«Русская политическая культура. Взгляд из утопии». В этой работе Владислав Юрьевич опирается на известную философскую традицию в объяснении такого пути России, который определяется некоторыми особыми факторами. На какую философскую традицию? Он ссылается на Ивана Ильина, на Николая Бердяева и говори

Вид материала

Лекции

Содержание Диагноз или приговор? Мощь неформальных правил Цена формальных правил Откуда берутся национальные ценности Откуда берутся стереотипы поведения Поиск новых ценностей Исторические образы Разговор о целях развития Площадки для диалога Образование без свободы Демократия – предмет роскоши? Правила принятия правил Договороспособность как национальная ценность

Подобный материал:

• С. П. «Вехи» и проблемы взаимодействия молодежи, общества и государства в России, 102.1kb.
• Русская политическая культура. Взгляд из утопии Russian political culture, 253.46kb.
• "Магический реализм" Густава Майринка, 287.99kb.
• Русская политическая культура. Взгляд из утопии, 36.2kb.
• Темы, связанные с понятием «литературный герой», 20.91kb.
• Ростовщикова Людмила Вячеславовна Дисциплина политология контрольная работа, 224.39kb.
• Полемические заметки об идеологии и политической культуре Евгений Примаков уверен,, 82.09kb.
• В. А. Надписи на христианских иконах, 339.69kb.
• Лежнина Алевтина Николаевна, 93.13kb.
• Лекция что и как изучает философская компаративистика, 2169.19kb.

