Geum.ru

Внастоящей Стреле предлагается материал проф. В. П

Вид материалаДокументы
Подобный материал:

Стрела НТС №44 от 7.03.2010г.


В настоящей Стреле предлагается материал проф. В. П. Нарежного, посвящённый анализу процесса формирования свойств характера русского человека на первых этапах существования нашего государства. В дальнейшем на эту основу накладывались иные воздействия социальной среды.

Знание данного процесса необходимо для организации эффективного управления нашим обществом.


Администрация сайта НТС


Владимир Нарежный


ИСТОКИ РУССКОГО ХАРАКТЕРА


Очевидно, что характер русского народа формировался на всём протяжении существования русского этноса. И так же ясно, что влияние древнего периода менее явное, нежели позднее, к нам более приближённое. Но, тем не менее, каким бы древним ни было то или иное историческое событие, оно – при условии его мощности или массовости – вполне может быть отражено в характере и современного русского человека. Это происходит на генетическом уровне, входя в подсознание человека и передаваясь из поколения в поколение почти вне зависимости от условий, существующих в более поздние времена. Поэтому, какими бы неопределёнными (в смысле исторической достоверности) ни были древние события и источники информации о них, мы должны их изучать и оценивать с позиций возможности влияния на характер современного населения.

Характер наших далёких предков – пращуров, живших полтора-два тысячелетия назад, по очевидных причинам описать с большой достоверностью трудно. Это затруднительно не только за давностью лет, что само по себе понятно, но главное потому, что в этом случае отсутствуют прямые письменные источники, то есть свидетельства современников из самой русской среды. Описания же, сделанные иностранцами, далеко не всегда точны, а то и заведомо искажены, так как источниками информации для этих историко-географических описаний служили разного рода посредники. Эти посредники иногда сознательно искажали истину, говоря разные небылицы дабы удивить слушателей необычностью ими увиденного (привиравшие в целях повышения своей значимости как очевидцев). Однако чаще всего причиной искажения было простое заблуждение рассказчиков, элементарно не понимавших сути наблюдаемого, особенно если это касалось скрытых от простого глаза механизмов государственного строительства и общественного устройства, а также оценки особенностей духовной жизни людей и определения сложных черт характера народа. Опираться – и то относительно – на эти источники можно лишь в случае подтверждения их свидетельскими показаниями из других источников, а также при характеристике ими бытовых, визуально легко определяемых свойств-качеств населения.

Те свидетельства, которые дошли до нас сквозь многочисленные века, говорят о том, что население языческой Руси в духовно-нравственном отношении было аналогичным своим многочисленным соседям, как северным и западным, то есть европейским, так и южным, степным, бывшим по своему менталитету восточными, азиатскими. Как и эти, окружающие наших далёких предков народы, древние русичи были беспокойными искателями счастья и материального достатка преимущественно в результате военного разбоя. В культурно-нравственном отношении наши пращуры были весьма дикими, а по государственному устройству примитивными – сначала общинно-родовыми, а затем родово-племенными. О состоянии нравственности и культуры, или, наверное, правильнее будет сказать, о безнравственности и бескультурье, древних русичей официальные историки-профессионалы, т. е. находившиеся на государственной службе, в том числе в качестве преподавателей университетов, практически всегда избегали говорить. По разным, часто весьма понятным, причинам. Н. М. Карамзин, например, боясь, что повествуемый им о Петре I негатив может не понравиться Александру I, даже временно прервал свой очерк на начале XVIII столетия. В. О. Ключевский писал об отрицательных в нравственном отношении событиях предельно осторожно, как бы боясь травмировать патриотические чувства своих граждан. И только сегодня, в период полной свободы слова, можно даже сказать, разгула гласности, мы имеем возможность познакомиться с некогда протекавшими событиями и их оценками без прикрас, без глянца-лоска, наводимого на давно минувшее официальными историками. В этом плане определённый интерес вызывает, к примеру, книга современного украинского историка и публициста Олеся Бузины «Тайная история Украины-Руси», в которой данный автор хлёстко-красочно описывает многие тематические события, опираясь при этом на документальные свидетельства, что для нас особенно важно (с названной книгой можно ознакомиться в Интернете, где она есть в свободном доступе).

