Русском Журнале" Роман Источник: Чингиз Айтматов, "

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 23 24 25 26 27 28 29 30 ... 33

и неймется, вот ночи и не спишь, когда у кого хоть какая-то удача!

- Тьфу ты! - не стерпел Бостон. - И я еще разговариваю с таким гадом!

Да сам я дурак! Знал бы, не приехал! Кончай разговор! Все! Теперь если и

отдашь волчат - не возьму. Иди, делай свое дело!

Бостон, раздосадованный не на шутку, подошел к коновязи, резко выдернул

чумбур, подтянул рывком подпругу так, что конь зашатался, переступая ногами,

и с маху сел в седло. Он был настолько зол, что не услышал, как его окликала

жена Базарбая. Бедная женщина самую малость опоздала. Выйдя из дому, она

заметила, что муж ее с кем-то громко разговаривает, размахивает руками. "С

кем это он? - подумала она. - Да никак сам Бостон пожаловал, впрочем, с чего

бы это ему к нам приехать?" Но тут же поняла, что между мужчинами какой-то

спор, и поспешила к ним. Однако добежать не успела - Бостон уже отъехал на

золотистом дончаке, и вид у него был разгневанный. Нахлобучив лисью шапку,

он хлестанул коня и унесся прочь, полы шубы развевались, как крылья.

- Бостон! Бостон! Постой! Послушай меня! - крикнула Кок Турсун, но

Бостон не обернулся - кто знает, то ли не услышал, то ли не захотел

откликнуться.

- Ты чего человека обидел? Из-за чего у вас спор? - подступилась Кок

Турсун к Базарбаю.

- Не твое дело! И не ори, чего тебе понадобилось его звать? Кто он

тебе?

- Да ведь раз в сто лет приехал к тебе, а ты?! И кто только тебя такого

родил на свет? Изверг ты, не человек!

Слова жены лишь распалили Базарбая, он взвился, вскочил на колоду и

заорал вслед Бостону:

- Мать твою затопчу! Не на такого напал! Привык, чтобы все голову перед

тобой гнули! Мать твою...

- Перестань! Прекрати! - Кок Турсун отважно кинулась к мужу, стащила

его с колоды. - Лучше меня избей, зачем позоришь человека? За что?

- Отойди, зараза! - оттолкнул ее Базарбай. - Какое твое дело? Он,

видишь ли, решил, что Базарбай будет лебезить перед ним. На, мол, возьми,

ради бога, волчат, пусть будет по-твоему! Не на того напал!

-- Так это ты из-за волчат? - подивилась Кок Турсун. - Было бы из-за

чего! Прямо конец света! Конец света! Срам-то какой...

IV

В тот день волки снялись с места. И не просто снялись, а покинули

логово, не вернулись на ночь и стали бродить на стороне - то уныло

отлеживались где придется, то вновь рыскали по округе, особенно не

скрывались, вели себя нагло, точно перестали остерегаться людей. В те дни

многие окрестные чабаны замечали их в самых неожиданных местах. И всегда

волчица с низко пригнутой головой шла впереди, точно бы одержимая безумием,

а волк неизменно следовал за ней. Впечатление было такое, будто эта пара

ищет свою погибель - настолько очевидно они пренебрегали опасностями.

Несколько раз, вызвав невиданный переполох среди собак, они проходили вблизи

жилищ и кошар. Псы поднимали злобный лай, бесновались, выходили из себя,

делали вид, что вот-вот кинутся в атаку, но волки упорно не обращали на них

внимания и, даже когда им вслед стреляли, не убыстряя шага, продолжали свой

путь, словно не слышали выстрелов. Одержимость этих странных волков стала

притчей во языцех. И еще больше заговорили о них, когда Акбара и Ташчайнар

нарушили волчье табу и стали нападать на людей. В одном случае они средь

бела дня осадили тракториста прямо посреди дороги. Он вез сено в прицепной

тележке. Заклинило руль, и тракторист, молодой парень, полез вниз поглядеть,

в чем дело. Он долго возился там, орудуя ключами, и вдруг заметил невдалеке

двух волков, ступающих по таявшему снегу, - они шли к нему. Больше всего его

поразили волчьи глаза. С лютым, как он потом рассказывал, оцепеневшим

взглядом они приближались к нему, причем волчица была чуть ниже в холке и

синеглазая. Глаза у нее были влажные и пристальные. Хорошо, парень не

растерялся, успел заскочить в кабину и прихлопнуть дверцу. Хорошо, мотор

завелся от стартера, а то все приходилось заводить сплеча, от рукоятки. А

тут прямо-таки повезло. Трактор затарахтел, и волки отпрянули, но уйти не

ушли, а все норовили приблизиться то с одной, то с другой стороны.