Национальные ценности и конституционный строй

«Новая» начинает публиковать газетную версию очередной публичной лекции Александра Аузана, прочитанной по традиции в клубе-кафе Bilingua в рамках проекта «Публичные лекции. Полит.ру». В январе 2005 года мы познакомили читателей «Новой» с блистательной лекцией Аузана об общественном договоре и «колее России». В 2006-м — начале 2007-го — с трилогией «Договор 2008», посвященной новому политическому циклу, в который Россия вступит после очередных президентских выборов, и очертаниям возможного договора между обществом и властью. Нынешняя лекция — «Национальные ценности и конституционный строй» — была прочитана профессором Аузаном в конце ноября минувшего года в том же клубе Bilingua и вызвала, как обычно, огромный интерес всех, кому довелось на ней присутствовать. Напомним, что профессор Александр Аузан является президентом Института национального проекта «Общественный договор», членом Совета при президенте РФ по содействию развитию институтов гражданского общества и правам человека, заведующим кафедрой прикладной институциональной экономики МГУ. Диагноз или приговор? У многих ныне возникает ощущение, что из глубин российской истории накатывает какая-то волна, дует сильным ветром реставрации. И в этих условиях, конечно, оживляется тема колеи России. В июне 2007 года В.Ю. Сурков опубликовал доклад на тему «Русская политическая культура. Взгляд из утопии». В этой работе Владислав Юрьевич опирается на известную философскую традицию в объяснении такого пути России, который определяется некоторыми особыми факторами. На какую философскую традицию? Он ссылается на Ивана Ильина, на Николая Бердяева и говорит о том, что культура определяет вечные особенности (настолько вечные, насколько вечна сама культура) политического строя России. Поскольку в русской культуре присутствуют такие свойства, как холизм, персонализм, идеализм, — это проявляется в политическом строе. Холизм: централизация власти, свойственная России независимо от конституционного порядка. Персонализм: человек — это институт в России. В России нет институтов, а есть люди. «Дальнозоркость русского взгляда», как выразился Владислав Юрьевич: мы плохо видим ближайшие шаги, зато должны иметь некоторый образ светлого будущего. В итоге образуется некоторая понятная конструкция — централизованная власть, персональная власть, которая ведет Россию к некоторому образу будущего. Я не возьмусь полемизировать с Владиславом Юрьевичем на поле культуры. Я буду говорить как институциональный экономист, для которого неприемлемо утверждение, что в России нет и не должно быть институтов. То есть что наша страна живет и будет жить без правил (формальных и даже неформальных), ибо институты — это и есть реальные правила. Проблема, безусловно, есть. Наш конституционный строй, совершенно очевидно, выхолащивается, качается, стал очень хрупким. Наша конституция 1993 г. вообще родилась недоношенной, восьмимесячной, с большим риском смерти, как обычно это бывает у восьмимесячных. Насколько то, что происходит, связано с национальными ценностями? Если мы приходим к выводу, что это извечные свойства, которые транслируются русской культурой как ценности, то это не диагноз, это приговор. Это означает, что мы не можем иметь того конституционного строя, который прописан на бумаге, а будем иметь другой политический строй. Мощь неформальных правил Хочу заметить, что вообще все страны, без исключения, живут не только по формальным правилам — необычайно сильны и неформальные правила. В институциональной теории есть пример, который гуляет по книгам, — об известном естествоиспытателе Гамильтоне. Этого человека вызвали на дуэль. И в ночь перед дуэлью Гамильтон действовал не по русской традиции. У нас принято писать стихи, а он писал эссе «Почему не надо ходить на дуэль». Он привел самые разные основания: правовые, политические, нравственные, религиозные, исторические — все приводило к тому, что на дуэль не надо идти. Он написал эссе, поставил точку, пошел на дуэль и был убит. И с точки зрения институциональных экономистов, несчастный Гамильтон поступил правильно. В чем сила неформального правила? Почему в столкновении неформального и формального правила очень часто побеждает неформальное правило? У неформального правила механизм принуждения к его исполнению крайне силен, потому что формальное правило исполняется специально обученными людьми (полицейскими, тюремщиками, налоговыми и таможенными инспекторами и т.д.), а у неформальных правил гарантами исполнения выступают все, любой и каждый. И мера наказания за неисполнения неформального правила достаточно радикальна — остракизм, изгнание из общества, которое оказывается сильнее меры, применяемой в качестве принуждения для исполнения формальных правил, даже сильнее смертной казни. Именно поэтому в античные времена Сократ предпочитал выпить чашу с цикутой, а не отправиться в изгнание. И ничего специфически российского в том, что существует мощь неформальных правил, нет. Цена формальных правил Теперь о реальности формальных правил для России. Я привел бы два доказательства того, что формальные правила в России — это не просто бумажка. Оба доказательства касаются новейших времен, то есть последних 15 лет. Кто «крышевал» уличную торговлю и «обменники» в наших городах в 1992 г.? Криминальные группировки, которые опирались на неформальные правила. А кто «крышует» их сегодня? Силовые ведомства, разнообразные правоохранительные органы, у которых не было, как мы знаем из газет, фильмов, рассказов 90-х гг., ни бензина, ни специальных технических средств, ни того, ни сего, — всего того, что было у организованных преступных группировок. Но они победили в конкуренции. Почему победили? Потому что у них было специфическое конкурентное преимущество. Формальное правило по стране сквозное. Неформальное правило действует всегда в каком-то сообществе, поэтому от региона к региону отличается, поэтому и криминальные группы обычно региональны. А вот правоохранительный орган имеет в руках инструмент, который позволяет обеспечить национальную связь — формальные правила, формальную национально построенную структуру. Поэтому формальные правила — реальный фактор конкурентной борьбы в России. Опираясь на него, можно выигрывать конкурентную борьбу. Второй пример связан не с соблюдением формальных правил, а с их нарушением, то есть ценой их нарушения. Я принадлежу к группе экономистов, которая называет себя «СИГМА». Это Леонид Григорьев, Виталий Тамбовцев, Андрей Шаститко, Евгений Гонтмахер и др. Мы уже два года работаем над темой «Стратегии развития России» и в предварительных исследованиях мы совместили два графика: график динамики ВВП в РФ и график динамики насильственных смертей (от убийства и самоубийства) за последние 15 лет. Когда мы смотрим на 1998 г., на дефолт, мы понимаем, что он не был просто девальвацией, он «сжег» 6 статей Гражданского кодекса РФ. Всего-навсего Гражданского кодекса, не Конституции. Чем это было оплачено? Можно, конечно, говорить о деньгах и считать в миллиардах долларов, но, по-моему, гораздо более весомо говорить о человеческих жизнях: кривая самоубийств с 1999 г. колоссально подскочила. Это цена сожженных формальных правил. Формальные правила — это некоторая основа видения будущего, некоторое ощущение стабильности, понимание, что вы живете в национальном пространстве. И нарушение этих правил стоит вполне конкретных человеческих жизней. Подчеркиваю, мы говорим о Гражданском кодексе, о хозяйственной конституции страны, а не о Конституции, которая стоит над Гражданским кодексом. Сжигание тех или иных положений Конституции может иметь свою, и не меньшую цену. Значит, дело не в том, что неформальные правила здесь существенны, а формальные несущественны. В России, как и в других странах, неформальные правила существенны, и формальные правила тоже существенны. Вопрос в том, каково содержание национальных ценностей (как надконституционных неформальных правил) и каково содержание формальных правил. Об этом я и буду дальше говорить. Откуда берутся национальные ценности Если говорить о существующих подходах, то, на мой взгляд, их грубо можно свести к двум вариантам, причем оба не вполне совершенны. Первый вариант, я бы сказал, модернистский. Нация выбирает некоторую идеологию как набор ценностей, а эта идеология оказывается фактором успеха. Причем это не обязательно либеральная идеология, это может быть социалистическая идеология или форма религиозно-философских воззрений. Почему мне этот подход кажется спорным? Есть нации, которые, в принципе, выбрали один и тот же тип идеологии — либеральный: французская и американская — и зафиксировали выбор ценностей в своих конституционных документах. У американцев это звучит как «жизнь, свобода и стремление к счастью». Как это звучит у французов, все помнят: «Libert, Egalit, Fraternit» («свобода, равенство, братство»). Вроде бы похоже, но набор другой, все-таки нации разные. Другой взгляд, я бы сказал, традиционалистский, состоит в том, что национальные ценности берутся не из идеологии, а из истории народа, этноса, это прямое продолжение исторических свойств этноса, говоря точнее, стереотипов этнического поведения. Тоже спорно, на мой взгляд. Давайте для примера возьмем тех же неплохо изученных американцев. Можно ли сказать, что американец — такой природный либерал и демократ? Посмотрим на способ организации американского офиса — крайне жесткий. А как американцы ходят в походы против холестерина, курения? Ровно с той же нетерпимостью, как их квакерские предки ходили в походы против индейцев. Это явно исторические свойства этноса, которые очевидно противоречат либеральным ценностям. Ответ на эту загадку я нашел у одного из отцов американской конституции. Бенджамин Франклин дал замечательное определение демократии, на мой взгляд, очень американское, но отвечающее на гораздо более общие вопросы. Он сказал: «Демократия — это договоренность о правилах поведения между хорошо вооруженными джентльменами». В чем здесь видится ответ? В ходе освоения Америки существовали разные этнические группы с очевидно агрессивным поведением, жесткими формами конкуренции, но надо было сделать устойчивую конструкцию, нацию из этого сообщества. Чем уравновесить эти свойства? Американцы нашли ответ на этот вопрос. Поэтому я предлагаю вашему вниманию гипотезу, навеянную прочтением ряда лекций на «Полит.ру»: национальные ценности, конечно, специфичны для нации, но они являются не прямым продолжением этнических стереотипов поведения, а их противоположностью, их компенсирующей силой. Они формируются по принципу дополнительности, дефицитности, редкости. Мне легко об этом говорить как экономисту, потому что на языке экономической теории «редкость» и «ценность» — это одно и то же. Давайте попробуем посмотреть на проблемы с точки зрения такой гипотезы. Нам кажется, что немецкий Ordnung — это свойство стереотипа этнического поведения. Только давайте вспомним, в каких условиях (очень поздно) возникала нация немцев, германская нация. Это XIX век, то есть Германия прожила длинную цепь веков раздробленной на княжества, при различии этнических стереотипов поведения в Пруссии, Силезии, Саксонии и т.д., при явном отсутствии единого правила, а все правила представляли собой барьеры общения будущих немцев. Идея расширяющегося порядка становится национальной ценностью на следующий век с лишним. Причем в одной версии стыковка этой ценности с этническими стереотипами воплощается в германском рейхе, ставшем источником двух мировых трагедий, а во втором варианте принимает позитивную форму мирной европейской интеграции. Кстати, почему не всегда получается найти такое взаимодополнение? Здесь я должен вернуться к трудному для меня вопросу о культуре. Представьте себе, что надо сделать: нужно этнический стереотип поведения, который находится в прямом противоречии с национальной ценностью (почему ценность и есть редкость), совместить в сознании и поведении. Культура — как производство смыслов — в этом случае решает одну из сложнейших задач. Или не решает — и тогда этническая общность ослабляется «двоемыслием», лицемерием.