Так, о характере государственной деятельности первых русских князей О. Бузина вполне обоснованно пишет: «Если бы первых Рюриковичей, к коим принадлежал и Ярослав Мудрый, удалось перенести в наше время, они не сходили бы со страниц уголовной хроники. Это была исключительно одарённая в криминальном смысле семья с безмерными аппетитами… Умей эти защитники Земли Русской писать, то в графе «род занятий» они могли бы с чистой совестью вывести: «рэкет, торговля награбленным». Основатели государства не гнушались даже работорговлей» [см. выше названную книгу, рассказ «Ярослав Мудрый – покровитель киллеров»]. Эта оценка вполне корреспондирует с характеристикой, данной В. Ключевским первым московским князьям, формировавшим свои обширные начальные капиталы также путём грабежей и разбоев; как сказал историк: «Московские князьки выступали мелкими хищниками, из-за угла подстерегавшими своих соседей» [см. названный выше труд этого учёного, кн.1, лекция XXI, с. 351]. Что касается упомянутого Ярослава (которого, кстати, «Мудрым» сделал спустя пятьсот лет после его жизни придворный историограф Николай Карамзин), то именно этот «мудрец» одним из первых Рюриковичей стал не просто прямым убийцею своих ближайших родичей, что было вообще характерно для того – впрочем, не только того, а и более позднего – времени, он первым стал заказчиком убийства, по современному говоря, организатором убийства путём найма киллеров. В последней роли оказался один из викингов, в сагах родины которого и осталось свидетельство такого «подвига» Ярослава (см. выше названный рассказ О. Бузины). Причём, Ярослав стал не только заказчиком убийства своего меньшего брата Бориса (ставшего вместе с другим младшим братом – Глебом, одним из первых русских святых), но и всё сделал для того, чтобы тень подозрения за это преступление упала на другого человека, на старшего своего брата – Святополка. Кстати, также весьма далёкого от нравственного идеала (именно он, по историческим сведениям, погубил Глеба; за это, а также за приписываемое ему убийство Бориса, данный князь и получил нелестное прозвище – «Окаянный»).

Быт и общественное поведение древних нашим предков отличались форменной дикостью. Как справедливо отметил тот же О. Бузина, «древний славянин жил в обстановке, максимально способствующей морально-бытовому разложению». В обоснование столь нелицеприятной оценки он приводит многочисленные свидетельства историков и очевидцев того времени. Например, римский историк Тацит в I веке отмечал наличие у славян – тогдашних венедов, живших между германцами и сарматами (немцы до сих пор называют славян вендами), «неопрятность у всех, праздность и косность среди знати. Из-за смешанных браков их облик становится все безобразнее, и они приобретают черты сарматов. Венеды переняли многое из их нравов, ибо ради грабежа рыщут по лесам и горам... Они сооружают себе дома, носят щиты и передвигаются пешими, и притом с большой быстротой. Всё это отмежёвывает их от сарматов, проводящих всю жизнь в повозке и на коне» (рассказ «Подлинная родословная украинцев»). Таким образом, нет ничего удивительного в том, что эта манера поведения наших предков крепко запомнилась их географическим соседям, а имя венедов – или, в несколько иной транскрипции, вандалов – стало нарицательным в Европе при обозначении разного рода беспредела, сохранившись до настоящего времени.

Через половину тысячелетия, уже в VI веке, нравы славян не улучшились, а вот силы заметно прибавилось. И, как говорится, – «сила есть, ума не надо»: в полном соответствии с этой поговоркой, наши предки стали наводить животный ужас на европейцев. Так, автор «Церковной истории» византиец Иоанн Эфесский отмечает, что «двинулся проклятый народ славян, и прошёл через всю Элладу... Взял множество городов, крепостей; сжёг, ограбил и покорил страну, сел в ней властно и без страха, как в своей собственной… Они опустошают, жгут и грабят... Они стали богатыми, имеют золото и серебро, табуны лошадей и много оружия. Они научились вести войну лучше римлян...» [там же].