В другой раз лишь чудом уцелел подросток-пастушок. И тоже дело было

днем. Он отправился верхом на ослике за топливом, отъехал недалеко от дома -

ему надо было привезти хворосту на растопку. Пока он резал серпом в

кустарнике сухостойный хворост, откуда-то выскочили два волка. Ослик даже не

успел подать голоса. Нападение произошло мгновенно, молчком и кроваво.

Мальчик бежал, не выпуская серпа из рук, и, добежав до кошары, упал и стал

кричать не своим голосом. Когда люди из кошары с ружьями побежали к

кустарнику, волки неспешной трусцой скрылись за холмом. Даже выстрелы не

заставили их убыстрить шаг...

А чуть погодя волки устроили настоящую бойню среди суягных маток,

выгнанных попастись неподалеку от кошары. Никто не видел, как и что

произошло. Спохватились только тогда, когда оставшиеся в живых животные

примчались в страхе во двор. Полтора десятка суягных маток лежали

растерзанные на пастбище. Всех их убили зверски, перерезав горло, убили

бессмысленно - нe для насыщения, а ради умерщвления.

И пошел счет злодеяниям Акбары и Ташчайнара. И пошла о них страшная

слава. Но люди видели лишь внешнюю сторону дела и не знали подлинной

подоплеки, подлинных причин мести - не ведали о безысходной тоске

матери-волчицы по похищенным из логова волчатам...

Базарбай гулял, куражился - пропивал дуриком доставшиеся ему деньги,

куролесил в те дни по прибрежным курортным ресторанам, пустынным и мрачным в

мертвый сезон, зато водки было всюду навалом. И везде Базарбай, напившись

так, что даже лысина багровела, вел один разговор - о том, как он здорово

отшил этого возомнившего о себе и возгордившегося Бостона, этого жмота и

змея, этого неразоблаченного тайного кулака, которого в прежние времена

приставили бы к стенке как классового врага, и все тут. Жаль, что те времена

минули. Такого типа пустить в расход - святое дело! А что! В двадцатые,

тридцатые годы любой милиционер мог пристрелить кулака ли, богатея ли прямо

у него на дворе. Об этом книги написаны, и по радио читали, как один кулак

прижимал, обсчитывал батрака, а его за это пустили в расход средь бела дня у

всех на глазах, чтобы неповадно было обижать бедноту. Но больше всего

Базарбай любил рассказывать, сам возбуждаясь от своих слов, как он дал

Бостону от ворот поворот, как он его костерил да материл, когда тот заявился

к нему на Таман. Базарбаевы собутыльники, по большей части слонявшиеся в

зимнее время от безделья домотдухчу*, гоготали так, что стекла звенели в

промозглых и смрадных от табачного духа помещениях общепита, поддавали и

подначивали пьяного Базарбая, еще больше разжигая его бахвальство. Эти

разговоры доходили и до ушей Бостона. Вот почему произошел большой скандал

на совещании у директора совхоза.

*Домотдухчу - сезонные рабочие домов отдыха.

Накануне всю ночь проворочался Бостон от бессонницы, от нахлынувших

вдруг тягостных дум. А все началось с того, что опять закружили поблизости

от зимовья волки и опять затянули ту невыносимую, душу выворачивающую песню,

и опять, дрожа от страха, прижималась Гулюмкан к мужу, а потом не выдержала,

принесла снова спящего Кенджеша в постель и поглаживала его, прикрывала

телом, точно ему что-то угрожало. Не по себе становилось от этого Бостону,

хоть он и понимал, что женщине простительно бояться темноты и непривычных

звуков.

