Влечение к океану
| Вид материала | Документы |
- Ресурси Світового океану І рекреаційні ресурси Ресурси Світового океану, 49.75kb.
- Пьер паоло пазолини, 2373.78kb.
- Розділ 11. Екосистеми океану, 544.45kb.
- Америка південна географічне положення, 508.19kb.
- Конспект урока по географии в 6 классе Тема: Путешествие по Мировому океану, 48.65kb.
- Архітектура арабських країн та країн Близького І Середнього сходу (VII – XVIII століття), 182.93kb.
- Элит тур в юар с русскоговорящим гидом: Кейптаун (4н) – Сан Сити (2 н) Водопад Виктория, 265.07kb.
- Хидиятов Шейх Мухаммад Амин аль-Курди аль-Эрбили книга, 5950.14kb.
- Этого явления самоубийство, 166.51kb.
- Рассказ о первых радиолюбителях-коротковолновиках г. Ишимбая, 23.37kb.
ВЛЕЧЕНИЕ К ОКЕАНУ
Тот день, когда я перестану беспокоиться и мучиться, искать и волноваться, будет самым тяжелым днем в моей жизни.
Ч. Айтматов
1
«Будь человеком, сын мой! Где бы ты ни был, будь человеком! Всегда оставайся человеком!»
Это последние слова, которые старый чабан Чодрон, герой одного из ранних рассказов Чингиза Айтматова «Свидание с сыном» (1959), успел простонать-прохрипеть сквозь сдерживаемую судорогу рыданий, провожая сына на войну.
Сказалось самое главное — то, для чего, вероятно, и предназначается наипоследнее мгновение перед разлукой (возможно, навечно), когда забывается все остальное.
Но, будь у них время, отец сказал бы только это, ибо такое и так. не дано сказать никому другому.
Тут — не просто слово. Тут — огонь пылающего сердца, полного самозабвенной и самоотверженной любви и скорби. Подлинная, сокровенная правда — невыразимая в обычном существовании, и вдруг, во всей полноте и пронзительности, явившаяся перед лицом неизбежности на высоком языке поэзии.
Но что значит — быть человеком?
Есть вещи, которые как будто сами собой разумеются, понятны... до тех пор, пока что-то не заставит задуматься о том, что в привычном, простом, казалось бы, предмете скрывается сложный, неведомый, волнующий смысл.
И в тот же миг обжигающей волной беспокойство охватывает все существо: как ты мог жить, не подозревая об этом,— о вечной загадке, начав разгадывать которую, ты уже почувствовал, как какая-то могучая сила подхватила тебя и несет в необозримый океан новой жизни, где ожидают тебя необыкновенные приключения, суровые испытания и встречи с людьми, которые станут твоими верными друзьями?
Кто-то с удивлением признался, что, читая книгу, он хотел найти
писателя, а нашел человека. Вдумайтесь, сколь поразительны эти слова! Несомненно, куда легче представить, что они значили бы в устах отчаявшегося путника, бредущего среди бескрайней пустыни. А в устах читателя, если к тому же он не мучим смертельной жаждой?
В том-то и дело, что наивысшая радость—встреча с неведомым доселе другом, с необходимым собеседником, который всенепременно явится, чтобы слышать и откликаться (таков закон дружбы!), если мы всем сердцем бескорыстно жаждем с ним общения. И произойдет равнозначное чуду, ибо в этот момент случится самое великое событие на свете — открытие человека человеком.
Только, настаиваю, нужно именно жаждать, а не просто ждать у моря погоды, положившись на случай: если, мол, повезет... А — главное: надо самому идти навстречу!
Испокон веков жизнь сравнивали с Океаном. Древний поэт Востока Рудаки восклицал:
Жизнь — это море!
Плыть желаешь?
Построй корабль из добрых дел...
Некоторые ученые утверждают, что мы, люди, вышли из моря. А есть и такая гипотеза (для поэтов — это истина): на заре своей праистории человек был птицей. Подтверждение тому, что и теперь он парит в снах детства — растет. Или в нас летает память предков? Разве это не удивительно? Мы растем, когда оказываемся способны взлететь.
На языке поэзии взлететь - значит преодолеть притяжение страха, разорвать путы косных предрассудков, познать неведомое, без чего человеческое существование уже теряет смысл и становится хуже каторги, без чего нет достоинства.