Ему вторит другой современник Руси Изначальной – Прокопий Кессарийский, секретарь византийского полководца Велизария, оставивший колоритное описание славянской рати. В изложении О. Бузины: «В бой эти хлопцы вступали до пояса голыми, только со щитами и копьями. Отсутствие доспехов, на первый взгляд, давало фору врагам. Не тут-то было! Полуголые банды славян отлично маневрировали, практикуя коварные удары из засад. Византийцы солдат нанимали, оплачивали каждый их шаг и очень дорожили своими профессионалами. Славяне же шли на Балканы, как за зарплатой, задержанной за тысячелетия отлучения от цивилизации» [там же]. Готский историк VI века Йордан к этому добавляет: «За грехи наши анты и славяне свирепствуют повсеместно». В общем, как верно заключает О. Бузина: «Рисуя наших пращуров безобидными добрячками, водившими хороводы на лесных полянах и прыгавшими через костёр в Купальскую ночь, отечественные историки крепко грешат против истины» [там же].

Ничего удивительного в наличии жестокости у древних славян не было. Ныне цивилизованные – в массе своей – европейцы в описываемые времена мало в чём уступали – опять же, в массе своей – славянам. Впечатление наличия повышенного варварства у славян возникло у европейского населения, в том числе у европейских историков, потому, что жестокости славян касались их непосредственно, проявлялись в их доме, на их земле, тогда как родные доблестные рыцари бесчинствовали в других землях, измывались над другими народами, а потому их жестокость не была заметной и чувствительной европейским обывателям и учёным. При этом не надо забывать, что славяне веками непосредственно контактировали с крайне жестокими азиатами, такими, например, какими были те же скифы, известные – об этом писал ещё Геродот Галикарнасский в V веке до н. э. – тем, что их обычаем были испитие молодыми воинами крови побеждённых, отрубание голов у врагов в качестве доказательства своей боевой доблести (для участия в дележе добычи и в победных пирах) и сдирание с врагов кожи, используемой для производства различных бытовых поделок типа походных платков и колчанов для стрел, а также, наравне с овечьими кожами, даже для пошива одежды [см. рассказ О. Бузины «Скифы – упыри и наркоманы»].

Соседей, более жестоких, нежели скифы, у древних славян ни до, ни после не было. Именно знакомство с обычаями этого азиатского народа послужило основанием включения в народный славянский эпос – в их сказки и былины, разного рода вурдалаков-кровопийц и вообще жестоких персонажей. Как пишет О. Бузина, «образ жизни кровопийц на конях, увешанных скальпами, поразил наших предков настолько, что навеки осел в славянских мозгах. Не то, чтобы <наши> лесные дядьки были слишком мирными. Они тоже могли прирезать соседа по недоумию или в пьяной драке. Но чтобы вот так, за здорово живёшь, сдирать с пленных кожу, дегустировать человеческую кровь и окружать царские курганы стражей из мертвецов — этого бедняги вместить никак не могли» [там же].

Характерными для древних наших потомков были скученность и маломерность жилых построек, бытовая грязь – и в жилище, и в отношении личной гигиены, а также неразборчивость в сексуальном плане. Скученность построек приводила к тому, что неосторожное обращение с огнём – а это неизбежно в условиях расположения кострища внутри дома, что было частым явлением, вызываемым необходимостью отопления помещения в зимнее время и изгнания из помещения летающих насекомых в тёплый период года – приводила к частым катастрофическим пожарам, истреблявшим поселения полностью. Пожары вообще сопровождали славян-русичей практически всю историю их существования, что, как будет ещё об этом сказано, отражалось в том числе на низком качестве быта: зачем делать жилище добротным, если оно скоро всё равно сгорит.

