Geum.ru

М. Шрейн, «Эрика», редактору

Вид материалаРассказ

Содержание


Разбросанные войной
Подобный материал:
1   ...   14   15   16   17   18   19   20   21   ...   34

Разбросанные войной


Водитель нашел нужный дом, Гедеминов расплатился с ним и вышел из машины. Он постучал в дверь. Открыла женщина, полная и нетрезвая. Увидев гостя, крикнула: “Федор! К тебе!”

— Кто там? — спросил хриплый голос.

— Начальник к тебе приехал, выйди.

Фонрен вышел, держа в руке какие-то чертежи, и удивленно посмотрел на незнакомца.

— Вы Фридрих Фонрен? — спросил тот.

— Да, барон фон Рен, то есть теперь просто Фонрен. А с кем имею честь?

— Князь Александр Павлович Гедеминов. Нам бы где-нибудь поговорить. Разговор конфиденциальный.

— Опять Фридрих! — с досадой воскликнула женщина. — Федя, предупреждай своих знакомых, чтобы немецким именем не называли. Не могу я его слышать. Или и этот немец? Ну прошли бы в дом, сели бы за стол, выпили бы, как все нормальные люди. Нет, только разговаривают, — и Гедеминову: — Чего не проходите? Вы его начальник?

— Простите, я на минутку, по делу, — ответил, не глядя на жену Фонрена, Гедеминов.

— Я сейчас оденусь,— сказал Фонрен, заинтригованный визитом незнакомца. Он сразу понял, что они одного круга, но не припоминал, чтобы он когда-то встречался с этим человеком. Когда Фонрен вышел, Гедеминов сказал:

— Если у вас найдется для меня полчаса времени, я хотел бы пригласить вас в какое-нибудь кафе. Нам надо посидеть вдвоем. У меня для вас новости. Ведь Эрика ваша дочь?

— Что с ней случилось? — побледнел Фонрен.

— Ну что вы! С ней все в порядке! Я по поводу вашей жены, Аделины.

— Вы были знакомы с моей женой?! Не правда ли, она была прекрасной женщиной? А та, которая встретила вас у порога, моя вторая законная супруга, — с горечью сказал Фонрен и добавил: — Сколько не ломаю голову над тем, что произошло — другого выхода у меня не было. Если бы она тогда не спасла мне жизнь, сейчас Эрика осталась бы совсем одна на земле, а сироте так трудно в жизни... Два замечательных сына у меня. Один с музыкальными способностями, у другого математические... А вот жена...

«Зачем он оправдывается передо мной, этот загнанный жизнью человек»,— думал Гедеминов.

— Вы знаете, как она умерла? — дрогнувшим голосом спросил Фонрен.

Гедеминов не ответил. Зашли в кафе. Он заказал водки, еды. Когда выпили, сказал:

— Аделина получила известие о вашей смерти еще в 1946 году. Профессор и ваша жена работали в больнице, в зоне, врачами. Там был один негодяй. Он стрелял в вашу жену, но она не умерла. Профессор сделал ей операцию... вынул пулю...

— Как?! Она жива?! — воскликнул Фонрен.

— Да. Жива. Она стала моей женой, у нас сын. Мы поженились только через год после известия о вашей так называемой гибели.

Проклятая война! — Прошептал он и его черные глаза наполнились слезами. Он спросил: — Я могу увидеться с ней?

— Конечно. Она узнала недавно, что вы живы и виделись с дочерью. Адель сейчас больна. Я боюсь, она зачахнет. У нее депрессия. Она нашла дочь. Но девочка помнит момент разлуки и ненавидит мать. А Адель так долго ждала этой встречи!

— Ненавидит мать? — удивился Фонрен.

— Она не могла ее взять с собой в 41 году, рассчитывала на вашу сестру — Лизу ... Это же логично.

— Да, она мне писала... — слезы катились по щекам Фонрена.

— Приезжайте к нам в воскресенье. Вот наш адрес. Меня дома не будет. Я знаю, она вас любила. Она вышла за меня замуж из благодарности. Но у вас новая семья и у нас. И я хотел бы, чтобы все так и осталось. Прощайте,— Гедеминов поднялся с места и вышел не оглядываясь. Он не выносил слез, а мужских и подавно.