Достоинство, по словам Чингиза Айтматова,— это ум, окрыленный свободой.
Свобода... Ее гордый и пленительный образ в порыве небывалых, не испытанных раньше человеческих чувств и мыслей являют герои, взрослые и юные, которых писатель вызвал к жизни, будь то «первой учитель» и Алтынай («Первый учитель»), Джамиля и Данияр («Джамиля»), Толгонай и Суванкул («Материнское поле»), Султанмурат и Мырзагуль («Ранние журавли»), безымянный мальчик, мечтающий превратиться в рыбу («Белый пароход»), и мальчик-нивх по имени Кириск из повести «Пегий пес, бегущий краем моря».
Что объединяет всех этих персонажей, делает их героями в полном смысле этого слова? Готовность перед лицом любой стихии отстаивать «право быть свободными людьми». Даже и ценой собственной жизни.
Герои Ч. Айтматова, как правило, молоды. И потому некоторых критиков (а все критики — взрослые люди) нередко одолевает смущение: а не слишком ли преувеличивает писатель силу и глубину изображаемых чувств героев? Способны ли они вообще переживать так? И, в-третьих, нужно ли потрясать читателя трагедией — ведь книги Ч. Айтматова читают и подростки?
Я же уверен, что юноша, не открывший этого писателя в самом чистом, отзывчивом, благородном возрасте, очень пожалеет, когда, став взрослым, поймет, чего он себя лишил.
А как считает сам Чингиз Айтматов? На мой вопрос, как он представляет своего читателя, писатель ответил: «Предполагаю, что среди моих читателей большинство молодых людей. Почему я так думаю? Подросток или даже юноша — тот, кто искрение (но вовсе .не простодушно-наивно) верит в идеальное, что может восприниматься как «сказочное»: любовь, дружбу, чистоту и благородство человеческих отношений. И он абсолютно прав».
«Какой герой по вашему мнению, наиболее интересен читателю и «взрослому» и «юному»?»
«Который преодолевает себя. Испытать себя, почувствовать сбои внутренние силы — без этого невозможна полноценная жизнь. А что значит жить полноценно? Пережить те необыкновенные ощущения и впечатления, которые составляют сокровенную сущность духовной жизни XX века. Страстность этой мечты, ставшей смыслом жизни, делает обыкновенного человека равным тому, кто открывает звезды».
Но «открывать звезды» — не забава. Речь не о престижности профессий, а о престижности человечности. Все испытания, — ради этого.
Человек, сколько бы лет ему ни было,— никогда не маленький, если .его душа полна живого трепета, удивления и участия к людям, к природе, не приемлет лжи и: жестокости.
Страх инстинктивен. Он, как говорится, родился раньше нас. А бесстрашие? Оно — результат выбора, сделанного под влиянием благородного чувства.
Порой, не желая обидеть кого-то из тех, кто, промолчав, отошел в сторонку, хотя бы речь шла о защите чести и достоинства человека, мы вместо «предатель» готовы подыскать какое-нибудь - слово помягче Скажем «равнодушный». Но вот Л.' Н. Толстой называл равнодушие душевной подлостью. Если мы согласны с этим, что тогда? Кто мы сами, если но хотим или боимся называть вещи своими именами? Еще и оправдать пытаемся: «Он же не знал!» Допускаю, не знал Толстого. Но то, что совершает низкий, гнусный поступок, знал и — самое главное — в этот момент состоялся его выбор. Выбор судьбы. Непоступок — тоже поступок.
другое: человек не знает, что совершает подвиг, на что идет и что с ним будет после, как не знала Алтынай, героиня «Первого учителя», что ей «суждено будет произнести эти слова».
Какие?
2
Хочу, прежде всего, обратить внимание читателя на то обстоятельство, что «произнести» слово для героя Чингиза Айтматова — огромный труд души, ибо слово в его устах — не пустой звук, какой можно забыть, или он забудется сам (мало ли чего не скажешь в запале?), но, вырвавшееся на волю, оно неотвратимо определяет его дальнейшую жизнь.
И то же — мысль.
«Я испугался собственных мыслей. Но желание было сильнее ст/ра-ха. Я нарисую их такими вот, счастливыми! Да, вот такими, какие они сейчас! Но смогу ли я? Дух захватывало от страха и радости., И шел в сладко-пьяном забытьи. Я тоже был счастлив, потому что не знал еще, сколько трудностей доставит мне в будущем это дерзкое желание».
