Проза русского зарубежья 1920-1940-х гг. В европейском критическом осмыслении: нобелевский аспект (по иностранным архивам и периодике)

Вид материала

Автореферат

Содержание И. А. Бунин – первый русский лауреат Нобелевской премии по литературе

Подобный материал:

• Идеология и деятельность молодежных организаций русского зарубежья в 1920-е начале, 377.27kb.
• Внешняя политика СССР в 1920-е годы народный комиссар по иностранным делам, 55.9kb.
• Русская «женская проза» рубежа XX xxi веков в осмыслении отечественной и зарубежной, 243.25kb.
• Программа дисциплины фдт. 04 Проза русского зарубежья: проблемы поэтики Цели и задачи, 102.04kb.
• В. И. Цепилова. Историческая наука русского зарубежья в литературе 20-80-х, 412.06kb.
• Alexander Solzhenitsyn House of Russia Abroad in the Virtual reference service cucl., 73.13kb.
• Историческая наука Русского зарубежья 1920-1930-х годов в отечественной и зарубежной, 626.2kb.
• Кабардинская проза 1920-1930-х годов: национальные истоки, специфика формирования жанров,, 274.63kb.
• Рабочая программа по дисциплине культурные центры русского зарубежья (курс по выбору), 378.69kb.
• Методические материалы для самостоятельной работы студентов по курсу «Литература Русского, 66.21kb.

Часть I

И. А. Бунин – первый русский лауреат Нобелевской премии по литературе


Иван Бунин получил Нобелевскую премию в 1933 г., а в 1934 г. в Москве состоялся Первый съезд советских писателей; эти два события разделяет менее года, и очевидно, что в общественной жизни «России вне России» и Советского Союза они имели эпохальное значение. Лишь на первый и весьма поверхностный взгляд может показаться, что присуждение Нобелевской премии русскому писателю-эмигранту остается только частным эпизодом и в его судьбе, и в истории русской литературы XX века. Как показывают наши разыскания, этот эпизод стал кульминационным в жизни межвоенной русской эмиграции; что касается Бунина, то и в его творческой судьбе нобелевский триумф стал поворотным пунктом. Привлекая к анализу отзывы о писателе в русской и западноевропейской (не только шведской) прессе, свидетельства и оценки современников, подвергая подробному рассмотрению особенности перевода произведений Бунина на шведский язык, восстанавливая организацию кампании по выдвижению писателя на премию, впервые на материале шведской прессы реконструируя ход визита Бунина в Стокгольм и выстраивая строго научный комментарий к его творческому наследию, мы пополняем буниноведение целым корпусом сведений и фактов и, хотелось бы надеяться, вносим вклад в написание научной биографии писателя.


Глава 1

Нобелевская премия и ее место в источниковедении

по истории русской литературы XX века


Краткий экскурс в историю Нобелевской премии по литературе должен прояснить ряд обстоятельств, связанных с ее присуждением, а также дать ключ к пониманию той ситуации, которая сложилась в Нобелевском комитете вокруг представителей русской, прежде всего эмигрантской, литературы.  История присуждения Нобелевской премии за столетие обросла домыслами и легендами, однако знания о деятельности премиальных институтов не стали точными и всеобщими. Поэтому некоторые предварительные сведения, касающиеся разных сторон выдвижения и обсуждения кандидатур на престижную награду, состава Нобелевского комитета и порядка его работы позволяют заглянуть за кулису присуждения престижной награды. Только на рубеже XX–XXI вв. нынешним членам Шведской академии удалось – с привлечением архивов, лингвистики и даже криминалистики – в полной мере истолковать требование А. Нобеля об «идеальном направлении» отмечаемого премией произведения¹⁴; заметим, однако, что понятие идеала в литературе не оставалось неизменным в течение столетия, а сами идеалы неодинаковы у писателей из разных регионов мира.

