Ненависть

Вид материала

Книга

Подобный материал:

• Айра лайне, Финляндия, 1854.92kb.
• 1. Какое из перечисленных слов имеет значение «человек, испытывающий ненависть к людям», 32.58kb.
• Лексические нормы, 42kb.
• Русский информационный центр, 616.69kb.
• Твоё Испепеляющее Дыхание рассказ, 237.04kb.
• -, 2090.38kb.
• Angela Yakovleva Тел.: + 44 20 7471 7672, 1178.8kb.
• Урок у початкових класах повинен бути насичений наочністю І практичною діяльністю над, 51.64kb.
• Компания представляет фильм артхаус линии «Кино без границ», 361.28kb.
• Тема Социология как наука, 381.35kb.

вашъ монастырь я не пойду. Но я хочу уйти... и я и правда уйду изъ вашего мелко-буржуазнаго мiра... И я съумѣю его до конца... до дна вознена­видѣть... Ты знаешь?.. Я тебѣ это говорилъ... Я въ партіи. Я отъ тебя этого не скрывалъ и не скрываю. Да, въ партіи которая борется и ненавидитъ все это — ваше!... Я въ партіи и уже навсегда, безповоротно... А у меня — дѣдъ протопопъ какого-то тамъ собора!... Ты понимаешь это!... Нѣтъ!? Проклятіе крови на мнѣ! И я кровью... кровью стираю... Кровью стеръ это. Понимаешь — къ чор­ту!.. Къ чорту все это!.. Елки!.. религію!.. Чепуха!.. Марксъ... — Володя хлопнулъ рукою по переплету книги — Марксъ говорить: — «каждый историческій періодъ имѣетъ свои законы» и мы вступаемъ въ такой, когда надо сбросить съ себя всѣ путы... Я уже вступилъ. Никакихъ угрызеній совѣсти!... Никакой слабости!.. Нервовъ!.. Родители! ф-фа!! Ел­ки-палки!

— Володя, — стараясь быть сдержанной и совершенно спокойной сказала Шура. — Ты мнѣ давалъ читать эту книгу. Я ее хорошо и внимательно прочла... Просто — глупая книга. И мнѣ странно, что она такъ на тебя повліяла. Ты же въ нашей семьѣ считался всегда самымъ умнымъ.

— Вотъ какъ!.. Глупая книга! «Капиталъ» Карла Маркса — глупая книга!

— Ну, да, конечно... Нѣмецкій еврей, никогда ничего не видавшій... Теоретикъ... Ненавидящій міръ и природу придумалъ все это... Это мертвое!.. И вы вѣрите!.. Учитесь!.. Боже мой!.. Володя!.. Что-же это такое?

— Прекрасно!.. Александра Борисовна Антонская умнѣе Фридриха Энгельса, Петра Струве, — всѣхъ толкова­телей и почитателей Маркса...

— Не умнѣе, Володя, но проще... Ближе къ жизни... Шура наугадъ открыла книгу и, прищуривъ прекрас­ные глаза, прочитала: —

— «Мѣновая цѣнность есть вещное выраженіе опредѣленнаго общественнаго производственнаго отношенія».. Господи!.. Тяжело-то какъ!.. Точно телѣга съ камнями по песку ѣдетъ и скрипитъ не подмазанными колесами. Ты самъ-то понимаешь это?.. Я — нѣтъ...

— Что тутъ понимать ? Дальше все объяснено «То­вары», — пишетъ Марксъ, — «въ которыхъ содержится одинаковое количество труда, или которые могутъ быть произведены въ одинаковые промежутки рабочаго времени, имѣютъ поэтому одинаковую цѣнность»…

— Чушь!... и ты эту чушь наизусть знаешь.

— Чушь?..

— Ну, конечно!.. По твоему Марксу выходитъ, что 10 метровъ холста и 10 метровъ шелка имѣютъ одинаковую ценность, потому что въ нихъ содержится одинаковое ко­личество труда и они могутъ быть сдѣланы въ одинаковый промежутокъ времени. Да еще, пожалуй, шелкъ окажется дешевле... Ленъ надо растить, надо мочить, мять, бить, — а грена шелковичнаго червя — готовый матеріалъ... Твой Марксъ въ жидовской своей суетливости забылъ о матерьялѣ. У него, какъ цѣнности всѣ товары только опредѣленное ко­личество застывшаго времени. Я читала и ужасалась. Сколь­ко страницъ съ какою-то идіотской настойчивостью...

— Идіотской?!

— Ну, да!.. Конечно! Съ идіотскою настойчивостью онъ посвящаетъ разсужденіеямъ о сюртукѣ и десяти аршинахъ холста. Безнадежно глупо!

— Не нахожу.

— Слушай, Володя... Сюртукъ — сюртуку рознь... Сюртукъ, сшитый Норденштремомъ цѣннѣе сюртука, сшитаго портнымъ Долгополовымъ съ Разъѣзжей улицы, хотя, можетъ быть, Долгополовъ и больше времени употребилъ на его шитье. Твой Марксъ отрицаетъ талантъ, творчество, ду­шу, вложенную въ вещь!.. Даръ Божій!

— Да уже, конечно...

— Ну вотъ видишь... Ты знаешь, я работала по чеканкѣ въ Строгоновскомъ училищѣ. Неужели моя работа равна работѣ Бенвенуто-Челлини, или работѣ Хлѣбниковскаго ма­стера?.. Рафаель и Мурильо равны вывѣсочному живописцу, вотъ куда ведетъ твой Марксъ... Онъ проглядѣлъ личность, онъ проглядѣль душу.

— Ахъ, «елки-палки»... Какія у тебя разсужденія. Чи­сто женская логика.

— Откуда у тебя такія выраженія?..

— Это тебя, милая, не касается. Отъ людей, которые умѣютъ просто смотрѣть на вещи и потому, можетъ быть, ближе къ правдѣ. Ты говоришь о душѣ. Но мы-то знаемъ, что души нѣтъ.

— Удивительное заключеніе! Совсѣмъ, какъ наши сол­даты, которые говорили, что китайца убить не грѣхъ, пото­му что у него не душа, а паръ. И ты такъ смотришь.

— Хуже. Я считаю, что и пара нѣтъ никакого.

— Володя!..

— Просто таки ничего нѣтъ!

— Брось, Володя. Не время теперь философію разво­дить. Идемъ въ залъ. Мама и мы всѣ съ такою любовью тебѣ подарки приготовили. Не надо, Володя, возноситься и обижать людей, которые тебя такъ сильно любятъ.

Шура встала съ кресла. Володя тоже поднялся и, вни­мательно и остро глядя въ глаза двоюродной сестры, тихо сказалъ: —

— Что скажешь ты, Шура?.. Если я скажу тебѣ?.. Я сейчасъ человѣка убилъ... А?.. Что?.. Никакихъ угрызеній!..

Ни совѣсти у меня, ни души у него... Ничего !..

— Володя, не говори глупостей! Есть вещи, который даже шутя нельзя говорить.

***

Они стояли близко другъ отъ друга. Володя чувствовалъ на своемъ лицѣ Шурино дыханіе. Онъ какъ-бы ощущалъ бiеніе ея сердца.

— Ахъ!.. «Елки-палки», — вдругъ сказалъ онъ.

И вдругъ необычайно ясно птредставилъ себѣ Гуммеля и Драча и то, что они сейчасъ дѣлаютъ. Но тамъ были про­сто продажныя женщины, куски мяса, не умныя и необразованныя, вероятно даже и некрасивыя. Передъ нимъ, и такъ близко, стояла дѣвушка во всемъ зовущемъ расцвѣтѣ своей восемнадцатой весны. Въ мѣру полная она была нѣсколько выше ростомъ Володи. И мысль о томъ, что пролитая кровь и страсть имѣютъ нѣчто общее и что женщина иначе смотритъ на мужчину- убійцу огневымъ потокомъ пробѣжала въ мозгу. Въ глазахъ у Володи потѣмнело.

— Я говорю тебѣ, — тихимъ шопотомъ сказалъ Воло­дя. — Это правда! Я не шучу!

— На тебя нападали?.. Нѣтъ... Не можетъ этого быть... Ради Бога Володя, не шути этимъ.

— Нѣтъ... На меня не нападали, — медленно, какъ бы сквозь дрему говорилъ Володя. — Я самъ напалъ. Ты зна­ешь, что партія можетъ... Просто велѣть... устранить кого-нибудь ей нежелательнаго.

— Нѣтъ!.. Володя!.. Никогда!.. Нѣтъ!.. Нѣтъ!.. Ты!.. Палачъ!.. Палачъ!..

— А тотъ, чье пальто я увидѣль въ прихожей... Не па­лачъ?..

— Нѣтъ, Тысячу разъ нѣтъ... Онъ защитникъ Родины...

— А я — защитникъ партіи.

— Володя, мнѣ просто гадко и страшно слушать это. Я никогда этому не повѣрю. Ты нашъ! Ты нашей семьи... Брось!.. Забудь всѣ эти Марксовы глупости, забудь свою ненависть и пренебреженіе къ намъ. Ну, милый Володя, идемъ.

Шура протянула руки къ Володѣ. Тотъ крѣпко охватилъ ее за запястья и сжалъ въ своихъ горячихъ рукахъ .

— Володя, пусти... Что съ тобой?..

— Ахъ, елки-палки!..

Странный голосъ шелталъ Володѣ на ухо: — «можно... ты убилъ и тебѣ все можно... Все позволено... Она еще и рада будетъ...»

Шура посмотрѣла въ глаза Володи и вдругъ поблѣднѣла. Она замѣтила, какъ непривычно покраснѣло лицо Воло­ди и густо и тяжело напряглась жила на его шеѣ. Ей стало страшно.

— Володя, брось мои руки... Ей Богу я разсержусь.

— Шура!.. Милая!.. Я же знаю, что ты меня любишь!.. Брось предразсудки...

— Володя, я кричать буду!

Володя вспомнилъ, какъ окрутили шарфомъ голову Далекихъ, чтобы онъ не могъ кричать. «Ей такъ-же... платкомъ зажать ротъ»... Онъ полѣзъ въ карманъ за платкомъ и освободилъ одну изъ Шуриныхъ рукъ. Шура вцѣпилась свободной рукой въ руку Володи, съ неожиданной силой разжала пальцы и отскочила къ двери.