Последние несколько месяцев в газете «Ведомости» Валерий Панюшкин публиковал экономическую интерпретацию русских народных сказок. Это довольно интересный материал. Правда, периодически приходилось восстанавливать оригинал сказки. Потому что сказка о Колобке нам известна в детском варианте, когда бабушка и дедушка очень любят Колобка, а на самом деле они его собирались съесть. И сказка о Колобке — это, по Панюшкину, сказка о достойной и недостойной смерти. Но она несет в себе очень важный урок, потому что при сопоставлении с другими сказками оказывается, что спастись от смерти можно только двумя способами: либо чудом, либо коллективным действием. Звери вместе в ледяной избушке могут спастись, а одиночный Колобок спастись не может.

В чем здесь проблема? Почему так важно утвердить идею коллективного действия? Обращаю ваше внимание, что исследования последних лет, в том числе те, результаты которых излагались в цикле «Публичные лекции «Полит.ру»» в «Билингве», показывают, что коллективизм как принцип этнического поведения в России — миф. Мы это, кстати, можем обнаружить в жизненных наблюдениях. Мне возражали по этому поводу: «Ну как же! Русские — совсем не индивидуалисты! Они же в очереди прижимаются друг к другу, чего никогда не будут делать западники, — они стоят в метре друг от друга». Но почему мы это делаем? Мы боимся, что кто-то влезет между людьми в очередь. Это такая высокая степень взаимной несогласованности и недоверия, что людям приходится «сжиматься» вместе. А вот чтобы уравновесить это свойство в разные исторические эпохи на разных фазах бытования этноса, нужны были общинность, соборность, советский коллективизм, сказка про «Ледяную избушку» — что-то, чтобы скомпенсировать это.

Откуда берутся стереотипы поведения

Итак, набор вопросов, на которые приходится отвечать выработкой национальных ценностей, связан с набором этнических стереотипов поведения. Но откуда берутся эти стереотипы и какие они? Я хочу опереться в этом вопросе на, по-моему, очень интересную лекцию этносоциолога Игоря Кузнецова, которая была в «Билингве» несколько месяцев назад. Рассуждения об основах формирования стереотипов поведения встречаются не только в этой лекции. При том, что, похоже, было общее согласие, что мы говорим не о биологическом этносе, а об этносе, который определяется ландшафтно-географическими характеристиками, многовековой средой бытования, в которую попадает этнос, обычно смешанный из различных биологических источников.

Игорь Кузнецов предлагает рассмотреть в осях ординаты и абсциссы такое важное качество хозяйственной деятельности этноса, как оседлость, связанную с земледелием, или кочевье, связанное со скотоводством. Здесь действительно получается особое позиционирование у великорусского этноса, потому что это народ, несомненно, земледельческий, но в то же время, несомненно, подвижный. Причем это подтверждается и исследованиями Ключевского об освоении Среднего Поволжья — о том, что раз в семь лет шла перемена поля. В последующие века эти свойства поддерживались крестьянским отходничеством, бегством в города и более или менее насильственными переселениями в отдаленные районы страны.

Почему важна идея о «полукочевом» способе жизни этноса? Потому что из этого мы получаем объяснение сразу многих стереотипов поведения, которые мы видим. Я не буду снова говорить про разобщенность и коллективизм. Давайте посмотрим на другие свойства. Например, у оседлых земледельческих этносов, как правило, развитие связано с интенсификацией использования уже известного объекта, и здесь очень важны стандарт и технология. У русского этноса этого нет, потому что здесь все время идет освоение нового поля, здесь стандарт не имеет смысла, его придется менять, поскольку объект меняется. Поэтому возникают, развиваются, закрепляются свойства креативности, но притом нетехнологичности поведения. Поэтому в нашей стране так характерно возникновение многочисленных замыслов, которые до конца не доводятся. Это и конкурентное преимущество, и конкурентный недостаток.