_{Для верного постижения характера и уровня оценки русской литературы первостепенным представляется ответ на вопрос «а судьи кто?».} За последние два десятилетия в России вышел ряд исследований о деятельности Нобелевского комитета, о Нобелевской премии, да и о появлении ее первого русского лауреата по литературе¹⁵. Одна­ко ни в одном из них не найти ответа на простой вопрос: что за лица составляют высокое нобелевское жюри, кто их помощники – эксперты по национальным литературам, выпол­няющие столь ответственную работу по рецен­зи­рованию творчества кандидатов на заветную премию и оказывающие весьма существенное влияние на финальный вердикт? Нам кажется необходимым и справедливым сказать несколько слов о тех шведских гуманитариях, в чьих руках были нобелевские рычаги в эпоху, когда решалась судьба первого русского нобелевского лауреата по литературе (Ф. Бёк, П. Хальстрём, Г. Шюк, А. Эстерлинг). _{Малоизвестные за пределами своей страны, перечисленные представители шведской словесной культуры были ее высшими авторитетами в первой половине XX в., выступая на страницах ведущих газет и специальных изданий с критическими статьями, очерками, эссе, формируя художественные вкусы шведских читателей.}

Не будет большим преувеличением признать, что весьма многое зависит от экспертов Нобелевского комитета по национальным литерату­рам. Представляемые ими обзоры о творчестве выдвинутых на премию писателей, пишущих на языках, знатоками и профессорами которых являются эксперты, должны познакомить нобелевское жюри с биографией кандидата, с его местом в литературном процессе своей страны, своеобра­зием его творческой манеры, прежде всего стиля, чаще всего утрачиваемого при переводе, мировоззренческими особенностями и отражением его творчества в критике. Хотя критерии, по которым присяжные эксперты по славянским литературам оценивали в первой половине XX в. книги выдвинутых на Нобелевскую премию писателей, далеки от объективности, в их обзорах «отразился век» во всем сложном переплетении его идейных, эстетических, национально-политических воззрений. Если Альфред Йенсен (1859–1921), действительно компетентный специалист в области русской литературы, состоявший в переписке со многими русскими писателями Серебряного века, оставил по себе геростратову славу, доказывая в своем отчете для Нобелевского комитета несоответствие творчества Льва Толстого формулировке нобелевского завещания и, следовательно, невозможность присудить ему премию, то при Антоне Карлгрене (1882–1973) – и во многом благодаря его стараниям – появился первый русский нобелевский лауреат по литературе, Иван Бунин. В сугубо специальном жанре «внутренних рецензий» Карлгрен создал яркие литературно-критические работы, которые, между тем, до сих пор остава­лись невостребованными и неопубликованными.

_{Жанр, в котором пришлось выступать и Йенсену, и Карлгрену, является довольно специфическим и, возможно, уникальным. Развернутые очерки творчества современных писателей должны содержать убедительные доказательства того, насколько выдвинутая кандидатура соответствует или, напротив, не соответствует суровым требованиям Нобелевской премии и званию нобелевского лауреата. Экспертная оценка предполагает рассмотрение конститутивных черт писателя, обоснование национальной самобытности и непреходящего общечеловеческого звучания его произведений, их философской и эстетической значимости. Однако в} довоенное время вместо более или менее объективных рro et contra в основу обсуждения высокого жюри ложилось, хотя и развернутое и аргументированное, мнение одного специалиста в области той или иной национальной литературы, а потому объективные показатели места и значения писателя в иерархии национальной литературы могли подменяться субъективными взглядами и вкусами эксперта или, во всяком случае, сочетаться с ними. Но каждый – и эксперт-советник, и принимающий решение академик – <sub>является «сыном века», свидетелем и участником живого литературного процесса, идущего в мире. Тем поучительнее именно типичность восприятия русской литературы одним из представителей европейской гуманитарной элиты.


Глава 2</sub>

Первое выдвижение на Нобелевскую премию (1923 г.).