Чего же испугался Сеит, юный художник из «Джамили»?
Быть художником — значит не только уметь рисовать, но и иначе жить. Иначе, чем испокон веков жили предки; открывать в обыкновенном необыкновенное, чего никто почему-то не видит. Это значит восстать против закосневшего, обыденного, бескрылого, утверждая новый образ сущего мира в свете сказочной любви. И, не исключено, вызвать гнев того (пусть он даже родной брат), кто не хочет видеть и понимать по-новому.
Вот какую «трудность», о какой не знал еще, имеет в виду Сеит. А если бы и знал, разве отказался бы он от своего призвания? Никогда. Ни за что. Страх и радость, захватывающие дух, оттого что состоялся выбор судьбы — «рассказать красками песню Данияра».
Думал ли Сеит, что он, как витязь на распутье, выбирает дорогу? Конечно, нет. Но выбрал единственно верную и ни на какую другую не согласился бы.
Когда кто-то гадает, кем быть: врачом, физиком, спортсменом или артистом,—- зачастую это превращается в перебирание «модных» занятий или сулящих славу.
Пирогов не потому стал великим врачом-хирургом, что ему нравилось оперировать живое тело, а потому, что прежде он был одержим мечтой облегчить людям страдания. Когда прежде? В отрочестве.
Вот и Септу важнее всего в жизни поделиться со всеми людьми — и с теми, кто будет благодарен ему за это, и с теми, кто возненавидит его,— воссиявшей в его душе нетленной красотой.
Зачем бы иначе ей открыться, довериться именно ему? Не затем же, чтобы он, как скупой рыцарь, замкнул ее в подземелье и чах над гей, упиваясь тайным сознанием, что один владеет бесценным сокровищем. В таком случае человек невольно превращается в раба сомнительной страсти и должен скрывать ее как нечто постыдное.
Не тешь себя иллюзией, что ты свободен, если это скрыто от других, если люди, глядя на тебя, не ощущают радости освобождения, не чувствуют, как у них вырастают крылья, и у них не рождается желание стать лучше, чего бы это ни стоило.
Разумеется, юный Сеит не мог думать, а тем более рассуждать -подобным образом. Просто слова, которые пришли к уже ставшему взрослым человеку, родились из детских, чистых, возвышенных впечатлений и чувств.
О чем это говорит? О том, уверен, что многие мудрые мысли, приходящие к нам с возрастом, заложены, или, как говорят, запрограммированы, в добром сердце детства...
Что же было суждено произнести Алтынай?
3
«Встаньте, несчастные, из могил, встаньте, призраки загубленных поруганных, лишенных человеческого достоинства женщин! Встаньте мученицы, пусть содрогнется черный, мрак тех времен! Это говорю я, последняя из вас, перешагнувшая через эту судьбу!»
Накал страсти Алтынай иному читателю покажется чрезмерным, неправдоподобным: мол, так в жизни не бывает!
В самом деле, представить такую картину наяву — волосы встанут дыбом.
Что же здесь все-таки реально, что неопровержимая правда? Ненависть и проклятье, сострадание и вера, вера в то, что отныне никто не посмеет глумиться над человеком.
Слившись воедино в небывалом чувстве, устами Алтынай кричит боль веков. Алтынай нельзя представить и понять вне Истории, вне Революции.
Как огонь на себя, вызывает она на очную ставку прошлое — рассчитаться сполна и до конца. Это ее право: она — «последняя», пережившая стыд поругания, позор рабства. И это же ее долг: она — первая, увидевшая красоту и правду будущего глазами свободного человека.
И все-таки, согласен, страшно!
Но разве не то же испытывал сам писатель: «...даже задним числом мне было страшно представить, какой могла оказаться судьба кочевых казахов и киргизов, если бы не Октябрьская революция!
И потому только за одно это — за то, что Октябрьская революция, родившись в России, сокрушила имперский колониализм и тем самым спасла мои народы от физического и духовного прозябания, я готов славить революцию до конца дней своих и детям детей своих завещаю: считать началом дней наших — Октябрь!»
Герой Айтматова — новый человек нового мира. Вот в чем дело. И страх, и восторг, предшествующий рождению слова, потрясает и его, и нас, читателей.