Обладание креативными свойствами — наше преимущество, мы это видим, это подтверждается сегодняшним днем, когда наши соотечественники делают очень неплохие интеллектуальные карьеры за рубежом. Но при этом мы имеем и отрицательные следствия креативности. Например, в медицине. Наши хирурги в состоянии делать удивительные, уникальные операции, но как огня боятся введения страховой медицины. Почему? Она их заставит соблюдать стандарты. Им очень тяжело соблюдать стандарты. Врачи мне на это отвечали: «А вы посмотрите на пациентов! У нас же люди творчески относятся к рецептам, которые им выписали».

Казалось бы, при наличии такого качества, как креативность, у нас интеллектуальный труд, интеллектуальный результат должны быть защищены особым статусом. Но как раз этого нет. В России очень трудно, на мой взгляд, почти невозможно утвердить законодательство об интеллектуальной собственности. Потому что здесь идея не является редкостью. Человек говорит: «Чего это я буду соблюдать патентное право и 17,5 лет платить автору за то, что он придумал?! Я сам сегодня на кухне две такие штуки придумал!». В России идея — не редкий фактор, поэтому ценность возникает не в статусе интеллектуального труда или интеллектуальной собственности, а в чем-то другом.

Например, образование, как показывает социология, у нас — практически национальная ценность. Но ведь образование — это, на самом деле, обучение технологиям, тому, чем Россия природно не владеет. У нас вообще слово «технология», если вы заметили, сразу повышает спрос: политическая технология, культурная, социальная. Я не утверждаю, что мы нашли ценность. Я говорю о том, что действует закономерность: мы ищем редкое, то дефицитное, чего не хватает в народной жизни, потому что в народной жизни господствует (и должен господствовать, это правильно) многовековой этнический стереотип. Только он должен уравновешиваться.

Другой пример. Понятно, что условия бытования этноса были связаны, например, с высокой аритмичностью. Мы живем в очень северной стране, в зоне рискованного земледелия. Мы очень хорошо мобилизуемся в аврале. Правда, после аврала наступает спад. Вот именно в такой аритмичной стране в течение ХХ в. планирование возводилось в ранг национальной ценности. Не у немцев, которые много разрабатывали техники планирования, — там это не было национальной ценностью, а у нас стало ценностью для этноса, который тогда жил еще не в форме нации, а в форме советской империи.

Еще один стереотип поведения связан с отношением к риску, с русским словом «авось». Я бы сказал, что на экономическом языке это как минимум безразличие к риску, а скорее склонность к риску. Это видно и в распространении лотерей, включая финансовые пирамиды, и в том, как ведет себя наш турист. После цунами в Таиланде все туристы отказываются от поездок, а наши туристы говорят: «Да чего там, волна уже прошла. Полетели!». Еще пример — зеваки на Калининском мосту, наблюдавшие штурм Белого дома в октябре 1993 г.

Эта склонность к риску, понятно, опять связана с хозяйственной историей этноса, но, думаю, она довольно важна, когда мы начинаем говорить о том, откуда взялась идея справедливости. Справедливость довольно тесно связана с риском. Потому что, когда в жизни есть риски, обязательно есть проигравшие. Когда есть проигравшие, возникает проблема выживания проигравших. Говоря экономическим языком, справедливость — это страховка в условиях рисковой жизни этноса. Мы своих не бросим, мы как-то поделимся и эту ситуацию исправим. Это уравновешивающая ценность. Конституцией 1993 г. добро и справедливость обозначены как некоторые ценности, веру в которые мы унаследовали от предков.

Поиск новых ценностей

Так, может быть, национальные ценности уже найдены «отцами» российской Конституции 1993 года? Сомневаюсь. Я бы сказал, что мы с вами видим афишу, которая замазана клеем, и оттуда проглядывают названия прежних спектаклей: соборность, советский коллективизм, справедливость, воля, правда…

И то, что мы сейчас живем без ценностей (и в этом смысле не определены, не идентифицированы как нация), проверяется очень простым тестом. Все страны, которые были метрополиями больших империй, испытывают общую проблему: они не могут запретить миграцию, потому что это рикошет от существования прежних империй, но они каким-то образом должны интегрировать этих мигрантов. Как интегрировать? Просто потребовать законопослушности и знания языка? Нет. Понятно, что интеграция связана с социализацией мигрантов, то есть принятием этими мигрантами не только законов и языка, но ценностей.

Поговорим о китайцах на российском Дальнем Востоке. Большая проблема! Что они должны принять для того, чтобы быть социально интегрированными? Можно их, например, крестить в православие. Это решит проблему? Во-первых, они охотно покрестятся, потому что конфуцианство совершенно не противоречит этому, это не религия, это скорее философия жизни, формулирующая ценности китайского этноса. Во-вторых, они в церковь к причастию будут ходить гораздо регулярнее, чем наши соотечественники. Но означает ли это, что они вошли в состав этноса? Не знаю, не уверен. И, мне кажется, никто не назовет такие ценностные требования, исполнение которых означало бы интеграцию. У нас сейчас нет этого набора.

Мы видим на афише следы прежних ценностей того периода, когда этнос существовал в рамках империи — Московского царства, Петровской империи, Советского Союза, но они уже не действуют. Откуда возьмутся новые ценности? Из наших рассуждений? Нет. Рассуждения могут только показать, какова все-таки может быть связь исторических свойств этноса и ценностей и каков набор возможных ответов. Я подчеркиваю, что ответы неоднозначны, — и потому, что разные ценности могут уравновешивать этнические стереотипы, и потому, что культура по-разному справляется с задачей соединения противоположных смыслов, заложенных в стереотипе этнического поведения и в национальных ценностях.