У языческих восточных славян были обычными и многожёнство, и наличие обширных гаремов (у киевского князя Владимира Красное Солнышко, например, было, помимо шестерых законных жён, ещё около восьмисот «невест», ждавших своего ненаглядного в разных резиденциях). Довольно обычным явлением был публичный секс. Нередки случаи лесбийской любви и скотоложества, что отражено в положениях Русской Правды и Церковного устава Ярослава Мудрого. В качестве закономерного спутника распутства и Божьего наказания за него древних славян сопровождал сифилис. Был у наших далёких предков – как и у многих иных народов того времени – обычай захоронения умерших мужчин не только с конём и оружием, но также вместе с его женой или наложницей. Один из таких обрядов описан О. Бузиной в рассказе «Блуд древнерусский» (рассказ здесь не приводится, желающие могут сами ознакомиться с ним в названной книге данного автора).

Первые годы христианства мало что изменили в плане повышения культуры и нравственности русичей. Князья продолжали активно заливать кровью захваченные города и сёла, полонить и продавать в рабство не только инородцев, например, степняков в ходе борьбы с их набегами, но и уничтожать жесточайшим образом своих же соплеменников в пылу междоусобий. Однако, хоть и крайне медленно, но влияние религиозной цивилизованности всё-таки проявлялось. Что и зафиксировала история становления древнерусского права в виде Русской Правды и Церковного устава Ярослава Мудрого, формировавшегося на базе византийского – греко-римского – права с существенной гуманистической составляющей, привносимой русским духовенством (об этом будет сказано далее в настоящей работе, а целенаправленно это рассмотрено В. О. Ключевским в Лекциях XIII – XV его вышеназванного труда).

Любопытно характеризует русских людей эпохи древности и раннего средневековья поведение их во время нахождения в рабстве. Так, например, профессор Иван Васильевич Лучицкий, много занимавшийся историей Франции и в целом земельными отношениями в Западной Европе, в статье «Русские рабы и рабство в Руссильоне в XIV и XV вв.», опубликованной в ноябрьском номере киевских «Университетских известий» за 1886 год, отмечает, что «русские рабыни в Руссильоне, как и во Флоренции, покупались охотнее всего, их искали особенно усердно на рынке, и оттого-то и цены на них достигали максимума». Невольницы, полонимые крымскими татарами-разбойниками и вывозимые в Европу циничными генуэзскими купцами через крымский, тогда принадлежавший им, генуэзцам, город-рынок Кафу (нынешняя Феодосия), использовались на сельскохозяйственных работах и в качестве кормилиц. Последнее послужило основанием для О. Бузины воскликнуть: «Теперь ясно, на чьём молоке выросла европейская цивилизация?!». В дополнение к этой шутке украинский автор также шутливо замечает: «Надеюсь, теперь всем ясно, откуда на по­лотнах тогдашних итальянских художников развелось так много блондинок. При хроническом-то их дефици­те среди аборигенок Италии...» [см. выше названную его работу, рассказ «Роксоланы для Италии»].

В противоположность русским женщинам-рабыням, русские мужчины-рабы ценились на восточных рынках весьма низко. Причиной этого было их постоянное-неистребимое стремление сбежать из плена, в результате чего у рабовладельца не было желания платить большие деньги за строптивого-неугомонного раба, покупка которого приводила к «выбрасыванию денег на ветер». В силу наличия такой специфики в характере русских рабов работорговцы часто выдавали их за поляков или литовцев, у которых столь нехорошей репутации не было (сказанное свидетельствует В. Ключевский [см. там же, кн. 1, лекция XXXI, с. 516]).

Самые ранние документальные свидетельства о характере общественных отношений и об особенностях русского народа дошли до нас в виде косвенных оценок: либо через анализ древнерусского права (прежде всего Русской Правды и Церковного устава Ярослава) и различных нравоучений (типа Русского Домостроя и описаний жизни святых людей), либо в виде протоколов допросов (как, например, представления думного дьяка Ивана Берсеня-Беклемишева в следственных показаниях учёного монаха Максима Грека, относящиеся ко времени правления великого князя Василия III), либо в форме эпистолярного жанра (в переписке князя Курбского и царя Ивана Грозного). В последних случаях мы находим характеристику прежде всего отношений между царской властью и высшим боярством – ведущей, после царя, политической силы русского общества. Эти отношения носят в основном меркантильный характер с обеих сторон, ибо те и другие тянут «одеяло властных полномочий» всяк на себя, мало интересуясь общими для страны и его народа интересами. Хотя, надо отметить, в пылу полемики князь Курбский ставит в вину царю Ивану забвение – с внедрением опричнины – участия земского собора в управлении государством, так удачно начатое царём в первые годы своего правления.

