мою жизнь мне довелось видеть Красоты / именно Красоты, говорю так потому, что теперь стесняются этого слова/, но никогда не забуду восторга, шока, испытанного мною тогда.

Василий Николаевич Масютин / 1884-1955/, на мой взгляд, стоит в одном ряду с такими мощными художниками как Борис Григорьев, Кузьма Петров-Водкин, Владимир Фаворский, Марк Шагал. Почему же он вычеркнут из истории русского искусства? В фундаментальном труде М.И. Флекеля «От Маркантонио Раймонди до Остроумовой-Лебедевой» о Масютине не сказано ни слова. Тому есть несколько причин: его мать была немкой, он эмигрировал сначала в Ригу, а потом в Берлин, он был сторонником украинского сепаратизма, он не покинул Германию с приходом к власти фашистов. Но пришла пора собирать камни, какими бы ни были политические воззрения художника, мы должны научиться дорожить пластическим наследием, созданным трудом наших соотечественников.

Всю жизнь восхищаясь творчеством Масютина, я никогда не видел ни его фотографий, ни автопортрета, и вот передо мной фото портрет художника времен Веймарской республики, когда он иллюстрировал Пушкина, Чехова, Блока и Алексея Ремизова. Ничего особенного нет в финно-угорском бритом лице. Брахицефал, очки –велосипед, губы горькие, смахивает на уездного бухгалтера двадцатых годов, недостает только белого картуза и толстовки. Полная противоположность бородатому Фаворскому, мудрому и важному пророку. И это мой давний кумир! Как часто художник расходует всю энергию на бесконечную работу, не оставляя ни капли этой энергии на постройку своего импозантного имиджа. Ему глубоко безразлично мнение о себе современников и, тем более, потомков, зато к работе он относится как к молитве. Он скромен, он серенький воробей, он не отращивает усов и не закручивает их в тонкие жгутики, никто не наградит его обветшалым словом гений.

Другим моим кумиром был Чарльз Томпсон /1791-1843/, последователь знаменитого Томаса Бьюика. Гравируя на торце, Бьюик все еще хранил воспоминания о медной доске, поэтому техника его слишком разнообразна и сбивчива. Чарльз Томпсон, в отличие от Бьюика, стопроцентный ксилограф. Я впервые увидел его волшебные миниатюры в довоенном Детгизовском издании Хроник Шекспира. В 1970 году мне посчастливилось купить в букинистическом магазине восемь томиков французских поэтов и прозаиков, изданных в Париже в 1817 –1821 годах. К моему величайшему восторгу эти книжечки были иллюстрированы Томпсоном! Каждую гравюру я изучил под увеличительным стеклом, это и была моя школа, мой тренинг. Томпсон не владел изобильным разнообразием технических приемов, а может быть, и не считал нужным изобретать их. В этом его преимущество пред ксилографами следующих поколений: пред Порре, пред Андрью, Бестом и Лелуаром, пред Пизаном и Паннемакерами. В самом деле, все они, начиная с Порре, резко увеличили арсенал технических приемов гравирования, а в этом было много соблазнов, приблизивших эпоху эклектизма. К примеру, белый перекрестный штрих, так широко применявшийся в поздней репродукционной ксилографии, помогал избегать « белых дыр», помогал иллюзионистскому вторжению в трехмерное пространство изображения, но за это коварно и неуклонно разрушал плоскостную орнаментику гравюры. Томпсон же был сдержан, сохранял чистоту и лаконизм приемов, он был последним в девятнадцатом веке ксилографом безупречного вкуса и стиля. Он умел виртуозно распоряжаться отношениями белого, черного и серого, ни у кого из ксилографов, ни до, ни после него, не встречается такого красивого серого. Его владение тон штихелем неподражаемо, его рисунок изыскан и интеллигентен.

У всякой работы, даже самой творческой, есть много рутинных, нудных моментов, которые необходимо перетерпеть. У ксилографа, мне кажется, таких моментов не бывает. Доска так тепла и красива, что все процессы, от шлифовки доски до тиражирования гравюры, доставляют работнику физическое удовольствие. Когда же штихель плавно режет упругую поверхность дерева, вьется аппетитная стружка, черное отступает под натиском серого и белого, тогда тихая радость переходит в восторг и приходится себя сдерживать. Удовольствие от резьбы обязательно передастся оттиску, этому меня научили Масютин и Томпсон. Особое удовольствие гравирование доставляет в тех случаях, когда над душой висит неприятная, но необходимая обязанность, такая работа, не выполнить которую просто нельзя. Вот тогда, воруя у самого себя время, приятно сесть за работу, тогда гравируешь со сладострастием, и невозможно оторваться. . В такие моменты получаются самые талантливые места гравюры. Я не могу отказать себе в удовольствии гравировать, хоть давно знаю, что гравюра на дереве - безнадежный анахронизм. Наваливающаяся со всех сторон информация ярка, как электросварка, бьет по уху, как петарда, вспышки и хлопки и там и сям, певец должен форсировать звук, художник должен хватать зрителя за глаз. Тут уж не до тихой гравюры.

Какой будет книга в грядущих столетиях? Стереоскопической и стереофонической? Кто увидит миниатюру Томпсона в будущем хаосе? Увидят, я надеюсь. Мне представляются будущие обитатели нашей планеты людьми издерганными бесконечными стрессами, с психическими отклонениями от нормы. Ради духовного равновесия они будут покупать книжечки стихов А.К. Толстого, например, или Метерлинка, изданные способом высокой печати, с золотым обрезом, в тисненом переплете и обязательно иллюстрированные гравюрами на дереве. Покупать эти дорогие вещи они будут в аптеках.


М. Верхоланцев