Geum.ru

Ненависть

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   19
слова.

— Начинайте, товарищъ, — снизу негромко сказал Малининъ.

Володя охватилъ обѣими руками паровозные поручни, нагнулся впередъ и громко и съ задоромъ кинулъ въ толпу:

— Товарищи!..

Гулкое эхо прокатилось по дальнимъ угламъ мастер­ской и затихло. Толпа еще разъ колыхнулась и подалась ближе къ паровозу. Кое-кто впереди снялъ шапку.

Вихревая мысль пронеслась въ головѣ Володи: — «ка­кое это чудное, магнетизирующее слово — «товарищи!»... Волна гордости пронеслась къ сердцу Володи и затопила его. Вся эта масса людей — его товарищи? Слово спаяло Володю съ ними. Онъ съ ними и они съ нимъ.

Слова пошли сами собою. Мысль работала четко и ясно.

— Вы... большинство изъ васъ, родились и воспитались въ православной религіи. Васъ нарочно воспитывали, что­бы сдѣлать изъ васъ...

Тутъ была небольшая пауза. Пріемъ показался самому Володѣ необычайно красивымъ.

— Рабовъ капиталистовъ!..

Звонкимъ эхомъ отдались съ силою сказанныя слова.

— Христосъ говорить: — «кто изъ васъ, имѣя раба пашущаго по возвращеніи его съ поля, скажетъ ему: — «пойди скорѣе, садись за столъ»... Напротивъ, не скажетъ-ли ему: — «приготовь мнѣ поужинать и подпоясавшись слу­жи мнѣ, пока буду ѣсть и пить»... *) Вотъ чему васъ учи­ли... Служи господину своему... Священникъ съ церковнаго амвона, учителя въ школѣ учили васъ исполнять вашъ рабскiй долгъ и терпѣть, терпѣть, терпѣть... Смиренію учили васъ, низкопоклонничеству.

Володя перевелъ дыхание и оглядѣлъ толпу.

Далекихъ смѣло посмотрѣлъ прямо въ глаза Володѣ и сказалъ громко, со вздохомъ:

— Христосъ терпѣлъ и намъ терпѣть велѣлъ.

Володя продолжалъ. Онъ напомнилъ причту о минахъ, розданныхъ рабамъ и о жестокомъ господинѣ.

— Долгъ!.. долгъ!!. Вамъ только — долгъ!.. Кому-то другому радости жизни, а вамъ обѣщаніе награды на томъ свѣтѣ, котораго, это теперь точно научно извѣстно и обследовано, совсѣмъ даже и нѣтъ.

— Никто того не знаетъ, — хорошо слышнымъ шопотомъ прошепталъ Далекихъ.

Этотъ рабочій раздражалъ Володю. Онъ мѣшалъ ему сосредоточиться. Со злобою и ненавистью посмотрѣлъ Володя на него и продолжалъ:

— Кто пожалѣлъ рабочаго въ старомъ христіанскомъ мiрѣ?.. Никто... Рабочій средство для капиталиста путемъ прибавочной цѣнности наживать себѣ деньги. Рабочій производитъ товаръ. Развѣ можетъ онъ обмѣнять товаръ на то, что ему самому нужно? Для этого нуженъ посредникъ, и посредникомъ между однимъ рабочимъ, дѣлающимъ одинъ товаръ и другимъ, производящимъ другой, являются деньги. Это былъ конекъ Володи — формула Маркса: — Д — Т — Д, деньги — товаръ — деньги съ прибавочной цѣнностью. Володѣ казалось, что тутъ все сказанное Марксомъ такъ ясно и неопровержимо, что стоитъ прямо говорить по книгѣ, которую онъ мѣстами зазубрилъ наизусть.

— Въ товарѣ — тайна..., — вдохновенно говорилъ Володя. — «Товаръ — это фетишъ... Карлъ Марксъ говоритъ: — «форма дерева при обработкѣ измѣняется. Изъ дерева сделали столъ. Столъ тѣмъ не менѣе остается деревомъ, обыкновенной чувственной вещью. Но, какъ только онъ выступаетъ въ качествѣ товара, онъ тотчасъ превращается въ чувственно-сверхчувственную вещь... Мозги рабо­чаго тутъ начинаютъ крутиться, какъ мороженое въ фор­мѣ»... «Столъ не только стоитъ своими ногами на землѣ, но, въ виду всѣхъ товаровъ, становится на голову, и его деревянная башка проявляетъ причуды болѣе странныя, чемъ, если-бы по собственному почину вдругъ сталъ онъ танцовать»...

— Эва загнулъ — столъ танцовать!..

— Господская глупость!

— Ни черта не понять!..

— Ну къ чему это онъ?.. Ладно какъ говорилъ.

Володя вдругъ понялъ, что тяжелое «пивное» остроумiе Карла Маркса не дошло до Русскихъ рабочихъ, го­раздо болѣе остроумныхъ и избалованныхъ смѣлыми сравненіями и острыми, крѣпкими словами, но уже не могъ свернуть съ книги.

— Столъ, — продолжалъ Володя можно продать. На эти деньги можно купить... библію... или водку... Вотъ, что такое товаръ... Вотъ, что такое танцы стола. Столъ уже не столъ, а... библія... или водка... Но есть вещи, которыя сами по cебѣ не суть товары — а продать ихъ можно. Совѣсть... Честь... Они могутъ стать продажными для своихъ владѣльцевъ и, такимъ образомъ, черезъ свою цѣну пріобрѣсти то­варную форму.

— Да, — опять съ глубокимъ, тяжкимъ вздохомъ сказалъ Далекихъ, — нанялси — продалси...

— Кто и совѣсть продаетъ, — сказалъ молодой рабо­чѣй и ловко сплюнулъ замусоленную кручонку.

— Бываютъ такѣе ироды.

— Шкуры барабанныя... Солдаты... Городовые... Морду наѣстъ, плюетъ, знай, на трудящаго человѣка.

«Дошло», — подумалъ Володя и съ силой продолжалъ:

— Марксъ говоритъ: — «деньги не пахнутъ». Каково бы ни было ихъ происхожденіе — деньги — всегда — деньги.

— Народъ говоритъ, — громко перебилъ Далекихъ, — чужое добро въ прокъ нейдегь. Краденыя деньги — не деньги...