Мрак бытия древнерусского общества постепенно рассеивался, приходило осознание порочности многих общественных поступков и неприглядности бытового поведения русских людей. Под влиянием православного духовенства, активно участвовавшего в выработке правил, регулирующих общественные отношения, постепенно наводится порядок на Руси. Анализируя процесс формирования Русской Правды и Церковного устава Ярослава Мудрого, В. О. Ключевский, например, отметил, что «следы этой законодательной работы духовенства мы замечаем уже в летописном рассказе о князе Владимире. Когда усилились разбои в Русской земле, епископы предложили этому князю заменить денежную пеню (штраф – В. Н.) за разбой более тяжкой правительственной карой: в Русской Правде находим постановление, в силу которого разбойник наказуется не денежной пеней, а “потоком и разграблением”, конфискацией всего имущества преступника и продажей его самого в рабство за границу со всем семейством… Правовому ведению духовенства открыта была преимущественно область семейных отношений, которые приходилось перестраивать заново… Отдел статей в Русской Правде о порядке наследования, опеке, о положении вдов и их отношении к детям составлен под прямым или косвенным влиянием этого источника» [см. там же, кн. 1, лекция XIII, сс. 195 – 196].

Правила поведения в семье и в обществе вообще постепенно расширялись по составу и гуманизировались по содержанию. Таким образом постепенно складывался свод правил повседневного поведения горожанина в виде русского Домостроя. Работу по оформлению данного свода (позже неоднократно переписывался и публиковался под названием «Книга глаголемая Домострой») выполнил в середине XVI столетия протопоп Благовещенского собора Московского Кремля Сильвестр (с данной книгой, адаптированной к современному русскому языку, можно ознакомиться на сайте НТС; книга сопровождается предисловием автора настоящей работы). Через столетие после этого Епифаний Славинецкий (согласно Большой энциклопедии Кирилла и Мефодия, – поэт, переводчик, филолог, оратор, богослов, учёный середины XVII столетия; умер в 1675 г.) вычленил из общих нормативов-рекомендаций поведения русских людей комплекс правил для детей и юношества (в форме книги «Гражданство обычаев детских»; к сожалению, эта книга до сих пор не переведена на современный русский язык, а потому практически недоступна широкому контингенту российских читателей).

Огромное значение в деле воспитания русского народа сыграли жития святых – посмертные описания жизни и творчества людей, отнесённых православной Церковью к лику святых. Дидактический – воспитательный и просвещенческий – характер жития святых как «панегирика в рамках биографии» образцовых людей отметил В. Ключевский [см. там же, кн. 1, лекция XXXIV, с. 558]. На протяжении многих столетий данные произведения были любимым «чтивом» русских людей; жития святых можно было встретить практически в каждой русской семье.

Первым по настоящему литературным произведением, в котором рассматривается не только порядок взаимоотношений между высшими эшелонами власти, но и говорится о характере русского общежития, прежде всего в высших его эшелонах, стало описание, сделанное в 1660-х годах подъячим московского Посольского приказа (говоря современным языком – Министерства иностранных дел страны) Григорием Котошихиным. Этот «писатель», как и князь Курбский столетием до него, был к моменту написания своего труда вынужденным эмигрантом, стороной явно обиженной, а потому во многом заинтересованной в очернительстве русской действительности (дабы оправдать свой побег из «поганой» страны). Вместе с тем, многое из его описания, по мнению проф. Ключевского, соответствует реалиям. Историк отмечает [см. там же, кн. 2, лекция LII, сс. 344 – 345], что «Котошихин осуждает в московских людях “небогобоязненную натуру”, спесь, наклонность к обману, больше всего невежество. Русские люди, пишет он, “породою своей спесивы и непривычны ко всякому делу, понеже в государстве своём научения никакого доброго не имеют и не приемлют кроме спесивства и бесстыдства и ненависти и неправды; для науки и обхождения с людьми в иные государства своих детей не посылают, страшась того; узнав тамошних государств веры и обычаи и вольность благую, начали б свою веру бросать и приставать к иным и о возвращении к домам своим и к сродичам никакого бы попечения не имели и не мыслили”...

