Петр Иосифович Капица. Вморе погасли огни Воснове этой документальной повести лежат записи, которые вел Петр Капица, служивший на Балтийском флоте в пору блокады Ленинграда. Вкниге рассказ
| Вид материала | Рассказ |
- Информационный бюллетень Администрации Санкт-Петербурга №2 (753) от 23 января 2012, 4503.27kb.
- Ра повеление обозреть восточные берега Черного моря, отправился туда в минувшем Июле, 476.29kb.
- Петр Андреевич Гринев не только герой повести, но и повествователь, от лица которого, 46.71kb.
- Сочинение на тему: «Страшные годы войны- грозные годы блокады», 55.96kb.
- Тема «Петр I: личность и эпоха», 257.11kb.
- Тема: Петр Iцарь и человек, 68.11kb.
- Ревизор н. В. Гоголь, 893.68kb.
- Тест по теме «Петр Великий» Ккакому их указанных событий относится годы 1700, 1709,, 32.55kb.
- Зелинский Пётр Иосифович, Ассистент Позняков Андрей Михайлович Минск 2006 г. Оглавление:, 302.15kb.
- Фрейде Ф. В. Бассин и М. Г. Ярошевский, 8410.97kb.
Невезучие
Есть люди, о которых говорят, что они невезучие, с ними опасно
плавать - обязательно что-либо случится.
В отряде траления застрял в резерве старший политрук. кто-то из его
приятелей в шутку пустил слух, что стоит Никифорову появиться на
тральщике, как корабль в скором времени взлетает на воздух. Некоторые
это восприняли всерьез. Командиры тральщиков, услышав, что к ним хотят
прислать Никифорова, бегут к военкому отряда Корнилову и просят:
- Выручи, пожалуйста. Пусть пришлют любого другого, только не
Никифорова. Сразу дух команды подорвете. Он невезучий.
- Ну что с ними делать? - спросил как-то у меня Корнилов. - Не
должен я поддерживать суеверных. И в то же время понимаю командиров.
Такое назначение определенно вызовет уныние среди матросов, в поход
пойдут как обреченные. А комиссары у нас для другой цели - должны
поднимать боевой дух.
- А вы пустите слух, что он везучий, - посоветовал я. - Ведь другие
в этих же обстоятельствах гибли, а он остался жив.
Мой путь однажды пересекся с путем Никифорова. Он был замполитом на
тральщике "Бугель", который в памятное для меня туманное утро прямо
под носом "Полярной звезды" затралил немецкую мину и уничтожил. Если
бы "Бугель" не сумел ее подцепить, то от "матки" подводных лодок
остались бы одни щепки да клочья. Наши трюмы были начинены торпедами.
Тральщик нас спас, но сам через несколько недель подорвался.
Об этом случае Никифоров рассказывал посмеиваясь:
- Я прошел на корму выкурить папиросу. Затянулся раза два, и вдруг
так толкнуло в ноги, что я взлетел выше брызг, взметнувшихся от
взрыва, перекувырнулся и в воду вошел головой. Всплываю - вокруг
темно. Надо мной не то крыша, не то какое-то помещение. Что за
чертовщина? Барахтаюсь. Вдруг вижу - светится щель. Я к ней. Голова
пролезает, а туловище не очень. Пришлось продираться в дыру с острыми,
рваными краями. Все брюки на себе разодрал. Едва вырвался из железных
когтей, как попал в образовавшуюся воронку: закружило и на такую
глубину затянуло, что я рывками гребу, гребу, а конца нет... У меня уж
и в висках стучит, грудь распирает... Вот-вот разорвет или глотну
воды. Сознание стал терять... И тут меня вынесло на поверхность...
Кругом плеск, стоны, крики, а я отдышаться не могу. Подплывает ко
мне начхим и кричит: "Василий Никифорович, вы что - ранены?" А я и сам
не знаю. Ощупал ноги - целы, только на бедре саднит. Вдруг в боку
кольнуло. "Ну, думаю, беда - кишки вывалились". Хватаюсь за живот, а
он упругий, мышцы смог напружинить. Потрогал лицо - нос и подбородок
на месте. На радостях подобрал я два буя и поплыл с ними спасать
тонущих...