Несколько раз порывался Бостон пойти и дать залп из ружья, но жена не

отпускала, не желала ни на минуту оставаться одна. Потом она все же уснула

тревожным, чутким сном, но Бостон так и не смог одолеть бессонницу. Всякие

мысли лезли в голову. И получалось, что чем дольше он жил на белом свете,

тем трудней и сложней становилось жить, и не столько даже жить, сколько

понять смысл жизни. То, о чем прежде не думалось или думалось невнятно,

где-то в глубине души, теперь возникало в мыслях с настоятельной

необходимостью ответить себе, что есть что.

Вот ведь с самого детства жил своим трудом. Судьба ему выпала тяжелая:

отец его погиб на войне, когда он во втором классе учился, потом умерла

мать, старшие братья и сестры жили сами по себе, иных уже и не было в живых,

и он всем был обязан только себе, только своему труду, он, как теперь

понимал, шел к некой поставленной самому себе цели упорно, неуклонно изо дня

в день, работал не покладая рук и считал, что только в этом и может

заключаться смысл жизни. Так же истово он заставлял трудиться и всех, кто

работал под его началом. Многих из тех, кто прошел его школу, он вывел в

люди, научил работать, а через это и ценить саму жизнь в труде. Тех же, кто

не стремился к этой цели, Бостон откровенно не любил и не понимал. Считал

таких людей никчемными. Был с ними сух и неприветлив. Знал, что многие его

за это поносили за глаза, называли жмотом, кулаком, сожалели, что Бостон

поздновато родился, а не то гнить бы его костям в снегах Сибири. Ни на какую

хулу Бостон, как правило, не отвечал, ибо никогда не сомневался, что истина

на его стороне, иначе и не могло быть, иначе свет перевернулся бы вверх

дном. В этом он был убежден так же, как и в том, что солнце восходит на

востоке. И лишь однажды слепая судьба поставила его на колени и заставила

горько каяться, и с тех пор познал он тяжесть и горечь сомнений...

V

С Эрназаром, покойным мужем Гулюмкан, до того трагического случая они

проработали вместе три года. Хороший был работник, ничего не скажешь, и

человек надежный - именно такой нужен был Бостону в его бригаде. Эрназар сам

пришел к нему, и с того и началась их общая работа. Как-то осенью приехал он

к Бостону в Бешкунгей, где стояла тогда отара перед зимой. Поговорить,

сказал, приехал. За чаем как раз и поговорили. Надоело, сетовал Эрназар,

работать с кем попало; как ни старайся, а если старший чабан не хозяин, мало

проку в одном старании. Вот годы идут, две дочери подрастают, смотришь,

замуж скоро выдавать, время-то быстро катится, и сколько ни работаю, а сам

весь в долгах, дом построил, кто не знает, во что это обходится, а у тебя,

Боске, так называл он его уважительно, не скрою, можно и поработать и

заработать. За шерсть, за приплод, за привесы всегда у тебя, Боске,

премиальные идут, и немалые. Вот и надумал просить тебя, если не возражаешь,

поговори с директором, пусть перебросит меня к тебе первым чабаном, твоей

правой рукой. Не подведу, сам понимаешь, иначе не стал бы этот разговор

заводить...

Бостон знал Эрназара и до этого, как-никак в одном совхозе жили, причем

Гулюмкан приходилась отдаленной родственницей его жене Арзыгуль. Стало быть,

свои люди. Но главное, Бостон сразу поверил в Эрназара и потом никогда не

пожалел об этом.

Вот с этого все и началось, с этой немудреной житейской истории.

Сработаться им было несложно, потому что Эрназар, как и сам Бостон, был

прирожденный хозяин, с точки зрения других - дурак каких мало: к совхозному

скоту относился как к своему, будто он лично ему принадлежал. Больной, что

ли? А отсюда вытекало и все остальное - и трудился как на себя, и заботился

о хозяйстве как о своем кровном. Трудолюбие было в натуре Эрназара. Он был и

наделен им от природы, и развил его в процессе жизни, качество это

вселенского порядка, им, этим качеством, должны быть наделены все люди,

только одни его развивают в себе, это качество, а другие нет. Ведь если

подумать, сколько их, лодырей, везде и повсюду-ивзрослых, и юных, и мужчин,

и женщин. Словно люди не понимают, сколько несчастий и убожества в их жизни

проистекает и проистекало во все времена от лени. Но Бостон и Эрназар были

истинными трудягами и потому родственными душами. Оттого и работалось им

дружно и согласно, и понимали они друг друга с полуслова. Однако случилось

так, что, пожалуй, именно эта черта и сыграла свою роковую роль в их

жизни...

