Андрей Белый «Забытая книга»»
| Вид материала | Книга |
СодержаниеВ Овчинникове |
- Константин васильевич мочульский андрей белый, 384.75kb.
- Или как мы познакомились, 189.17kb.
- Андрей Белый Начало века Воспоминания в 3-х книгах, 10467.8kb.
- Андрей Белый Между двух революций Воспоминания в 3-х книгах, 9395.42kb.
- 1. Вступление фольклоризм Ахматовой: обоснование темы, 278.37kb.
- Кэрролл Льюис, 1324.21kb.
- 001 Беби baltic beauty defender glorious белый 12. 04. 09 Ходяева, 269.2kb.
- Андрей Белый На рубеже двух столетий Воспоминания в 3-х книгах, 8444.71kb.
- Андрей Белый «Петербург»», 7047.26kb.
- Андрей Маркович Максимов Не молчи, или книга, 1628.71kb.
Скандал
Что произошло в лавке Ивана Степанова, отчего там звенели разбитые склянки, на каком таком основании сам лавочник вылетел из избы, а у него с головы на лицо текло липкое вишневое варенье – все это так и осталось в неизвестности; вылетел, да прямо к корыту с водой: принялся обмываться; обмывался он, обмывался, а когда отмылся, – обнаружился у него поперек носа кровяной шрам, будто кто полоснул его по носу ножом. Только тогда и опомнился лавочник, как хорошенько отмылся; отмылся, и тут только он вспомнил, что не след бы ему в таком виде выходить со двора.
Но его и не думали примечать: дело в том, что, пока он это в корыте с лица да с волос вишневое с усердьем смывал варенье, целебеевский люд занимало вовсе иное, столь же необычайное происшествие: по лиховской дороге вдруг закрутилось облако пыли – и там, в облаке пыли, раздался испуганный, душу раздирающий рев: облако пыли с неимоверной неслось быстротой на наше село; впереди же него красное мчалось чудовище: будто бы выбежал с горизонта и побежал на село красный черт; и едва выскочили из изб старики да бабы, как уже красный черт стоял неподвижно посреди зеленого луга, пыхтел и сопел, но уже без рева, щекоча носы керосиновой вонью. Это и была машина – та самая, про которую сказывали, что будто бы она без помощи лошадей людей возит; из машины выскочил человек, весь закрытый серым брезентом, с большущими черными стеклами на глазах; он все что то копался у колес, снял очки, и дружелюбно кивал окружавшим машину целебеевцам; его толстое, измятое, слегка желтоватого цвета лицо косыми заплывающими жиром глазками подмигивало целебеевцам, но они осторожно пятились от скуластого этого лица; даже и попик выглянул из смородинника, придерживая руками рвавшегося к машине попенка; между тем, господин с жидовски татарским лицом, опустив на глаза очки, снова расселся на своем на красном на черте; черт взревел, с шипом сорвался с места; да и был таков.
Это вот обстоятельство и отвлекло вниманье целебеевцев от того, как Иван Степанов, лавочник, отмывался в корыте от вишневого сока, обильно стекавшего с головы, к которой противно липло варенья горсть со стекляшками разбитой банки; можно было подумать, будто чья то злодейская рука о его почтенную голову била банки с вареньем; но как же смеялся целебеевский люд, если бы рассказать, что злодейская эта рука принадлежала никому иному, как собственному его сыну; с час уже вот, как сцепились они, перебрали все что ни есть слова, после которых парнишка, потеряв честь и разум, харкнул да и плюнул в роди телево лицо, кидался на почтенных лет родителя с ножом, и в довершение безобразия разбил на его голове увесистую банку с вареньем; не без опасения вошел теперь Иван Степанов в лавку; на полу – склянки да липкий сок; неравно кто войдет – срамота; лавку Иван Степанов запер, бороду подпер рукой и задумался; трудно было решить, осерчал ли на сына побитый родитель, или же только перепугался; только он думал: «Убирался бы Степка скорей; а там – концы в воду…»
А виновник всего этого скандала не только убирался, но уже вовсе собрался; он сидел в своей каморке перед засаленным столом; на стуле же с ним лежал всего только свернутый один узелок. Он уходил ныне из этих мест в места лесные, далекие, вольные: давно уже он помышлял о побеге из наших мест; все то к братьям он, голубям, приставал: дали бы ему порученье они такое, чтобы вовсе из наших мест можно было бы Степке бежать; опостылели ему наши места; опостылело ему видеть, как Матрена барина ему, Степке, предпочла; но еще более было Степке постыло смотреть, как родитель его за Матреной шпионничал; видеть родителя Степка не мог, а невольно сам дозирал за его шпионством, да и накрыл родителя своего прямо таки на злодейском поступке; в прошлую ночь, как слонялся Степка у избы Куде яровской, видел он довольно таки явственно, как родитель его, без картуза, в одной рубахе, копошился у избы, таскал хворост, облил его из бутылочки чем то (керосином, верно), да и стал чиркать спичкой; еще немного, – и встал бы красный петух над избой столяра; ну, Степка, разумеется, это, цыкнул: родитель его – стрекача.