Его, оказывается, накрыло кормой, так как корабль от взрыва
переломился пополам. Хорошо, что в днище оказалась рваная дыра.
Никифоров через нее и выбрался наружу. Спасти удалось только половину
команды. Все, кто был в нижних отсеках, погибли.
- Не верьте травилам, что тринадцатое число, да еще в понедельник,
несчастливое. Суеверная чепуха! - уверял, посмеиваясь, Никифоров. - У
меня все перемены и несчастья связаны с другим числом: двадцать
четвертого марта я пришел на "Бугель", двадцать четвертого августа
тонул на нем, из госпиталя выписали двадцать четвертого сентября, а на
"Патроне" подорвался двадцать четвертого октября. Для меня это число
памятное, только не могу установить - везучее оно или наоборот.
Второй раз Никифоров тонул в такой холод, что люди через десять -
пятнадцать минут плаванья в холодной воде превращались в мертвые
поплавки. Они не шли на дно только потому, что на поверхности их
держали капковые бушлаты. Никифоров был выловлен последним. От холода
так свело челюсти, что он не мог вымолвить слова. Пришлось черенком
ложки разжимать рот, чтобы вылить в него стакан водки.
Переодевшись в сухое, Никифоров завалился спать. Утром он встал с
койки таким, словно и не плавал в ледяном месиве и не превращался в
сосульку. Даже головной боли он не почувствовал, лишь лихорадка
обметала губы.
Здоровяку Никифорову, конечно, везет. После всех передряг старший
политрук краснощек, бодр, не жалуется ни на расстройство нервной
системы, ни на бессонницу. И смеется громче других, чем коробит слух
моряков, оставшихся без кораблей.
- Ему бы не смеяться, а всплакнуть надо, - сказал один из них. -
Это все отзовется, пусть не радуется.
Но Никифоров не унывает. Он получает назначение на лучший тральщик
отряда - БТЩ-205. Как его встретят на корабле?
Самое важное, что он жив, не утерял боевого духа и полон энергии.
Вот другому балтийцу - капитан-лейтенанту Дьякову - потрясающе не
везет.
Я уже писал в дневнике, как спасся он и его товарищи с
торпедированной подводной лодки М-94.
Нового корабля Дьякову не дали, а послали служить старпомом на
"эску" - более крупную подводную лодку. На этой "эске" дела не
ладились, за какие-то нарушения командир и военком получили по
выговору. Наказание их расстроило, а позже заставило пойти на ненужный
риск.
Перед самой годовщиной Октябрьской революции "эска" получила приказ
выйти на позицию. И тут, словно нарочно, у механика корабля флюсом
раздуло щеку, а командира - капитана третьего ранга Рогачевского -
свалил грипп. У обоих поднялась температура. О происшествии следовало
бы доложить командованию, но не решились. "Нужно же так, чтоб сразу
оба заболели! Еще подумают - струсили или хотим праздник дома
встретить".
- Все же на два-три дня следовало бы задержаться, - настаивал
старпом Дьяков.
- Нет, нет, у меня грипп всегда затяжной - недели две держится, -
не принимал возражений командир. - Как-нибудь перемаюсь.
За весь переход Рогачевский ни разу не вышел на мостик и механик
отлеживался на койке, измученный зубной болью. Дьякову пришлось
работать за троих. Хорошо, что он был опытным человеком.
Когда пришли на позицию, разыгрался шторм небывалой силы. Трудно
было ходить под перископом: подводную лодку раскачивало, вдавливало
волнами и выбрасывало на поверхность.
Пришлось волей-неволей уйти на глубину и лечь на грунт. Но и на дне
моря не было покоя, "эску" встряхивало, ворочало, подбрасывало.
На подводном корабле без кислорода долго не продержишься. Прошел
день, два... дышать стало трудно. Да и определиться требовалось -
корабль течением могло снести с курса.
В ночь на 7 ноября Рогачевский почувствовал облегчение. Температура
почти пришла в норму. Он пригласил к себе старпома и сказал:
- Разбудите меня на рассвете, в шесть. Надо всплывать, а то люди
едва шевелятся. Да и на поиск пора.