* * *

Не зная куда себя деть, Эрика решила сходить в кино. Там показывали комедию “Веселые ребята”. Она надела пальтишко, подаренное отцом, беретку и прошла сквозь молчаливую толпу молодежи. Когда она повернула за угол, Женя небрежно бросил:

— Гуд бай. Я тоже пошел.

Все опешили. Римма побежала следом:

— Подожди, ты за ней, что ли, идешь? Она же только на вид ничего, а так ненормальная. Не веришь? Хоть кого спроси,— едва поспевая за его широким шагом торопливо говорила Римма.— Ты даже не представляешь, какие она глупости говорит. Вот, например, ребенок рождается через пять месяцев. И его из пупа вынимают.

— Зато ты точно знаешь, когда рождаются или не рождаются дети,— парень остановился и ехидно добавил: — надоела ты мне до чертиков.

— Значит, как жениться обещал, так не надоела, а как уступила, так сразу надоела. А ты думаешь, мне хорошо было делать аборт? Кобель ты, а не парень! — заплакала Римма.

— Я не женат. И могу выбирать кого захочу. А жениться я тебе по пьянке обещал, чтоб отстала. Все, не ходи за мной. Каждая девушка сама думать должна...

К Римме подбежала Инна, но Римма в сердцах и ей крикнула:

— Отстань! Ненавижу вас, приютских! Чтобы мои глаза вас больше не видели!


* * *

Во вторник граф Петр пришел в цех к Гедеминову:

— Я сейчас лицом к лицу столкнулся с этим лагерным мерзавцем, Поповым, который мне звезду на спине выжег,— взволнованно сказал он.

— Здесь, на фабрике? — удивился Гедеминов.

— Здесь. Но он меня не узнал. Я же бороду отрастил. Что будем делать? Он ведь сумасшедший. Нам опять с ним жить?!

— Вы не ошиблись, граф? — спросил Гедеминов.

— Он еще и с вами, князь, в одном бараке теперь живет, — сказал вместо ответа художник. — В гражданском ходит, только брюки, синие галифе, остались от формы. Он здесь заведующий хозяйством и секретарь партийной организации. Медалями пиджак обвешал. Теперь порядочным фронтовиком прикинулся.

— А я уже хотел начать спокойную жизнь в мире и согласии со всеми. Видно моя гражданская война еще не окончена. Третий раз он мне дорогу переходит. А Адель? На нее и так слишком много всего навалилось. Она не вынесет постоянных встреч с Поповым. Хорошо еще, что я ее с работы рассчитал. И мысленно обратился к Господу: “Не введи меня в искушение.” И пообещал графу Петру зайти к нему вечером.

Очень скоро Гедеминов столкнулся с Поповым. Тот шел по коридору барака прихрамывая. Увидел Гедеминова и обрадовался:

— А-а-а, князь! Сосед, значит. Я узнал, что ты на фабрике работаешь. Может, выпьем за встречу, раз уже судьба постоянно сталкивает нас? Пригласишь в комнату? Думаю, нам пора кончать вражду.

Гедеминов холодно посмотрел на Попова и спросил:

— Где ты, гражданин, бывший начальник, видел, чтобы князья приглашали в гости подлецов и ели-пили с ними за одним столом?

— Подожди, я теперь выше тебя по должности, — не сдавался Попов, — и ты должен радоваться моему хорошему отношению к тебе.

Но в ответ услышал: «Не попадайся мне на глаза, терпение мое не бесконечно. А узнаю, что словом ли, взглядом ли обидел мою супругу, тебе конец.

— Да, — покачал головой Попов. — Сколько волка не корми, он все в лес смотрит. Видать лагерь тебя не исправил.

— Увижу под дверью, ребром ладони дам по шее, головка и повиснит на бок. - подошел ближе Гедеминов. В его глазах появился стальной блеск.

Попов отскочил в сторону и громко крикнул:

— А ты не угрожай, не угрожай князь! А то можешь, как миленький, снова загреметь.

Несколько дверей в бараке приоткрылись. Гедеминов понял, что это свидетели разговора и, притворившись, стал уговаривать Попова:

— Ну что вы, товарищ начальник, все пугаете нас? Выпили лишнее, идите спать. Не приставайте к нам, рабочим. Мы не хотим никакой ссоры. Зачем вы нас всякий раз обижаете? Ничего плохого мы вам не сделали. — Повернулся, и медленно пошел к себе.