Установление контактов русской эмиграции и западноевропейских

литературных и научно-гуманитарных кругов


Обратившись к некоторым малоизвестным страницам буниноведения в целях построения научной биографии писателя путем собирания фактов, связанных с его жизнью и творчеством, выстраиванием их в строгой хронологии и подробным комментированием, мы обнаруживаем, что история с присуждением писателю Нобелевской премии по литературе является не просто мало разработанной, но почти совсем не известной страницей, несмотря на внешнюю публичность одного из главных событий в жизни межвоенной русской эмиграции. Известное пренебрежение важнейшим обстоятельством бунинской биографии связано с долгим изоляционизмом советской литературоведческой науки, многие направления которой вынужденно развивались без опоры на архивные и иные коллекции, находящиеся за рубежом. Еще одна причина невнимания к ключевому эпизоду эмигрантского существования Бунина кроется в обособленном изучении русской литературы в целом, в отсутствии интереса к тому, как воспринимались и оценивались произведения русских писателей на Западе и как разворачивался процесс присуждения международной награды писателю-изгнаннику.

Идея номинировать писателей-эмигрантов на Нобелевскую премию стала следствием контактов русской эмиграции с западноевропейскими литературными и научно-гуманитарными кругами. Первый экспертный отзыв А. Карл­грена о Бунине (1923 г.) положил начало критической рецепции творчества писателя в Швеции; более того, именно этот очерк должен считаться первым в буниноведении монографическим исследованием жизни и творчества писателя¹⁶. Переведенный нами со шведского языка на русский и сопоставленный с оценками писателя в российской критике и литературоведении разных лет, блестящий обзор Карлгрена и сейчас остается образцовым литературно-критическим портретом творческой личности Бунина. Шведскому слависту удается настолько точно уловить главную тему бунинского творчества, что и его последующее развитие замечательно соотносится с основными положениями отзыва нобелевского эксперта. Вместе с писателем шведский славист пытается найти на вопрос: «Почему же погибла Россия?». Под пером нобелевского эксперта раскрывается отнюдь не очевидное для русского читателя обстоятельство: обрамленная редкостно прекрасными пейзажами, пронизанная поэзией «дворянских гнезд», овеянная славой и преданиями старины, «русская деревня Бунина – это компост из грязи, лохмотьев, лени, невежества, водки, сифилиса, преступлений и мерзостей, варварства и инстинктов диких зверей». Разбирая картины физической и нравственной нечистоты, на которые не поскупился русский писатель, А. Карл­грен содрогается от той «бездны тьмы и злобы, которая, согласно Бунину, таится в русской душе». Страстный голос автора, все время пульсирующий в повествовании «Деревни», напоминает шведскому критику голос другого русского интеллигента, «западника» Чаадаева, «в безжалостном анализе и в безжалостной критике которого чувствовалось сердце, дрожавшее от беспокойства за будущее родины». В предреволюционной России – что отчасти разочаровывает и одновременно настораживает нобелевского эксперта – Бунин не видит никакой свежей, персонифицированной силы, способной обновить страну: этот взгляд, устремленный только в прошлое и не различающий света в будущем, воспринимается шведским критиком в 1923 году как серьезное упущение Бунина-художника.

Особенности стиля Бунина – «мастера Божьей милостью» – заставили однажды М. А. Осоргина предостеречь писателя от намерения выставить свою кандидатуру на Нобелевскую премию: «Если же перевести Вас, то исчезнет лучшее и ценнейшее. И потому никогда не оценят Вас по заслугам иностранцы, как не могут они оценить Пушкина. И Нобелевской премии Вы не получите»¹⁷. Между тем через десять лет, когда Бунину была присуждена Нобелевская премия, ее первый русский лауреат не был чужим не только шведским специалистам по литературоведению, но и более широким слоям жителей Швеции: целый ряд его сочинений был уже издан в шведском переводе. Разумеется, перевод и издание книги еще не означают ее успеха у массового или, напротив, элитарного читателя, однако без появления на шведском языке хотя бы небольшого числа произведений писателя серьезное рассмотрение его кандидатуры Нобелевским комитетом вряд ли могло бы состояться. Заинтересованного внимания в шведской филологической среде творчество Бунина и сейчас не вызывает, его книги не переводятся и не переиздаются; тем более интересно обратиться к истокам прочтения шведами бунинской прозы три четверти века назад (поэзия даже не упоминалась в переговорах о переводе его сочинений), выяснить, как Бунин попал в сферу внимания шведских переводчиков и что думала о его творчестве шведская критика. Архивы и малоизвестные публикации позволяют установить ту поистине выдающуюся роль, которую шведские слависты – и прежде всего профессор Лундского университета, славист, переводчик, поэт Сигурд Агрелль – сыграли в появлении первого русского нобелевского лауреата по литературе. Особый интерес представляет переписка Бунина с Агреллем (его лучшим переводчиком на шведский язык) по вопросам состава сборников и обсуждения отбираемых для перевода вещей.


