Проблема национальной специфичности в публицистике М. А. Бакунина

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Автор и читатель в публицистике ф. М. Достоевского 70-х гг. XIX, 3966.83kb.
• 1 Лицейская муза Пушкина – Катенька Бакунина, 352.15kb.
• Вопросы к вступительному экзамену в аспирантуру по специальности 24. 00. 01 – теория, 40.51kb.
• Переселенческое движение как социальная проблема в публицистике А. Букейханова / Мысль:, 164.4kb.
• Темы курсовых работ по «стилистике и литературному редактированию» Особенности употребления, 17.74kb.
• Произведения Н. С. Лескова для детей и проблема детского чтения в публицистике и критике, 452.95kb.
• Проблема «Интеллигенция и революция» в анархистской публицистике начала XX века, 244.4kb.
• Реферат по дисциплине «Публицистический аспект журналистского творчества» на тему «Особенности, 151.66kb.
• Шилова Н. Л. Достоевский и проблема интерпретации "Египетских ночей" Пушкина, 107.99kb.
• Миграционная политика как угроза национальной безопасности России, 88.03kb.

Проблема национальной специфичности в публицистике М.А.Бакунина

М.В.Строганов


В русской литературе и общественной мысли конца XVIII – XIX в. процедура установления национальной идентичности была связана с выбором точки зрения на предмет описания¹. Национальность могла быть осмыслена, во-первых, как данность, которая определена некоторыми внешними причинами, обусловившими ее раз и навсегда, и потому признаки национальности воспринимаются как стабильные и неизменные. Эта синхроническая точка зрения основана на аксиоматическом утверждении Ш. Монтескье, подробно разработанном А. Л. Ж. де Сталь, согласно которым национальная специфичность определялась местностью и климатом, в котором живет народ. Народы европейского Севера, проживающие большую часть жизни под туманным небом, наделялись английским сплином, русской хандрой, скукой, унылостью. Народы европейского же Юга, которые жили под солнечным небом, были, напротив того, жизнерадостны, как французы, и жизнелюбивы и склонны ко всем проявлениям любви, как испанцы и итальянцы. Такая культурная типология мифологична и не покрывает весь имеющийся материал. Например, северный народ склонные к философии немцы легко объясняются этой типологией, а умеренные и аккуратные немцы не вписываются в рамки данного описания. Наиболее законченные формы эта модель приобрела в творческом сознании Пушкина.


Во-вторых, национальная специфика могла быть осмыслена диахронически – как один из этапов исторического развития той или иной народности, связанный с другими этапами и соотносимый с аналогичными этапами развития других народностей. Этот вариант установления национальных отличий восходил к исторической концепции Дж. Вико и к антропоморфным моделям исторического развития, согласно которым человечество и его отдельные группы (народы и государства) в своем развитии проходят те же этапы, что и один биологический человек (детство, зрелость, старость и т. п.). По этой модели все люди, народы и государства проходят в своем развитии одни и те же этапы, следовательно, все они похожи друг на друга, а отличия объясняются принадлежностью их к разным этапам развития. Эта позиция наиболее отчетливо выразилась в творчестве А. С. Грибоедова, который видел в народах Востока не носителей иной, отличной от нашей культуры, а представителей нашей же культуры, но на более низкой стадии развития. Если «пушкинская» типология насквозь мифологична, то «грибоедовская» концепция пронизана историзмом и в ней меньше мифов и живописных представлений о нациях. Обе концепции продуцировали все последующие теории национальной специфики.


Между временем Пушкина и Грибоедова, с одной стороны, и временем западников и славянофилов, с другой, пролегли 1830-е гг. – эпоха, когда исторический роман, в рамках которого зарождались историософские концепции, начал уступать первенствующее место правильной, регулярной науке – философии истории, которая в 1830-е гг. репрезентировала научный метод в глазах общественности. Подлинное постижение истории стало осуществляться не в лицах, а в умозрении.


В своей книге «<Семирамида>» (1837?—1852) А. С. Хомяков опроверг теорию автохтонства народов, объяснявшую национальную специфику «мнимыми влияниями климата и обстоятельств». В этой реплике нельзя не увидеть полемики с последователями Монтескье и де Сталь. Однако на место этой уже устаревшей теории Хомяков поставил иную, объясняющую национальную специфику характером жизнедеятельности народа. В его теории германские народы являются наследниками «пастуха и зверолова», которые «не дорожат своей родиною», «им везде хорошо, где только есть простор да луг для пастбища, да лес для добычи»; славяне же – это «коренные старожилы всей Европы, градостроители и землепашцы». Получилось, что вместо природной мотивировки климатом Хомяков дал социальную – характером занятий, вместо прежнего мифа сочинил новый – миф о народах завоевательных и земледельческих: «Народы завоевательные по первоначальному своему характеру сохраняют навсегда чувство гордости личной и презрение не только ко всему побежденному, но и всему чуждому <…> Это чувство презрения к чуждому долго сохраняет народность их. Победители, они угнетают порабощенных и не смешиваются с ними; побежденные, они упорно противятся влиянию победителей и хранят в душе инстинкты, зарожденные в них веками старинной славы»; «Народы земледельческие ближе к общечеловеческим началам. На них не действовало гордое волшебство победы; они не видали у ног своих поверженных врагов, обращенных в рабство законом меча, и не привыкли считать себя выше своих братьев, других людей. От этого они восприимчивее ко всему чуждому. Им недоступно чувство аристократического презрения к другим племенам, но все человеческое находит в них созвучие и сочувствие».