— Да я тебя снова засажу, белогвардейский недобиток! — закричал Попов в спину Гедеминову, но тот уже не слушал его. Попов с перекошенным от злости лицом, пошел к себе. Но вслед, из одной открытой двери барака, услышал: «Только пришел на фабрику, а уже скандалит. Это тебе не лагерь!»

Попов хотел увидеть, из какой двери кричали, но двери все разом захлопнулись.


* * *

На территории фабрики к Попову подошла Танька-пьяница. Она еще была трезвая, сразу узнала его и стала громко кричать:

— Ты?! Ирод! Где моя дочь? Она же и твоя. Ты сдал ее в детский дом! Под какой фамилией, говори! Она на тебя похожа и приметы есть. Я найду ее, а тебе за это отвечать придется перед людьми и Богом. Теперь я тебя не боюсь. Что, выгнали из НКВД? Давно надо было. Есть Господь на небе!

— Бога нет,— прошипел ей в лицо Попов. — Еще раз рот где откроешь — остаток дней в сумасшедшем доме проведешь. Это я тебе обещаю. Иди и на глаза мне не попадайся.

Оставив ее, Попов спокойно пошел дальше. Ему навстречу шла Инна, юная, румяная подруга его племянницы Риммы.

— Я жду вас,— сказала она радостно.— Мне к празднику Великой Октябрьской революции надо сделать доклад о героях гражданской войны. Я хочу написать о вас. А потом уже вы выйдете на сцену, и я вам подарю цветы. А профсоюзная организация готовит тоже вам подарок,— не удержалась Инна и выдала профсоюзный секрет. Попов обнял Инну за плечи, и она доверчиво прижалась к нему. Кто-то вышел из ворот и Инна подумала: “Пусть видят, в каких хороших отношениях со мной такой замечательный и смелый человек, как Попов Анатолий Севастьянович — герой двух войн”.

Вечером Попов вернулся в комнату к жене и похвалился:

— Ты бы видела Серафима, как сегодня ко мне прижималась молодая девчонка! Меня всего пробрало. Хотел поцеловать, но вовремя вспомнил, что теперь я большой человек, парторг фабрики. Сдержаться пришлось. А ведь она меня хотела!

— Опять за свое. Появятся бабы, появится выпивка и загремишь снова в сумасшедший дом,— заметила жена.

— Заткнись, дура бесплодная, — прикрикнул на нее Попов.

— Родила бы я, да избил ты меня беременную, не помнишь? И зачем тебе еще дети? Вон, полные детские дома, там от твоего греха страдают дети без матерей.

— И ты туда же, старая сучка!

— Не старей тебя и живу с тобой только из-за того, чтобы из партии тебя не выгнали. Делать ты по жизни ничего не умеешь, только над людьми издеваться можешь.

— Знаешь, у меня много способов от тебя избавиться. Но сейчас не хочу. Мне надо авторитет зарабатывать. Так что молчи и не заводи меня.


* * *

Инна училась, занималась общественной работой и носилась по территории фабрики, довольная жизнью и собой. Ей казалось, ее все любят, и даже Танька-пьяница. Как-то она остановила Инну и поинтересовалась:

— Дочка, где ты родилась? У тебя есть родители?

— Я не знаю, где они, — ответила Инна. — У меня в свидетельстве о рождении везде прочерки. Я в приюте росла.

Мимо прошел кто-то из рабочих, и Инна устыдилась того, что разговаривает с женщиной, которую на фабрике презирают. Но после того дня, когда Эрика в бане сказала ей, что Танька-пьяница ее мать, Инна не находила себе места. Однажды она подошла к Эрике и со злостью сказала:

— Повтори, что ты сказала про меня. Почему ты решила, что эта пьяница — моя мать?

— Я на тебя разозлилась, извини, и в отместку сказала,— оправдывалась Эрика. — Она всегда так смотрит на тебя, как вроде признает. Может, чувствует? А если тетя Таня тебя признает и перестанет пить, вы заживете вместе. Пусть она не мать тебе, но лучше вдвоем, чем одной,— грустно сказала Эрика.