Глава 3

Кампания за присуждение Нобелевской премии русскому писателю:

консолидация русской эмиграции и западной славистики

вокруг кандидатуры Бунина


Кампания за присуждение Нобелевской премии русскому писателю, развернувшаяся после обращения в 1930 г. в Нобелевский комитет именно С. Агрелля, явилась осознанным выбором русской эмиграции и западных славистических кругов, консолидировавшихся вокруг кандидатуры Бунина (назовем имена О. Брока, Ф. Брауна, В. А. Францева, А. С. Кауна, В. Н. Коковцева, Н. К. Кульмана, Э. Ло Гатто, В. А. Маклакова, Б. Пэрса, М. И. Ростовцева). Более того – кандидатура именно этого писателя была горячо поддержана нобелевским экспертом: его анализ созданной до революции и в эмиграции бунинской прозы поражает редкостным пониманием ее конститутивных черт, специфики образности и, что всего удивительнее и особенно ценно, своеобразия стиля. От Карлгрена не ускользают и слабые стороны творчества писателя (например, однообразие тем и мотивов, то, что «новой России Бунин не знает и не хочет знать»). Эксперт замечает, что изображение крестьян­ства начинает вытесняться из творчества писателя в эмиграции, хотя, «как и раньше, он приходит в ужас перед этой бездной лени, мрака, жестокости и цинизма». Но, ужасаясь, Бунин не ненавидит, а размышляет о крестьянстве с «бесконечным сожалением» и не выносит окончательного приговора, а создает картины, исполненные «страшного реализма». Загадочность души русского мужика для писателя столь же вечна, замечает рецензент по поводу рассказа «Мухи», сколь и непостижима: «Мудрость ли это или идиотизм, блаженство ли нищих духом или безразличие отчаяния?».

Но внимание Бунина постепенно сосредоточивается на иных образах и темах. А. Карлгрен справедливо полагает, что писатель не просто «дает ряд чудесных картин из старой русской помещичьей жизни» или «поэтически рисует целый ряд изумительных типов из этого окружения», одновременно с улыбкой и сквозь слезы. «Нет никаких сомнений в том, что творчество Бунина будет одним из главных источников для будущих знаний об этом классе, – уверенно замечает рецензент о «дворянско-помещичьей» теме в творчестве Бунина. – Никто более правдоподобно, чем он, не описывает последнюю фазу их жизни, не погружается глубже в их психологию». Это исчезнувшее русское дворянство было тем «родом», к которому восходят исторические судьбы России и ее культура. С особой чуткостью удалось рецензенту не только почувствовать сокровенный нерв бунинской новеллистики двадцатых годов, но и придать своим трактовкам четкость формул, обозначить – разумеется, в собственном понимании – ведущую сквозную тему писателя: «Род, обреченный погибели».