Невольная тревога — не слишком ли много берет на себя? — из опасения, знакового врачу: прозревший должен привыкать к яркому свету постепенно.
Кстати, тут повод поразмыслить, почему один человек берет на себя много — ему необходимо отвечать за все, что было до нас, есть при нас и будет после нас, а другому — и пылинка в тягость? Что, дескать, зря думать обо всех, когда недосуг подумать о себе?
Некогда думать — значит, некогда быть человеком. А может, эдак и удобнее? Меньше спросу. Это дело совести. А совесть —мера человека в человеке. Она связывает людей во времени и пространстве, делает их братьями по духу, по борьбе за справедливость и счастье всех.
«Боже мой! — подивилась я, и разом мне вспомнилось: и та первая ночь, и наша любовь, и молодость, и тот могучий хлебороб, о котором я грезила. Значит, все сбылось, все, о чем мы мечтали! Да, земля и вода стали нашими, мы пахали, сеяли, молотили свой хлеб — значит, исполнилось то, о чем мы думали в первую ночь. Конечно, не знали мы, что придут новые времена, что наступит новая жизнь, но земная мечта простого человека, выходит, совпала с желанием времени, желанием добра и справедливости. Охваченная этими мыслями, я сидела не шелохнувшись...»
Чувство свободы вошло в сердце юной Толгонай, героини «Материнского поля», как первая любовь. Святая. Вечная. «И земля в ту синюю светлую ночь была счастлива вместе с нами».
Любовь истинна, если ее благословила природа.
И вот что любопытно: сказка скорее всего доверяется человеку, в котором сильно чувство будущего.
Но если для героя «Белого парохода» естествен разговор с камнями, с деревьями, с Рогатой матерыо-оленихой (он сам дитя, еще не покинувшее ее лона), то взрослый, чтобы обратиться к Земле, как будто должен сделать некоторое усилие. У Толгонай, однако, это происходит совершенно свободно. Стало быть, детское мироощущение хранилось в ее душе как бы про запас...
К чему я говорю об этом? Мне хочется понять, почему я, читатель, безусловно верю в реальность такого диалога.
Все дело в том, чем является Земля для Толгонай. Это—ее судьба, ее труд, ее любовь, ее святая вера. Земля не может не ответить. Тем более, что заговорила-то Толгонай не ради себя: она хочет поведать внуку всю правду жизни.
Кто знает эту правду? И на каком языке ее можно выразить?
Кто-то из ученых сказал, что землетрясение — фонарь, освещающий недра земли. Почему время от времени происходят извержения вулканов? Не спорю, такое сравнение несовершенно, но, учитывая всю относительность и условность его, уверен, что долго дремавшие, казалось бы, навсегда отошедшие в небытие мифы, легенды, предания ожили и заработали в человеческой памяти не случайно. Не вопреки велению времени, научно-техническому прогрессу, а как раз благодаря им.
Образ современного мира таков, каким его способен воспринимать человек, испытывающий неотразимую потребность явить в себе природу и суть подлинно современного мышления. «Фантастическое,— говорит Айтматов,— это метафора жизни, позволяющая увидеть се под новым, неожиданным углом зрения. Метафоры сделались особенно необходимыми в наш век не только из-за вторжения в область вчерашней фантастики научно-технических свершений, но, скорее, потому, что фантастичен мир, в котором мы живем...» А еще писатель утверждает: «Искусство — это прежде всего революция души. Чувство освобождения, которое испытывает человек, самое великое и прекрасное Чувство, ибо оно рождено в результате борьбы всего человечества за высшие идеалы. В этом его историчность. Ее можно; стало быть; выразить в слове, которое вбирает в себя судьбы вира: И, конечно, говорить о слове — значит говорить о том, что удержала в себе память человечества, память- искусства».
«В таком случае "память" неизбежно будет обозначать и совесть"?»
«Вне всякого сомнения. Память — это значит и мужество остаться
наедине с собственной совестью, не заглушая ее голоса, не пытаясь уйти от ответа на ее настойчивые » нередко беспощадные вопросы.
Человек, у которого нет или который добровольно отказался от памяти; от истории, от, в конечном счете, духовной биографии, обречен на душевную нищету и одиночество; он не готов к восприятию сложнейшей современной жизни».