— Сумасшедшій, — сказала она со слезами въ голосѣ. — Смотри, какъ покраснѣли мои руки. Какой ты, Володька, злой. Вотъ уже я никогда не думала.

— Ахъ, елки-палки! — внѣ себя крикнулъ Володя и кинулся къ Шурѣ, но та быстро открыла дверь и выбѣжала въ корридоръ.

XII

Въ корридорѣ было темно. Но сейчасъ-же открылась дверь Жениной комнаты, бросила прямоугольникъ свѣта на стѣну, и Шура увидала свою двоюродную сестру. Женя подбѣжала къ Шурѣ, схватила ее за руку и повлекла къ себѣ. Женя была страшно взволнована. Она не заметила, какъ раскраснелось лицо Шуры и какъ блистали слезами ея глаза. Въ рукахъ у Жени былъ какой-то свертокъ.

— Шура, — быстро говорила Женя. — Шура!.. Ми­лая!.. скажи, что ты не разсердишься и не обидишься? Я такъ ждала тебя. Володька наверно мучилъ тебя своимъ соціализмомъ. Вотъ человѣкъ, хотя и братъ мнѣ, но котораго я никакъ не понимаю. Хотѣла идти къ вамъ, разгонять вашъ диспутъ!.. Милая, побожись, что ты ничего, ничегошеньки не будешь имѣть противъ! Скажи совершенно честно...

— Господи!.. Женя!.. Я ничего не понимаю!.. О чемъ-ты говоришь?

Женя быстро развернула пакетъ, бывшій у нея въ рукахъ.

— Ты понимаешь, Шура... У всѣхъ подарки... А у не­го, бѣдняжки, ничего нѣтъ, потому что мы вѣдь не ожида­ли его. Мы не знали, что онъ придетъ?.. Какъ-же такъ? Это совершенно невозможно. Не въ стилѣ нашего дома. Вотъ я и решила... Только, конечно, если ты не обидишься?.. Прав­да? Ей Богу?.. Ты побожись!.. Я мамѣ шепнула, она ска­зала: — «хорошо. Если тебѣ самой не жаль»...

Изъ тонкой папиросной бумаги показалась деревянная, покрытая лакомъ шкатулочка и на ней въ «Лукутинскомъ стилѣ» по черному лаку былъ написанъ красками букетъ фіалокъ.

— Теперь, ты понимаешь... Это твой прошлогодній подарокъ. Но ничего лучше не придумаешь... Вотъ я и реши­ла дать ему отъ всѣхъ насъ. Даже пусть лучше мама дастъ сама. Я насыпала ее миндальнымъ драже... Только-бы ты не разсердилась и не обидѣлась?.. Можно, милка?..

— Кому? — словно не догадываясь и ласково и нѣж­но улыбаясь смущенной двоюродной сестрѣ, сказала Шура.

— Ну, какъ кому? — даже точно возмутилась Женя, — Геннадію Петровичу. Онъ одинъ у насъ сиротинушка, совсѣмъ безъ подарка.

— Ахъ, вотъ что... Ну, конечно, можно. Только ты не думаешь?.. Что слишкомъ?.. Замѣтно!..

— Ты думаешь?.. Ахъ, нѣтъ!.. нѣтъ!!. нѣтъ!!!

Женя быстро заворачивала коробочку и искусно завя­зывала ее наискось голубою лентою.

— Онъ уже уходитъ, — сказала Женя. — А ты Шу­рочка, не думаешь, что, какъ это сама судьба?

Дверь спальни Жени хлопнула. Маленькія туфельки по­неслись, побѣжали, затопотали по корридору. Душистымъ вѣтромъ пахнуло въ лицо Шуры. Шура пошла за сестрою проводить гостя.

***

Фіалки — иначе — молнія, теперь значитъ, судьба — это былъ секретъ, который знали только Шура, да сама Женя.

Каждую весну между двоюродными сестрами было условлено, что какъ только въ Пріоратскомъ парке зацве­тали первыя фіалки Шура посылала Женѣ маленькую «се­кретку». Въ ней всего два слова: — «фіалки зацвѣли».

Въ ближайшую субботу Женя послѣ классовъ отпра­влялась въ Гатчино, къ тетѣ Машѣ.

Какъ было приятно послѣ петербургскаго шума и суеты, послѣ стука копытъ и дребезжанія дрожекъ по мостовой, скрежетанія трамваевъ, гудковъ автомобилей, гари и вони очутиться въ тихомъ, точно уснувшемъ въ заколдованномъ, весеннемъ сне Гатчине.

Совсѣмъ по иному чувствовала себя Женя въ уютной свѣжести деревяннаго дома, гдѣ по веснѣ такъ сладко пахло гіацинтами — ихъ тетя Маша сама разводила изъ луковицъ. Точно воздухъ былъ тутъ совсѣмъ другой, и моложе и ве­селѣе звучали голоса въ чистыхъ небольшихъ комнатахъ, выходившихъ окнами то на улицу, всю въ еще темныхъ прутьяхъ кустовъ кротекуса, посаженнаго вдоль забора, то въ густой весеннимъ, чуткимъ сномъ спящій садъ.

Досыта наговорившись съ тетей Машей, Шурой, Му­рой и Ниной, насладившись семейною лаской, Женя рано шла спать къ Шурѣ — и только ляжетъ, коснется разрумя­нившеюся щекою холодной свѣжести подушки, скажетъ, сладко зѣвая:

— Да, что я хотѣла еше тебѣ сказать, Шурочка, — какъ уже и забыла все, и домъ, и гимназію, и то, что хо­тѣла сказать. Колдовской сонъ захватитъ ее и унесетъ въ сладкій міръ тишины и покоя.

Чуть станетъ свѣтать, и Шура мирно, котенкомъ свер­нувшись въ клубокъ, еше крѣпко спитъ противъ Жени, — та встанетъ и быстро одѣнется, чтобы идти за фіалками. Она безъ шляпы. Толстой косой укручены волосы, шерстяной оренбургскій платокъ прикрываетъ шею и грудь. Теплая на ватѣ кофточка распахнута.

Да вѣдь совсѣмъ тепло!..

Въ галлереѣ горничная Даша чиститъ дядины штаны и Шурину темно-синюю юбку.

— Уже встамши, барышня... Какъ рано!..

Женя спѣшитъ по знакомой дорогѣ. Она хочетъ еще до солнца дойдти до Пріоратскаго парка.

Вотъ и его деревянныя боковыя ворота. Женя входитъ въ калитку и окунается въ таинсвенную тишину стараго парка. Прямо широкое шоссе идетъ. По его сторонамъ побѣжали — однѣ внизъ къ озеру, другія вверхъ въ рощи желто-песчаныя пѣшеходныя дорожки. Озеро клубится туманомъ и беззвучно скользитъ по нему стайка бѣлыхъ утокъ. Сѣрый каменный замокъ у самой воды съ башнями и бойницами кажется нарисованнымъ и страшнымъ. Женя знаетъ, что тамъ нѣтъ ничего ни страшнаго, ни таинственнаго, тамъ съ семьею живетъ Гатчинскій комендантъ, старый генералъ, а все, когда такъ идетъ одиноко раннимъ угромъ мимо замка пугливо на него косится. Влѣво, по косогору, еще на черной землѣ стоятъ задумчивыя и будто печальныя березы, и тонкія пряди ветвей висятъ внизъ, какъ волосы. Подъ широкими черными стволами старыхъ дубовъ и липъ зеленымъ узорнымъ ковромъ поднялись листья фіалокъ... Вонъ и онѣ лиловѣютъ...

Въ паркѣ, ни души. И тихо... Поютъ птицы. Пропоетъ од­на на березѣ, изъ темныхъ елей ей отвѣтитъ другая... Примолкнутъ и вдругъ разомъ нѣсколько запоетъ. Такъ это все хорошо!.. Взглянетъ Женя наверхъ, между древесныхъ вершинъ, а тамъ голубыми плащами машутъ. Бѣлые туманы не­сутся и таютъ въ небесной синевѣ. И вдругъ ярко, слѣпя глаза, золотомъ брызнуло солнце...

Какой день!!.

Вотъ въ такое-то утро, дивно прекрасное — прошлой весною, Женя, забывши все на свѣтѣ, собирала фіалки.

Темныя головки еще не вполнѣ распустившихся цвѣтовъ точно просили, чтобы ихъ сорвали. Какія въ этомъ го­ду онъ были крѣпкія и на какихъ упругихъ длинныхъ стебляхъ!.. Прелесть!.. Ей надо — много. Мамѣ, тетѣ Машѣ, Шурѣ и себѣ... Четыре большихъ букета. Она кончала первый. Цвѣты еще мало пахли, мокрые отъ росы и холодные. Вотъ, когда солнышко пригрѣетъ, на припекѣ, будетъ отъ ихъ лиловыхъ острововъ тянуть, какъ изъ открытой банки духовъ... Такая радость!..

Букетъ былъ готовъ. Надо перевязать его. Что тамъ ду­мать? Въ паркѣ никого нѣтъ. Женя вынула изъ косы алую ленту, — продержится и такъ — и окрутила ею нѣжные, бѣлесые, сырые стебли. Коса Жени на концѣ распустилась и красивымъ хвостомъ легла по спинѣ. Синіе глаза точно отражали темный цвѣтъ фіалокъ.

Женя встала съ земли и пошла къ дорожкѣ, какъ вдругъ... Такъ бываетъ во снѣ... или въ грезахъ?.. или въ романахъ? У Тургенева она нѣчто подобное гдѣ-то читала. Передъ нею, совершенно внезапно, — вотъ уже она ниче­го такого не ожидала, — появился всадникъ. Онъ круто остановилъ лошадь и та нервно затопотала ногами, точно затанцовала передъ Женей. Лошадь была коричневая, совсѣмъ шоколадная. Всадникъ набралъ повода, лошадь опустила голову, прозрачнымъ топазомъ на солнцѣ загорѣлась нѣжная прядка чолки.