— Товарищи, — повышая голосъ, говорилъ Володя, — въ тотъ угнетенный міръ, гдѣ надъ рабочими, ссылаясь на Христа, измывались капиталисты, гдѣ ихъ заставляли при помощи прибавочной цѣнности гнуть спину, гдѣ торговали людскою честью и совѣстью, гдѣ гноили ваши семьи въ невозможныхъ жилищныхъ условіяхъ, где рабочiе преждевре­менно умирали въ тяжкомъ, ничѣмъ неприкрытомъ рабствѣ у капиталистовъ, въ этотъ мрачный міръ голодныхъ и рабовъ, въ миръ пролетаріата явился нѣмецкій ученый Карлъ Марксъ...

Опять Володя, подготовляя эффектъ, сдѣлалъ паузу и со страшною силою выкрикнулъ:

— Онъ пожалѣлъ рабочаго!

Глухой гулъ пошелъ по толпѣ и Володя понялъ, что онъ въ самомъ cебѣ, въ Русскихъ глубинахъ своей души нашелъ, наконецъ, нужное, доходчивое слово, что теперь онъ уже завладѣлъ толпою и можетъ перейти къ главной основной темѣ митинга — къ вопросу о борьбѣ съ капиталомъ, къ вопросу о забастовкахъ...

***

— Собственность — воровство!.. Война — грабежъ, — изступленно кричалъ Володя. — Торговля — надуватель­ство!.. Вотъ заповѣдные лозунги Карла Маркса. Васъ зажа­ли въ тиски, васъ загнали въ щели и вы изъ этихъ темныхъ, смрадныхъ щелей не видите прекраснаго мiра. Васъ гонятъ на убой! Васъ обманули, сказавъ, что любовь это главное, что въ прощеніи обидчику правда... Вамъ сказали, что, кто ударитъ тебя по правой щекѣ — подставь ему и лѣвую — небось сами не подставляютъ!.. Вамъ говорятъ — просящему у тебя взаймы — дай и просящему проводить на одну версту — проводи на двѣ… Васъ не жалѣютъ... Васъ эксплоатируютъ... Все это неправда... Вздоръ.. Ваше евангеліе — Карлъ Марксъ, у него учитесь, у него находи­те силу сопротивленія, у того, кто, повторяю одинъ пожалѣлъ васъ. Что-же говоритъ онъ? Если собственность — воровство, возстань противъ собственности, отнимай ее, грабь то, что до тебя награбили!.. Если война грабежъ — возстань противъ войны. Не позволяй воевать! Рабочiе — вы сила! Не позволяй лить пушки, приготовлять порохъ, дѣ­лать ружья. Если торговля надувательство — наступи торговцу на горло и не позволяй торговать... Все должно быть въ вашихъ рукахъ. Фабрики и инструменты... Власть и полиція. Распредѣленіе товаровъ. Объявите войну войнѣ. Объ­явите войну собственности. Зорько слѣдите, чтобы никому ничего лишняго не попало. Вашъ контроль долженъ быть повсюду и безъ вашего разрѣшенія никто ничего не можеть имѣть. Свергайте власть, не жалѣющую рабочихъ. Уничтожайте церковь, боритесь съ религіей. Стачки, забастовки, не­прерывное повышеніе заработной платы — вотъ ваше оружiе, ваши пушки, пулеметы, ваши сабли и штыки. Пора...

— Уже вы намъ, будьте милостивы, укажите, когда и что начинать, — раздались голоса.

— Мы вамъ повѣримъ и мы съ вами, какъ вы съ нами!

— Вотъ сейчасъ... скоро Рождество... У людей будутъ елки, а у васъ?.. Тотъ же холодъ и голодъ, та же нищета. Такъ пусть у всѣхъ будетъ одинаково. Пусть, если Христосъ родился — для всѣхъ одинаково родился... А если не такъ — не надо и самого Христа...

Володя чувствовалъ, какъ накалялась атмосфера, какъ сильнѣе дышали груди и чаше раздавались выкрики съ мѣстъ.

— Веди насъ!

— Побьемъ, погасимъ и самыя елки! Къ чортовой ма­тери буржуазныя елки.

— Коли пожалѣлъ трудящаго человѣка — мы тебѣ вѣримъ. Мы съ тобою.

— Хотя и на разстрѣлъ за желанную свободу!

Въ эти мгновенія величайшаго подъема и разгара стра­стей вдругъ кто-то сзади, какимъ то жалобнымъ, заячьимъ голосомъ крикнулъ:

— Полиція!

Володя успѣлъ увидать, какъ широко распахнулись заднія ворота мастерской, въ темномъ ихъ четыреугольникѣ по­казалось свѣтлое сѣрое офицерское пальто пристава, за нимъ толпа городовыхъ въ черныхъ шинеляхъ и сейчасъ же всѣ фонари въ мастерской разомъ погасли, и кромѣшный мракъ сталъ въ ней.

Рѣзкій голосъ раздавался изъ воротъ.

— Эт-то что за собраніе?.. А?!. Кто разрѣшилъ?.. Сей­часъ зажечь фонари! Никто ни съ мѣста! Проверка документовъ будетъ!

Въ темнотѣ кто-то схватилъ Володю за руку и стащилъ его съ паровозной площадки.

Володя очутился среди своихъ, среди членовъ исполнительнаго комитета. Кто-то, въ темнотѣ не было видно кто, велъ ихъ между какихъ то станковъ, Володя спотыкался о рельсы, больно зашибъ себѣ ногу о желѣзный прутъ, узкая маленькая калиточка открылась передъ нимъ и онъ, а за нимъ и другіе его товарищи вышли на свободу.

Послѣ мрака мастерской на дворѣ показалось свѣтло. Въ глубокомъ снѣгу, среди сугробовъ лежалъ ржавый же­лѣзный ломъ...

Ихъ вывелъ молодой рабочій. Онъ тяжело дышалъ отъ волненія и сказалъ прерывающимся голосомъ:

— Самую малость, товарищи, обождите. Я схожу по­смотрю, нѣтъ-ли и за дворомъ полиціи.

Онъ исчезъ за вагонами, стоявшими на занесенномъ снѣгомъ пути. Они остались среди какихъ то громадныхъ паровозныхъ колесъ нѣсколькими осями стоявшихъ на рельсахъ. Послѣ нагрѣтой толпой мастерской сразу показалось холодно. Володя поднялъ воротникъ пальто. Ноги его стыли въ снѣгу,

Въ мастерской загорѣлись фонари. Стеклянная кры­ша освѣтилась. Ни одного звука не доносилось оттуда.