Формирование национальных ценностей — это реальный социальный процесс, который, на мой взгляд, сейчас идет. И уделять внимание тому, какими механизмами эти ценности формируются, — это и означает пытаться положительно повлиять на процесс формирования национальных ценностей. Может быть, самое бесполезное — пытаться определить эти ценности в разговоре двух людей, из которых один говорит: «Я больше всего люблю свободу», а второй говорит: «Духовность важнее свободы». Этот разговор закончится либо ничем, либо дракой.

Исторические образы

А как разговаривать формирующейся нации? Нации, которая еще не нация, у которой есть свой язык, своя культура, своя история этноса, но которая еще должна стать нацией? Формирование гражданской нации, любой — немецкой, американской или русской — это горизонтальный процесс. Он продвигается в национальном диалоге, но каковы формы этого диалога?

Есть идея, которую экономисты восприняли с восторгом и дали Нобелевскую премию за теорию, которая в принципе психологическая. Я имею в виду теорию ограниченной рациональности Герберта Саймона. Саймон ответил на мучивший экономистов вопрос: как же люди принимают решения — ведь они точно не решают оптимизационную задачу так, как это написано в учебниках по экономике?

Саймон приводил довольно фривольный пример, объясняющий суть его концепции ограниченной рациональности. Как человек выбирает себе супруга? Ведь никто из нас не закладывает в компьютер три миллиарда особей противоположного пола для последующего анализа, решения задач оптимизации по тому или иному критерию. Человек делает не так. Проводится несколько случайных испытаний. На основе этого устанавливается уровень притязаний, выраженный в шаблоне или образе. И первая же особь, которая соответствует этому образу, становится законным партнером жизни. И вот этот брак заключается на небесах, освящается как высокая ценность.

Национальный диалог о ценностях идет ровно по такой же модели. Он идет через образы. Поэтому так важен разговор об истории. Прав Ренан, утверждавший, что нация есть набор ценностей и совместная гордость за историческое прошлое. Сейчас Павел Лунгин, после успеха фильма «Остров», снимает фильм «Царь Иван». Причем фильм, как объяснял Павел Лунгин, посвящен на самом деле не Ивану Грозному, а митрополиту Филиппу Колычеву. Режиссер говорит: «Как же! Если назвать фильм «Митрополит Филипп», кто же придет на этот фильм? У нас люди не знают, кто такой митрополит Филипп, но люди знают, кто такой царь Иван. Поэтому я назову фильм «Царь Иван», а фильм будет про митрополита Филиппа».

История действительно потрясающе рельефная для разговора о ценностях. Три друга детства: Иван, Андрей Курбский и Филипп Колычев. Затем Андрей становится государственным изменником, уезжая в Литву, но продолжая переписку с Иваном. Филиппа Иван приглашает стать митрополитом, и Филипп соглашается в обмен на право «заступничать за жертвы». Он защищает людей от опричного террора, за что сослан на Соловки, — поднимает Соловецкий монастырь. И когда уже и оттуда идет духовное влияние митрополита Филиппа, тогда, конечно, его душат подушкой.
Этот разговор об Иване, Филиппе и Андрее (не знаю, будет ли Андрей Курбский у Лунгина) — это разговор о национальных ценностях. Посмотрите, на каких исторических образах сосредоточилось общественное сознание. «Левада-Центр» проводит уже 17 лет ежегодный опрос среди россиян «Кого вы считаете великими людьми?». В начале 90-х гг. была довольно сильная чехарда, но последние 10 лет первое место устойчиво занимает один исторический деятель — Петр I. А Пушкин иногда входит в десятку. Петр Великий — думаю, что это очень симптоматично, потому что это не только сам Петр, но и его окружение, и прежде всего Алексашка Меншиков. По-моему, главный образ, которым руководствуются нынешние доминирующие группы элит, — это образ Александра Даниловича, который из грязи — в светлейшие князи и который за верность царю имеет святое право на воровство. В железо за это не закуют. Ну поругают, ну дубинкой ударят, ну в министры отправят или в губернаторы. И вся эта образная сеть живет, она реальна. Поэтому разговоры об исторических образах — это, на самом деле, одна из возможных форм разговора о национальных ценностях.

Разговор о целях развития

Другая возможная форма национального диалога — это разговор о долгосрочных целях развития. Только, конечно, не про упятерение ВВП. Упятерение ВВП даже мне, экономисту, абсолютно ничего не говорит. Потому как, что он Гекубе, что ему Гекуба?.. Это упятерение может достигаться такими издержками, что для нас это будет сплошная головная боль и мы от этого ничего позитивного не получим.
Опять упомяну группу экономистов «СИГМА», поскольку, занимаясь стратегиями, мы попробовали предложить другой способ проектирования будущего на следующее поколение (примерно на 20 лет). Есть характеристики России, которые очевидно выделяют Россию по сравнению с другими странами. Во-первых, мы, конечно, очень богатая естественными ресурсами страна. Во-вторых, мы самая большая по территории страна в мире, это бесспорно. В-третьих, в этой стране живут люди, которые обладают определенными свойствами, например свойствами креативности, вследствие чего человеческий капитал в России иногда давал изумительные результаты. Сейчас человеческий капитал не может дать такого результата, он в разрушенном состоянии, но иногда давал. Можно продолжать выделение свойств, которые могут стать конкурентными преимуществами или конкурентными недостатками.