Впрочем, так это или не так, кто знает... Дело в том, что еще задолго

до появления бригадных и семейных производственных подрядов Бостон

Уркунчиев, вероятно, в силу какой-то своей интуиции настаивал при каждом

удобном случае, чтобы за ним, вернее, за его бригадой, закреплена была бы

земля в постоянное пользование. Простая цель эта, правда, бесхитростно

высказанная, но с точки зрения иных ортодоксов вызывающая, сводилась к тому,

что пусть, мол, у меня будет своя пастбищная территория, то есть своя земля,

пусть у меня будут свои кошары и за них я сам буду в ответе, а не

завхоз-комендант, у которого голова не болит, если крыша течет, пусть у меня

будут в горах летние выпасы, чтобы не гонять меня с отарой куда попало, и

пусть все знают, что те выпасы закреплены за мной, Бостоном, а не за кем

другим, и чтобы всем этим распоряжался я сам как хозяин, как работник, и

тогда я сделаю во сто раз больше и дам гораздо больше продукции сверх плана,

нежели на обезличенной земле, где я работаю все равно как батрак-джалдама*,

который следующей осенью перейдет неизвестно куда.

*Джалдама - арендатор.

Нет, не проходила эта Бостонова идея. Вначале все соглашались, да, это,

конечно, правильно, разумно, за всеми бы так закрепить участки, пусть люди

чувствуют себя хозяевами и чтобы дети, семья знали об этом и вместе

трудились на своей земле, но стоило кому-нибудь из бдительных местных

политэкономистов засомневаться: а не есть ли это посягательство на священные

принципы социализма? - как все немедленно шли на попятный и начинали

говорить обратное, доказывали то, что не было нужды доказывать. Никто не

хотел быть заподозренным в ереси. И лишь Бостон Уркунчиев - невежественный

пастух - упрямо продолжал твердить свое почти на каждом совхозном или

районном собрании. Его слушали, восхищались и посмеивались: а что, мол, ему,

Бостону, что думает, то и говорит, терять ему нечего, с работы его не

снимут, карьеру не поломают. Счастливец! И каждый раз ему давали отповедь с

теоретических позиций - особенно усердствовал в этом деле парторг совхоза

Кочкорбаев, типичный грамотей с дипломом областной партшколы. С этим

Кочкорбаевым отношения у Бостона были почти анекдотичные. Столько лет тот

был парторгом совхоза, но Бостону так и не удалось разобраться - то ли

Кочкорбаев прикидывался наивным буквоедом (наверное, это давало ему какие-то

преимущества), то ли и в самом деле был им. С виду эдакий краснощекий скопец

- гладенький, как яичко, всегда при галстуке, всегда с какой-то папкой,

всегда озабоченный - дела-дела, - быстро ходит и быстро говорит, точно

газету читает. Иногда Бостону думалось: может быть, он и во сне говорит как

по писаному.

- Товарищ Уркунчиев, - упрекал Бостона с трибуны парторг Кочкорбаев, -

вам дaвно пора понять, что земля у нас общенародное достояние. Так написано

в Конституции. Земля в нашей стране принадлежит народу, только народу и

никому другому. А вы требуете себе, можно сказать, чуть ли не в частную

собственность зимние и летние пастбища, кошары, корма и прочий инвентарь.

Этого мы допустить не можем - мы не имеем права искажать принципы

социализма. Вы поняли, куда вы клоните и куда хотите нас завести?

- Никуда я не хочу никого заводить, - не сдавался Бостон. - Если хозяин

не я, а народ, пусть народ идет и работает в моей кошаре, а я посмотрю, что

из этого выйдет. Если я не хозяин своему делу, кто-то в конце концов должен

же быть хозяином?

- Народ, товарищ Уркунчиев, еще раз повторяю - советский народ,

государство.

- Народ? А я кто, по-вашему? Что-то я не возьму в толк. Почему я не

государство? Вроде ты, парторг, молодой ученый, только чему вас там учили,

если мне твоих слов не понять?

- Я, товарищ Уркунчиев, не пойду у вас на поводу, потому что вы

разводите кулацкую демагогию, но запомните - ваше время прошло, и мы никому

не позволим посягать на основы социализма.