— Я знаю, кто насъ выдалъ, — сказалъ Драчъ.

— Ну?.. — сказалъ Малининъ.

— А Далекихъ... Рабочій. Я давно до него добираюсь...

— Далекихъ?.. Сомнѣваюсь... Онъ-же старый партіецъ, — сказалъ съ видимымъ неудовольствіемъ Малининъ.

— А по моему — давно въ охранной, — злобно ска­залъ Драчъ.

— Зачѣмъ такъ говорите, — сказалъ Гуммель.

— Зачѣмъ говорю?.. Такому человѣку просто голову надо совсѣмъ оторвать...

— Если надо будетъ и оторвемъ, — хмуро сказалъ Малининъ,

— Ты это докажи, — сказалъ Володя.

— Ты, какъ полагаешь, если который коммунистъ и говоритъ о Богѣ, правильный это коммунистъ, или нѣтъ? — сказалъ Драчъ.

— Ну, по этому судить еще преждевременно. Многіе товарищи путаютъ соціализмъ съ христіанствомъ, — сказалъ Малининъ.

— Онъ не путаетъ, онъ проповѣдь такую ведетъ.

— Ты мнѣ это докажи, Драчъ, — повторилъ Володя.

— Не сомнѣвайся такъ докажу, что своими ушами услы­шишь какой онъ есть коммунистъ.

Изъ за вагоновъ, и такъ неожиданно, что всѣ вздрогнули, появился тотъ рабочій, который вывелъ ихъ изъ ма­стерской.

— Что зазябли, поди, товарищи, — сказалъ онъ. — Идите, не сомнѣвайтесь. Весь нарядъ внутри остался. Провѣрка идетъ. Славно я васъ выведу.

По глубокому снѣгу двора гуськомъ молча пошли, ча­сто шагая черезъ занесенные снѣгомъ рельсовые пути. Ва­гоны кончились. Показался пустынный берегъ и за нимъ въ сумракѣ морозной, хмурой ночи свѣтлымъ просторомъ ле­жала Нева. Чуть видны были желтыя точки рѣдкихъ фона­рей на противоположномъ берегу. Черезъ глубокій прочный настъ Невы наискось узкая шла тропинка пѣшехода. Маленькія елочки, косо воткнутыя въ снѣгъ указывали ея на­правление.

— Пожалуйте, — сказалъ, останавливаясь передъ переходомъ, рабочій — прямо по ней на Охту попадете. Съ праваго края держите осторожнѣе, тамъ ледъ брали — такъ проруби будутъ.

— Спасибо, товарищъ. Въ вѣкъ не забудемъ услуги.

— Не на чемъ... Радъ услужить, которые нашего брата на вѣрную дорогу выводятъ.

Всѣ поочереди пожали твердую мозолистую руку рабочаго и пошли черезъ Неву.

Когда дошли до проруби, остановились, Широкимъ прямоугольникомъ дымила паромъ передъ ними черная про­рубь. Большіе, ровные куски вынутаго льда красивыми хру­стальными столбами стояли кругомъ. Было нѣчто влекущее въ черной глубинѣ, надъ которой воздушными видѣниями струился легкій, едва заметный паръ.

Драчъ показалъ Малинину прорубь. Онъ продолжалъ повидимому разговоръ, который они вели, когда шли вдвоемъ впереди вcѣxъ черезъ Неву.

— Куда проще, товарищъ. И никому невѣдомо. Пойдемъ вчетверомъ — вернемся втроемъ. Это куда лучше, какъ священника Гапона вѣшали. Сколько шума и безпокойства людямъ.

— А всплыветъ?... Выкарабкается? — хмуро сказалъ Малининъ.

— Зачѣмъ?.. Да никогда никто не всплываетъ... Можно еще предварительно и фомкой оглушить. Ни пачкотни, ни мокраго дѣла. Ничего... Столкнули и айда дальше.

— Кто-же исполнитъ, если понадобится?..

— Исполнитъ-то кто?... Товарища Гуммеля попросимъ. Ну, я, никогда не отказываюсь партіи послужить... — Драчъ кивнулъ на подошедшаго Володю, — вотъ его обязательно надо привлечь, чтобы настоящій припой сдѣлать къ партии. Такое дѣло — навѣки нерушимо. Не развяжешься.

Малининъ вопросительно посмотрѣлъ на Володю.

Въ томъ приподнятомъ, восторженномъ настроеніи, въ какомъ былъ Володя послѣ своей, такъ неожиданно прер­ванной рѣчи, на серединѣ Невы, гдѣ ледяной задувалъ вѣтеръ, подлѣ страшной тайны глубокой рѣки — онъ не отдавалъ себѣ отчета, что просходитъ, о чемъ идетъ рѣчь, онъ понялъ только одно, что вотъ ему надо показать свою пре­данность и вѣрность партіи и, когда Драчъ назвалъ его, онъ такъ-же какъ это сдѣлалъ Гуммель, молча приподнялъ въ знакъ cогласія и повиновенія свою смятую студенческую фуражку.

— Раньше все таки судить будемъ, — сердито ска­залъ Малининъ и быстро пошелъ къ чуть намѣчавшемуся въ темнотѣ низкому Охтенскому берегу.

Больше до самаго разставанія у трамвая никто не сказалъ ни слова.

***

Еще помнитъ Володя, какъ передъ самымъ сочельникомъ вызвалъ его Драчъ и они пошли вечеромъ къ Сѣнной площади. Они подошли къ одному изъ тѣхъ старыхъ грязныхъ громадныхъ домовъ, которые стоятъ въ углу между Сѣнной площадью и Горсткиной улицей и которые населе­ны столичной бѣднотою. Они вошли во дворъ, засыпанный рыхлымъ растоптаннымъ, никогда неубираемымъ снѣгомъ, едва освѣщенный тусклыми газовыми фонарями у мрачныхъ подъѣздовъ, прошли по нему въ уголъ и стали подниматься по грязной, пахнущей помоями и кошками лѣстницѣ. Тускло въ какомъ то туманѣ свѣтили небольшие газовые рожки. Желѣзныя перила были покрыты тонкимъ слоемъ льда. На каждой площадкѣ густо пахло отхожимъ мѣстомъ и желтая облупившаяся дверь вела въ общую для всего этажа убор­ную: они поднялись на пятый этажъ.