Котошихин мрачно изображает и семейный быт русских. Кто держится мнения, будто Древняя Русь при всех своих политических и гражданских недочётах сумела с помощью церковных правил и домостроев выработать крепкую юридически и нравственно семью, для того камнем преткновения ложится последняя глава сочинения Котошихина “О житии бояр и думных и ближних и иных чинов людей”. Бесстрастно изображены здесь произвол родителей над детьми, цинизм брачного сватовства и сговора, непристойность свадебного обряда, грубые обманы со стороны родителей неудачной дочери с целью как-нибудь сбыть с рук плохой товар, тяжбы, возникающие из этого, битьё и насильственное пострижение нелюбимых жён мужьями и мужей жёнами, бездушное формальное вмешательство церковных властей в семейные дрязги».

Мрачная оценка Котошихиным нравов средневекового русского общества, с одной стороны, и бесстрастная констатация Ключевским факта несоответствия этих нравов утверждениям о крепости семьи тех времён – с другой, побуждает сделать попытку объяснить данный, казалось бы, парадокс. Думаю, дело здесь вот в чём. Сделанная Котошихиным оценка, безусловно, не относится ко всем без исключения русским семьям. Да, конечно, отмеченное имело место быть в реалиях того времени, но было ли это преобладающим в практике построения тогдашней русской семьи, трудно сказать. Скорее всего, нет, ибо против такого заключения выступает сам факт последовательного и довольно устойчивого развития русского общества в те времена, что было бы невозможно, если бы русская семья – оплот русского общества, была бы подвергнута описанным Котошихиным недугам в преобладающей массе своей. Кроме этого, следует понимать, что котошихинская оценка была сделана явно под влиянием видения действительно существовавшей разницы в характере семейных отношений у нас в России и на Западе, в той же разудалой и свободолюбивой Польше, куда первоначально сбежал сей критик русского быта. Но… Стоит ли так уж убиваться по поводу несвободы нравов в русских семьях, ежели учесть, какую горькую политическую судьбу уготовила Польше та самая свобода – можно даже сказать, сверхсвобода – нравов, существовавшая тогда во всём польском обществе и, естественно, в польских семьях? Котошихин очевидно не связывал политические последствия вульгаризованной в Польше свободы с крахом этой страны, ему просто нравилась видимая свобода нравов. Которая само по себе есть благо. Но благом это является до известного предела. Вот чего не понимал Котошихин и почему-то не отметил великий русский историк, индифферентностью своего отношения к котошишинской оценке непроизвольно способствовавший утверждению о её якобы правдивости.

О достаточно высокой степени предвзятости описания русских нравов, сделанного Григорием Котошихиным (хотя и частично подтверждая его), говорит другое их описание, выполненное современником названного «писателя», но в отличие от последнего являвшегося доброжелателем России, видевшего в нашей стране оплот христианства и славянской культуры в целом. Речь идёт о малоизвестном сегодня человеке, но сыгравшем в своё время достаточно видную роль в деле преобразования средневековой России, – о Юрии Крижаниче, хорватском монахе, хотя и исповедовавшим католичество, но бывшим русофилом по нравственно-политическим убеждениям. Этот средневековый учёный монах (он был, как его характеризует нынешняя Википедия, ссылка скрытаом, ссылка скрытаом, ссылка скрыта, ссылка скрытаом-ссылка скрытаом, ссылка скрытаом, ссылка скрытаом, ссылка скрытаом и ссылка скрытаом), прожив несколько десятилетий в России, притом не только в Москве, но и в российской глубинке (он был сослан на 16 долгих лет в ссылку в Тобольск), хорошо изучил быт и нравы русского общества, что позволило ему дать первое систематическое описание характера русского народа. Причём, и это надо особенно подчеркнуть, выявление недостатков в характере русичей им было сделано не в целях его огульного очернения, а, наоборот, дабы помочь русским избежать недостатков и построить такую Россию, которая бы смогла выполнить Божеское предначертание возглавления процесса возрождения всего славянского народа (он также стоял за унию католической и православной Церквей, за что, кстати, и угодил в сибирскую ссылку; такой у него была позиция лишь в первое время пребывания в нашей стране, в дальнейшем – в трактате «Политика» – он ратовал уже за приоритет становления православия). Как отмечает Ключевский, «Крижанич был в России и чужой и свой: чужой по происхождению и воспитанию, свой по племенным симпатиям и политическим упованиям» [там же, с. 352].