Женя увидала румяное, красивое лицо, карiе глаза подъ густыми бровями и кисточки темныхъ молодыхъ усовъ. Еще увидала Женя серебро погонъ и пуговицъ и алый лампасъ на ногахъ, какъ у дяди Тиши... На груди у лошади перекрещивался черный, тонкiй ремешокъ съ серебряными шишечками, и на самой серединѣ блистала серебряная луна, кривымъ тонкимъ рогомъ охватывавшая серебряную звѣзду.

— Ахъ, — вскрипнула Женя. — Какъ неожиданно!..

— Какiя прелестныя фiалки..., — сказалъ всадникъ, глядя прямо въ голубые Женины глаза.

Все продолжалось одно мгновенiе. Какой-то токъ пробѣжалъ отъ карихъ глазъ въ голубые и обратно. Точно молнiя ударила.

— Подарите ихъ мнѣ!..

— Возьмите, пожалуйста!

Маленькая ручка протянула всаднику букетъ съ алой лентой. Хорошенькая головка съ растрепавшимися кашта­новыми волосами была поднята кверху, милымъ ласковымъ задоромъ горѣли голубые огни смѣющихся глазъ.

Всадникъ снялъ фуражку. Шоколадная лошадь чуть не наступила на маленькiе Женины носочки. Пахнуло конскимъ потомъ, кожей сѣдла и сапожныхъ голенищъ — крѣпкимъ мужественнымъ запахомъ, — загорѣлая рука взяла протянутый букетъ.

— Спасибо!.. Большое спасибо!..

Всадникъ понюхалъ... Можетъ быть, даже поцѣловалъ?.. Правда, кажется, поцѣловалъ цвѣты. Лошадь подобралась, сильно толкнулась задними ногами и умчалась...

Женя пошла домой. Ни букетовъ, ни ленты въ косѣ не было.

Она застала Шуру еще въ постели. Милая Шурочка сладко потягивалась, пользуясь воскреснымъ отдыхомъ. Же­ня все, какъ на духу, разсказала двоюродной сестрѣ.

— Шурочка, что-же это было?.. Какъ-же я такъ?.. Вѣдь, это, поди, очень не хорошо?.. Ты понимаешь — это, какъ молнiя!.. Я и сама ничего не понимаю... Что онъ обо мнѣ теперь подумаетъ? Вѣдь это ужасно. Какъ ты дума­ешь?.. Мамѣ надо сказать?..

И тогда, на дѣвичьемъ утреннемъ совѣтѣ — такъ гул­ко тогда трезвонили колокола на Гатчинскомъ сребро-купольномъ соборѣ и ихъ звоны такими радостными волнами вливались въ свѣтлую чистенькую Шурину спальню, что иначе и нельзя было рѣшить, — на утреннемъ тогдашнемъ совѣтѣ было условлено, — никому ничего о томъ не гово­рить. Мама не пойметъ... Подумаетъ и невѣсть что!.. А меж­ду тѣмъ: — «ей Богу-же, Шурочка, Богомъ клянусь, — ничего-же и не было!.. Просто совсѣмъ я какъ то растеря­лась... И онъ право, не нахалъ... А мамѣ сказать?.. Ока станетъ допытывать, — а что я скажу, когда ничего не знаю. Одна маленькая, малюсенькая секундочка — вотъ и все. Фiалки... Лента... Конечно, я сама это понимаю, это не хо­рошо. Но на нихъ не написано, что они отъ меня».

Такъ и осталось это ихъ дѣвичьей тайной. Первымъ мигомъ того непонятнаго, о чемъ люди говорятъ, что это любовь.

Ну, какая-же это можетъ быть любовь, когда она его ни раньше, ни потомъ никогда и не видала?

И вдругъ сегодня!.. На елкѣ!.. Отъ дяди Димы. Дя­дя Дима кого нибудь не пошлетъ. Дядя Дима!.. Онъ очень честный!.. Онъ — рыцарь!..

Пожалуй, и правда — судьба!..

Прямо на елку!..

Конечно — судьба!..

Въ эту ночь отъ какого-то сладкаго волненiя не спа­ла на своемъ диванѣ Женя, не спала на мягкой Жениной постелькѣ и Шура. Одна была въ трепетныхъ колдовскихъ грезахъ... Неужели?.. Первой любви?..

Другая была до глубины души возмущена, оскорблена и всею душою скорбѣла о паденiи своего двоюроднаго брата Володи, кого она давно и нѣжно любила и такъ привыкла уважать.


XIII.


1-го января у Жильцовыхъ и у Антонскихъ былъ обычный новогоднiй прiемъ. Прiѣзжали сослуживцы позд­равить «съ новымъ годомъ». Шура прiѣхала въ Петербургъ поздравить дядю и тетку, Матвѣй Трофимовичъ съ утра, «при парадѣ ѣздившiй по начальству» росписываться и поз­дравлять, въ два часа поѣхалъ въ Гатчино къ Антонскимъ.

Въ этоть день сотникъ Гурдинъ «нанесъ» визитъ Жильцовымъ. Онъ былъ великолѣпенъ въ короткомъ казачьемъ мундирѣ, въ серебряныхъ эполетахъ котлетками, съ серебря­ною перевязью лядунки, при шарфѣ и съ кованымъ галуннымъ воротникомъ. На лѣвой рукѣ у него была бѣлая пер­чатка, въ ней онъ держалъ черную, блестящаго курпея па­паху съ краснымъ верхомъ. Онъ церемонно поцѣловалъ ру­ку Ольгѣ Петровнѣ и такъ крѣпко пожалъ руку барышнямъ, что Женя вскрикнула отъ боли, а Шура поморщилась.

Гурочка не отходил отъ Гурдина.

— У васъ, Геннадiй Петровичъ, лошадь есть? Вотъ у дя­ди Тиши, когда онъ на службѣ всегда есть лошадь... Вѣдь вы казакъ?.. Настоящiй казакъ?..

Шура и Женя быстро переглянулись и Женя вспыхну­ла. Вспомнила: — «шеколадная лошадь».

— Да у меня есть лошадь — бурый жеребецъ Баянъ, — отвѣтилъ Гурдинъ. Голосъ у него былъ мягкiй и музы­кальный.

«Навѣрно, онъ поетъ», — восторженно подумала Женя.

— «Какой прiятный, даже въ разговорѣ у него голосъ»...

«Можно-ли при барышняхъ говорить — жеребецъ?» — подумала Ольга Петровна. — «Охъ, уже мнѣ это новое поколѣнiе»! — и она покраснѣла, и отъ этого помолодѣла и стала похожа на дочь, точно она была не мать ея, но стар­шая сестра.

— А какъ зовутъ вашу лошадь? — приставалъ Гурiй.

— Я сказалъ — Баянъ.

— «И струны вѣщiя Баяна — не будутъ говорить о немъ», — пропѣла Женя. — Какое прекрасное имя — Ба­янъ!.. Онъ вѣдь шоколаднаго цвѣта?.. Теперь вспыхнулъ и Гурдинъ.

— Онъ бурой масти, Евгенiя Матѣевна.

— Какая хорошая мысль была у брата Димы попро­сить васъ привезти намъ эту голову кабана, — сказала Оль­га Петровна.

— Для меня это такое большое счастiе... Познакомить­ся съ вами. Дмитрiй Петровичъ такъ обласкалъ меня въ новомъ краю. Мы большiе, можно сказать друзья, всегда вмѣстѣ на охотѣ.

Гурдинъ по просьбѣ барышень долженъ былъ снова разсказать, какъ онъ убилъ кабана. Женя слушала не сло­ва, а музыку голоса. Про себя она назвала голосъ Гурдина «деликатнымъ».

— Тамъ, знаете, камыши, какъ стѣна!.. И на солнцѣ совсѣмъ, какъ золото!.. И вотъ, вдругъ они раздвигаются съ этакимъ трескомъ и въ нихъ показывается этакая огром­ная головища.

По предложенiю Гурочки перешли въ столовую, чтобы смотрѣть на самое чучело.

— У васъ здѣсь обои совсѣмъ въ тонъ камышей, — ска­залъ Гурдинъ, — вотъ такъ она намъ и показалась, какъ выглядитъ сейчасъ со стѣны.

Женя, Гурдинъ, Гурочка и Ваня стояли подъ кабань­ей головой, Шура отошла къ окну. Дверь въ корридоръ слегка прiоткрылась и за нею появился Володя въ своей обычной бѣлой курткѣ, á lа поэтъ Блокъ, съ открытой шеей и съ копной волосъ на головѣ.

Гурдинъ продолжалъ свой разсказъ объ охотѣ.

— Я стрѣлялъ изъ винта. Дмитрiй Петровичъ изъ нарѣзного штуцера.

— Что это такое винтъ? — спросила Женя.

— Изъ винта?.. Простите, это я такъ по просту, по казачьи сказалъ. Наши казаки такъ трехлинейную винтовку называютъ. Прекрасное, знаете, ружье. Бьетъ въ точку... Если подпилить головку пули, какъ разрывная беретъ... Смертельная рана сразу.

Ужасъ и отвращенiе отразились на лицѣ Володи. Онъ совсѣмъ открылъ дверь и разсматривалъ Гурдина, какъ ка­кого-то диковиннаго звѣря.

Стоявшiе у стѣны не видѣли Володю, видѣла его толь­ко Шура.

— Входи, Володя, — сказала она. Это нашъ новый другъ Геннадiй Петровичъ. Сотникъ Гурдинъ… Его къ намъ направилъ дядя Дима.

Теперь всѣ повернулись къ двери. Сотникъ Гурдинъ уже и направился навстрѣчу этому странно одѣтому моло­дому человѣку. На лицѣ его появилась привѣтливая улыбка и онъ переложила папаху изъ правой руки въ лѣвую. Но молодой человѣкъ не двинулся впередъ, онъ язвительно фыркнулъ и сказалъ, чеканя каждый слогъ.

— Простите... Я, кажется помѣшалъ вашимъ... охотничьимъ разсказамъ.

— Володя, зачѣмъ?.. — умоляюще сказала Женя.

Володя быстро и тщательно закрылъ дверь. Неровные шаги — ступали съ каблука — раздались по корридору и затихли вдали.

— Умнѣе всѣхъ, — прошептала Женя.

— Вы простите моего двоюроднаго брата,— спокой­но сказала Шура. — Его смутило, что онъ не совсѣмъ одѣтый увидалъ чужого... Онъ думалъ, что тутъ только свои.