— А если у нее спросить, где у меня еще родинка есть, и если она скажет, значит, она действительно моя мать? Вот смотри, у меня почти подмышкой, под левой рукой, еще одна, совсем маленькая.

— Хочешь, я спрошу. Подойду и спрошу. Я не постесняюсь. Лишь бы она была твоей матерью. Да если бы моя мать не сделала того... и я бы узнала, что она пьяница, я бы побежала к ней и обняла ее. Какое мне дело до других, пусть что хотят подумают. Я тоже хочу иметь маму, устала жить одна.

— Ты правду говоришь? — тихо спросила Инна.

— Хочешь, я спрошу? Может, она правда твоя мама? Я сейчас к ней пойду, пока она не пьяная. А ты сиди и жди здесь.

— Нет,— возразила Инна.— Я пойду с тобой.

Девушки направились в барак для рабочих фабрики. Постучали в дверь. Увидев их, Таня растерялась.

— Ты пришла, доченька,— не веря своим глазам, сказала Татьяна, двигаясь навстречу Инне, не замечая Эрики.

— Нет, я хочу знать, если вы думаете что, я ваша дочь, то где у меня родинки есть? — спросила Инна.

— На спине под левой лопаткой небольшая, маленькая под левой рукой и на попке, с правой стороны. Доч... ка..! — протянула Татьяна руки навстречу девочке. — Ты ведь моя дочка?!

Инна растеряно посмотрела на Эрику и жалобно сказала:

— Она немогла этого знать,— и заплакала.

— Доченька! — кинулась к ней Татьяна.— Ты нашлась, — заплакала от счастья Таня.

Эрика тихо вышла, закрыв за собою дверь. “Вот я и осталась без подруги”,— грустно подумала она, завидуя Инне.


* * *

Фридрих Фонрен ехал на свидание с дочерью и бывшей женой.

— Какая она, моя Лине, теперь? — с болью думал он и понимал, что должен хорошо подготовиться к разговору с дочерью. Но мысли его все время возвращались к бывшей жене. Ей тридцать шесть лет, а она уже столько перетерпела. Он ее любил и продолжал бы любить до старости. А теперь она чужая жена. И у нее сын, и у него дети. “Как же так получилось?”— с горечью думал он. Тут же он останавливал себя: “Ты должен сосредоточиться на том, что скажешь дочери. Как реабилитируешь мать в ее глазах. Эрика выросла в другой системе. В системе, где ненависть к немцам даже через десять лет после окончания войны все еще подогревается писателями, художниками, режиссерами. Один другого лучше расписывают звериное лицо человека немецкой национальности. Да, война есть война. Столкнулись два сверхгада — Гитлер и Сталин. И бросили свои народы убивать друг друга. И в этой, и в той стране воспитывали фанатиков. Да, СС было зловещим, но это всего лишь брат НКВД, которое поступало так же чудовищно, а может, еще хуже. Эрика ненавидит немцев, и ей стыдно признаться, что она тоже немка. Поверит ли, что немецкое население гнали, как скот, десятками тысяч, что болезни и голод убивали в дороге людей?

Фонрен прервал свои мысли — все его рассуждения казались неубедительными. Он боялся подорвать свой авторитет в глазах дочери. Потому что сейчас “правда” была на стороне средств массовой информации. Чтобы народ изо дня в день вспоминал войну и твердил одно и то же: “Пусть будет корка хлеба, только бы не было войны”. Он думал: “А может мне привести ей живую свидетельницу зверств НКВД Фриду. Когда эта женщина рассказала ему о своей трагедии, у него волосы встали дыбом. Немецких женщин и детей загрузили в товарный эшелон для отправки на восток. Но узнали, что уже отрезаны и впереди линия фронта. Что тогда предприняли чекисты? Они стали закрывать вагоны и обливать их бензином. Старая женщина, увидела это и все поняла. Она крикнула дочери: “Прыгай! Я спущу тебе ребенка”. Дочь прыгнула. Еще одна женщина прыгнула. Дочь подхватила ребенка из рук своей матери. Мать закричала: “В пшеницу, скорей!” Дочь, прижав к себе ребенка, мчалась изо всех сил, и ей удалось незамеченной скрыться. Другая женщина, прихрамывая, бежала не так быстро. Пуля энкаведешников настигла ее на самом краю поля. Вагон закрыли, облили бензином и подожгли. Дочь, прижимая к себе ребенка, рыдала навзрыд. Там горела ее мать. Когда же все закончилось и поджигатели отступили, дочь пошла на пепелище. Ребенок заплакал, и она к своему ужасу увидела, что это не ее ребенок.