—Здѣсь живетъ Далекихъ, — тихо сказалъ Драчъ и осторожно открылъ, незапертую крюкомъ дверь. — Иди не­слышно. Послушаешь хорошихъ проповѣдей. Узнаешь, какіе партійцы бываютъ. Малининъ за него стоитъ потому, что они вмѣстѣ въ Шлиссельбургской крѣпости сидѣли. Мало-ли кто, гдѣ и когда сидѣлъ, а потомъ и покаялся.

Осторожно ступая они вошли въ темную кухню и сейчасъ же услышали голосъ Далекихъ за дверью и первое сло­во, которое они услышали было: — «Богъ».

Драчъ дернулъ за рукавъ Володю и показалъ пальцемъ на дверь. Оба замерли и стали слушать. Говорилъ Далекихъ, кому-то что то объясняя.

— Бога никто, никогда не видѣлъ и Его даже и нельзя видѣть смертному человѣку.

И тема, на которую говорилъ Далекихъ и вся обстанов­ка подслушиванія казались страшными и таинственными Володѣ и онъ навсегда запомнилъ темную бѣдную холодную кухню, тускло освѣщенную отсветами снѣга со двора, и ров­ный убежденный голосъ стараго рабочаго.

— Если ангелы, которыхъ увидали міроносицы дѣвы на гробѣ Христовомъ были свѣтлы, какъ молнія и имѣли одежды бѣлѣе снѣга, то какъ же сверкающъ долженъ быть Богъ?... Если-бы смертный увидалъ Господа — онъ умеръ бы и какъ же тогда онъ могъ разсказать какого вида Богъ? Тебѣ непонятно?... Изволь, поясню. Какимъ долженъ казаться человѣкъ маленькой, крошечной пушинкѣ, какимъ передъ нимъ является муравей. Вотъ надвигается на такого муравья гора не гора, а нѣчто ужасно громадное и страшное. То-ли раздавить вовсе на смерть, то ли нагнется и подниметь и приметъ въ сторону... Не богъ ли это для муравья? Возьми еще собаку. Она живетъ съ человѣкомъ, она его знаетъ. Отъ него она видитъ свѣтъ, когда онъ зажигаетъ огонь, отъ него она имѣетъ тепло и кормъ. Когда зашибетъ она лапу, или заболитъ у нея что — она бѣжитъ къ человѣку на трехъ лапахъ и показываетъ ему больную, точно проситъ ее полѣчить. Не богъ-ли это для нея? И все таки и муравей и собака видятъ человѣка, потому что онъ передъ ними во всемъ своемъ тѣлесномъ естествѣ. А Богъ — есть Духъ. Понялъ теперь, что это такое? Какъ же не вѣрить и какъ не бояться прогнѣвать Того, Кто всѣ самые даже наши помыслы знаетъ?... Постой... Не стучали ли на кухнѣ?...

Драчъ тихонько взялъ Володю за рукавъ и они быстро и безшумно вышли на лестницу и стали спускаться.

Когда они были на дворѣ, Володя спросилъ Драча:

— Кто это былъ у товарища Далекихъ?

— А это Балабонинъ, знаешь, бѣлобрысый такой, славный товарищъ и убѣжденный большевикъ.

— Ты зналъ, что онъ у него будетъ?...

— Я же его къ Далекихъ и послалъ, чтобы доказать тебѣ, что такое товарищъ Далекихъ и что гадовъ жалеть не приходится.

— Но нельзя же уничтожать людей за одни только ихъ убѣжденія?

— Тѣхъ, кто вѣруетъ именно надо уничтожать безо всякаго сожалѣнія, потому что это и есть самые опасные для насъ люди. Да я другое на судъ представлю. Не безпокойся, сумею достать и прямыя доказательства. Да такѣе люди, какъ Далекихъ... вѣрующие то... они и запираться не станутъ.

Они вышли со двора и шли по узкой панели позади громадныхъ желѣзныхъ корпусовъ Сѣннаго рынка.

— А все таки, — сказалъ тихо Володя, — Драчъ, мнѣ не очень понравилось, что ты подстроилъ этотъ разговоръ о Богѣ и привелъ меня подслушивать. Мнѣ эти прiемы...

Драчъ не далъ договорить Володѣ. Онъ искренно и громко захохоталъ.

— Брось, Владимiръ Матвѣевичъ... Знаю, скажешь: — шпонажъ, подслушиваніе... еще скажешь — провокація!... Брось эти буржуазные предразсудки... Оставь это для нихъ. Помни: — намъ все... все позволено. И нѣтъ такой гнусности, на которую мы должны пойти если этого потребуетъ польза нашей партіи. Такъ то, милый чистюлечка... ну да увидишь, поработаешь съ нами и поймешь, что намъ все, понимаешь, все позволено!

Володя не нашелся, что возразить, онъ торопливо по­прощался и пошелъ по Горсткиной улицѣ, Драчъ пошелъ къ Садовой на трамвай.

Володя ждалъ теперь сочельника, когда былъ назначенъ партійный судъ надъ Далекихъ.

***

Часа въ четыре, когда стало смеркаться, Володя подошелъ опять къ тому же дому подлѣ Сѣнной и смѣло под­нялся къ квартире Далекихъ. Онъ позвонилъ. Онъ зналъ, что Далекихъ предупредили и что тотъ долженъ ждать его.

Далекихъ самъ открылъ двери Володѣ. Онъ былъ по праздничному прифранченъ, въ новомъ пиджакѣ, съ яркимъ цвѣтнымъ галстухомъ и, какъ показалось Володѣ, навеселѣ.

Онъ поздоровался съ Володей и, не приглашая Володю во внутреннія комнаты, оставилъ его на кухнѣ и прошелъ чтобы одѣться. Володя слышалъ, какъ Далекихъ говорилъ кому-то: —

— Такъ елочку то, мамаша, погодите зажигать до меня.

Володя ощутилъ на кухнѣ слабый запахъ елочной хвои, такъ много ему напомнившій.

Далекихъ сейчасъ же и вышелъ. Онъ былъ въ хоро­шей шубѣ и меховой шапкѣ.

— Простите, товарищъ, задержался маленько. Дѣтей, жену предупредить надо было... Я всегда готовъ, если партійная нужда, засѣданіе партійнаго комитета, я самъ пони­маю, безъ меня никогда не обойдутся, Товарищъ Малининъ мнѣ — полное довѣріе... Тутъ, конечно, елка, семейныя сла­бости ну, полагаю, очень то не задержимся. Я съ открытою душою иду на такое дѣло.