- Ну, смотрите, вам, начальству, виднее, - огрызался Бостон, - только я

все равно на своем стою, работать-то мне, а не кому другому. Чуть что - вы

мне рот затыкаете: народ, народ! Народ - хозяин! Ну, хорошо. Пусть тогда

народ и рассудит: скота становится из года в год все больше и больше, сорок

тысяч голов только мелкого скота в совхозе - такое прежде никому и не

снилось, земли свободной все меньше, а планы растут. Вот смотрите сами:

раньше я настригал шерсти по три килограмма семьсот грамм с головы, а лет

двадцать тому назад начинал - все знают - с двух килограммов, то есть за

двадцать лет с большим трудом дал прибавку в кило семьсот. А теперь за один

год план повысили на полкилограмма. Откуда я возьму его? Я что, колдовать

должен? А не выполню план, бригада ничего не получит. А у них семьи. Зачем

тогда людям работать, круглый год ходить за овцами? А как можно выполнить

такой план, когда каждый чабан только и кружит, как коршун, чтобы

перехватить у другого выпас получше, потому что земля общая, никто ей не

хозяин. И сколько же драк чабанских было из-за выпасов, а ты, парторг, сам

ни хрена не делаешь и директору руки вяжешь! Что я, не вижу, что ли?

- Что я делаю или не делаю - об этом судить райкому. Но только и райком

не пойдет на вашу опасную авантюру, товарищ Уркунчиев!

И так всякий раз разговор уходил в песок...

A тут опять же судьба привела в чабанскую бригаду Эрназара, и у Бостона

появился близкий единомышленник и союзник. Жены их, Арзыгуль и Гулюмкан,

посмеивались, бывало, над ними; два сапога пара подобрались дружки - ни сна,

ни отдыха, им бы только работать. Вот тогда и родился у них замысел погнать

на лето скот за перевал Ала-Монгю. Идея эта принадлежала Эрназару. Что,

говорит, перебиваться все лето по предгорьям, за каждую травинку с соседями

за грудки хвататься, не лучше ли двинуть на лето за перевал, на Кичибельский

выпас. Старики говорят, что в прежние времена баи-скотоводы будто бы ходили

туда с табунами и отарами. В те еще времена и сложили песню "Кичибель". Они

знали, что хоть Кичибельское джайляу и не очень большое, зато травы там,

сказывают, былинные. За пять дней скот набирает вес, как за целый месяц на

откорме.

Бостон и прежде подумывал об этом, но с Кичибелем было много

неясностей. Колхозные животноводы еще до войны ходили на лето в Кичибель

через единственно возможный перевалочный путь - через ледяной Ала-Монгю. В

войну, когда в аилах остались лишь старики да дeти, уже никто не отваживался

на такой поход. А потом бедствующие колхозы объединились в один большой

совхоз с нелепым названием, состоящим из шести слов какого-то очередного

...летия, который местные переименовали в "Берик" по названию речки

Берик-суу, и в той суете объединений и превращений забыли постепенно о том,

что летом целых два месяца, а то и больше можно выгуливать скот за

заснеженным перевалом великого Ала-Монгю. А может быть, никому уже и не

хотелось преодолевать такую высоту: ведь чтобы гнать скот через такой

трудный горный перевал, требуется энтузиазм, одержимость хозяина, желающего

как можно лучше содержать своих животных. Не оттого ли в старые времена,

встречаясь, киргизы спрашивали друг у друга: "Мал жан аманбы?" - то есть в

здравии ли скот и души. В первую очередь говорили о скоте. Что ж, жизнь есть

жизнь...

Загоревшись этой стародавней идеей, Бостон и Эрназар прикинули с

карандашом в руках все кичибельские варианты: даже по самым минимальным

подсчетам, учитывая, что животные, преодолевая перевал в ту и другую

сторону, сбросят вес, игра стоила свеч. Дело сулило большую выгоду - ведь

прямых затрат, если не считать провоза соли-лизунца, кроме оплаты труда,

практически никаких. Правда, пока еще это были лишь заманчивые расчеты.

Бостон решил прежде всего обратиться к управляющему отделением, затем к

Blog

Русском Журнале" Роман Источник: Чингиз Айтматов, "