Вот нонче они и сосчитались. И не так бы его еще Степка избил; давно бы его избил; ну да – черт с ним; голуби уже знали от Степки об умыслах лавочника; одного человека такого приставили, еще кто кого – бабушка надвое сказала.
Беспрепятственно Степка теперь покидал те края, где буйная его протекала жизнь; и вот он задумался, понесла его мысль (парнишка недаром сочинителем вышел): вздумалось молодцу на прощенье перед уходом из родителева дома, где – как никак – покойная мать баловала его – вздумалось ему написать вступленье к замышленной повести; достал Степка свою засаленную тетрадь и теперь ржавым пером выводил такое вступленье: «Все было тихо; вся деревня спала; только где то мычала корова да лаяла собака, да ставни скрипели на своих заржавленных петлях, да ветер завывал под крышей… И выходило, что было вовсе не тихо, а, напротив того, очень даже шумно – неугодно ли, пожалуйте…»
Когда затеплились звезды, Степкин черный силуэт потянулся вдоль освещенной сиянием дороги, становясь все меньше, все меньше, и, наконец, точно слился с далекой темной фигуркой, искони грозившей селу. Больше не возвращался Степка в Целебеево никогда: знать, дни свои он упрятал в леса; быть может, там, на севере, черный, волосами обросший схимник, в кой век выходящий на дорогу, и был прежний Степка, если Степку не скосила злая казацкая пуля, или если его, связанного, в мешке, виселица не вздернула к небесам.
В Овчинникове
– Остгяк!… Ужасный остгяк!…
– Ну?
– Невегоятный, чудоищный остгяк!
– Ну, ну??
– В одном благогодном семействе подьетает к гоялю и, знаете, эдакую гуйяду… «Иггаете?» – спгосийя хозяйка… – «Иггаю с». – «Ах, сыггай те, пожагуйста!…» И пгедставьте себе, что он ответий?
– ???…
– Судагыня: я иггаю только… – гьязами!
– Хи хи!
– Ха ха ха ха!
– Кхо!
– Чеавек! Бегогоговеньких! – вскричал генерал Чижиков с певицей на коленях.
– Ну, и где же он, генерал?
– Спийся – сгагел от пьянства; сам видей у него во гту синенький огонек!
– Ну?
– Пгопитайся спигтом, как фитий: спичка его зажгья бы.
– Хи хи!…
– Ха ха ха!…
– Кхо!…
– Чаевек! Бегогоговеньких! – вскричал генерал Чижиков с певицей на коленях.
– Откуда у вас, генерал, завелись денежки?
– А?
– Ну ка?…
– Служащий из ломбарда божился, что вы изволили заложить чудеснейший бриллиантик с – хи, хи!…
– Надеюсь, не краденый?
– Хи, хи!
– Надеюсь! – иронически похохатывал генерал…
____________________
– Нет, господа: дело не в том – что там: подите рассказывайте… Как бы ни так! А вот я вам расскажу: мой приятель – так у него названия наливок, настоек и вин – в алфавитном порядке, от «а» до ижицы включительно… А то, что там – «сгорел»: как бы ни так! Вот приятель мой: бывало, к нему приедешь, сейчас это он тебе смесь на слово «абракадабра» предложит, либо на слово «Левиафан 75»; «абракадабра»: «а» – анисовки подольет; «б» – барбарисовки; «р» – рислинга; и так далее; выпьешь – готов!
Так рассказывал осоловевший земский начальник из Чмари, махая рукой.
Затканный розовым шелком, огнями сиял кабинет: то и дело в двери врывался лакей; влетали и вылетали певички; губернские богатеи и дворяне в непринужденных позах разваливались кто на софе, кто на диване, кто на столе, а седеющий без сюртука красавец, так тот, стоя спиной к пьянино, шлепнулся вдруг на клавиши и вздыхал:
– Лучшие годы, лучшие годы! Москва – Благородное Собранье: а? Где это?