У Фонрена и сейчас, при воспоминании о рассказе Фриды, навернулись слезы на глаза. Он, сорокалетний, повидавший в своей жизни много горя, не мог сдержать слез. А Эрика! Нет, ей нельзя это рассказывать, как ей потом жить? Она возненавидит систему. А другой нет. И это будет гибель для нее. Сколько более сильных духом пытались бороться, да все погибли в лагерях. “Нет,— решил Фонрен,— я постараюсь убедить ее как-нибудь по другому, не раня”. Можно было бы рассказать о том, как в Ленинграде грузили немецких женщин и детей на баржи и топили на глазах у всех. Притом фашизмом это не называли. И население поддержало этот акт вандализма.

С такими мыслями Фонрен подошел к фабричным баракам.

«Как же здесь найти третий барак?», — думал он, остановившись посреди двора у колодца. Женщина, достававшая воду, спросила его:

— Вы кого-нибудь ищите?

— Да,— сказал он,— мне нужен третий барак.

— А кто вам нужен? Я всех знаю.

— Я тоже знаю, — уклончиво ответил Фонрен. — Мне нужен только третий барак. Здесь нет номеров.

— Да вон тот, длинный. Сбоку зайдите. Это и есть третий,— показала женщина.

Фонрен шел по длинному коридору, все больше и больше волнуясь. У ее двери он перевел дух и постучал. “Открыто”, — услышал он ее волшебный голос, который не перепутал бы ни с каким другим. Фонрен вошел. Аделина стояла у стола, слегка повернув голову к двери. Потом она повернулась, ахнув, прошептала: “Фридрих!” — и невольно опустилась на стул. Фонрен подошел, снял шляпу, медленно присел перед ней, обхватил руками ее колени и заплакал:

— Прости, если можешь. Прости меня, Лине! Что я натворил? Я разрушил нашу жизнь. Я поверил, что ты умерла! Прости, Лине!

Адель наклонилась, обняла его голову и, целуя его и тоже плача, говорила:

— Да за что же простить? Разве ты виноват? Это все война. — Они все вспоминали прошлое, дочь, Лизу и плакали. Наконец Адель сказала: — Встань, дверь открыта. Сын может вот-вот войти.

Фонрен поднялся вовремя.

В дом забежал мальчик в матросском костюмчике.

— Познакомься, Фридрих, это мой сын Альберт,— сказала Аделина, вытирая слезы, и сыну: — Алик, познакомься с дядей.

Мальчик подошел и подал руку:

— Альберт,— сказал он и удивленно спросил: — Вы плачете? Почему вы оба плачете?

— Мы плачем от радости, потому что давно не виделись. Оставь нас пожалуйста на время — попросила Адель сына.

— Мария Ивановна спрашивала, ты еще в постели или уже на ногах? Ты выздоровела, мама? — спросил сын, вопросительно глядя ей в заплаканное лицо.

— Да, почти. Мне уже лучше. Пойди, сынок, к Марии Ивановне и побудь там, пока я не зайду за тобой. У меня здесь серьезный разговор с моим...

— Да я лучше на улицу пойду. Там сегодня не холодно, и ребята меня ждут. Мы будем ножи кидать. Вы умеете кидать ножи? — обратился он к гостю.

— Нет,— ответил удивленно Фонрен.

— А мой папа все может,— похвалился мальчик.— Если в его мастерскую залетит муха, он ее ножом раз — и приколет!

— Альберт, я же просила не мешать,— снова сказала мать, и мальчик убежал.

— Умница и выдумщик, — отметил Фонрен.


* * *

— Ирина, я видела как твой отец пошел в третий барак, — крикнула Вера, влетев в общежитие. — Странно. К кому это он? И почему не зашел к тебе?

— Ты его ни с кем не перепутала? — удивилась Эрика.

— Да нет. Не забывай, я в него влюблена.