Но теперь въ столовой почему-то стало неуютно и скучно и всѣ пошли въ гостиную. Геннадiй Петровичъ сталь прощаться. Онъ помнилъ наставленiя своего войскового старшины, когда тотъ отпускалъ его въ Петербургъ: — «когда будешь кому-нибудь «наносить» визитъ, такъ на визитѣ, братъ, не засиживайся... Десять минуть и вставай, цѣлуй ручки дамамъ, щелкай шпорами умѣренно. Не звени ими легкомысленно, какъ какой нибудь шалый корнетъ, но соблюдай прiятность звука».

Геннадiй Петровичъ поцѣловалъ руку Ольги Петров­ны, «умѣренно, соблюдая прiятность звука», щелкнулъ шпорами и пошелъ къ барышнямъ. Женя молча покраснѣла, Шу­ра сказала: —

— Мама просила передать вамъ, когда будете въ Гатчинѣ, милости просимъ къ намъ. Мы рады видѣть у себя друга дяди Димы.

Едва закрылась дверь за Гурдинымъ, Женя завертѣлась, закружилась по залу, подбѣжала къ матери и, уткнувшись лицомъ ей въ грудь, весело разсмѣялась.

— Мама!.. Мамочка, — сквозь смѣхъ едва выговаривала она, — ты знаешь?.. Онъ ска-залъ... сказалъ... изъ ви-инта!.. стрѣлялъ. Изъ ви-инта... Это-же очаровательно!.. Такъ, гово­рить, казаки винтовку называютъ.

Женя убѣжала изъ гостиной.

— Господи, какая дурочка, — улыбаясь, сказала Оль­га Петровна.

***

За обѣдомъ было скучно. Послѣ того, что было въ сочельникъ — пропасть разверзлась между Шурой и Воло­дей и, какъ ни старались они скрыть это отъ другихъ, это чувствовалось. Володя свою злость вымещалъ на сестрѣ.

— Видалъ твоего вербнаго херувима, — кривясь отъ злости говорилъ онъ. — Сотникъ!.. Сотникъ Гроба Господ­ня!.. Какая пошлость!.. Сотникъ... Центурiонъ... Мама, я совѣтую тебѣ быть осторожнѣе съ прiемомъ такихъ херувимчиковъ. Гурiй глазъ не сводилъ съ его эполетъ. Женя была такъ пунцова, точно сейчасъ отъ плиты. Соблазнять Гурiя всѣ эти погончики, темлячки и шпоры и запросится онъ въ военщину.

— Что худого? — тихо сказала Ольга Петровна. — Братъ Дима въ Туркестанѣ, Тихонъ Ивановичъ въ Донскомъ полку... Что худого? Живутъ... Бога благодарить надо, какъ живутъ. Никому не мѣшаютъ, всѣмъ помогаютъ... Въ любви со всѣми и согласiи.

— Видалъ, — сказалъ Володя. — Застылъ дядюшка Тихонъ Ивановичъ въ мертвомъ эгоизмѣ. Землицу прiобрѣтаетъ, скотинку разводитъ, работниковъ держитъ...

— И слава Богу. И самъ работаетъ и другимъ питаться даетъ.

— Крѣпостникъ!

Послѣ обѣда обѣ двоюродныя сестры заперлись у Же­ни. Кличка «вербный херувимъ» обидѣла и задѣла Женю.

Женя сидѣла на стулѣ у письменнаго стола. Шура лег­ла на маленькiй диванчiкъ.

— Шура, это очень обидно, что Володя сказалъ... Сотникъ Гроба Господня?.. По моему, просто глупо. Сотникъ — это чинъ. Мнѣ Геннадiй Петровичъ объяснилъ — это все равно, что поручикъ. У казаковъ — сотникъ. А... верб­ный херувимъ?.. Зачѣмъ?.. Зачѣмъ?..

— Чепуха, Женечка, никакъ это не подходитъ.

— Представь, я тоже такъ думаю... У Геннадiя Петро­вича усы... Ты замѣтила, какiе прелестные усики и какъ они въ тонъ его бровямъ и волосамъ... Ты, какъ художница долж­на была замѣтить это и оцѣнить... У вербныхъ херувимовъ... У херувимовъ вообще, бываютъ когда усы? И еще ты об­ратила вниманiе? — Волосы?.. У херувимовъ какiе то рыжiе завитки, кудряшки, а у него... Какой проборъ и какъ кра­сиво вьются съ правой стороны. Зачѣмъ это Володя, право?..

— Вербный херувимъ и совсѣмъ глупо.

— Правда?.. Ты замѣтила, Шура, какъ Володька ска­залъ: — охо-отничьи разсказы... Съ какимъ ядомъ... Точно Геннадiй Петровичъ сочинялъ... А помнишь, на елкѣ, кто лучше всѣхъ разсказалъ страшный и таинственный разсказъ... Ты замѣтила, какъ онъ любитъ и чувствуетъ приро­ду... Не знаю, какъ тебѣ, а мнѣ онъ очень... оч-чень по­нравился... Такой цѣльный... Не такой, какъ Володя съ его учеными словами... «Соцiализмъ»... «Демократiя»... «Эгоизмъ»... Мелкобуржуазный подходъ къ жизни»... «Ты про­зябаешь, Женя»... А самъ!.. Сколько горя отъ него мамѣ и папѣ? и главное — все это неправда!.. Я чувствую, что все это несправедливо. А онъ?.. — Женя мечтательно улыбну­лась. Несказанно красива была эта новая у нея улыбка, — угадай про кого я говорю?..

— Угадать не трудно... Фiалки...

Женя серьезными, большими, темно-синими глазами посмотрѣла на Шуру.

— Шурочка, милая... А что, если это и правда... Судь­ба?.. Ты, какъ думаешь, это не можетъ быть любовь?.. По настоящему... Ты не любила никого...

— Полно, Женя, ты его всего два раза видала.

— Положимъ — три.

— Ну даже, три. Развѣ ты его знаешь. И какъ еще онъ то къ тебѣ относится.

— Это-то уже я знаю... Попросилъ мои фiалки... И Ди­ма... Не такой онъ человѣкъ, чтобы послать къ намъ въ домъ, не зная кого.

— Ну, хорошо... Но, подумай... У насъ на носу выпуск­ные экзамены. До любви-ли тутъ?.. Ты готовишься стать артисткой... Знаменитостью!.. Какая же тутъ любовь къ сотнику Гроба Господня, къ вербному херувиму?

— Не смѣй, Шура!.. Не смѣй, душка!.. То одно — это совсѣмъ другое... Я и мамѣ этого не скажу... Только тебѣ... Такъ уже попрошу не смѣяться надо мною.

— Хорошо... Прiѣзжай въ это воскресенье въ Гатчи­ну, опять съ субботы.

— А что?..

— Я думаю, что «онъ» будетъ у насъ съ визитомъ.

— Милка, ты сама прелесть!..


XIV

Широкая, прямая Богговутовская улица бѣлымъ проспектомъ шла между аллей молодыхъ березъ и тополей. Все бы­ло въ серебряномъ инеѣ. Пескомъ усыпанная пѣшеходная дорожка золотистой лентой шла подъ блестящимъ бѣлымъ сводомъ. Высокiе снѣговые сугробы лежали по сторонамъ. Сады закрывали пустыя съ заставленными ставнями, точно крѣпко уснувшiя дачи. Оснѣженныя вѣтви кротекуса, сире­ни, жасминовъ, голубыхъ американскихъ елей лежали тяжелыя и дремотныя. Вездѣ былъ дѣвственно чистый снѣгъ, не нарушенный ничьими слѣдами. Въ этой зимней тишинѣ иногда вдругъ свалится съ вѣтки большой кусокъ снѣга и разсыпется съ едва уловимымъ шорохомъ.

Нѣсколько извозчичьихъ санокъ проскакало съ поѣзда. Кирасиръ въ бѣлой фуражкѣ съ голубымъ околышемъ въ Николаевской шинели проѣхалъ, за нимъ какiя то дамы и лицеистъ въ треуголкѣ. Барышни съ Гатчинскими гимназистами быстро шли по золотистой дорожкѣ и паръ струился за ними. Въ зимней тишинѣ голоса были веселы и звонки. Вдоль улицы, гдѣ не былъ разъѣзженъ снѣгъ, на лыжахъ скользили барышня и съ нею молодой человѣкъ въ каракулевой шапкѣ. Барышня шла ловко, едва касаясь палками, молодой человѣкъ путался концами лыжъ и не въ тактъ работалъ руками. Оба весело смѣялись.

Геннадiй Петровичъ, придерживая лѣвой рукой шашку, шелъ быстро и легко. Онъ былъ въ высокихъ шагреневыхъ сапогахъ, шпоры чуть позванивали на пескѣ. Завитокъ волосъ у праваго уха и кончики усовъ были сѣдыми отъ инея. Морозъ подгонялъ его. Казалось смѣхъ и радость шли съ нимъ. Синее небо было высоко и неизъяснимо прекрасно. Золото солнечныхъ лучей плескало на снѣговые просторы, на деревья и сады. Морозный воздухъ распиралъ легкiя и жемчужнымъ паромъ вырывался изо рта. На усахъ ледяныя сосульки налипали, алмазная крупа легла на рѣсницы и отъ этого все подернулось радужною игрою. Пахло елками, смолою, чистымъ снѣгомъ, свѣжимъ деревомъ и легокъ былъ этотъ чистый, точно хрустальный, воздухъ.

Геннадiй Петровичъ шелъ скоро. Молодежь бѣгомъ обогнала его. Гимназисты играли въ снѣжки, кидались бѣлыми разсыпчатыми бомбами, взапуски гоняясь другъ за другомъ, перебѣгая съ одной стороны на другую. Отъ ихъ крика, смѣха, отъ рѣзвой и молодой ихъ игры веселѣе и радостнѣе становилось на сердцѣ Геннадiя Петровича.

Морозъ былъ сердитый и уже не разъ и не два Геннадiй Петровичъ потиралъ то носъ, то уши рукою въ пуховой перчаткѣ.

«Клингъ-клянгъ», — какъ-то особенно мелодично въ морозномъ воздухѣ прозвучалъ сзади него предостерегающiй звонокъ велосипедиста.