:Предупреждение суровее.
4
Любовь как и дружба, у Чингиза Айтматова обязательное чувство, которое потрясает его героев.
Другое же просто не про них — не такие натуры. И не в том дело, что; они сознательно не приемлют суррогата, не могут удовольствоваться подобием какого-либо чувства, лишь бы. быть как все,—например, влюбиться, что, вроде бы, положено по возрасту.
Такое не приходит им и голову. Потому что, в сущности, человек любит всегда; он и рожден любил. Это нормальное его состояние естественное, как дыхание.
Отчего же немало людей, которые не умеют любить? Нельзя же думать, что природа еще до появления на свет лишила их этого, счастливого дара. 'Может быть, нужно еще уметь его принять, быть его достанем и, доказывать ею всею своею жизнью.
Но как отличить настоящую любовь от ненастоящей? Может быть, по тому, какие неведомые до сих пор душевные порывы вызывает она?
Если ты забыл себя, охваченный .пламенем, готов совершить подвиг ради того, кого любишь,— это любовь. Но самое трудное для тебя — впереди: сохранить и вырастить это чувство, как робкий росток, из которого должно распуститься вечнозеленое дерево.
Эти мысли мне «подсказал» Чингиз Айтматов, вернее, уже упоминавшийся его герой, юный художник Сеит: «Я впервые почувствовал тогда, как проснулось во мне что-то новое, чего я еще не умел назвать, но это было что то неодолимое, это была потребность выразить себя... рассказать людям о красоте нашей земли так же вдохновенно, как умел эти делать Данияр»
Красоту можно выразить мелодией. Значит, жизнь нужно создавать, как песню о любви. Любовь пробуждает художника.
«Тогда я только видел все это, но не понимал. Да и теперь я часто задаю себе вопрос: может, быть, любовь — это такое же вдохновение, как вдохновение художника, поэта?»
И мальчик, пораженный красотой любви, нашел ответ на этот вопрос.
«Я смотрел на нее снизу вверх, на это лицо, полное смутной тревоги и тоски, и, казалось, узнавал в ней себя. Ее тоже что-то томило; что-то копилось, и созревало в ее душе, требуя выхода. И она" страшилась этого; Она мучительно хотела и в то же время мучительно Не хотела признаться себе, что влюблена, также как и желал и не желал, чтобы она любила Данияра».
Любовь Джамили и Дадияра—истинно возвышенное облагораживающее, и неодолимое чувство. В нем — возможность иной, достойной жизни. Любовь—«заговор двоих против всех», по выражению поэта,— становится вызовом, протестом против стремления унизить счастье, сбить птицу.
Свидетелем такой любви посчастливилось стать мальчику, который был обязан «стеречь» Джамилю.
«Изменник!» — обвинение старшего брата, как пощечина.
Но, значит, власть детства не мнима. Оно и в самом деле обладает чудодейственной силой. Оказывается, от «согласия» или «несогласия» ребенка зависела судьба взрослых людей.
Чингиз Айтматов первый — с такой пронзительностью — изобразил детство, чувствующее ответственность за нравственные устои всей жизни и, более того, отстаивающее свою веру, хотя бы и дорогой ценой — нелегко ведь перенести такое жестокое оскорбление — «изменник».
Став взрослым, Сент находит оправдание своим тогдашним действиям: «Кому я изменил? Семье? Нашему роду? Но я не изменил правде, правде жизни, правде этих двух людей!»
Вся его жизнь стала опровержением, отрицанием всего того, что олицетворяет домостроевский кодекс чести, обрекающий на эгоизм, страх перед жизнью, перед ее случайностями и возможностями, которые открываются влюбленному человеку.
Любовь включает человека в историю человечества, дает ему возможность ощутить свою причастность ко всему миру.
Вот почему герой Айтматова прекрасен.
Он прекрасен, когда произносит гневный монолог (Алтынай); когда озарен таинственным, волшебным чувством—любовью (Джамиля и Данияр); когда обращается к матери-земле с просьбой дать правдивый ответ на вопрос: «Могут ли люди жить без войны?» (старая ;мать Толгонай); когда, завороженный, вытянув руки, как во сне, ступает навстречу Рогатой матери-оленихе (Мальчик, у которого нет имени).
Герои Айтматова, сами не замечая того, начинают говорить языком эпоса, языком высокой поэзии.