Таким образом вырисовываются разные образы будущего России. Один из них — великая энергетическая держава. Что это значит? Это продолжение давней линии, догазовой и донефтяной. Потому что с лесом, пушниной, медом, пенькой тоже можно входить во внешний мир. В этом варианте страна богата не тем, какие тут люди. К тому же столько людей не нужно для того, чтобы производить нефть и газ, их примерно втрое больше, чем нужно для великой энергетической державы.

Другой вариант. Мы действительно самая большая по территории, а следовательно, имеющая уникальное геополитическое положение страна. Уникальное, потому что все проблемы нашей страны, в регионах ее пространственного присутствия, хочешь не хочешь, складываются в мировые проблемы. Потому что мы только с Африкой, слава богу, не граничим, но не она определяет векторы мировой политики этих веков, сколько бы ни говорили об этом на гуманитарных саммитах. Отсюда иной образ — военно-политической державы. Военно-политическая держава означает, что люди выступают, скорее всего, как ресурс, причем ресурс должен быть дешевым. Империи сильны тогда, когда они обладают дешевым ресурсом для внешнего воздействия.

Есть третий вариант. Мы несколько раз — во второй половине XIX в. и в середине ХХ в. — выходили на позицию культурного и интеллектуального лидера. Правда, всякий раз с очень противоречивыми результатами, потому что огромное количество идей, рожденных в России, здесь не реализовывалось. Судьба родителей этих идей была печальна. А реализовывались они, вывезенные в голове, где-нибудь в Германии или в Калифорнии, и такое продолжается и сейчас. Поэтому, если мы говорим о том, что мы хотим через 20 лет (раньше не получится) как-то восстановить человеческий капитал и выйти на такой рубеж, мы на самом деле говорим о сравнительных ценностях и институциональных преобразованиях, которые следуют из выбора ценностей.

Это не исчерпывающий перечень. Я просто хочу сказать, что будущее — такой же, как история, материал для образного разговора о ценностях. Чего мы хотим как нация? Чтобы нас кормили хорошо благодаря тому, что мы живем в стране, являющейся источником колоссальных богатств для мира, или мы хотим, чтобы нас побаивались, или чтобы нас уважали, или чего-то четвертого хотим — это уже разговор о ценностях.


Площадки для диалога

Диалог о ценностях, на самом деле, конечно, идет на основе некоторых образов, но он должен привести к определенным результатам, и должны существовать площадки, где все эти результаты каким-то образом сводятся. Когда мы смотрим на формирование других гражданских наций, мы понимаем, что такими площадками выступают, как это ни удивительно, конституционные органы и соответствующие им механизмы. Иными словами, мы не получим национальных ценностей как ценностей нации, а не имперского этноса, если нет такой площадки, где сходятся ценности разных социально-экономических групп в пестроте нижней палаты парламента.

А где сопоставляются ценности не просто регионов, а субэтносов? У нас этнос сложный. За Уралом  - субэтнос, который обладает несколько иными стереотипами этнического поведения. Есть Поморский север, есть Юг России. Я сейчас говорю не об этническо-биологическом составе, а о долговременных исторических условиях хозяйственной жизни, бытования этноса, которые сформировали несколько разные стереотипы поведения. Где все это сопоставляется и сходится? На какой площадке? Вообще-то, есть такая возможность, как сенат.

А еще есть такой оригинальный вопрос, как положение столицы. Вы никогда не задумывались над тем, почему американцы, которые начали формировать свою нацию и конституцию в Филадельфии (она была явной политической столицей), унесли столицу в малопригодное для жизни место – в Вашингтон? Это ведь очень интересное место, место на «Линии Дикси», на месте границы двух американских субэтносов - янки и дикси, Севера и Юга. Посмотрите, где располагается новая бразильская столица, Бразилиа. На границе двух субэтносов, европеизированного и индейской Амазонии. Посмотрите, куда Казахстан двинул новую столицу – Астану. Это не просто перемещение влияния казахских жузов. Это место соприкосновения субэтносов.

Поэтому надо говорить и о местоположении столицы, потому что это еще и структура администрации, реальной исполнительной власти, - откуда, из каких источников она формируется. Но я бы за Петербург не высказывался. Мы не с эстонцами решили создать общую нацию. В нашем случае перносить столицу надо куда-то за Волгу, где будут сходиться южнорусский, центральный и сибирский субэтносы.

Образование без свободы

Теперь  по поводу конституционного строя. Если из тех рассуждений, которые я предложил вашему вниманию, получается, что не национальные ценности, а их отсутствие составляют сейчас проблему, то откуда же очевидный кризис конституционного строя? Ведь тогда должны существовать другие причины, и вряд ли они конъюнктурно-политические. Мы чувствуем - это серьезное дыхание из недр истории, тут что-то есть. В чем же дело?

Обращаю ваше внимание на то, что кроме той версии, откуда образуется колея, которую развивают Ильин и Бердяев, есть и другая русская философская традиция, которая представлена такими известными именами, как, например, православный философ Георгий Федотов и марксистский философ и экономист Георгий Плеханов. Именно Георгий Федотов в своей статье «Россия и свобода» (1945) предложил понимание, откуда все это берется.

Федотов утверждал, что Россия отличается двумя чертами. Во-первых, Россия придумала способ осуществлять прогресс, не расширяя свободы. Ни одна другая развитая страна не умеет этого делать. Во-вторых, России удалось оторвать развитие образования от развития свободы. Все преуспевающие страны имели несомненную связь развития образования и свободы. По поводу первого положения хочу коротко заметить, что по существу речь идет о крепостничестве как способе петровской и сталинской модернизаций (кепостническая промышленность Петра и крепостническая промышленность и сельское хозяйство сталинской эпохи). И сейчас мы видим черты крепостничества в хозяйственном использовании призывников в вооруженных силах и гастарбайтеров, попадающих в типично крепостные отношения. Конечно, теперь это маленький уклад, но он есть. И крепостничество, которое по словам Плеханова совсем не однородно европейскому феодализму, не живет без самодержавия. Они ходят парочкой, потому что самодержавие – это особая форма вмешательства государства в дела экономики, потому что закрепление людей за ресурсами не реализуются без такой формы авторитарной власти.