Геннадiй Петровичъ посторонился, мысленно скомандовавъ себѣ: — «поводъ право»...

Надъ самымъ его ухомъ раздался привѣтливый голосъ: —

— Здравстеуйте, Геннадiй Петровичъ. Молодой офицеръ вздрогнулъ и приложилъ руку къ фуражкѣ. Мимо него мягко прошуршали резиновыя шины колесъ. Бѣлая шапочка изъ гагачьяго пуха, бѣлая вуалька, трогагельно заиндевѣвшая у рта, бѣлая кофточка и свѣтло сѣрая юбка въ складкахъ — проплывали мимо. Маленькiя ножки нажимали педали, велосипедъ легко катился по мягкой дорогѣ. Совсѣмъ близко отъ его лица было несказанно милое лицо съ большими голубыми глазами, привѣтливо улыбавшимися изъ за бѣлой вуали съ мушками. Тонкiй станъ былъ прямъ, и плавно то сгибалась, то выпрямлялась нога подъ юбкой.

Дѣвушка прокатила шаговъ сто и соскочила съ велосипеда. Геннадiй Петровичъ подбѣжалъ къ ней.

— Здравствуйте, Евгенiя Матвѣевна.

Горячая ручка въ мягкой сѣрой пуховой перчаткѣ сжала его руку вынутую изъ перчатки.

— Дальше не стоитъ ѣхать, снѣгъ не разметанъ. Ужасно какъ ноги замерзли...

— Вы же безъ ботиковъ. Какъ это можно...

— Въ ботикахъ никакъ невозможно. Педаль скользитъ. Вы къ тетѣ? Это совсѣмъ близко. Идемте, я вамъ покажу дорогу.

Положивъ руку на руль велосипеда она тихо катила его между собою и Геннадiемъ Петровичемъ.

— Вамъ нравится у насъ въ Гатчинѣ?

— Да. Совсѣмъ особенный воздухъ...

— Для меня Гатчина, какъ родная. У тети свой домъ и я почти каждое воскресенiе гощу у нея.

Разговоръ не шелъ. Они шли молча. Между ними катился велосипедъ, чуть поскрипывали подъ его колесами снѣжинки.

— Какой морозъ, однако, — сказалъ Геннадiй Петровичъ.

— Да, когда я выѣзжала было пятнадцать градусовъвъ въ тѣни.

— Зимнее солнце не грѣетъ.

— Вотъ за поворотомъ и наша дача.

На подстриженномъ вровень съ заборомъ кротекусѣ толстымъ бѣлымъ пуховикомъ легъ снѣгъ. За заборомъ виднѣлись длинная деревянная, обитая шелевками одно-этажная постройка, покрытая сѣдымъ налетомъ инея. Замороженныя большiя окна казались бѣлыми. Входъ въ домъ былъ со двора. Звякнулъ колокольчикъ и кто-то пробѣжалъ за заборомъ и отложилъ щеколду калитки. Горничная въ шерстяномъ платкѣ пропустила Женю и Геннадiя Петровича.

— Морозъ-то какой, барышня, — привѣтливо сказала она.

— Какъ мнѣ напоминаетъ вашъ домъ нашъ домъ въ Семипалатинскѣ. Только у насъ за домомъ нѣтъ сада, а идетъ другая улица. Въ Пишпекѣ я видалъ такiе дома, въ Вѣрномъ и въ Пржевальскѣ.

Геннадiя Петровича встрѣтили, какъ родного. Борисъ Николаевичъ вышелъ въ прихожую. Мура и Нина въ коричневыхъ гимназическихъ платьяхъ лупили глаза на молодого офицера.

Въ узкомъ зальцѣ, гдѣ стоялъ рояль въ углу была разубраная елка.

Марья Петровна пояснила: —

— Мы до Крещенья никогда елки не разбираемъ. Дѣтямъ радость. Въ Крещенье послѣднiй разъ зажигаемъ и тогда уже до слѣдующаго года.

Въ залѣ задержались ненадолго. Изъ столовой вышла Шура.

— Мама, — сказала она. — Все готово. Можно гостя просить закусить. Здравствуйте, Геннадiй Петровичъ.

Напрасно Геннадiй Петровичъ отговаривался, что онъ недавно завтракалъ, что онъ — ей Богу, совершенно ничего ѣсть не можетъ». Отговариться было нельзя. Такъ все соблазнительно, аппетитно было наставлено въ столовой на большомъ, длинномъ столѣ. Самоваръ, пуская пары, напѣвалъ нѣчто торжественное въ одномъ углу стола. На другомъ, на серебряномъ подносѣ стоялъ хрустальный графинъ и серебряныя чарки. Въ графинѣ изумрудомъ переливалась влага необычайной красоты и соблазнителъности. Солнечный лучъ игралъ въ ней. Борисъ Николаевичъ взялся за графинъ.

— Отъ сего вы никакъ не можете отказаться. Шура сама готовила. Такого травничка, ручаюсь, съ самой Сибири не пили.

Геннадiй Петровичъ заикнулся было, что онъ совсѣмъ даже не пьетъ, но Борисъ Николаевичъ взмолился.

— Геннадiй Петровичъ!.. Полно!.. Дорогой мой! Казакъ и не пьетъ! Не срамите своего доблестнаго войска. Да и меня, голуба, пожалѣйте, Смотрите, какой гарнизонъ у меня: — однѣ дѣвки! Гурiй не въ счетъ. Ему рано. Дайте мнѣ воспользоваться случаемъ и попробовать, — такъ кажется, говорятъ казаки, Шуриной работы.

— За ваше здоровье. Съ новымъ годомъ, съ новымъ счастьемъ.

Крошечныя гарькушки, зеленые грузди, оранжевые боровики, все самими собранное, самими намаринованное, бѣлоснѣжное масло, розовая семга, какъ войска на штурмъ пошли на Геннадiя Петровича. Пришлось повторить ароматнаго травничка. Отъ третьей Геннадiй Петровичъ отказался. Вспомнилъ завѣты войскового старшины. — «Вотъ такъ визитъ», — думалъ онъ, ошущая, какъ по всѣмъ жиламъ побѣжалъ крѣпчайшiй травничокъ и весело помутнѣло въ головѣ. — «Ну и визитъ! А войсковой старшина говорилъ, что на визитѣ ничего нельзя ни ѣсть, ни пить»…

— Съ новымъ годомъ, — задумчиво повторилъ Борисъ Николаевичъ.

— Странная вещь... Всѣ мы отлично знаемъ, что ничего новаго намъ не можетъ принести новый годъ. Это-же только астрономическое понятiе. Что можетъ случиться въ политикѣ?.. Въ жизни?.. А вотъ все, какъ стукнетъ первое число января, все ждешь какихъ-то перемѣнъ, чего-то новаго, а развѣ нужно оно, это новое-то? Прошелъ 1913-й годъ наступилъ 14-й, что несетъ онъ намъ?

— Полно Бога гнѣвить, Борисъ Николаевичъ, слава Богу живы, здоровы... Перебиваемся какъ то. Господь не обижаетъ. У тебя дочь и племянница въ этомъ году гимназiю кончаютъ... Подумать о нихъ надо.

— Вѣрно... Имъ въ новомъ году новая жизнь. Старое — старится, молодое растетъ...

— Ты на Пасху, гляди, въ статскiе совѣтники попадешь.

— И это правильно, милая моя Маша. Люди хорошо придумали. Вѣдь тоска иначе была-бы. Какъ по безбрежному океану плыли-бы. А такъ точно какими-то бакенами, или вѣхами обставили люди свой жизненный путь. Рождество... Новый годъ... Крещенье, водосвятiе, люди въ проруби купаются... Праздники, именины, крестины... Да, пожалуй, нельзя иначе... Изъ коллежскихъ совѣтниковъ въ статскiе. Товарищескiя поздравленiя, прiемы гостей... Иначе, ахъ, какъ скучно было-бы жить. Не признавать этого, пожалуй, въ злобное насѣкомое обратишься, вотъ, какъ нашъ Володя, людей жалить будешь... Ну, давайте, Геннадiй Петровичъ, по сему случаю еще по единственной.

Шурины милые пальчики налили отцу и гостю изъ играющаго въ солнечныхъ лучахъ изумрудными огнями хрустальнаго графинчика по чарочкѣ «зеленаго змiя».

Послѣ чая еще долго сидѣли за столомъ. Въ комнатѣ было тепло и уютно. Золотые лучи солнца пронизывали ее насквозь. Жемчужными столбами провисли они по комнатѣ.

Въ залѣ Мура на роялѣ наигрывала вальсъ. Нина одна со смѣхомъ кружилась по залу. Шура подсѣла къ отцу. Женя рядомъ съ Геннадiемъ Петровичемъ. Они молчали. Обоимъ было хорошо.

— Вотъ Володю-бы сюда, — негромко сказалъ дочери Борисъ Николаевичъ, — съ его Карломъ Марксомъ, съ прибавочною цѣнностью, со взвѣшиванiемъ всего на вѣсахь мнимой справедливости и всеобщаго поравненiя, съ его завистью, злобою и ненавистью ко всѣмъ. Ты, какъ думаешь, что слыхалъ когда нибудь этотъ милый офицеръ про Маркса?.. Про соцiализмъ? А?.. А вѣдь такихъ то многiе миллiоны!.. Это, вѣдь, и есть народъ...

— Я спрошу его, папа, — сказала Шура и обернулась къ Гурдину. — Геннадiй Петровичъ, вы знаете, кто такое Марксъ?

Офицеръ съ румянымъ отъ счастья и водки лицомъ, подался всѣмъ тѣломъ на стулѣ впередъ, точно хотѣлъ встать и задумался.

— Марксъ?.. Марксъ?.. Да!.. Конечно, слыхалъ! Ну, вотъ... Да, помню-же отлично... Это издатель «Нивы»!..

Борисъ Николаевичъ весело разсмѣялся. Шура радостно улыбнулась. Геннадiй Петровичъ смутился.