Ровно в шесть утра Дьяков разбудил капитана третьего ранга, но тот
с трудом поднял голову.
- Мутит, - пожаловался Рогачевский. - Неважно себя чувствую, часок
еще полежу.
Но, видно, ему было не до сна. К семи часам он оделся
по-штормовому, прошел в боевую рубку и слабым голосом отдал команду:
- По местам стоять... к всплытию!
Подводный корабль оторвался от грунта и медленно всплыл.
Шторм не унимался. Тяжелые волны набросились на высунувшуюся из
воды "эску". Они с грохотом разбивались о рубку и бурно перекатывались
через надстройку. Все же Рогачевский приказал отдраить верхний
рубочный люк.
Дьяков, как положено в таких случаях старпому, занял свое место в
центральном отсеке. Он видел, как в люке один за другим скрылись
командир, штурман и два вахтенных матроса. В это время тяжелая волна с
такой силой обрушилась на подводную лодку, что вниз полетел
сигнальщик, не успевший выбраться наружу, и "зека" стала
проваливаться...
В центральный отсек водопадом хлынула холодная морская вода. Стоя
уже почти по колено в ней, Дьяков услышал тревожный голос:
- Проваливаемся... Четыре... шесть метров.
- Задраить верхний рубочный люк! - закричал старпом. - Продуть
главный балласт аварийным!
Другого решения в такой момент не примешь. Старшины и матросы не
мешкая выполнили приказание. Подводная лодка быстро выровнялась и
по-прежнему стала покачиваться на поверхности бушующего моря.
"Как там наверху наши? - в тревоге подумал старпом. - Сумели ли
удержаться?" Несмотря на то что все действовали согласованно и
молниеносно, прошло все же не менее двух-трех минут.
Дьяков сам поднялся по трапу, отдраил верхний рубочный люк и
высунулся из него по пояс.
На море еще держалась мгла. Вокруг ходили, приплясывая, водяные
горы с белыми вершинами. Набрав полные легкие воздуху, старпом
принялся кричать:
- Товарищ капитан третьего ранга! Рогачевский! Штурман Милованов!
Ему никто не откликнулся. "Смыло", - ужаснувшись, подумал Дьяков.
Но он еще надеялся, что товарищи удержались и ждут помощи. Цепко
хватаясь за поручни, он пробрался на мостик.
Тяжелые валы продолжали накатываться на подводную лодку. Они больно
хлестали ледяными брызгами в лицо, обдавали старпома сверху, снизу,
норовя сбить с ног и утащить в море.
С трудом удерживаясь на мостике, он стал осматривать корабль. Глаза
его уже привыкли ко мгле. Старпом разглядел пушку, часть палубы. Людей
нигде не было. Дьяков вновь принялся звать товарищей. Но ему воем и
грохотом отвечало море.
Сорвав голос, старпом спустился в центральный отсек и доложил
военкому о случившемся. Тот растерялся, предложил первое, что пришло
на ум:
- Они, наверное, еще плавают. Давай поднимемся наверх, привяжемся и
включим прожектор. Может, увидим их где-нибудь в волнах.
- Я тоже об этом думал. Но на позиции запрещается зажигать огни.
Погубим и себя и корабль, - сказал Дьяков. - Да и вряд ли их найдем.
Лодка пробыла под водой более трех минут. Если бы они удержались на
мостике, то захлебнулись. А если сразу смыло, то их не быстро найдешь.
Нас снесло с того места и ветром и течением. А в такой холодной воде
долго не продержишься... прошло уже больше двадцати минут. Они
окоченели.
- Но как же без командира и штурмана? - спросил военком.
- Придется мне за всех, - ответил старпом. - Попали мы в передрягу!
Ведь просил командира: "Доложи по начальству. Полежишь в госпитале,
обождем несколько дней". Нет, заупрямился, точно сам на смерть
просился. А теперь и поиска не ведем, и людей погубили...
Сетования облегчения не принесли. Старпом и комиссар понимали, что
бессмысленно в такую волну ходить под перископом, и они решили
отлежаться на грунте, пока море не успокоится.