Юрий Крижанич в своих работах сравнивает состояние западноевропейских государств с порядками государства Московского, в них впервые Россия ставится лицом к лицу с Западной Европой. Ключевский, обобщая представления этого учёного монаха, отмечает, что «общий сравнительный подсчет наблюдений вышел у Крижанича далеко не в пользу своих: он признал решительное превосходство ума, знаний, нравов, благоустройства, всего быта инородников. Он ставит вопрос: какое же место занимаем мы, русские и славяне, среди других народов и какая историческая роль назначена нам на мировой сцене? Наш народ – средний между "людскими", культурными народами и восточными дикарями и как таковой должен стать посредником между теми и другими. От мелочных наблюдений и детальных проектов мысль Крижанича поднимается до широких обобщений: славянорусский Восток и инороднический Запад у него – два особые мира, два резко различных культурных типа… Он довольно остроумно сопоставляет отличительные свойства славян, преимущественно русских, и западных народов. Те наружностью красивы и потому дерзки и горды, ибо красота рождает дерзость и гордость; мы ни то ни сё, люди средние обличием. Мы не красноречивы, не умеем изъясняться, а они речисты, смелы на язык, на речи бранные, "лàяльные", колкие. Мы косны разумом и просты сердцем: они исполнены всяких хитростей. Мы не бережливы и мотоваты, приходу и расходу сметы не держим, добро своё зря разбрасываем: они скупы, алчны, день и ночь только и думают, как бы потуже набить свои мешки. Мы ленивы к работе и наукам: они промышленны, не проспят ни одного прибыльного часа. Мы – обыватели убогой земли: они – уроженцы богатых, роскошных стран и на заманчивые произведения своих земель ловят нас, как охотники зверей. Мы просто говорим и мыслим, просто и поступаем, поссоримся и помиримся: они скрытны, притворны, злопамятны, обидного слова до смерти не забудут, раз поссорившись, вовеки искренно не помирятся, а помирившись, всегда будут искать случая к отместке». (Более подробно о представлениях Юрия Крижанича можно узнать также из очерка, выполненного знаменитым русским историком Николаем Ивановичем Костомаровым в его «Истории России в жизнеописаниях её главнейших деятелей», где этому посвящена глава 11 [см. .info/bibliotek_Buks/History/kost/42.php].)

Такова характеристика русских в сравнении с людьми западного мира в средневековых представлениях. Конечно, некоторые наблюдения в этом анализе не совсем точны (например, есть немало русских людей достаточно злопамятных, о чём блестяще поведал нам Василий Трофимович Нарежный в повести «Два Ивана, или страсть к тяжбам», которую не менее талантливо продублировал Николай Васильевич Гоголь в своём знаменитом рассказе «Как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем»), какие-то оценки изменились к сегодняшнему дню, но многое, как легко можно видеть, сохраняется и до настоящего времени.