— Вы знаете, сказалъ онъ. — Впрочемъ, кто этой жизни не видалъ, тому трудно это понять. У насъ въ Семипалатинскѣ «Нива» съ приложенiями, да «Крестный календарь» Гатцука — это, вѣдь, въ каждомъ почти домѣ! Какъ я помню эти свѣтло-желтыя или сѣрыя маленькiя книжки съ заголовками: — «Полное собранiе сочиненiй Гоголя», или «Гончарова», «Достоевскаго», «Тургенева», «Лѣскова», «Чехова» и внизу такъ ясно и четко: — «изданiе Маркса». Какъ не знать-то? Вы не повѣрите, какая это радость на каникулахъ уйти съ такою книжкою или съ номерами «Нивы» въ степь и забыть весь мiръ. Читаешь эти книжки и такъ благодаренъ Марксу.

Геннадiй Петровичъ сталъ разсказывать, какъ жили они вдали отъ желѣзной дороги, какъ его мать съ нимъ, ребенкомъ, каждые три года кочевала изъ Семипалатинска въ Джаркентъ — двѣ тысячи верстъ, однако, какъ ѣхали въ тарантасахъ, какъ кочевали въ кибиткахъ, гдѣ пахло верблюжьимъ войлокомъ и бараньимъ мѣхомъ. Какъ томительно сладки были ночи въ пустынѣ. Какъ мычали и блеяли стада киргизскихъ кочевниковъ какъ работали казаки отъ зари до зари, какъ косили по ночамъ при лунѣ общественные участки, какъ осенью гуляютъ недѣлями казаки, справляютъ свадьбы, танцуютъ, пѣсни играютъ, веселятся... Какъ наступитъ зима и такiе снѣга выпадутъ, что телеграфные столбы покроетъ въ долинахъ...

— Рабочихъ часовъ не считаютъ? — спросила Шура. Геннадiй Петровичъ не понялъ и продолжалъ: —

—Теперь Императорское правительство ведетъ желѣзную дорогу изъ Семипалатинска на Туркестанъ, соединяеть Туркестанъ съ Сибирью, а мнѣ даже жаль — пропадаетъ поэзiя нашихъ кочевокъ по степи.

Вальсъ въ залѣ сталъ увѣреннѣе. Въ дверяхъ столовой появилась Мура.

— Что это вы засѣли, какъ заговорщики. Мама будетъ играть, идемте танцовать.

Зимнiй сумракъ входилъ въ гостиную. Люстры не зажигали. Прiятна была зимняя полутьма. Марья Петровна на память играла пѣвучiй вальсъ. Женя положила руку на плечо Геннадiя Петровича, Шура пошла танцовать съ Гурiемъ, Мура съ Ниной. Три пары заскользили, закружились по длинной залѣ. Сильнѣе запахло елочной хвоей.

Геннадiю Петровичу пришлось потомъ танцовать съ Мурой и Ниной. Женя ему шепнула, снимая съ его плеча руку: — «пригласите дѣвочекъ... иначе нельзя... Это была-бы такая обида... Никогда незабываемая обида!..»

Когда Геннадiй Петровичъ уходилъ было совсѣмъ темно. Горничная въ прихожей свѣтила ему керосиновой лампочкой. Вся семья провожала гостя.

— Не забывайте насъ!.. Приходите къ намъ!.. Будьте всегда дорогимъ гостемъ, — раздавались юные голоса.

На Багговутовской круглые электрическiе фонари горѣли. Ея дали тонули въ голубомъ сумракѣ. Еще жесче сталъ марозъ. Скрипѣлъ снѣгъ подъ быстрыми шагами. Но легко, тепло и весело было на сердцѣ у молодого офицера. Онъ почти бѣжалъ по березовой аллеѣ, накрытой узорною голубого сѣтью тѣней древесныхъ вѣтвей.


XV

Часто бывать не пришлось. «Не принято» было приходить безъ зова, а ни Жильцовы, ни Антонскiе званныхъ вечеровъ или обѣдовъ не устраивали. Тоненькая ниточка случайнаго знакомства Гурдина съ этими прекрасными семьями не свивалась въ толстый канатъ.

Геннадiй Петровичъ былъ какъ-то на масляной, прiѣзжалъ съ визитомъ на Пасху. Его ждали и Женя серьезно волновалась. Ну, да, какъ же! А вдругъ христосоваться будетъ?.. Можно-ли съ нимъ цѣловаться и какъ? Понастоящему, или такъ?.. Объ этомъ былъ серьезный и полный секрета разговоръ съ Шурой и было рѣшено, что поступить, какъ выйдетъ, но, если придется христосоваться, то подставить свою щеку, а самой цѣловать воздухъ. «Вѣдь онъ все-таки чужой»!..

Но Геннадiй Петровичъ, нашколенный въ полку войсковымъ старшиною, чинно поздравилъ съ Свѣтло-Христовымъ праздникомъ, поцѣловалъ руку у Ольги Петровны и у Марьи Петровны и крѣпко, можетъ быть, крѣпче, чѣмъ это было нужно, — всего видимо войсковой старшина не могъ предусмотрѣть, — пожалъ руки барышнямъ. Мура и Нина были отъ этого въ восторгѣ.

Конечно, въ дѣлѣ сближенiя съ Гурдинымъ могъ-бы выручить Володя. Онъ былъ однихъ лѣтъ съ Геннадiемъ Петровичемъ. И, если-бы Володя сошелся съ нимъ на товарищеской ногѣ, какъ все могло-бы пойти хорошо...

Но?.. Володя!..

Онъ даже и не желалъ видѣть этого офицеришку!

Еще бывали въ Петербургѣ общественные вечера, студенческiе балы и концерты, гдѣ можно было-бы встрѣчаться. Но и Ольга Петровна и даже добрѣйшая Марья Петровна не могли себѣ представить, чтобы ихъ дочери самостоятельно выѣзжали.

Притомъ-же приближались экзамены.

Съ Пасхи квартира Жильцовыхъ наполнилась зубренiемъ. Даже Володя серьезно засѣлъ за науки и меньше пропадалъ изъ дома. Женя не смѣла пѣть свои упражненiя. Едва только она садилась за рояль въ гостиной, разворачивала тетрадь и звонкiй ея голосъ начиналъ первую руладу, какъ растворялась дверь и въ ней появлялся Гурiй.

— Женя, пощади... У меня завтра— латинскiй.

Гурiя она не щадила. Худенькiя плечики недовольно пожимались, и голосъ лился съ полной силой.

Тогда по корридору раздавались гнѣвные, рѣшительные шаги Марксиста, дверь широко распахивалась, появлялась растрепанная Володина голова, Володя взмахивалъ тетрадкой лекцiй и оралъ, стараясь перекричать звонкiй Женинъ голосъ.

— Да замолчишь-ли ты, наконецъ, несчастная! Всю душу вымотала своимъ вытьемъ.

Женя бросала ноты, захлопывала рояль и въ слезхъ бѣжала къ себѣ въ комнату, гдѣ ее ожидали Вѣнскiе конгрессы, Людовики и Наполеоны,

Она садилась за столъ. Боже, какая каша была въ ея головѣ! И что дѣлать, что предпринять? Святополки и Ярололки, Иваны и Василiи, Карлы и Людовики, Пипины, Остготы и Вестготы, Аларихи и Аттилы, Петръ Великiй, Биронъ, Минихъ, Екатерина, квадратные корни, теоремы, уравненiя, Биномъ Ньютона, законъ Гей-Люссака, опыты Лавуазье, Гальвани... Боже мой, что это было за навожденiе, что это былъ за ужасъ! Женя открывала книгу и съ отчаянiемъ обнаруживала, что она все, все позабыла. Она просто таки ничего не отвѣтитъ и будетъ стоять передъ экзаменной комиссiей, какъ дура... Ужасъ!..

Женя ѣздила въ часовню передъ Гостинымъ дворомъ и съ горячей молитвой передъ образомъ Спасителя ставила свѣчу. Ложась спать наканунѣ экзамена она подсовывала подъ подушку учебникъ, раскрытый на наиболѣе трудныхъ страницахъ. Идя на экзаменъ Женя клала въ карманъ передника корочку чернаго хлѣба, «на счастье».

И когда шла утромъ въ гимназiю, на экзаменъ, шла, какъ на казнь. Холодно и противно было на сердцѣ. И уже куда-же было вспоминать Геннадiя Петровича!!

Въ классѣ было холодно, неуютно и парадно. Сама начальница приходила съ экзаменной комиссiей. Въ мертвой тишинѣ очередная ученица дрожащимъ голосомъ читала: — «Преблагiй Господи». Когда садились, Женѣ казалось, что время прекращало свой бѣгъ и жуткая стояла напряженнѣйшая тишина. За окномъ веселыми, весенними шумами гудѣлъ городъ. Тамъ шла жизнь. Здѣсь, въ классѣ, Женю ожидали мученiя и позоръ.

Ледянымъ голосомъ вызывала классная дама: —

— Гербертъ Марiя, Долинова Софiя, Жильцова Евгенiя.

Женя неслышными шагами подходила къ липовому столу, гдѣ, какъ развернутая колода картъ, были выложены билеты.

Въ горячей головѣ — пустота. Ноги ледяныя. Хочется бросить все, отказаться отвѣчать, убѣжатъ изъ класса и рыдать, рыдать.

Машинальнымъ движенiемъ Женя беретъ билетъ.

— Тридцать второй.

Она отходитъ къ доскѣ и разворачиваетъ программу. Помогла корочка! Спасъ Чудотворный Спаситель! Да вѣдь она знаетъ этотъ билетъ. У нея наморщенъ лобъ, щеки покраснѣли. Но нижутся, нижутся мысли и ярко вспоминается все и то, что она читала въ учебникѣ и то, что говорилъ въ классѣ преподаватель.

— Жильцова , вамъ отвѣчать... Вы готовы?

Женя начинала дрожащимъ, волнующимся голосомъ. Но голосъ крѣпнулъ. Она сама на себя удивлялась. «Корочка!.. корочка!.. Молодецъ Женя!..»

— Довольно-съ!..

Одинъ, два вопроса и смѣлые, вѣрные отвѣты. По движенiю руки учителя, по вопросительному его взгляду на начальницу — Женя знаетъ — полное двѣнадцать!

Да ей и нельзя иначе. Она идетъ на медаль...

Геннадiй Петровичъ ушелъ въ прошлое. Было не до него, не до фiалокъ. Ея судьба рѣшалась...


XVI

По окончанiи экзаменовъ, — Женя кончила съ первою серебряною медалью, — вся семья поѣхала на дачу.