И никого это не удивляет, никто не смеется. Наоборот. Взрослые рады, что подросток обрел дар истинной речи.
5
А сейчас — об уроке моря.
«Теперь он понял разницу между сушей, и морем. На земле не думаешь о земле. А находясь в море, неотступно думаешь о море, даже если мысли твои о другом. Это открытие настораживало мальчика...»
Он — мальчик-нивх, по имени Кириск, герой повести «Пегий пес, бегущий краем моря». Открытие случилось, казалось бы, вдруг. Но нечаянно ли? Сначала нужно выйти в море.
«Настороженность» героев Ч. Айтматова — не из страха за себя, не из-за инстинкта будущего «охотника». Вспомним, как замер под взглядом природы мальчик из «Белого парохода»: «...Рогатая мать-олениха смотрела на мальчика пристально, спокойно, точно вспоминала, где она видела этого большеголового, ушастого мальчишку...». Или открытие Кириска: «В том, что море заставляло постоянно думать о себе, таилось нечто неведомое, настойчивое, властное...»
Человек и природа узнают друг друга. Всматриваются, чтобы «вспомнить», стремятся навстречу друг другу. У них общая задача, общая цель существования, (а не просто вежливого сосуществования — разница принципиальная). Эта идея выявляет свою социально-историческую сущность в сфере сокровенного «осторожного» чувства, исключающего даже легкое касание, прикосновение.
Море — судьба Кириска. Но море и стихия, не зависящая от воли человека. Оно само по себе. Оно живет по своим законам, которые нельзя изменить, укротить, приспособить. А кто же человек? Он — тоже стихия, но стихия, мыслящая. Стало быть, человек обязан управлять своими страстями, над которыми он властей, если свободен.
Урок моря — урок свободы.
Быть воистину свободным, как это понимает писатель и его герои,— значит честно и бесстрашно смотреть в глаза правде жизни, судьбе. Когда это происходит? Когда человек, отрешившись от всяческой бытовой суеты, мелочности, дрязг, остается наедине с собой. И... если он опять-таки «призван», подвигнут к «открытию». Что же открыл Кирнск? Свое призвание—быть человеком.
Можно ли представить себе больший праздник, чем выпавший мальчику, который знает: «Этот выход в море предназначался ему...»? Забавы ради? Ничего подобного! Уточнение автора о «приобщении к охотничьему делу» необходимо.
Радость неудержима. И Кириск, несмотря на все усилия, не может ее скрыть. Но мальчик не виноват: нельзя в одно мгновение стать взрослым. Тем более—«серьезным». Взрослые понимают Кириска. И они тоже счастливы. Праздник становится общим.
Тут именно та ситуация, которую подразумевал Маркс, размышляя о взаимоотношении мира взрослых и детства: «Мужчина не может снова превратиться в ребенка, или он становится ребячливым. Но разве не радует его наивность ребенка и разве сам он не должен стремиться к тому, чтобы на высшей ступени воспроизвести свою истинную сущность? Разве в детской натуре в каждую эпоху не оживает ее собственный характер в его безыскусственной правде?»
Мальчик и взрослый равны. Равны перед правдой жизни, которая «безыскусственна». И также они равны перед судьбой.
Но не преждевременно ли радовался Кириск?
Мальчик не все «знает». Не знает, например, о чем думает, глядя на него, старейшина рода, мудрый Орган. О чем же? О том, что ему, Кириску, «предстояло начать жизнь морского охотника. Начать с тем, чтобы кончить ее когда-нибудь в море,— такова судьба морского добытчика, ибо нет на свете более трудного и опасного дела, нежели охота из море. Л привыкать требуется сызмальства».
Что это — мрачное пророчество, философия отчаяния, обреченности? .Нет. Ведь думая об этом, Орган прячет от мальчика улыбку. Чему же он радуется? Наивности ребенка? Он видит в мальчике и себя и будущего человека, охотника. В нем — его надежда, вера в бессмертие жизни, а к жизни нужно быть готовым, «привыкать». Такова философия действия. Она предполагает не порыв, а каждодневное, мужество, привычку к опасности. Привычку — не затем, чтобы равнодушно встретить гибель, но затем, чтобы бороться до конца, а если... то поступить так, как того требует закон жизни, закон братства и товарищества, неразрывными узами которого должны быть связаны люди, вышедшие навстречу судьбе...
