Geum.ru

Перед блокадой

Вид материалаДокументы

Содержание


Первый парашютный прыжок
Чрезвычайное происшествие
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   10

ПЕРВЫЙ ПАРАШЮТНЫЙ ПРЫЖОК


В первых числах января 1942 г. в звании младшего воентехника я прибыл в г. Ногинск под Москвой и был назначен командиром радиовзвода роты связи 6-го воздушно-десантного корпуса. Начались трудные дни учебы, нарядов, парашютных прыжков.

Сначала мне было очень трудно завоевать авторитет у своих солдат и сержантов, ведь я был в числе самых молодых во взводе. Во многом мне помог 29-летний помкомвзвода Круглов. Постепенно мои отношения с подчиненными наладились. Во-первых, потому что я хорошо работал на ключе и принимал на слух больше, чем многие из моих радистов. Во-вторых, на первых же стрельбах из карабина я оказался в группе выполнивших упражнение на хорошо, а большинство моих солдат получили неудовлетворительно. Особенный авторитет у подчиненных я завоевал во время своего первого парашютного прыжка 12 марта 1942 г.

Дело было так. Роту связи построили у самолета. Офицеров (тогда средних командиров) в роте в это время было всего три. Командир роты — лейтенант Гулеринов, комиссар — политрук Куликов и я. Естественно, я стоял на правом фланге строя. Подошел комиссар корпуса бригадный комиссар — мастер парашютного спорта Юматов. Командир роты доложил ему о готовности к прыжкам. Бригадный комиссар спрашивает его: «Кто это на правом фланге?». Тот отвечает: «Командир радиовзвода, младший воентехник Шляпоберский». Бригадный комиссар спрашивает: «Почему без запасного парашюта?». Комроты отвечает: «У нас их нет». (В роте было всего два запасных парашюта: у командира и комиссара.) Последовал приказ: прыжок мне отставить.

Я вышел из строя, рота пошла на посадку в самолет, а бригадный комиссар ушел к другому самолету. Я расстегнул грудную перемычку и сделал вид, что снимаю парашют. Увидев, что бригадный комиссар ушел далеко, я застегнул грудную перемычку, снял очки и побежал к самолету.

Рота уже заканчивала посадку. Я сел в самолет последним, поэтому прыгать мне пришлось первым. Прыгали мы с высоты 1100 м с принудительным раскрытием (дергать кольцо не нужно). В первые минуты свободного полета, конечно, захватило дух. Когда парашют полностью раскрылся, наступило радостное приподнятое настроение. Я поудобней уселся на лямках, и тут мимо меня пролетел валенок. Он свалился с ноги одного из наших бойцов, прыгавших за мной. Вообще, в первые минуты мне показалось, что я лечу вверх, а не вниз. После приземления никто меня за обман бригадного комиссара не наказал. Вечером начальство слегка пожурило.

В нашей роте все были обеспечены парашютами ПД-41. Это был основной парашют десантника, и крепился он в ранце на спине. В то время действовал приказ, чтобы все средние и старшие командиры прыгали с запасным парашютом. Этот парашют (не помню его марку) крепился на груди и раскрывался парашютистом только в случае необходимости, когда основной парашют не раскрывался или вытягивался «колбасой» (когда одна стропа перехлестывала все остальные, и парашют не набухал). Раскрытие запасного парашюта требовало определенных навыков. Надо было, придерживая его рукой, дернуть кольцо и затем отбросить парашют в сторону. Иначе купол мог не раскрыться, или стропы могли поранить лицо.

Всего у меня было пять прыжков: два — с самолета ТБ-3 и три — с самолета ПС-84.

Вообще, у меня с подчиненными установились хорошие отношения. Они безропотно выполняли мои указания; не обижались, когда я кого-нибудь наказывал за провинности, высказывали сожаление, когда при переформировании меня перевели на другую должность. Все мои подчиненные, за редким исключением, были люди закаленные, физически хорошо развитые и подготовленные к физическим нагрузкам и тяготам военной жизни. Они снисходительно относились к моей слабой физической подготовленности (в марш-броске на лыжах я пришел последним в своем взводе).

Первые недели нового 1942 г. мое настроение было плохим из-за того, что я ничего не знал о судьбе мамы и брата, оставшихся в блокадном Ленинграде. О них через пару недель я узнал от тети, жившей в г. Горьком. Оказалось, они прожили самые ужасные дни октября и ноября 1941 г. (голод, холод, пожары и бомбежки) и в декабре были эвакуированы самолетом на большую землю. В 1943 г. они получили медали «За оборону Ленинграда» и с гордостью их носили. Моя мама умерла в 1971 г., а брат — в 2002 г.

Мы усердно готовились к боям. Раза два даже готовились к десантированию. Ночевали на аэродроме в Глухово под Ногинском. Но последовал отбой. Таким образом, боевых прыжков у нас так и не было.

Вообще, народ в корпусе собрался боевой, дисциплинированный, настроенный патриотически. Среди десантников было много сибиряков — закаленных и отважных ребят. Хотя ранее в боях участвовали только единицы, волевые качества бойцов уже были проверены в условиях учебы, приближенной к реальной боевой обстановке и во время парашютных прыжков.

ЧРЕЗВЫЧАЙНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ


Зима 1941–1942 годов была очень холодной. В Ногинске морозы достигали минус 43 С, причем морозная погода держалась долго. Ослабления морозов были редкими и незначительными. На 14 марта у нас планировался очередной парашютный прыжок. (Для меня это был второй.) Погода резко испортилась, температура воздуха повысилась, поднялся сильный ветер, началась метель.

Мы прибыли на аэродром Глухово около 11 часов. Первые самолеты с десантниками уже были в воздухе. Нас быстро погрузили в самолет ТБ-3, и мы взлетели. Как потом выяснилось, все дальнейшие полеты и прыжки были отменены по погодным условиям.

Площадка, на которую мы обычно прыгали (площадка приземления) находилась в 12 километрах от Ногинска, у поселка Электросталь. Это было довольно большое поле, покрытое глубоким снегом. Полет проходил нормально, и мы в нужное время стали покидать самолет. Самолет выбрасывал парашютистов на небольшом пути, затем разворачивался и снова бросал десантников.

Я прыгал как раз в месте разворота машины. Оказавшись в воздухе, я заметил, что нас несет ветром в сторону города Электросталь, и уже видна высоковольтная линия электропередачи. Положение было угрожающим. На развороте нас прыгало трое: один старый десантник (не помню его фамилии), я и электромеханик станции РСБ1 старший сержант Селюк. Опытный десантник начал скользить, то есть натягивать некоторые стропы парашюта, чтобы уменьшить его площадь и спуститься быстрее. Я это заметил и начал делать то же самое. Селюк, видимо, растерялся, потом заметил наши действия и тоже начал скользить. Но он натянул не те стропы, и парусность его парашюта увеличилась. Он стал спускаться быстрее, но и лететь в сторону высоковольтной линии также быстрее. Заметил он это очень поздно. Отпустил стропы, его, естественно, качнуло, и он своей промокшей курткой замкнул провода электролинии. Яркая вспышка — и парашютист летит вниз уже без парашюта. Высота опор была около 8–10 метров. К нему подбежали ранее приземлившиеся десантники. Я, наблюдая все это, не успел развернуться как положено, не одел рукавиц. (В момент отделения от самолета мы прыгали с рукавицами в карманах, так как в случае «колбасы» могли бы перерезать захлестнувшую стропу. Ножи для этого у нас были на поясе.). Естественно, руки у меня замерзли, и я, ударившись о землю, не смог погасить парашют. Ветром меня носило по площадке приземления. Я, стараясь остановиться, опустил голову. Это было не совсем правильно, так как я стал «пахать» головой снег. Холодная струйка снега оказалась у меня на спине, и даже у поясницы. Наконец-то парашют погас сам, кажется, во что-то упершись. Я смог встать, отстегнуть парашют, собрать его в чехол (он был сложен на груди под ремешком).

Мокрый парашют оказался тяжелым. По глубокому снегу я пошел к месту сбора. Наших там уже не было, но стояла машина с несколькими приземлившимися. Селюка уже увезли на «скорой помощи» в больницу. Как потом я узнал, он остался жив, но получил сильные ожоги груди и ног.

Когда я приехал в роту, все были уже на обеде. Дневальный сказал, что командир и комиссар уехали в больницу на единственной в нашей роте машине ГАЗ-АА (это бортовая полуторка). Что делать? Мне тоже хотелось посетить своего подчиненного. В роте находился старший сержант Кочубеев, временно исполнявший обязанности командира мотоциклетного взвода (должность была вакантной). Кочубеев имел водительские права и хорошо водил машину.

У меня мелькнула мысль: «Не сможет ли он отвезти меня в больницу на машине — радиостанции РСБ?» Он согласился, и мы поехали. По дороге нам встретилась полуторка с командиром роты. Он жестом приказал нам остановиться. Остановившись, Кочубеев подбежал к командиру. Я из машины не выходил. Кочубеев вернулся и сказал, что командир велел возвращаться. Поскольку машина командира уехала, я приказал Кочубееву ехать дальше в больницу. Посетив Селюка и поговорив с врачом, я узнал, что состояние его крайне тяжелое и что для лечения нужны электролампочки и сливочное масло. (Тогда ожоги лечили светом.) Я решил быстро вернуться в роту. Командира я не застал и пошел обедать. Вернувшись, получил от него разнос с использованием ненормативной лексики. «О взыскании поговорим позже! А пока иди в больницу на лыжах и доставь врачам приготовленные лампочки и полтора килограмма сливочного масла». (Масло у нас было из дополнительного пайка средним камандирам.) Он выбрал меня для этой миссии не только за мой проступок, но и зная то, что я плохо хожу на лыжах, а путь неблизкий — 12 километров...

Вышел я часов в пять вечера. Метель, холод, ветер... Как я дошел — не знаю. Но вернулся я уже ночью. Все это время мой помкомвзвод Круглов грел на печурке мой ужин. Я так устал, что поев, сразу же завалился спать. Подъем со всеми (я спал в казарме за занавеской). На этом мои мучения закончились, но строгий выговор я получил...

Селюк пролежал в больнице месяц, и в апреле он умер. Это была первая жертва в роте еще до фронта.