Хриплым голосом Дьяков стал подавать команды. Подводная лодка
медленно погрузилась на пятидесятиметровую глубину и наткнулась на
крупные камни. Здесь хоть было и тише, но "эску" то поднимало
волнением, то опускало так, что она скрипела, стонала и содрогалась.
Вдруг что-то в корме треснуло.
"Неужели винт сломался? - подумал Дьяков. - Тогда совсем беда -
домой не дойдем".
Он немного продул цистерны и стал искать новое место. Наконец нашел
гладкое дно на шестидесятиметровой глубине. Сюда достигали лишь слабые
отголоски шторма.
Море несколько успокоилось лишь к утру следующего дня. Подводники
всплыли и обнаружили, что один винт у них сломан. Немедля связались по
радио со штабом и доложили о случившемся. Из Ленинграда пришел
короткий приказ: "Взять курс на Кронштадт". И больше ни слова.
Домой возвращались, запустив только один двигатель. Чудом прошли
опасные воды и лишь на траверзе Петергофа, когда казалось, что уже
попали домой, внезапно обстреляла немецкая артиллерия. К счастью, ни
одним осколком корабль не тронуло.
Обычно подводников, возвращавшихся с позиций, в Ленинграде
принимали торжественно: играл оркестр, выходило приветствовать
начальство. А едва двигавшуюся "эску" никто не встретил. Это был
дурной признак.
Пришвартовавшись к плавбазе "Смольный", стоявшей на Неве около
площади Декабристов, Дьяков поспешил с докладом к начальству.
В салоне у командира бригады подводных лодок почему-то были собраны
командиры дивизионов. Старпома они встретили холодно, без обычных
шуток и рукопожатий.
- Докладывайте, как потеряли командира? - хмуро сказал комбриг и
даже не предложил снять реглан.
Стоя перед товарищами-подводниками как на суде, Дьяков осипшим
голосом стал подробно рассказывать о случившемся в штормовом море.
Не дослушав его до конца, военком бригады вдруг поднялся и начал
натягивать на себя шинель. Он, оказывается, спешил на военный совет,
там ждали донесений о злополучной "эске".
- Каково будет наше резюме? - спросил он у комбрига.
- Доложи, что не все меры для спасения были приняты, - ответил тот,
не глядя на старпома "эски".
Комиссар, козырнув, вышел. А потрясенный Дьяков, и прежде не
отличавшийся ораторскими способностями, сумел лишь шепотом спросить:
- Почему не все? С чего вы взяли?
Комбриг не удостоил его ответом. Но один из капитанов третьего
ранга строго заметил:
- Надо было поискать, хотя бы для очистки совести. У нас принято:
погибай, а товарища выручай.
- Неправильно говорите, - возразил ему другой. - Подводник в первую
очередь должен думать о выполнении приказа. Войны без жертв не бывает.
Я так полагаю, что старпом не имел права покидать пост в центральном
отсеке. На розыски надо было послать другого. А если бы и Дьякова
волной смыло? Значит, корабль погибай без командира?
Они спорили, возражая один другому, словно находились на
теоретических занятиях и разбирали казуистическую задачу. Но вряд ли
кто из них захотел бы очутиться в положении старпома. И все же, по
словам комдивов, получалось, что если не в том, то в чем-то другом
капитан-лейтенант виноват.
- Тогда отдайте меня под суд! - наконец не выдержав, потребовал
Дьяков.
Но и под суд отдавать старпома не было оснований: он умышленно не
нарушил ни устава, ни инструкций. Можно было только посочувствовать
ему.
Сочувствия, конечно, никто не высказал.
Я видел сильно изменившегося, словно пришибленного беспощадностью
товарищеских суждений капитан-лейтенанта. Подводник стал не в меру
обидчивым и подозрительным. Рассказав мне эту историю, он насторожился
и ждал: не найду ли я какой-нибудь ошибки в его действиях?
Трудно человеку жить, когда его несправедливо в чем-то обвиняют, а
он неспособен убедить, доказать, что чист перед своей совестью. Всякий
другой, очутись в положении Дьякова, навряд ли действовал бы смелей и
успешней. Его бы надо успокоить, поощрить, но в такую трудную пору не
до сантиментов. Война нас огрубила.