Бунин чувствует нерасторжимую связь с этим погибшим классом «каждой каплей своей души», однако он трезво понимает, что дворянство, изображенное им с таким бесконечным сочувствием, «не было жизнеспособным и должно было исчезнуть». Для современного жестокого мира в голубой дворянской крови было «слишком мало красных кровяных шариков». Поэтому гибнет Митя, потомок дворянского рода, «сжатый комок нервов», кончая самоубийством свои любовные терзания. Корнет Елагин, «неуравновешенный неврастеник», также не в силах вынести любовных мук и становится убийцей. «Две захватывающие трагедии эпохи упадка русского высшего класса, два блестящих анализа истории души», – восхищенно резюмирует Карлгрен. Та мучительная боль, с которой Бунин наблюдает гибель собственного класса, уже не отпускает его, когда он обращается к изображению других сторон жизни, столь же чувствительно, как и его герои, реагируя на ее жестокость и беспощадность. Рассказ за рассказом пронизывает боль от того, что всё гибнет, и сознание того, что счастье недостижимо. И в очень немногих рассказах любовь становится источником счастья: не любовь, а страсть, как «солнечный удар», опьяняет и оставляет пронзительную боль после того, как любовный наркоз пройдет. Карлгрен искренне полагает, что в «Жизни Арсеньева» Бунин «поднимается на уровень, недостижимый ни для кого из русских писателей», между тем как некоторые образы этого «великолепного» автобиографического повествования принадлежат к «лучшим страницам русской литературы», а красочные зарисовки поместной жизни «отодвигают в тень все другие русские описания поместий». Карлгрен неизменно указывал в своих отзывах, что Бунин художник изысканный, что его ценят избранные; в круг таких избранников рецензент и вводит шведских академиков: он погружается в поэтический мир бунинской новеллистики сам и увлекает за собой других. Редкостная жизненность и свежесть бунинских рассказов кажется ему поразительной, магия повествования, концентрирующего в себе «сгустки дореволюционной России», завораживает: «Почти забываешь, что все это отголоски мира, который до неузнаваемости изменился, кажется, что находишься внутри него».

В критическом анализе А. Карлгрена Бунин представлен не камерным художником-лириком, а трагическим писателем, увидевшим судьбу отечества в дальней исторической перспективе и обладающим столь мощной силой внушения, что рецензент так подводит итог своему разбору: «Я едва ли знаю в русской литературе что-либо более потрясающее». Знакомый с творчеством русских гигантов, Толстого и Достоевского, и с «новой» русской прозой, например, Л. Андреевым, скандинавский профессор славистики отдает предпочтение Бунину в утонченности и беспощадности, с какими «он ставит своего читателя перед ужасом смерти и уничтожения»: одна из самых главных, самых сокровенных тем Бунина не ускользнула от проницательного взгляда рецензента («сведущего», как звучит в буквальном переводе со шведского его официальный статус sakkunnig в отчетах Нобелевского комитета). В «Божьем древе» Бунин поднимается на недостижимую прежде высоту и доводит «свое мастерство до еще большего совершенства», а дерзновенные бунинские образы («Телячья головка», «К роду своих предков», «Божье древо») преображены «чистой силой волшебства».

Часто, пересказав или даже целиком переложив на шведский язык «блестящие маленькие стихотворения в прозе» Бунина, эксперт потрясенно замечает: «Это всё». Задумываясь над природой новеллистики русского писателя, Карлгрен полагает, что «это просто перевод в прозу» лирических кар­тин, с «блестяще нюансированным подбором слов и отчетливым ритмом»: «Писатель на секунду показывает русский тип, русскую ситуацию, русский ландшафт столь ярко освещенными, что они еще долго остаются перед глазами. Он дает читателю вдохнуть глоток русского воздуха, наполненного разными ароматами, благоуханиями степи в весеннее утро, запахом зреющих полей, смешанным с горьким запахом от старого тарантаса во дворе летним вечером [...] Его поля пахнут, замечает один из современных русских писателей [Ф. А. Степун], действительно русской рожью, а не эмигрантской тоской по ней. Он дает на мгновение услышать русские звуки, словно сидишь в старой дворянской гостиной и кто-то внезапно распахивает окно. Слышишь всё то множество звуков, которые наполняют воздух, от отголоска работы на дворе и в сараях до отголосков речи мужика, когда он с шапкой в руках заковыристо и невнятно бубнит, что ему нужно, слышишь сам тон его голоса и с улыбкой улавливаешь в его речи диалектные черты. Все это на редкость живо и свежо, это малые, но сильно концентрированные дозы старой России, мощно ударяющие по всем чувствам читателя. Почти забываешь, что все это отзвуки мира, который до неузнаваемости изменился, кажется, что стоишь посреди него».