Они вышли. Извозчикъ дожидался Володю.

— Я полагалъ на трамваѣ, — сказалъ Далекихъ. — Развѣ далеко куда?

— Да очень далеко, — сказалъ Володя и затѣмъ всю дорогу до Мурзинки они молчали.

Они подъѣхали уже въ полномъ мракѣ къ пустой дачѣ стоявшей совсѣмъ на окраинѣ. Далекихъ засуетился и спросилъ теперь ломающимся неровнымъ голосомъ: —

— Не знаете, Владимiръ Матвѣевичъ, о чемъ собственно рѣчь будетъ?

Володя не отвѣтилъ и пропустилъ Далекихъ впередъ. Тотъ пошелъ неохотно, оглянулся на отъѣзжавшаго извозчика и точно хотѣлъ повернуть назадъ, но потомъ махнулъ рукою и рѣшительно вошелъ въ двери.

Онъ увидалъ комнату, гдѣ посрединѣ стоялъ столъ и кругомъ нѣсколько простыхъ стульевъ и скамейка. На столѣ горѣло двѣ свѣчи поставленныхъ въ пустыя пивныя бу­тылки. Въ ихъ неяркомъ и печальномъ свѣтѣ Далекихъ увидалъ сердитое лицо Малинина и весь комитетъ въ сборѣ. Рядомъ съ Малининымъ сидѣлъ Драчъ и передъ нимъ лежала кипа какихъ то бумажекъ. Еще замѣтилъ Далекихъ, что окна комнаты были не только заложены ставнями, но и занавѣшены суконными одеялами. Сквозь румянецъ мороза — стало видно — какъ вдругъ поблѣднѣлъ и осунулся Далекихъ... Но онъ сейчасъ же справился съ собою и спокойно сказалъ: —

— Здравствуйте, товарищи, коли чѣмъ могу услужить вамъ, я въ полной готовности.

Малининъ, мявшій свою неровную черную короткую бороду поднялъ глаза на Далекихъ и сказалъ ровнымъ, негромкимъ и преувеличенно спокойнымъ голосомъ.

— Скажите мнѣ, Далекихъ, съ какихъ поръ вы находи­тесь секретнымъ агентомъ полиціи?..

— Я?... Да... То-ись?... Какъ это?... Не ослышался-ли я?.. Я васъ, товарищъ, просто не понимаю...

— Хорошо... Я вамъ разъясню. Вы вѣроятно знаете, кто такое Домкратъ?..

Лицо стараго рабочаго стало совершенно бѣлымъ. Гла­за потухли.

— То-ись?.. Домкратъ?.. Это я, конечно, обязанъ даже знать... Это знаете, машина, чтобы, значить, поднимать.

— Вы отлично знаете, Далекихъ, что тутъ рѣчь идетъ вовсе не о машинѣ, а о человѣкѣ... О васъ Далекихъ ... Это ваша кличка, подъ которой вы записаны въ охранномъ отдѣленіи.

Далекихъ развелъ руками.

— Какъ передъ Истиннымъ!.. Hелѣпо какъ то и стран­но!.. Такое заблуждение, можно сказать... Я васъ, товарищъ, неясно понимаю.

— Такъ я вамъ это разъясню, яcнѣе бѣлаго дня станетъ вамъ, — сказалъ Драчъ и изъ кипы бумагъ досталъ неболь­шой картонъ, съ наклеенной на немъ фотографіей и, не вы­пуская его изъ рукъ, протянулъ къ самому лицу Далекихъ.

— Это вамъ знакомо?..

Далекихъ тяжело вздохнулъ и низко опустилъ голову.

— Ну, вотъ что, Далекихъ, — сказалъ Малининъ, — вы, когда вступали въ партію, знали чѣмъ вы рискуете въ случаѣ измѣны?.. Вы человѣкъ не молодой, притомъ-же въ свое время пострадавшій за убѣжденiя и старый партийный работникъ. Намъ хотѣлось-бы знать, какая корысть заста­вила васъ пойти на предательство?..

Далекихъ поднялъ голову и долгимъ, острымъ взглядомъ смотрѣлъ прямо въ глаза Малинину. Тотъ опустилъ глаза. Далекихъ тяжко вздохнулъ.

— Что-жъ, — тихо сказалъ онъ. — Знаю, что кончено.

Онъ глазами обвелъ всѣхъ бывшихъ въ комнатѣ, дол­го сосредоточенно смотрѣлъ на Гуммеля, Драча и на трехъ мало знакомыхъ ему молодыхъ людей, въ крестьянской одеждѣ и прошепталъ: —

— Пощады не будетъ.

— Вы это, однако, знали, — сухо сказалъ Малининъ.

— За сколько же вы насъ предали?..

— Ни за сколько.

— То-есть?..

— Сдѣлалъ я это по убѣжденію... По чистой совѣсти... Какъ убедился въ томъ, гдѣ правда, гдѣ кривда.

— Вы нарочно вступили въ партію, чтобы предать насъ?..

— Ничего подобнаго. Вы-же сами знаете. Я пошелъ въ партію, потому что повѣрилъ, что она даетъ подлинное равенство и что любовь даетъ она намъ. Я повѣрилъ, что евангеліе Господа Нашего Иисуса Христа и соціализмъ — это одно и тоже. Я пошелъ въ партію, потому что мнѣ сказали, что она борется за бѣдныхъ людей, чтобы освободить ихъ и дать имъ лучшую жизню.

Онъ вздохнулъ и замолчалъ.

— Такъ... такъ... поглаживая бороду, проговорилъ Малининъ

— Хорошо начата пѣсня, однако, чѣмъ то она кончится, — сказалъ злобно Драчъ.

— Извѣстно чѣмъ, — съ мрачнымъ отчаяніемъ сказалъ Далекихъ. — Я давно понялъ, что соціализмъ — это не любовь, прощеніе, смиреніе, не поравненіе бѣдныхъ съ богатыми и свобода, а — лютая ненависть къ высшимъ, злоба и желаніе уничтожить все, что выше тебя. Гдѣ этому предѣлъ? Я стану мастеромъ — такъ меня за это уничтожить?! Босиканта, пьяницу, дурака стоеросоваго, лѣнтяя, клопа сосущаго — возвеличить — иди, властвуй надъ нами, владѣй, а чуть окрѣпъ и его — вали!.. Я все понялъ. Вы разрушаете... Они созидаютъ. И правда у нихъ.