Матвѣй Трофимовичъ этимъ лѣтомъ писалъ большой трудъ по астрономiи и долженъ былъ для этого работать въ Пулковской Обсерваторiи, а потому дача была нанята не въ совсѣмъ обычномъ мѣстѣ, а въ деревнѣ Подгорное Пулково.

Это собственно была даже и не дача, а простая крестъянская изба. У нея было широкое крыльцо-балконъ, выходившее въ маленькiй палисадникъ, окруженный высокимъ деревяннымъ рѣзнымъ заборомъ. За заборомъ была глубокая канава и черезъ нее перекинутъ былъ мостикъ съ двумя скамейками на немъ. Обычная пригородная крестьянская постройка богатаго мужика. Густыя сирени, бѣлыя и лиловыя, — онѣ еще цвѣли, когда Жильцовы переѣхали на дачу, — росли вдоль забора и у самаго дома, Ихъ пышныя тяжелыя вѣтки цвѣтовъ тянулись въ комнату Жени. Аллея молодыхъ березъ вела къ калиткѣ. Стройныя рябины и черемухи окружали избу. Изба стояла не на большомъ Петергофскомъ шоссе, но на пыльномъ проселкѣ, уходившемъ полями къ мызѣ Коерово.

Что за очаровательное, полное тайны и легендъ!! — была эта мыза Коерово. Высокiя сосны, столѣтнiе дубы и липы островомъ стояли среди простора полей. Изъ за полуразрушенной ограды, съ землянымъ валомъ и канавой былъ виденъ за плоскими болотами Петербургъ и казался призрачнымъ, точно мерцалъ таинствемнымъ маревомъ. Въ дрожащей дали блисталъ куполъ Исаакiя, бѣлѣли колокольни и стѣны Новодѣвичьяго монастыря, Адмиралтейская игла горѣла на солнцѣ — и надъ всѣмъ городомъ черной шапкой всегда лежала пелена тумана и дымной гари.

Какiя старыя, вросшiя въ землю, замшѣлыя были дачи въ Коеровскомъ общемъ паркѣ! Небольшое озеро въ зеленой рамѣ кустовъ поросло лилiями и точно таило въ себѣ роковую тайну. Тамъ, по ночамъ навѣрно играли русалки. Трудно придумать болѣе поэтичное мѣсто. Въ одной изъ дачъ... въ которой?.. — говорили — жила какая-то балерина необычайной красоты и таланта. И будто ее нѣкогда навѣщалъ какой-то великiй князь... Или это даже было давно и это былъ самъ Государь Николай Павловичъ... И тамъ была никому невѣдомая, прелестная, несказанно волнующая любовь...

Женя и Шура, часто прiѣзжавшая въ Подгорное Пулково гостить къ своей теткѣ, подъ надежной охраной Гурочки и Вани съ утра отправлялись пѣшкомъ въ Коерово. У Шуры этюдникъ и краски, у Вани сачокъ для ловли бабочекъ, у Жени книжка романа.

Женя ходила мимо пустыхъ запущенныхъ дачъ. Гдѣ это было?.. Этотъ прелестный волнующiй душу романъ?.. Густые кусты жимолости и акацiи скрывали дачи. Низко на самой землѣ лежали старинные балконы.

— Ты помнишь, Шура, «Первую любовь» Тургенева? Вотъ такая должно быть и тамъ была дача.

Женя заглядывала въ палисадникъ. Ноздри у нея были раздуты, она шла, плавно покачивая бедрами, какой то танцующей походкой. Ей чудились за кустами чьи то подавленные поцѣлуи и вздохи. Тамъ была любовь!.. Теперь вѣкъ не тотъ. Теперь любви не будеть! Такъ сказалъ Володя.

Возвращались домой къ полудню. Послѣ простого сытнаго дачнаго обѣда всѣ принимались за работу. Ольга Петровна уже приготовила холщевыя, обшитыя красными кумачевыми полосами занавѣси для балкона, Шура своими эффектными этюдами Коеровскихъ видовъ покрывала бревенчатыя съ торчащей паклей и мохомъ стѣны избы. Въ саду хозяинъ съ разносчикомъ цвѣтовъ раздѣлывали большую круглую клумбу, обложили ее дерномъ и засаживали ее розовыми маргаритками, голубою лобеллiей, пестрыми Анютиными глазками, петунiями и флоксами, а въ середину былъ посаженъ высокiй блѣднолистый табакъ. Гора краснаго песку лежала подлѣ — совсѣмъ по настояшему готовили раздѣлать садикъ.

Все принимало приличный, «господскiй» видъ. Хотя-бы и гостей принимать.

И только подумали объ этомъ, какъ вотъ онъ и гость появился. Геннадiй Петровичъ прiѣхалъ верхомъ на Баянѣ. Уже вечерѣло. Геннадiй Петровичъ изобразилъ все, какь чистую случайность.. Ѣхалъ мимо изъ Царскаго Села въ Красное и рѣшилъ заглянуть на минутку. Даже и съ лошади не хотѣлъ слѣзать. Его сейчасъ же окружили и сразу — дачная обстановка этому благопрiятствовала, приняли, какъ стараго знакомаго, какъ родного. Женя, Шура, Гурочка и Ваня заполонили его.

— Это и есть Баянъ?..

— Какая прелесть!..

— Онъ на солнцѣ какъ изъ старой бронзы.

— Женя, посмотри, на лбу бѣлая звѣздочка. Ровно посерединѣ.

— Какъ серебро блеститъ!

— Геннадiй Петровичъ, можно ее погладить?.. Она смирная?..

— Совсѣмъ точно шелкъ.

Четыре руки одновременно тянулись къ лошади.

— Она не брыкается?..

— Прелесть!..

— Чудо! Она васъ знаетъ!

Дѣвичьи и дѣтскiе голоса звучали, какъ несказанно прекрасная музыка. Красное солнце, обѣщая на завтра ведро, спускалось въ румяныя небесныя дали. Тѣни были нѣжны и воздушны. Женя и Шура, — Женя въ розовомъ, Шура въ голубомъ длинныхъ платьяхъ чувствовали себя барышнями и немного стѣснялись въ роли хозяекъ. Гурiй побѣжалъ за хлѣбом и сахаромъ для Баяна — «Геннадiй Петровичъ сказалъ, что Баянъ любитъ черный хлѣбъ и сахаръ». Женя метнулась за братомъ.

— Мама, ты пригласишь Геннадiя Петровича ужинать. Неловко какъ-то иначе, — шептала она матери, взволнованная и пунцовая.

И пока Гурiй и Ваня кормили Баяна, пока приглашенный Ольгой Петровной Геннадiй Петровичъ — никакъ не могъ онъ теперь отказаться — заводилъ во дворъ коня и съ хозяиномъ устраивалъ его въ сараѣ, — по дачѣ шла суета... На длинный столъ накрывали новую въ высокихъ складкахъ желтоватую въ красномъ узорѣ скатерть, рѣзали душистый свѣжiй кисло-сладкiй «шведскiй» хлѣбъ и быстро и озабоченно переговаривались.

— Какъ кстати, мама, что вчера былъ крендельщикъ. Я Выборгскiй крендель поставлю.

— Шурока, принеси съ погреба масло.

— И простоквашу.

— Да не выкладывай, такъ прямо и ставь въ горшкѣ. Это стильно, по деревенски.

— Женя, скажи папѣ, что готово. Ему въ обсерваторiю идти.

На дворѣ шли свои разговоры. Геннадiй Петровичъ о лошади безпокоился. Хозяинъ, красивый, благообразный мужикъ съ темной окладистой бородой въ розовой рубахѣ и жилеткѣ съ часовою цѣпочкой говорилъ: —

— Не безпокойтесь, ваше благородiе, и самъ я въ гвардiи служилъ, и сынъ сейчасъ въ Конно-гренадерахъ служитъ. Мы очень даже хорошо вашихъ коней знаемъ, Я присмотрю, если заиграетъ, или всполыхнется.

— И я буду смотрѣть, если вы позволите, — просилъ Гурiй.

— Да лошадь видать, и смирная, не полыхливая, военная лошадь. Господи!.. Да на маневрахъ-то сколько лошадей-то въ этомъ самомъ сараѣ стаивало.

Баянъ мирно жевалъ подкинутое сѣно. Подпруги сѣдла были освобождены, удило вынуто изо рта.

Въ сараѣ появилась принаряженная Параша, во всемъ раздѣлявшая волненiя барышень.

— Пожалуйте, кушать, — торжественно сказала она, какъ заправскiй метръ-д-отель.

Все было за ужиномъ удивительнымъ для Геннадiя Петровича. Удивительно было масло, какимъ намазывала ему Женя овальные ломти шведскаго душистаго хлѣба. Масло прозрачными слезами плакало подъ ножомъ. Удивителенъ былъ чай въ граненомъ стаканѣ, горѣвшiй, какъ прозрачный сердоликъ. Удивительно удалась простокваша, принесенная въ высокомъ муравленомъ горшкѣ изъ глубокаго ледника. Она ложилась на тарелку бѣлыми блестящими ломтями, ударяла въ голубизну, а толстый слой сметаны на ней былъ въ мелкихъ пупырышкахъ, какъ желтый вафельный фарфоръ.

— Вотъ уже, извините, — варенье у насъ прошлогоднее. Новое еще не начинали варить. Ягода еще не поспѣла, — говорила Ольга Петровна, пододвигая стекляную чашечку. — Только сѣмечки и остались малиновыя.

Послѣ ужина Матвѣй Трофимовичъ съ портфелемъ подъ мышкой отправился въ обсерваторiю. Ольга Петровна осталась прибирать со стола. Барышни съ Геннадiемъ Петровичемъ вышли и сѣли на бѣлыхъ некрашенныхъ ступеняхъ крыльца. Гурiй и Ваня побѣжали къ Баяну.

Долго не хотѣло солнце разстаться съ горизонтомъ. Неподвижныя, ничѣмъ неколышимыя стояли вдоль дороги березы. Сѣрые дрозды озабоченно въ ихъ вершинахъ посвистывали.