Однако, приподнимая тот «железный занавес», который «неумолимо опустился теперь», и «поворачивая сцену вспять», Бунин никоим образом не создает апофеоза ушедшей России, слишком ясно осознавая все ее темные стороны. Объем бунинских новелл остается прежним, но это уже не лирические миниатюры, а настоящие «романы в 10–15 строк» из жизни униженных и оскорбленных, как, например, рассказы «Людоедка» или «Первый класс», о социальных и нравственных конфликтах повседневной жизни. Но какой бы ни была Россия бунинской молодости, он навсегда привязан к ней и стремится снова и снова оживить ее. Даже понимая, как неумолимо двигалась страна к разразившейся катастрофе, Бунин остается любящим сыном – видит наготу отца и стыдится ее, но не перестает от этого меньше любить. Создавая портрет той России, которую он знал и любил, писатель стремился к точности в малейших деталях; это та единственная картина, над которой писатель, собственно, и работал всю жизнь. «И в своей последней книге [“Жизни Арсеньева”] он все еще сидит перед ней с кистью в руках, чтобы отретушировать каждую мелочь, чтобы там – добавить краску, там – наложить тень и тонкими штрихами дополнить ту картину дореволюционной России, которую он написал раньше, уже и раньше одну из лучших, правдивейших и наиболее художественных из тех, что есть в русской литературе».


Глава 4

На пути к историческому решению (1931–1933 гг.).


Из писем-номинаций в поддержку кандидатуры Бунина, из публикаций в периодике, из мемуарных источников (многие дневниковые записи В. Н. Буниной цитируются впервые по рукописному оригиналу, хранящемуся в коллекции Лидсского университета), из экспертных отзывов и заключительных вердиктов Нобелевского комитета складыва­ется полноценная картина, не только воссоздающая ход и размах борьбы за бунинскую кандидатуру, но и характеризующая в новых ярких подробностях интеллектуально-духовную и общественную жизнь русской эмиграции.

В главе подробно восстанавливается та «страшная борьба» (С. де Шессен), которая развернулась в 1933 г. между шведскими академиками, поддерживавшими разные кандидатуры. Два члена ареопага, А. Эстерлинг и Г. Шюк, выступали в печати с критическим разбором сочинений Бунина, доступных им в переводе; эти публикации – особенно в сопоставлении со статьями В. Ходасевича о «метафизическом» смысле Нобелевской премии для русского писателя-эмигранта – способствуют пониманию особенностей в интерпретации бунинского творчества с точки зрения разных национальных традиций. Использование собственно шведских источников потребовало также корректировки наградной формулы, вошедшей в отечественное буниноведение и утвердившейся в нем в искаженном, хотя и эстетически привлекательном виде (ср. название книги О. Н. Михайлова «Строгий талант»). В буквальном переводе, хотя и требующем, естественно, известной стилистической корректировки, окончательная формулировка из решения Шведской академии 1933 г. гласит, что Нобелевская премия присуждается Ивану Бунину «за строгое художественное мастерство, с которым он продолжил русскую классическую линию в прозе». И если эта формулировка представляется не вполне точной или удачной, редактировать ее мы неправомочны.

Из проведенного на основе широкого и разнообразного материала исследования становится ясным, что в новую эпоху – послереволюционного беженства и эмиграции для одной части русского народа и социалистического строительства на родине для другой – предпочтение Бунина всем его соотечественникам было прозорливым шагом: он был единственным автором, замыкающим «классический» XIX век, и вместе с тем свободным новатором XX века в области художественной прозы, впитавшим живые соки традиции и противостоящим ее затвердевшим формам. В век, потрясающий катастрофами не одну Россию, камерный, казалось бы, новеллист не только воплотил трагичность современной ему эпохи и мироощущения, но и сохранил редкостную верность вечным идеалам красоты и добра, воплощенную в ясном, строгом и простом русском слове. Именно этим определяется выбор Нобелевского комитета 1933 г.