Но мне кажется, не менее важно другое положение Федотова, по поводу связи развития свободы и образования. Он говорит об англо-шведском пути, о трагедии 1730 г. в России, когда Верховный Тайный совет попытался идти путем «кондиций», когда элиты попытались распространить права политического управления на тех, кто образован и имеет имущество – для начала на аристократию. Но в России это не получилось, потому что самодержавие всегда успешно мобилизовывало необразованную часть общества, элитную и не элитную, против образованной и имущей части.

Демократия – предмет роскоши?

Есть такая тайна, о которой очень не любят говорить либеральные аналитики: все устойчивые современные демократии прошли через фазу цензовой демократии. А все неустойчивые не проходили такой фазы. Во всех устойчивых демократиях сначала избирательные права получали люди только с имущественным статусом и образованием (плюс к тому есть отдельная проблема наделения политическими правами женщин, цветных и т.д.). Как и говорил Федотов: в соответствии с расширением образования расширялась свобода.

Хочу, оторвавшись от философских источников, прильнуть к экономическим. Сейчас есть много исследований, например, академика Виктора Полтеровича и профессора Владимира Попова, по поводу спроса на демократию. Исследуя проблему статистическими методами, Виктор Полтерович утверждает, что демократия – это вообще предмет роскоши, спрос на нее появляется тогда, когда имущее и образованное население преобладает. В противном случае большинство не предъявляет спроса на демократию, большинство против демократии и может высказаться по этому вопросу - демократическим большинством голосов ветируя развитие демократии.

Эта «ловушка демократии» уже обсуждается в нашей литературе, она вполне реальна. Я хочу напомнить, что С. Кордонский яснее всех сказал, что нужно бы вернуться к цензовой демократии, Г. Попов высказался мягче – о возврате к системе выборов по куриям.

Невозможно! Нет такого решения, потому что на это существует цивилизационный запрет. Мы находимся в рамках цивилизации XXI (а не XIX) века, где невозможно ограничение избирательного права.

Может быть, проблема решится сама собой? Мои уважаемые коллеги -  либеральные экономисты считают, что средний класс у нас постепенно растет, он предъявляет спрос на демократию - вот он составит большинство населения, и все будет хорошо. Теоретически это неверно: надо учитывать такие вещи, как трансакционные издержки, эффекты блокировки, т.е. правила автоматически никогда не меняются, они всегда кому-то выгодны, и те, кому они выгодны, держатся за эти правила. Поэтому считать, что среднему классу будут отдавать позиции – это наивно, такого не будет. Должен заметить, что средний класс в России один раз уже вырос, к 1998 г., а потом его экспроприировали, совершив дефолт. И теперь он опять растет. И опять произойдет то же самое, и не потому что его боятся, а потому что переговорная сила среднего класса в этой политической системе крайне мала. Им пожертвуют, как малоценным участником экспедиции, который к тому же является владельцем некоторых активов, но при этом не может сильно сопротивляться. Никакого автоматического решения проблемы не будет.

Итак, первое – цивилизационный запрет на традиционный выход их ситуации. Второе – автоматического решения проблемы не будет. Что же делать? На мой взгляд, есть два варианта решения. Первый. Вообще, совершенно не обязательно ограничение избирательного права для решения проблемы спроса на разные права и разные политические институты. Когда вы приходите в магазин покупать себе одежду, вы имеете право купить костюм 38 и 54 размера, никто вам не запрещает купить какой-либо их этих размеров. Но вы почему-то покупаете тот костюм, который вам соответствует по размеру. Значит, все дело в том, чтобы был этот набор для очень разных групп, которые предъявляют разный спрос, а не было черно-белого варианта двухпартийной (а тем более поуторапартийной) системы, когда ты покупаешь либо робу пожарного, либо костюм чиновника, а больше ничего в магазине нет. Если в магазине дефицит, то эта схема не работает.

На самом деле разнообразие предложения политических институтов в рамках нынешней Конституции 1993 г. позволяет создать систему, когда те, кто обладают предпосылками для пользования сложными системами, ими пользуются. Это правда, что образование понижает издержки пользования такой дорогой системой, как парламентская демократия, а наличие имущества создает стимулы пользования системой, потому что политические решения будут нести вполне понятные экономические последствия. Все время вырастают группы, которые могут пользоваться сложными парламентскими механизмами, активно применяя свои политические права, но ведь при этом никто не запрещает иметь простые президентские механизмы «депонирования» политических и гарантирования социально-экономических прав.

Формула, которая, на мой взгляд (хотя это требует дополнительных довольно серьезных исследований структуры спроса и предложения политических институтов), могла бы на сегодняшний день в рамках конституционного строя решить проблему, выглядит примерно следующим образом. Сильный пассивный президент, дело которого гарантировать интересы социально-уязвимых слоев, не желающих пользоваться сложными, дорогими, тяжелыми механизмами - скажем, парламентской демократии. Активное профессиональное правительство. Пестрый парламент. Обязательно пестрый, потому что страна пестра интересами и маленькими группами. И дешевый, общедоступный и достаточно независимый суд. Все это может быть сделано в рамках нынешнего конституционного порядка, но не в рамках нынешнего политического режима, потому что он – режим - делает прямо противоположное.