— Въ охранной полиціи, — сказалъ Драчъ.

— Да, и въ охранной полицiи. Они охраняютъ порядокъ, а вы?.. Тамъ, если я виноватъ — меня судить будутъ не такъ, какъ вы судите. Тамъ судъ праведный и милосерд­ный. Тамъ все, до самыхъ глубинъ разсмотрятъ. Тамъ и о семьѣ моей подумаютъ... Какъ молъ ей будетъ безъ кор­мильца? Каково ей?.. Тамъ за такое... Не по-вѣ-сятъ... Я много повидалъ на своемъ долгомъ вѣку. Меня товарищъ Ма­лининъ до дна знаетъ. Я съ самимъ Владиміромъ Ильичемъ, когда онъ здѣсь былъ, бесѣдовалъ неоднократно. Я Хрусталева-Носаря зналъ... И попа Гапона слушалъ... Всѣ одно обманъ. Всѣ равно подлецы, какъ и вы!... Имъ — па-а-ртія!.. — А мнѣ Россiя!.. Вамъ Роcciя ничто — плюнуть и расте­реть, а мнѣ она — ма-а-ть!.. Поняли меня... Вотъ, какъ по­нялъ я все это, тогда и сказалъ: — нѣтъ, братъ, тяжко ты виноватъ передъ Родиной, что вошелъ въ партію, такъ и не выходи изъ нея за наказаніе, а вреди ей. До самой смерти вреди ей! Разрушай діавольскіе ея планы... Теперь поняли, сколько я получилъ?... Крестъ деревянный, да мученическую кончину вотъ, за что я старался.

— Если правда... И за то спасибо... Но идейный человѣкъ для насъ опаснѣе, чѣмъ человѣкъ продажный. И ему казни не избѣжать.

— Это мнѣ все одно... Вашъ приговоръ мнѣ извѣстенъ... Податься мнѣ некуда. Кричать — никто не услышитъ. Заманули меня — значитъ и пропала моя головушка... Про­сить о милосердіи — дѣло напрасное. Вы соціалисты, у васъ этого нѣтъ, чтобы виноватаго помиловать.

— Изъ-за васъ сколько народа пострадало, — рѣзко и жестко выкрикнулъ Драчъ, — а вы...

— Изъ-за меня?.. Нѣтъ, это — ахъ, оставьте!.. Изъ за меня самое большее, что въ участкѣ кто посидѣль, или высланъ былъ изъ Питербурха. А вы, знаю, не одного человѣка прикончили.

— Вы, Далекихъ, не заговаривайтесь. И нашему терпѣнію конецъ можетъ притти.

— Возьмите того-же Гапона... Пристава Медвѣдева, кто за Нарвской заставой пристрѣлилъ?... А министра Плеве? Столыпина?.. Не вы, чай, убили?.. Не ваша шайка?. Па-а-артія!.. Какъ понялъ я, что съ вами смерть, ну и пошелъ я противъ смерти.

— А пришелъ къ ней, — сказалъ Драчъ. Онъ весъ трясся отъ злости, ненависти и негодованія. — Благодари своего Бога, что мы еще разговариваемъ съ тобою. Судимъ…

— Какой это судъ!.. Тьфу!.. а не судъ!

— Товарищи, удалите подсудимаго, — сказалъ Малининъ, — приступимъ къ постановление приговора...

Далекихъ какъ то вдругъ опустился и сказалъ слышнымъ голосомъ: —

— Кончайте только скорѣе.

***

Эти полчаса, что шло совѣщаніе, Далекихъ провелъ в темной комнатѣ съ двумя молодыми парнями рабочими, которые сидѣли по сторонамъ его на скамейкѣ и ни слова съ нимъ не говорили. Далекихъ иногда тяжело вздыхалъ и озирался, какъ затравленный волкъ. Потомъ его ввели снова въ комнату, гдѣ былъ революционный трибуналъ. Онъ стал противъ Малинина и молча выслушалъ приговоръ. Онъ не противился, когда Драчъ съ рабочими скрутили ему руки назадъ и завязали темнымъ шерстянымъ платкомъ голову и ротъ такъ, чтобы онъ не могъ кричать. Потомъ его вывели изъ избы и повалили въ низкія крестьянскія розвальни, запряженныя одною лошадью съ колокольчикомъ и бубенцами на дугѣ. На него набросили рогожу, Гуммель и Драчъ сѣли поверхъ. Володя брезгливо примостился сбоку и сани, звеня бубенцами, во весь скокъ маленькой шустрой лошаденки помчались къ Невѣ.

Все было сдѣлано быстро, рѣшительно и все было такъ слажено, что Володя и самъ не понималъ, какъ все это случилось. Когда они спускались на ледъ, Драчъ сунулъ Володѣ какой-то тяжелый предметъ и свирѣпо сказалъ: — «держи»!..

На Невѣ слезли съ саней и пошли пѣшкомъ. Гуммель и Драчъ крѣпко вцепились въ рукава шубы Далекихъ и поч­ти волокли его по снѣгу. Далекихъ мычалъ сквозь платокъ и пытался вырваться.

Долго помнилъ потомъ Володя: — синее холодное небо и звѣзды. Влѣво, въ сторонѣ Шлиссельбурга, далекая, боль­шая сіяла, горѣла и сверкала одинокая звѣзда. Точно мани­ла къ себѣ. Володя посмотреть на нее разъ и другой и вдругъ подумалъ: — «Рождественская звезда». Ноги у него точно обмякли. Холодъ пробѣжалъ по спинѣ и Володя прiотсталъ.

— Товарищъ Жильцовъ, гдѣ ты?.. — крикнулъ Драчъ. — Иди, братокъ, иди!..

— Иду... иду, — какимъ-то виноватымъ голосомъ ото­звался Володя и догналъ тащившихъ Далекихъ Гуммеля и Драча.

Bcе казалось Bолодѣ какимъ-то кошмарнымъ сномъ. Надъ заводомъ яркое горѣло зарево доменныхъ печей. Вправо, въ полъ-неба разлилось голубоватое сіяніе уличныхъ петербургскихъ фонарей. На снѣгу было совсѣмъ светло.

— Ну, встрѣтимъ кого, что скажемъ? — вдругъ испу­ганно сказалъ Гуммель.