Глава 5

Чествование И. А. Бунина – общенациональный праздник русской эмиграции


Различные по происхождению источники позволяют воссоздать один из центральных эпизодов в жизни русской эмиграции – чествование И. А. Бунина, ставшее для нее общенациональным праздником. В архиве Буниных (Лидс) сохранилось большое количество свидетельств того подъема, который переживал и рядовой эмигрант, и ставшие изгнанниками самые именитые соотечественники лауреата – политики, журналисты, ученые, литераторы.

Чувство нежданной радости, объединившей «в рассеянии сущих» русских, с пронзительной искренностью и силой описал А. В. Карташев: «С волнением, большим, острым и радостным, увидел сегодня в газете весть о премии Вам. Обида накипела у всех русских за наше унижаемое достоинство, за мировое какое-то скотское нечувствие. И вдруг блеск радости! Я думаю, кое-кто волновался до слез, как при чтении о победе на фронте. […] Будто мы были под судом – и вдруг оправданы. Невыдуманный национальный праздник»¹⁸. В центральной эмигрантской прессе («Последние новости», «Возрождение») этюды, зарисовки, заметки о писателе в ноябре-декабре 1933 г. помещались ежедневно. Внешняя сторона получения писателем Нобелевской премии выглядела подлинным праздником¹⁹ – массового читателя, среднего интеллигента, даже общественно-партийной элиты, – так как стала поводом напомнить о себе, о существовании второй России – в изгнании. И простые слова, и подлинные гимны в адрес «гордости русской эмиграции и всего русского народа», «гордости современной русской литературы, великого мастера слова»²⁰ вливались в «хор приветствий, которыми Россия в изгнании празднует свою великую национальную победу»²¹. Разумеется, большинство поздравлений было так или иначе окрашено политически, отражая при этом сложный спектр умонастроений эмиграции. «Общерусский праздник», по мнению немалой части корреспондентов Бунина, был заслужен только зарубежной Россией, ибо «лавровым венком мировой славы» была увенчана «не просто великая русская литература, а именно та часть ее, которая, по словам Писания, “изгнана правды ради” и представители которой […] разделяют тяжкую, но благородную долю русских странников, лишенных отечества, ибо не захотели они признать зло за благо, ложь за истину, грубое насилие за освобождение народа»²².

Общая культура, литература играли объединяющую роль для расколотой, в сущности, раздробленной эмиграции; не зная, от чьего лица исходит послание, по его тексту порой невозможно определить, к какой части политического спектра эмиграции принадлежит автор. Присуждение Нобелевской премии Бунину затронуло прежде всего «тысячи русских людей», и лишь весьма немногие послания, сохранившиеся в бунинском архиве, проливают свет на отношение к новому нобелевскому лауреату в самой Европе. Но наиболее показательно отсутствие единодушия, столь поразительного в посланиях простых эмигрантов, в поздравлениях писателей. Общего праздника в литературной среде эмиграции не получилось. В историко-культурном существовании русского зарубежья присуждение Бунину Нобелевской премии в 1933 г. стало событием знаковым, неким новым рубежом, послужив не столько мировому признанию литературы русской эмиграции, сколько ее окончательному внутреннему размежеванию, почти полному исчезновению духа корпоративности и углублению творческой самоизоляции. Сопоставление эпистолярного наследия представителей эмигрантской литературы, их выступлений публичных, в печати, и в узком кругу близких лиц (что сохранили мемуарные источники) не только насыщает комментарий к хронике культурной жизни эмиграции, но и дает весьма живое представление о подлинных взаимоотношениях в эмигрантской литературной среде, о разобщенности ее ведущих представителей.


Глава 6

«Нобелевские дни» Бунина в Швеции: по материалам шведских газет


Бунин стал лауреатом престижной премии, которой шведы научились гордиться. Ежегодному лауреату по литературе традиционно отводятся полосы ведущих газет, репортеры и критики которых стараются представить своим читателям, по возможности, полный литературный и человеческий портрет писателя, отмеченного нобелевской наградой. В 1933 г. шведам было особенно интересно и важно узнать, почему именно на русском изгнаннике остановился выбор Нобелевского комитета по литературе, – настолько русский писатель-эмигрант был мало известен скандинавскому читателю. Но в Швеции были знакомы с русской литературой, точнее, с книгами ее классиков. Именно через их имена оказалось лучше и проще всего определить литературную величину и значительность Бунина. Солидные газеты постарались дать развернутые и отнюдь не сенсационные материалы о новом лауреате по литературе – о его творчестве и о нем самом.