Правила принятия правил

Есть, однако, еще один вариант, о котором говорит замечательный перуанский экономист Эрнандо де Сото. Наверняка многие читали его книги «Иной путь» и «Загадка капитала».

В июле 2007 года автор этих книг был в Москве, и нам удалось провести семинар, где он высказал новые интересные соображения. Принципиальное теоретическое положение Де Сото: социальный контракт – это не то, о чем писал Жан-Жак Руссо, это то, что люди делают каждый день, то, как устроена система согласования правил. Ведь вся конституция отвечает на два вопроса: структура государства и правила принятия правил. Вопрос: как устроены правила принятия правил? Иллюстрируя это на примере Латинской Америкой, де Сото сказал: «Наши страны за 180 лет пять раз выходили на ценности рынка, капитала и демократии и пять раз откатывались обратно. Почему? Когда рынок и капитал дают доходы только 3% населения, откат неизбежен. Нужна демократизация рынка и капитала».

А как это сделать? Здесь де Сото сослался на исследование - как решали эти вопросы страны Европы и Северной Америки. Весь XIX в. они потратили на создание очень тонкой системы институтов, причем разной во всех странах (между прочим, включая Японию, которая сделала это в ХХ в.), которая связана с внепарламентским, внеправительственным согласованием законопроектов. Идея в том, что неполитические институты могут работать в этом режиме, потому что в этом случае нет принципа большинства: участвуют те, кто активен и организован, кто дозрел до участия в согласовании. И все эти институты эффективны даже при установившейся демократии. Они живут во всех странах, но к сожалению, они не переносимы к нам, они все национально-специфические. Де Сото говорил, например, о британской системе «законодательной хирургии», о том, какие способы обсуждения должен пройти с группами интересов тот или иной законопроект до того, как он попадет на рассмотрение парламента, какие способы утряски этих разных интересов производятся, и кто в этом участвует, кто понимается как заинтересованное лицо. Это отчасти неформальные институты, отчасти принятые законом.

В этом случае точкой изменения ситуации, начала выхода из колеи являются неполитические гражданские институты, их включение в процесс подготовки и создания новых правил, позволяющих расти среднему классу, защищающих его, как и другие активные группы населения. Причем на это отчасти работает потребность власти в какой-то обратной связи. Но давайте скажем прямо - все замыкается на влиянии, на возможности гражданского давления. У гражданских неполитических институтов, как это ни странно, заметно выше рейтинги доверия в обществе, чем у политических. Но это потому, что у политических институтов рейтинги катастрофически низкие. Как писал Феликс Кривин: «Карл Великий был сыном Пипина Короткого. Легко быть Великим, имея такого отца». И все же некоторые коррекции последних лет были связаны со слабым, но реальным воздействием гражданских институтов - вроде Байкальского трубопровода или истории с автомобилистами и делом Щербинского, и т.д.

Договороспособность как национальная ценность

Вот здесь и встает ключевой вопрос. Как национальные ценности не могут сформироваться без определенных конституционных механизмов и институтов, так и конституционные институты не могут быть реанимированы, гармонизированы без нахождения определенных ценностей. И первая из таких ценностей, на мой взгляд – это договороспособность. Мы видим вокруг себя такую рознь и разобщенность, что ни о каком гражданском давлении не приходится говорить. Это полный разгул антиколлективистского этнического стереотипа.

Можно ли вообще говорить о договороспособности, как достижимой национальной ценности? На мой взгляд, да. Нужны три условия, чтобы выйти на это. Первое – отказаться от иллюзии, что недоговороспособность есть проявление силы. Я этого наслушался в разговорах с лидерами оппозиции: если кто-то договаривается, значит, он проявил слабость. То, что это не качество силы, мы видим – где оказались те, кто таким образом «проявлял силу»! На самом деле, за этим скрывается отсутствие искусства договариваться так, чтобы провести свои интересы и при этом скомбинировать их с интересами другого.

Второе условие, может быть, даже более важное – не психологическое, не связанное с умением, а связанное с тем, что если люди хотят все и сейчас, если они скорохваты, то никакая договоренность невозможна. И я подозреваю, что нынешняя разделительная линия в России проходит между скорохватами и теми, кто думает о более отдаленном будущем. Даже не так важно, как о нем думают, а важно, что о нем думают. Если думают об отдаленном результате, тогда возможны какие-то комбинации. Если людям нужно все немедленно – договоренность невозможна.

И последнее – взаимное доверие. Но эта вещь как раз понятно решаемая. Обращаю ваше внимание на цифры. Если 77% наших сограждан считают, что людям верить нельзя, то 80% опрошенных бизнесменов отвечают, что партнеру по бизнесу верить можно. Откуда такой перевертыш? В бизнесе есть не только личные, но и институциональные гарантии в виде залогов, предоплат и т.д. Доверие в общественно-политической сфере невосстановимо, если мы говорим только о личных отношениях, здесь тоже нужны третейские механизмы, поручительство и т.д.

Как же можно говорить о договороспособности как национальной ценности, когда кругом в элитах господствуют оппортунистические способы поведения? В свое время Марк Твен писал: «Чикагцы думают, что они здесь, в аду, самые главные. А их всего-навсего здесь, в аду, больше, чем остальных». Вполне естественно, что ценности не распространены сейчас всюду. Ценность – это редкость. Это не привычки старого политического поведения, которые считаются политическим опытом и политической мудростью, - их как грязи. А ценность, господа, - это редкость.

ссылка скрыта