— Пьянаго ряженаго ведемъ, — наигранно бодро отвѣтилъ Драчъ. — Да кого чорта встрѣтимъ теперь? Въ Рождественскую ночь?.. Елки-палки!.. Ну, — увидятъ: — люди... А сколько этихъ людей?.. Кто узнаетъ? Пошло че­тыре — пришло три.

Прорубь не дымила паромъ, какъ въ ту ночь. Она бы­ла подернута тонкимъ въ бѣлыхъ пузырькахъ ледкомъ.

— А не удержитъ? — спросилъ Гуммель.

— Володя, ткни ногой, попробуй, — сказалъ Драчъ. Володя послушно подбѣжалъ къ проруби и, держась за елку, толкнулъ ледъ каблукомъ. Ледъ со звоном разлетѣлся. Черная булькнула вода.

— Тонкій, — сказалъ Володя.

Голосъ его дрожалъ. Ознобъ ходилъ по тѣлу.

— Володя, вдарь его по темячку. Дай разà...

Володя сжалъ въ кулакъ то тяжелое, что даль ему Драчъ и замахнулся на Далекихъ. Гуммель сбилъ шапку собачьяго мѣха съ сѣдыхъ волосъ. Володя ударилъ Далекихъ по головѣ. Онъ почувствовалъ непріятную, жесткую твер­дость черепа и больно зашибъ пальцы. Въ это мгновеніе Далекихъ, освободился отъ платка и закричалъ звонкимъ, отчаяннымъ голосомъ: —

— Спаси-ите!..

— Не такъ бьешь, — свирѣпо крикнулъ Драчъ. — И этого не умѣютъ!

Онъ оставилъ Далекихъ и выхватилъ изъ рукъ Володи фомку, съ силой ударилъ ею по виску стараго рабочаго. Володя услышалъ глухой стукъ и трескъ. Далекихъ по­качнулся и какъ то сразу осѣлъ на колени.

— Тащи его!.. тащи!.. подталкивай, — возился надъ нимъ Драчъ. — За руки беритесь!.. Дальше пихай!.. На са­мую на середину.

Длинное тѣло Далекихъ скользнуло по льду и, ломая его, съ трескомъ и шумомъ погрузилось въ вскипѣвшія вол­ны Невы. На мгновеніе сѣдая голова показалась надъ черной водой и страшный, приглушенный крикъ начался и сейчасъ же и замеръ у края проруби.

— Спаси-ии!..

— Какое сильное теченіе, — отдуваясь, сказалъ Драчъ. — Въ разъ подлеца подхватило. Теперь онъ уже подо льдомъ... До весны не всплыветъ, а и всплыветъ никому ничего не скажетъ.

Онъ обошелъ прорубь и заглянулъ съ низовой стороны.

— Утопъ... Да шуба-же тяжелая... Намокла и потянула книзу... Жалко что не сняли? Хорошая у него была шуба.

— Шапку куда дѣвать? — спросилъ Гуммель, поднимая со снѣга шапку Далекихъ.

— Возьми на память... Чисто сработали... Идемте, то­варищи. Пошли четверо, а пришли трое, ну-ка угадай загадку... — оживленно, точно пьянымъ голосомъ говорилъ вдругъ развеселившійся Драчъ и быстро зашагалъ отъ про­руби.

Володя и Гуммелъ пошли за нимъ.


XI

Когда, уже въ городѣ, прощались, Драчъ съ ласковой фамильярностью сказалъ: —

— Да, куда ты, Володя?..

— Я домой... спать.

— Ну, что — домой ... Елки-палки! Поезжай, братику, съ нами къ дѣвочкамъ. Послѣ такого дѣла всегда погулять хорошо. Встряхнуться.

Володя на отрѣзъ отказался. Гуммель и Драчъ подряди­ли извозчика, Володя дошелъ до остановки паровой желѣз­ной дороги, шедшей къ Невскому и скоро добрался до дома.

Его сознаніе работало смутно и плохо, какъ во снѣ. Входя въ ворота, Володя подумалъ: — «да, вѣдь это я человѣка убилъ?... Рабочаго Далекихъ! Которого дома ждуть же­на, дѣти и... елка!.. Теперь уже не дождутся».

Володя прислушался къ себѣ. Угрызеній совѣсти не бы­ло и это порадовало его. Значитъ, не даромъ онъ провелъ эти три года въ партіи большевиковъ — ему удалось уто­пить въ cебѣ cовѣcть. Нервы стали крѣпкими... А вотъ не смогъ «къ дѣвочкамъ» поѣхать. Захотѣлось быть одному. Когда проходилъ подъ воротами своего дома вдругъ представилъ Гуммеля и Драча. Залъ ярко освѣщенный. Таперъ на піанино наяриваетъ. Нарядныя, безстыдно обнаженныя ходятъ по залу женщины. Говорятъ, или, можетъ быть, это Володя гдѣ нибудь прочелъ, что преступниковъ и убійцъ всегда послѣ преступления охватываетъ страсть. Темный го­лосъ животнаго инстинкта зоветъ къ продолженію жизни тѣхъ, кто только что незаконно пресѣкъ чью-то чужую жизнь.

Володя опять провѣрилъ себя. Нѣтъ, совесть была спо­койна. Этого не было. Осталось лишь брезгливое ощущеніе удара по чужой головѣ. Когда вспомнилъ объ этомъ заныли засушенные на морозѣ пальцы. «Да, человека убилъ... Кто поверитъ?.. Какъ клопа, какъ вошь... какъ гадкое насѣкомое... Когда Бога нѣтъ — все это очень просто. Прервалъ одинъ химическій процессъ и началъ другой... Тамъ... подъ водой».

Володя поежился подъ теплымъ ватнымъ отцовскимъ пальто.

«Никто не видалъ... А если? Нехорошо, что былъ на квартирѣ Далекихъ. Его жена могла въ щелку примѣтить... Впрочемъ она его не знаетъ... Студенческая фуражка... Студенческая фуражка... Фу, какъ это было глупо ее надѣть!..»

Отвѣтственности передъ людьми, передъ судомъ Во­лодя боялся, — отвѣта передъ Богомъ — нисколько.

Бога не было — и потому просто и легко казалось ему и самое убійство.