– А? Где это? – раздалось из угла.
– Мазурка: тра рара та трарара! В первой паре – граф Берси де Вгреврен с Зашелковской, во второй паре…
– Во второй паре – полковник Сесли с Лили, – перебил голос из угла.
– Да: во второй паре полковник Сесли с Лили. Лучшие годы! А теперь: полчетверти в день!
– Какой там: я так давно переехал на четверть! – раздалось из угла…
– Может, у вас еще есть какой бриллиантик? – наклоняется к генералу толстяк, случайно попавший в дворянскую эту компанию. – Я бы ему уж нашел сбыт…
– Душка, подари его мне! – приникает к Чижикову певица…
– Что вы – никогда! Искьючитейный сьючай, когда пгиходится гасставаться с фамийными дгагоценностями: что пгикажете деять – вгеменная нужда! – конфузится генерал.
А сбоку раздается:
– Театр! Оперетка… Помнишь « Maskottе»… Чернов, Зорина 76 и незабвенное: «Каа к я люю блюю уу уу гуу сят».
– «Аа яя люю блюю уу уу яя гнят», – подтянул голос из угла.
– «Как аании кричат: гау гау гау»…
– «Как заголосят: бээ!» – раздалось из угла.
– «Гау гау гау – бээ!»
– «Бээ!!»
– «Бээ!!» – подхватили хором седеющие дворяне, вспоминая молодость, незабвенную Москву, незабываемую « Maskotte»…
____________________
Обливался вовсе испариной сидевший в углу Лука Силыч; не поблескивали его сегодня глаза; намалеванная певичка не посиживала у него на коленях сегодня; явственней над шампанским согнулась спина; явственней под глазами повисли мешки; седая бородка дрожала явственно под губой, и серая явственно дрожала клетчатая коленка: его била дрожь – вот уж который, который раз; сладкая слабость и головокруженье уносили его домой, к Аннушке к Голубятне; что певички! Вот Аннушка – так уж Аннушка! Около месяца, как, тайно от самой, по его, Луки Силыча, настоянью она приходит к нему по ночам – спать вместе; пьют по ночам они сладкие вина – и, ну, всяким, забавляются меж собой; после же тех ночей – пуще прежнего слабость одолевает; вовсе на старости лет как последний мальчишка, или того хуже: как последний скот втюрился он в босоногую женину ключницу… Что певички! Аннушка – так уж Аннушка! Трясется коленка, бородка, паучьи пальцы, бокал; золотые капли, холодные капли шампанского расплескались на стол. Думает он: к Аннушке бы! От всего теперь здесь Луку Силыча мутит: от дворянчиков – мутит; ишь – пьяные рожи; собрались в губернское земское собранье – спасать Россию от революции; как же! От торгового люда Луку Силыча мутит; от шампанского – мутит; а пуще всего замутило от генералишки, от Чижикова; гадость от генералишки; натаскал за известный процент ему векселей Граабеной баронессы; Граабена у него в руках, генералишка же теперь ему вовсе не нужен; опивало он, обжирало, да к тому еще – и вор, сыщик и скандалист.
А генералишка там перешептывается в углу:
– Ну, пожагуй, я вам покажу бгиллианты…
– Да, сновиденья все полны знааченья…
– Даа,
– снаа вии денья все праароочества…
– Паа лныы… – ревут пьяные баре, и глаза их хотят выскочить из орбит; один обращается в пение к другому; другой делает жест первому; иной, выпятив шею, клюет в потолок носом; иной с певичкой куда то скрылся давно.
– Да, снаа виденья все полны значенья…
– Да,
– снавиденья все праарочества…
– Паа лны, – ревут пьяные баре.
Лука Силыч незаметно взглядывает на часы: не опоздать бы на поезд, отходящий в Лихов во что ни на есть неурочное время – в четыре часа утра; он встает, расплачивается по счету, оглядывает дворян, вспоминает поджоги усадеб; и выходит.
«Дырдырды» – подпрыгивает с ним пролетка по овчинниковским камням; уже светает; Лука Силыч думает о том, что у Аннушки белые ножки и что после завтрашней ночи будет он больной: слабость да испарина, испарина да слабость – пора помирать!
«Больше году не выдержать мне едакой жизни, – капут», – думает он и жалобно шепчет: – Аннушка!…
«Дырдырды» – подпрыгивает пролетка по овчинниковским камням: Метелкинская железнодорожная ветвь уже там, вон, блистает стрелками.