Но не может ли случиться так, что страх парализует волю мальчика и он не отважится снова выйти в море? Было бы так, люди никогда не оторвались бы от «берега», не подняли глаз к звездам. Насторожившая «власть моря», однажды пережитая мальчиком, станет неудержимо притягивать его, как всю жизнь влекла Органа легенда о рыбе- женщине.
Это—влечение сердца.
И потому он ничего не «скрыл», как можно было предположить, от Кириска. Он посвящает его морю, жизни, своей мечте, все время думая об этом, но не произнося ни слова. Да слова и не нужны, они могут помешать, отвлечь, расслабить сердце.
Урок Органа — урок сосредоточенности. Урок самопожертвования будет потом. Урок не только для мальчика, но и для нас, если, пережив вместе с героем Айтматова самое большое горе, мы снова захотим уйти в океан.
6
«Я учу детей... Я преподаю историю от древнейших времен до сегодняшних и всеми силами стараюсь, чтобы история человечества была для них уроком жизни, а не просто — когда, какие войны совершались. Я стараюсь вложить в их сознание, в их думы понимание тою, как и каким образом, какой ценой исторической практики пришло человеческое общество к идее интернационального содружества народов, и что они именно — ученики мои, наследники великого опыта, единственного способа общежития, достойного свободных, равноправных людей».
Несомненно, что этим всепроникающим и всеобъемлющим чувством, идеей, которую выразил герой пьесы Чингиза Айтматова (Пьеса написана в соавторство с К. Мухамеджановым). «Восхождение на Фудзияму», учитель Мамбет, одухотворено и все его творчество.
Вот почему на повествовании Чингиза Айтматова — отблески далеких будто бы совсем не имеющих касательства к сегодня происходящей здесь жизни голосов, мыслей, образов.
На самом деле они выражают жажду одухотворенной жизни, которой проникнуто человечество и которую художники ощущают особенно остро: это и жажда дороги, труда, звезд, познания себя, словно неизведанной страны, и поиски ответа на вопросы: зачем ты родился, какое слово принадлежит тебе или именно в твоих устах обретает свежесть первого впечатления и красоту первозданности.
Герои Чингиза Айтматова одухотворены и истомлены предчувствием необычного Чудо таится в дороге. Это чудо встреч, способных определить судьбу. У нее может оказаться волшебное имя. Например, Асель. Оно пахнет морем. Не описка ли тут,— может, Ассоль?
Перекличка через годы. Перекликаются народы, эпохи. Алые паруса в степи. Они — мираж. Как на картинах Павла Кузнецова, любившего киргизскую степь в любое время года. Но мираж — воспоминание природы, сон наяву. Природа помнит шторм, когда-то бушевавший здесь.
А миф о Ромуле и Реме, вскормленных волчицей? Киргизский вариант этой легенды возник, конечно, самостоятельно. Но не свидетельство ли он того, что пути добра, которые искало и ищет человечество, схожи и цели людей Земли едины?
Такая восприимчивость героев Айтматова, умеющих слышать далекие голоса и чувства, идет от их необычайного таланта сопереживания всему трагическому и прекрасному, что совершилось, совершается или когда-либо совершится в мире.
Говорит Айтматов:
«Сегодня как никогда, перед нами стоят острейшие социально-нравственные проблемы, в том числе и такая страшная, как угроза существованию самого человечества: быть или не быть? Сможем ли мы, мыслящие люди, победить эту стихию, не дрогнуть перед охватывающим все существо ужасом, бездонным отчаянием, отнимающим душевные силы и веру, не отречься от будущего ради «последних мгновений», чтобы прожить их с истерическим, самозабвенным весельем самоубийц? Что можно противопоставить этой философии отчаяния или равнодушия, что зависит и что требуется от человечества, от каждого человека, чтобы остановить эту угрозу?
- От искусства, от литературы тут зависит .очень много: тревожить, будить в человеке совесть, мужество, гуманизм, раскрывать перед ним весь мир, чтобы он не забыл, не смог и не смел забыть, что он — человек...»
Я убежден, что, прочтя эту книгу, ты, читатель, обретешь настоящих друзей на всю жизнь — тех, чью душу писатель воспламенил мечтой 6 прекрасной жизни.
Владимир Коркин.