Володя посмотрѣлъ со двора на окна отцовской квартиры. Въ залѣ было темно. Значитъ, елку уже погасили. Можетъ быть, уже и разошлись. Вотъ хорошо-то было-бы! Никакихъ разспросовъ, разговоровъ, соболѣзнованій, упрековъ, что не пришелъ на елку. Семейное торжество!... Фу! Какая пошлость! Соболѣзнования! Вотъ, если имъ сказать, что онъ сейчасъ сдѣлалъ — вотъ когда пошли бы настоящая cоболѣзнованія, упреки и какой это былъ бы для всѣхъ непревзойденный ужасъ. Человѣка убилъ!.. Нашъ Володя!!

На дворѣ было тихо и безлюдно. Наискось отъ воротъ по асфальту была разметена дорожка и черная полоса ея была четко видна на плохо освѣщенномъ дворе.

Дверь открыла Параша. Володя еще за дверью слышалъ мерный голосъ дяди Бори. Потомъ тамъ смолкли, Въ ярко освѣщенной прихожей Володѣ бросился въ глаза большой деревянный ящикъ въ ободранной рогожѣ, веревки, бумага и стружки. Какъ нѣчто наглое, дерзновенное и угрожающее висѣло на вѣшалкѣ сѣрое офицерское пальто съ серебряными погонами и фуражка съ краснымъ околышемъ. Они странно напомнили Володѣ ночь митинга въ паровозной мастерской, когда Володя, прерванный на полусловѣ, увидалъ ворвавшуюся въ мастерскую полицію. Володя не спросилъ у Параши, чье это пальто. Онъ съ отврашеніемъ от­вернулся, сбросилъ на руки Параши шляпу и верхнее платье, снялъ калоши и торопливо пошелъ въ свою комнату.

Быть одному!..

Онъ зажегъ лампу подъ зеленымъ, бумажнымъ абажуромъ на своемъ письменномъ столѣ и вытащилъ съ полки, висѣвшей на стѣнѣ надъ столомъ тяжелую книгу въ черномъ коленкоровомъ переплетѣ — «Капиталъ Карла Маркса»...

— «Когда всѣ — до последняго уличнаго мальчишки — будутъ пропитаны Марксизмомъ — тогда къ этому не при­дется прибѣгать... А до тѣхъ поръ — борьба!.. Не на жизнь, а на смерть. Ихъ больше, за ними Государство, церковь, полиція, войско — намъ остается только быть непримиримо жестокими... Нервы?.. Ф-фа!.. У настоящаго большевика — не должно быть нервовъ! Я новый человѣкъ... Человекъ бу­дущаго».

Къ нему постучали, и милый Шуринъ голосъ раздался за дверью:

— Это я, Володя... Шура... Къ тебе можно?

— Пожалуйста. —

Володя не всталъ навстрѣчу двоюродной сестрѣ, но остался сидеть за письменнымъ столомъ надъ «капиталомъ Маркса». Строгость и сухость легли на его лицо. Оно какъ-бы говорило: — «вотъ вы тамъ разными глупостями зани­маетесь, «елки-палки», чепуха, ерунда разная... А я тружусь, учусь!..»

«Елки-палки» напомнили почему-то Драча, и Володя съ какимъ-то совсѣмъ новымъ чувствомъ посмотрѣлъ на Шу­ру. Точно первый разъ увидалъ ее не двоюродною сестрою, серьезнымъ товарищемъ, но женщиною.

Шура, оживленная радостью всѣмъ сдѣлать подарки, точно впитавшая въ себя свѣтъ елочныхъ свѣчей и вмѣстѣ съ тѣмъ негодующая на Володю за его пренебреженіе къ семьѣ, вошла въ кабинетъ и плотно затворила дверь.

— Володя!.. — сказала она. — Это невозможно!.. Вся наша семья собралась вмѣстѣ. Твои папа и мама... Сестры, братья... Какъ ты только можешь?.. Неужели ты не понима­ешь, что своимъ отсутствіемъ ты ихъ оскорбляешь?... Твое равнодушiе просто жестоко... Володя!..

Она вошла изъ темнаго корридора, и у нея глаза еще были темные и огромные. Понемногу отъ свѣта лампы точно вливалась въ нихъ глубокая синь. Золотистые волосы, кра­сиво убранные, червонцемъ блистали въ изгибахъ. Подъ тонкой матеріей платья молодая грудь часто вздымалась и стала видна соблазнительная ея выпуклость. Длинное бѣлое платье необычайно шло къ ней. Сладкій запахъ духовъ, мо­лодости и свѣжести, запахъ елки и мандарина шелъ отъ нея. И снова вспомнились Драчъ и Гуммель и домъ, куда они поѣхали... «Елки-палки»!..

— Володя, какъ хочешь, но ты долженъ выйти къ намъ. Тамъ все свои.

— Тамъ тоже еще офицеришка какой-то торчитъ. То­же свой?..

— Да, свой. Онъ отъ дяди Димы привезъ подарокъ... Го­лову кабана. Пойди, познакомься съ нимъ. Посмотри наши подарки тебе.

— Совсѣмъ неинтересно.

— Володя!.. Твоей мамѣ это такъ горько!.. Она не мог­ла сдержать слезъ, когда ты прошелъ мимо.

— Садись, Шура. Поговоримъ серьезно.

Дѣвушка спокойно подошла къ столу и послушно сѣла въ широкое кресло, обитое зеленымъ рипсомъ, стоявшее въ углу комнаты подлѣ письменнаго стола.

— Ты, Шура, вѣрующая... И ты знаешь евангеліе на­изусть. Помнишь это мѣсто: — «если кто приходитъ ко Мнѣ, и не возненавидитъ отца своего и матери и жены и дѣтей, и братьевъ и сестеръ, а притомъ самой жизни своей, тотъ не можетъ быть Моимъ ученикомъ»...*)

Шура была ошеломлена. Быстрымъ движеніемъ она схва­тила руку Володи и, сжимая его пальцы, сказала: —

— Нѣтъ!.. нѣтъ!.. Не надо, Володя! Нельзя играть такъ словами. Что ты говоришь? Не въ монастырь ты идешь. Не такъ это надо понимать!.. Нельзя ненавидѣть родителей!.. Никого нельзя ненавидеть! Христосъ повелѣлъ всѣхъ лю­бить... Боже мой что ты сказалъ.

Ироническое выраженіе не сходило съ лица Володи. Казалось онъ любовался смущеніемъ Шуры.

— Да... Конечно, въ