Нами просмотрены подшивки как ведущих («Дагенс нюхетер», «Свенска дагбладет», «Лундс дагблад», «Свенска моргонбладет», «Стокгольмс тиднинген», «Гётеборгс хандельс- ок шёфартс тиднинг», «Нюа даглигт аллеханда»), так и маргинальных (партийные и периферийные издания) шведских газет за осень-зиму 1933 г. Разнообразные не только по политической ориентации, но и по отраженным в них литературным вкусам, шведские газеты позволяют узнать широкий спектр мнений о русском нобелевском лауреате и об отношению к выбору Шведской академии в разных кругах общества.

Публикации в шведской периодике рассмотрены нами в жанрово-хронологическим порядке: сразу после присуждения Бунину премии в газетах появились репортажи из Франции (в том числе посвященные ­– не без налета анекдотизма ­– «ликованию в русской колонии») и интервью со свежеиспеченным лауреатом, а наряду с ними – эссе ведущих критиков, пытающихся осмыслить творческий феномен писателя. Затем последовала встреча с Буниным на шведской земле, изменился характер интервью и журналистских оценок, а статьи о писателе приобрели черты комментария к биографии. Немногословность лауреата, его весьма поверхностное знакомство с несколькими именами выдающихся шведов полностью соответствовали столь же малой подготовленности к культурному диалогу со стороны шведских газетчиков. Однако именно спонтанная реакция прессы на присуждение премии русскому писателю-эмигранту, поверхностные беседы и зарисовки облика мэтра, описание его окружения – все это делает возможным увидеть и оценить жизнь русского зарубежья сторонними глазами, абстрагировавшись от того автопортретирования, которым эмиграция вынужденно занималась около двух десятилетий своей почти изолированной жизни в Западной Европе. Только такое выдающееся событие, как Нобелевская премия, могло возбудить некоторый интерес к русскому зарубежью, к его живущей в отрыве от родины и вне ее современности творческой интеллигенции. Само же явление Бунина в Стокгольме, всё продемонстрированное им обаяние талантливой русской натуры совершенно подкупило шведов; «Бунин дал видение лучшего в старой России», свидетельствовали газеты²³. Бунин не испортил праздника политическими декларациями, в своей речи он мудро высказался о высоком назначении Нобелевской премии по литературе, о свободе творчества, о вечных ценностях. Помещая на своих страницах рекламу книг писателя, «Свенска дагбладет» констатировала: «Иван Бунин снискал на шведской земле такую популярность, которая кажется исключительной даже для нобелев­ского лауреата»²⁴.

Глава завершается архивным эпизодом, относящимся к военному времени: в качестве «в некотором роде тоже шведа» Бунин несколько раз обращался за помощью в Стокгольм. Выписки из протоколов заседаний академии (впрочем, А. Эстерлинг откликнулся на бунинский зов, не дожидаясь очередного общего собрания), финансовые отчеты чиновников, переписка с дипломатами раскрывают, как Шведская академия спасала своего «бывшего лауреата» деньгами и посылками в тяжелые голодные годы.

При издании научного собрания сочинений Бунина необходимо будет учитывать весь богатый опыт восприятия прозы писателя, в том числе в прижизненной критике. Наименее исследованным пластом критических материалов о первом русском нобелевском лауреате по литературе до сих пор оставались сами нобелевские материалы, в которых содержатся первые развернутые обзоры творчества писателя. Интересные как свидетельство шведского (во многом отражающего собственно западное) восприятия русской литературы, эти материалы не менее важны и как попытка увидеть бунинское творчество в русском и мировом литературном контексте. Документы нобелевского архива и публикации в шведской периодике существенно расширяют наши представления о бунинском наследии, способствуют созданию углубленного научного комментария к произведениям писателя и уточнению фактографии для составления летописи его жизни.