Эрика сразу все поняла и пошла в барак к матери. Она прокралась к двери. В коридоре никого не было. Она прислушалась. Ничего не слышно. Эрика слегка приоткрыла дверь и потихоньку заглянула. Во второй комнате за круглым столом спиной к двери сидел отец. Адель наливала ему чай. Чувство ревности и злости захлестнуло девочку: “Хочет у меня еще и отца отобрать. — подумала она. Нет, я зайду и все ему при ней скажу”,— решила Эрика. Но тут отец заговорил. Эрика остановилась в нерешительности и стала слушать. Пусть выйдут и увидят, что она слышит все. Ей не стыдно подслушивать, думала она со злостью.

Говорили долго. Сначала Эрика стояла, а потом присела на стул. Говорили по-русски, отец, как всегда, с небольшим акцентом.

— Тогда, на вокзале, когда я тебя с маленькой дочкой отправлял на Кавказ, ты как будто предчувствовала беду. Я ушел с вокзала в институт, но не смог работать. Я жалел, что отпустил вас раньше. Лучше бы ты дождалась меня, и мы поехали бы втроем.

— Твой билет пропал. Ведь он был на 23 июня 1941 года. Тогда уже война началась,— тихо сказала мать. И опять хриплый голос отца:

— У меня было предчувствие несчастья, но когда ты дала телеграмму, что вы доехали хорошо, я успокоился.

Мать плакала, рассказывая отцу, как привязала дочь, надеясь на Лизу, как шли этапом, где по дороге умирали женщины и дети, как попала в лагерь.

Отец непрерывно курил, и дым тянулся в другую комнату, к Эрике.

— Как же случилось, что меня известили, что ты умерла? — спросил он дрогнувшим голосом.

Мать рассказала про какого-то Попова:

— Я его оттолкнула и бросилась к двери. Но он достал пистолет и выстрелил в меня. А дальше я уже ничего не помнила. Меня спасли профессор Тринкверт и князь Гедеминов. Без него я бы не выжила, и лекарства и еду он носил мне в больницу. Профессор нарочно отнес в управление письмо к своему племяннику и написал, что я тоже, как и мой муж, умерла. Для того, чтобы этот гад, Попов, прочитал письмо, посчитал меня мертвой и снова не стрелял бы в меня. Профессор хотел спасти меня этим письмом... Под моим именем похоронили другую женщину.

— А я получил это письмо,— с горечью говорил отец.

Они помолчали. Мать перевела разговор на другое.

— Фридрих, расскажи, как ты живешь? Жена... Ты не венчан?

— Венчан, к несчастью. Мучаюсь я с ней. Хотел Эрику к себе взять, но у моей жены нет сердца. Могу только процитировать средневекового немецкого писателя Себастьяна Бранта: “Три вещи мир бросают в дрожь (четвертую не переживешь): вдруг ставший барином холоп, обжора, пьяный остолоп, и тот, кто плоть и дух свой слабый связал со злобной, грубой бабой”. Последнее про меня. Господь подарил мне лучшую из женщин, а черт подсунул другую. — Он тяжко вздохнул он и спросил: — А, твой муж — князь?

— Да, князь.

— Вы венчаны?

— Венчаны.

— Значит, ты княгиня. Я рад за тебя, хотя происхождение теперь только навредить может. Но мне бесконечно грустно от того, что ты больше не жена мне.

— Что же мы можем сделать? Нужно смириться с этим. У нас общая дочь, но она, к сожалению, не хочет меня видеть,— грустно сказала мать.

Эрика плакала, уже не в силах сдерживаться. Ее услышали родители и вышли из комнаты.

— Эрика, ты пришла! — выдохнула Адель.

— Мамочка! — Эрика бросилась матери на шею. — Прости меня, мамочка! Я же ничего не знала! Прости! Я только помнила, что ты меня бросила. Ты простишь меня?! — Сквозь слезы говорила Эрика.

Адель задыхалась от слез, но это уже были слезы счастья. Она целовала и целовала щеки дочери, глаза, волосы, как много лет назад, когда прощалась с ней, оставляя ее одну в квартире, надеясь на милость Господа.

— Ну вот,— облегченно вздохнул отец.— А я не знал, как вас примирить. Все разрешилось само собой, и мы вместе... А как ты здесь оказалась? — обратился Фонрен к дочери, обнимая и Адель и Эрику одновременно.

— Мне... мне Вера сказала, что ты сюда пошел. Я и догадалась, где ты.