Наконецъ, и послѣднiй лучъ погасъ за Коеровскимъ лѣсомъ. Темнѣе, однако, не стало. Шура вышла за калитку и остановилась на мягкой дорогѣ. Молодая крапива зеленѣла вдоль забора. Доцвѣтала черемуха, и нѣжный ароматъ ея по саду разливался и кружилъ голову Женѣ. Непостижимая колдовская бѣлая сѣверная ночь стояла кругомъ.

— Посмотри, Женя, тѣни нѣтъ. Какая прелесть! — крикнула съ дороги Шура.

Точно призрачнымъ свѣтомъ была она освѣщена. Четкая въ серебристомъ нимбѣ вокругъ золотистыхъ волосъ — она стояла, какъ нарисованная, и точно, не бросая тѣни на сѣрый бархатъ дороги.

— Какой воздухъ!.. Какъ сладко пахнетъ черемухой!

Голова кружится. Спой, Женя!.. Только и не достаетъ въ такую ночь твоего пѣнiя.

— А, мама?..

— Въ такую ночь и мама — ничего!..

— Вы знаете этотъ дуэтъ? — сказала Геннадiю Петровичу Женя и тихо напѣла нѣсколько нотъ.

— Если вы — первый голосъ...

Шура вошла въ садъ и сѣла подлѣ Жени. Геннадiй Петровичъ всталъ и прислонился къ тонкой березѣ.

Женѣ казалось, что они — не они, а только такая картина съ ними нарисована. Или все это происходитъ на сценѣ. Такъ все это было красиво и воздушно, не похоже на людскую простую жизнь.

— Выхожу одинъ я на дорогу,

Сквозь туманъ кремнистый путь блеститъ.

медленно и звучно начала Женя.

Геннадiй Петровичъ поймалъ втору и присоединился къ ней

— Ночь тиха. Пустыня внемлетъ Богу,

И звѣзда съ звѣздого говоритъ...

Сильный голосъ Жени задрожалъ на высокой нотѣ. Въ вершинѣ березы дроздъ отозвался ему и щелкнулъ раза два..

— Женя, — раздался изъ окна голосъ Ольги Петровны. — Оставь. Тебѣ же запрещено пѣть романсы.

— Ахъ, мамочка, — недовольно поморщилась Женя и кивнула головою Геннадiю Петровичу, чтобы онъ продолжалъ. Два голоса согласно пошли вмѣстѣ.—

— Въ небесахъ торжественно и чудно,

Спiтъ земля въ сiяньи голубомъ...

Что-же мнѣ такъ грустно и такъ трудно,

Жду-ль чего?.. Жалѣю-ли о чемъ?..

Слезы блистали на Жениныхъ глазахъ. Ей казалось, что это прошло и не вернется никогда. И никогда уже не будетъ такого полнаго, исключительнаго счастья. И развѣ нельзя было вотъ сейчасъ безъ боли оторваться отъ земли и улетѣть въ свѣтлое, бездонное, прекрасное, холодное, прозрачное небо и унести съ собою навсегда, навѣки эту неизъяснимо сладкую радость, что сжимала ея сердце невнятнымъ волненiемъ.

***

Была уже ночь, когда Геннадiй Петровичъ собрался уѣзжать. Онъ подтянулъ подпруги, зануздалъ коня и вывелъ его на дорогу. Всѣ вышли его провожать. Все та-же свѣтлая, тихая, таинственная, бѣлая ночь была кругомъ. Упоительная тишина и спокойствiе застыли въ природѣ. Геннадiй Петровичъ какъ то вдругъ незамѣтно очутился въ сѣдлѣ. Женя услышала восторженный шопотъ Гурочки: —

— Онъ сѣлъ безъ стремянъ.

— Какой вы однако джигитъ, — ласково улыбаясь, сказала Ольга Петровна.

— Евгенiя Матвѣевна, — сказалъ, сгибаясь съ сѣдла Геннадiй Петровичъ. — Дайте вашъ платочекъ и положите его вотъ сюда посрединѣ дороги. Я покажу вамъ казачью джигитовку.

Смущенная Женя достала платокъ — она ничего, по правдѣ сказать, не соображала — и положила его тамъ, гдѣ ей указалъ Геннадiй Петровичъ. Гурдинъ отъѣхалъ по дорогѣ шаговъ на сто, повернулъ лошадь, пригнулся къ лукѣ, гикнулъ и далъ шпоры коню. Баянъ распластался надъ дорогой. Точно бронзовый комокъ летѣлъ онъ къ барышнямъ. Жемчужная дорожка пыли стала за нимъ и не садилась. Геннадiй Петровичъ поднялъ правую руку, быстро нагнулся къ самой землѣ, совсѣмъ точно свалился съ сѣдла, повисъ внизъ головою, рука черкнула по пыли и въ тотъ же мигь Геннадiй Петровичъ выпрямился, развернулъ въ поднятой рукѣ бѣленькiй маленькiй платочекъ, схваченный имъ съ земли, поцѣловалъ его, и умчался, точно растаялъ въ хрустальной, прозрачной дали бѣлой ночи.

***

Женя сидѣла въ спальнѣ у матери. Ольга Петровна давно сдѣлала ночной туалетъ, поправила подушки и собиралась ложиться. Женя не уходила.

— Мама, ты, какъ думаешь?.. Это онъ для меня сдѣлалъ?..

— Ну какъ!.. Просто хотѣлъ передъ всѣми молодечество свое показать, Поджигитовать хотѣлъ... Онъ-же казакъ. Казаки всѣ такiе. Вотъ и дядя Тиша бывало...

Женя перебила мать.

— Но почему онъ попросилъ мой платокъ?.. Могъ у тебя взять... У Шуры?...

— Просто такъ. Ты-же ближе всѣхъ къ нему стояла. Вотъ онъ у тебя и попросилъ.

— Нѣтъ, не то, мама, — съ какою-то грустною задумчивостью сказала Женя. — Совсѣмъ не то. Ты не понимаешь этого, мама. И это такъ печально. Ты видала? Онъ поцѣловалъ мой платокъ.

— Ну, полно, Женя. Тебѣ все это только показалось. Вотъ вообразила!

— Нѣтъ, мама!.. И мнѣ ужасно, какъ стыдно, что платокъ былъ... помятый... Мама, а вѣдь онъ упасть могъ, когда... внизъ головой?... Скажи, это же очень опасно? Вѣдь и лошадь могла упасть?..

— Да, конечно... Они объ этомъ никогда не думаютъ... Они всѣ отчаянные... И дядя Тихонъ...

Женя опять перебила мать. Никто не могъ дѣлать того, чго дѣлалъ для нея Геннадiй Петровичъ,

— Нѣтъ... Неправда... Развѣ дядя Тихонъ поднималъ когда для тети Нади платокъ?.. Это онъ для меня сдѣлалъ. Только ужасно какъ стыдно, что платокъ такой... Но я никогда ничего подобнаго не предполагала.

— Ты и не думай и не предполагай ничего такого. Ты еще дѣвочка. И кто онъ такой?.. Былъ, ускакалъ и нѣтъ его. Ну, иди, ступай спать. Уже солнце восходитъ.

Женя тихо прокралась въ свою спальню. Въ свѣтлой дѣвичьей комнатѣ барышень пахнетъ свѣжимъ деревомъ, смолою и черемухой. Большой букетъ ея на туалетномъ столѣ свѣшиваетъ нѣжныя, бѣлыя кисти къ краямъ большого фаянсоваго кувшина. Шура свернулась комочкомъ на узкой постели и крѣпко спитъ. На открытомъ окнѣ отдувается налитая золотымъ солнечнымъ свѣтомъ холщевая занавѣска. По дорогѣ идетъ пастухъ и трубитъ въ длинную жестяную трубу. Онъ издалъ протяжный звукъ и проигралъ руладу сегодня, какъ вчера, какъ будетъ играть завтра, какъ всегда. Женя думаетъ: — «тысячу лѣтъ тому назадъ, больше, при варягахъ онъ игралъ такую-же руладу и будетъ ее играть и тогда когда никого изъ насъ не останется. Много пастуховъ перемѣнится, а все будетъ такая же длинная труба и все такъ же печально, призывно будуть звучать ея рулады по раннимъ утрамъ. И коровы такъ-же будутъ отзываться на эти призывы и такъ-же будутъ скрипѣть растворяемыя ворота.

На дворѣ хозяинъ о чемъ-то говорилъ съ хозяйкой, звенѣли жестяные бѣлые молочные кувшины, наполняемые молокомъ. Женя знала: — тамъ запрягали лошадь въ таратайку, чтобы везти молоко въ городъ.

Женя лежитъ неподвижно на спинѣ. Затылокъ глубоко ушелъ въ подушки. Темная коса перекинута на грудь. На щекахъ все не остываетъ румянецъ счастья. Голубые глаза внимательно слѣдятъ, какъ то отойдетъ отъ окна занавѣсъ то точно прилипнетъ къ нему. Женина грудь дышетъ ровно. Женя не спитъ. Какъ можетъ она спать, когда всѣмъ существомъ своимъ, всѣмъ бытiемъ она ощущаетъ величайшее, ни съ чѣмъ несравнимое счастье — любить и быть любимой?

Она прислушивается къ затихающей деревнѣ.

«Господи!.. Какой миръ!.. Какое блаженство!.. Тишина!.. Черемухой пахнетъ... Лошадь фыркнула... Вотъ уже какъ далеко мычатъ коровы... Должно быть за мостомъ... Геннадiй мнѣ ничего не сказалъ. Да ничего и говорить не надо... Я знаю... Это такъ и будетъ, Это уже навѣрно теперь судьба... Настоящая любовь... И какъ красиво!.. Какъ хорошо жить! Володя скажетъ: — «мелко-буржуазный уклонъ!.. Мѣщанство!..». Ну и пусть — мѣщанство... Какое кому дѣло? Хотимъ быть только немножко, ну, самую капельку счастливыми... А то — прибавочная цѣнность... Еще онъ говорилъ — война... Война классовъ... Зачѣмъ война?.. Какъ хорошъ Божiй мiръ... И какъ хорошъ и нуженъ, намъ, простымъ, бѣднымъ людямъ миръ въ тихомъ трудѣ.

Слегка, чуть-чуть кружилась голова. Отъ усталости безсонной ночи. Отъ счастья... Отъ запаха черемухи...

Глаза сомкнулись.

«Миръ!... миръ!!!»