Особый, на мой взгляд, интерес в представлениях Юрия Крижанича вызывают его предложения о путях выхода из существующей неблагоприятной для развития России ситуации. Этот «свой-чужой» учёный монах предлагает четыре способа преобразования России, а именно: 1) развитие просвещения и науки (как абсолютно верно считает Крижанич: книги – это мёртвые, но мудрые и правдивые советники); 2) правительственная регламентация, действие сверху (Крижанич верует в самодержавие; «в России – говорит он – полное "самовладство"; царским повелением всё можно исправить и завести всё полезное, а в иных землях это было бы невозможно»); <…> 3) поддержание политической свободы (при самодержавии не должно быть жёстокости в управлении, обременения народа непосильными поборами и взятками, того, что Крижанич называет "людодёрством"; для этого необходимы известные "слободины", политические права, сословное самоуправление); <…> 4) распространение технического образования (государство должно властно вмешаться в народное хозяйство, учредить по всем городам технические школы,.. давать волю холопам, обучившимся мастерству, требующему особых технических знаний, переводить на русский язык немецкие книги о торговле и ремёслах, призвать из-за границы иноземных немецких мастеров и капиталистов, которые обучали бы русских мастерству и торговле) [там же, сс. 350 – 351].

Ключевский обобщает: «Такова программа Юрия Крижанича. Она, как видим, очень сложна и не свободна от некоторой внутренней нескладицы. Крижанич допустил в свой план достаточно противоречий, по крайней мере, неясностей. Трудно понять, как он мирил друг с другом средства, предлагаемые им для исправления недостатков русского общества, какие, например, полагал он границы между правительственной регламентацией, скрепляемой самовладством, и общественным самоуправлением, или как он надеялся избавить славянскую шею от сидящих на ней немцев, переводя немецкие книги о ремёслах и призывая немецких ремесленников, как у него "гостогонство", гонение иноземцев, уживалось с признаваемою им невозможностью обойтись без иноземного мастера. Но, читая преобразовательную программу Крижанича, невольно воскликнешь: да это программа Петра Великого (выделено мной – В. Н.), даже с её недостатками и противоречиями, с её идиллической верой в творческую силу указа, в возможность распространить образование и торговлю посредством переводной немецкой книжки о торговле или посредством временного закрытия лавочки у купца, не выучившегося арифметике» [там же, сс. 351 – 352].

Ключевский в свойственной ему манере глубокого исторического анализа обратил внимание на то, что реформы Петра I готовились в течение всего XVII столетия, а особенно активно – в период правления царя Алексея Михайловича Тишайшего. И здесь немаловажную роль в определении направлений преобразовательной деятельности сыграли как усилия выдающихся государственных деятелей эпохи царя Алексея – бояр Фёдора Михайловича Ртищева и Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащёкина, так и в большой степени наблюдения и суждения, высказанные Юрием Крижаничем (доподлинно известно, что рукописный вариант трудов этого учёного имелся в личной библиотеке князя В. В. Голицына – преемника Ордина-Нащёкина на посту руководителя Посольского приказа, фаворита царя Фёдора Алексеевича и царевны Софьи [Ключевский, кн.2, лекция LVIII, с. 443]; вполне вероятно, что с представлениями Крижанича был знаком и сам Великий реформатор, несмотря на хорошо известную весьма слабую его теоретическую подготовку). Как отметил названный историк [см.: там же, лекция LII, с. 353], в России ещё долго, а именно более столетия, не будет такого рода теоретических трудов, каким был труд этого, не будет сильным преувеличением сказать, великого учёного монаха.

На этом заканчивается начальный – древнерусско-средневековый – этап становления характера русского народа и познания его современниками. Эпохой Петра Великого начинается следующий этап – этап новой истории Российского государства, а в его рамках – новый этап формирования характера русского человека. В полном соответствии с диктатом общего исторического процесса, вначале шло длительное накопление фактического материала в виде предварительных представлений, после чего началось их осмысление и обобщение. Данное обобщение вылилось в формирование интереснейшего, сегодня, к сожалению, незаслуженно забытого, или, во всяком случае, мало известного, научно-философского направления русской мысли – русского космизма. Именно ему принадлежат исследования, которые можно назвать классическими в деле познания характера русского народа.


- Подпишитесь на «Стрелы НТС», для чего перейдите по ссылке

ссылка скрыта