— Мамочка! Папочка! Как мне плохо было без вас! А сейчас ... я такая счастливая! Па ... па, а как же ты нашел маму?

— Да, как? — утирая слезы, спросила Адель.

— Твой князь приезжал ко мне, просил примирить вас.

— А как же мы теперь? — растерянно спросила Адель.

— Я посмотрел на твоего мужа и понял, он тебя никому и никогда не отдаст, — усмехнулся Фонрен. — Да и что теперь можно поделать? У Вас с ним сын, у меня двое детей ... Но мы все живы и здоровы и, надеюсь, больше не потеряемся, это главное.

— Лизу жалко, такой молодой ушла из жизни! — горесно вздохнула Адель и спросила Эрику: — Ты ее помнишь?

— Помню, — грустно ответила Эрика.

— Да! — обратился Фонрен к дочери. — Я не знаю, что ты здесь подслушала, только прошу, забудь обо всем сразу. Хватит нам с матерью лишений и страданий за колючей проволокой. Держи язык за зубами.

С улицы вернулся Альберт:

— Мама, я уже нагулялся. А это кто? — удивился он тому, что мать обнимает взрослую девочку.

— Сынок, познакомься со своей сестрой.

Эрика подошла к мальчику, обняла его за плечи и, счастливая, сказала отцу:

— Я даже не знала еще, что тетя Адель — моя мама, а уже полюбила ее. И братик мой, Альберт, всем нашим девчонкам из общежития нравится.

Альберт отстранился от Эрики, все еще не понимая, что происходит в доме и где отец, когда Фонрен спросил Адель:

— А где твой муж? Я хотел бы поблагодарить его за все, что он для нас сделал.

— Он уехал в Новый город к Эдуарду. Это наш старый товарищ по несчастью. У него какие-то дела с ним. Потом зайдет к архитектору Ноздрачеву. Мы будем строить свой дом. А когда построим, надеюсь, где-то в течение года, то Эрика будет жить с нами. Ну и, конечно, граф Петр с женой, да и сам архитектор с семьей, похоже не прочь с нами под одной крышей находиться. Александр намечает что-то вроде дома творчества построить. И жить среди людей нашего круга. Может, ты поговоришь с женой и все вместе будем...

— Нет-нет, — поспешно сказал Фонрен. — Я могу только навещать вас с сыновьями. Другой вариант исключается. Она этого не поймет. И объяснять ей я ничего не буду.

Эрика посмотрела на родителей и сказала:

— Но я не хочу, чтобы сейчас все узнали что я нашлась у вас.

— Почему? — удивился отец.

— Но действительно, почему? —не меньше удивилась мать.

— Потому, что вы бывшие заключенные, — объяснила Эрика, — Вас все считают преступниками, врагами народа. Меня исключат из союза молодежи и вообще заклюют. Я всего боюсь, и еще, у меня другие документы. Я теперь не Эрика Фонрен, а Ирина Рен.

Отец с матерью с грустью посмотрели друг на друга и поняли — дочь стыдится их.

— Ну, хорошо,— согласилась мать,— сделаем пока вид, что мы просто друзья. А когда построимся, будешь жить с нами, тогда востановим тебе свидетельство о рождении. Я сделаю запрос в Москву, где ты родилась.

— Я родилась в столице?! Я Москву в кино видела. А, знаете, девочки из приюта, когда смотрели фильмы и видели Кремль, говорили: ”Хоть бы одним глазком увидеть Москву, тогда и умереть можно.”

— Как бедным детям головы заморочили! — вздохнул и тихо проговорил отец. Повернулся к Адель и поменял тему разговора: — Я привез деньги, сходишь с Эрикой в магазин, купите зимние вещи.— И помолчав некоторое время с тоской сказал: — Мне пора уходить. Но как мне уютно с вами!!”— слезы навернулись на глаза Фонрену. Он поднялся и пошел к двери.

— Мама! Ты же хочешь проводить папу! Папа, мы тебя проводим!— посмотрела Эрика на мать.

Адель не выдержала и, несмотря на присутствие сына, бросилась на грудь бывшему мужу и горько заплакала; он был ее юностью, первой любовью, и теперь с этим нужно расстаться на всегда. Отныне они просто знакомые, просто родители Эрики.