Собственно, ту же самую теорию национальной специфики мы видим и в работе М. А. Бакунина «Государственность и анархия» (1873). Дав краткий анализ истории славянства в Европе, Бакунин делает вывод: «Итак, несомненно, что славяне никогда сами собой, своею собственной инициативой государств не слагали». Мы понимаем, что антигосударственник Бакунин ищет в истории аргументы в пользу своей анархистской теории. Но далее он пытается дать этой теории социально-историческую мотивировку: «А не слагали они его потому, что никогда не были завоевательным племенем. Только народы завоевательные создают государство и создают его непременно себе в пользу, в ущерб покоренным народам.


Славяне были по преимуществу племенем мирным и земледельческим. Чуждые воинственного духа, которым одушевлялись германские племена, они были поэтому самому чужды тем государственным стремлениям, которые с ранних пор проявились в германцах. Живя отдельно и независимо, в своих общинах, управляемые по патриархальному обычаю стариками, впрочем на основании выборного начала и пользуясь все одинаково общинною землею…»² Достаточно пространная цитата со всей очевидностью показывает, что Бакунин исходит из той же историософской теории, что и Хомяков. Трудно сказать, насколько глубоко знал Бакунин эти историософские идеи Хомякова, хотя допустить, что он вовсе не был с ними знаком, практически невозможно. Живя в Москве в начале 1840-х гг., он просто не мог обойти своим вниманием такое могучее явление, как Хомяков. Другое дело, что это общение двух мыслителей еще не становилось предметом специальных исследований, поэтому выводы можно делать только с большой осторожностью.

Другой вариант подобной же типологии Бакунин предлагает во второй части работы «Кнуто-германская империя и социальная революция» – в «Исторических софизмах доктринерской школы немецких коммунистов» (1871). Здесь, в частности, Бакунин анализирует весьма интересный парадокс о том, что «теоретический идеализм неизбежно приводит на практике к самому грубому материализму», и наоборот³. Бакунин сравнивает две древние культуры: исходящую из материальных устремлений и потому восходящую к идеальному греческую культуру и исходящую из неких идеалов и стремящуюся к их материальному воплощению римскую, – и, конечно, не в пользу последней. Потом он сравнивает две современные культуры: итальянскую и германскую: «Италия уже оказала громадные услуги делу человеческой эмансипации <в эпоху Возрождения>. Задавленная затем на протяжении трех веков императорским и папским деспотизмом, втоптанная в грязь своей правящей буржуазией, она, правда, представляется теперь сильно потускневшей в сравнении с тем, что была раньше. И однако – какая разница, если сравнить с Германией! В Италии, несмотря на этот упадок <…> можно жить и дышать по-человечески, свободно, среди народа, который кажется рожденным для свободы <…> В Германии дышишь в атмосфере политического и социального рабства, философски объясняемого и принимаемого великим народом с сознательной покорностью и добровольно <…> Во всех своих международных сношениях Германия со времени своего существования медленно, систематически стремилась к нашествиям, завоеваниям, всегда готовая распространить на соседние народы свое собственное добровольное рабство»⁴. В этой типологии весьма знаменательно, что квалификация Германии остается неизменной, но место России занимает Италия, так как параллель между этими двумя странами была весьма актуальна для русских культурных деятелей еще с того времени, как появилась повесть Н. В. Гоголя «Рим».


Впрочем, как писатель эпохи позитивизма Бакунин оказывается не свободен от сугубо физиологического объяснения целого ряда социальных явлений. Так, в частности, в третьем письме из цикла «Письма о патриотизме» (1869) он писал, что «человеческая история <…> является ничем иным как продолжением великой борьбы за существование, составляющей, согласно Дарвину, основной закон органической природы»⁵. Поэтому далее и патриотизм рассматривался как собственно естественное (органическое) чувство. Надо, однако, помнить, что перенесение принципов дарвинизма в область социальной жизни было связано у Бакунина с его антигосударственной политикой вообще.


Для активного политического деятеля любая идеологема имела смысл лишь в том случае, когда она реализовывалась в реальной политике. Бакунин не просто пишет о национальных особенностях славянского, итальянского, германского народов, – он обосновывает этими характеристиками свою текущую политику. Еще разрабатывая «Основы новой славянской политики» (1848), Бакунин утверждал, что «новая политика славянских народов будет не государственная политика, а политика народов, политика независимых свободных людей»⁶. Исходя уже в 1840-е гг. из представлений о негосударственном характере славянства, он создает концепцию панславянской федерации независимых государств, которая должна стать противовесом пангерманскому военизированному союзу. Позднее Бакунин вынужден был отказаться от самого лозунга панславизм, так как этот лозунг был использован правым движением как призыв к объединению всех славянских народов под эгидой императорской России. Создание панславянского государства представляется ему нецелесообразным прежде всего потому, что пангерманское государство, уступая даже численностью своего населения славянскому населению Европы, превзошло его бы силой и военным могуществом, «потому что в немецкой крови, в немецком инстинкте, в немецкой традиции есть страсть государственного порядка и государственной дисциплины, в славянах же не только нет этой страсти, но действуют и живут страсти совершенно противные». Вслед за этим Бакунин развертывает пространную типологию славянского и германского национальных характеров: «немцы народ серьезный и работящий, они учены, бережливы, порядливы, отчетливы и расчетливы, что не мешает им, когда надо, а именно когда того хочет начальство, отлично драться <…> Немцы ищут жизни и свободы своей в государстве; для славян же государство есть гроб. Славяне должны искать своего освобождения вне государства, не только в борьбе против немецкого государства, но во всенародном бунте против всякого государства, в социальной революции»⁷. Сама идея единства славянства как культурно-исторического типа, как видим, остается актуальной для Бакунина и позднее («Программа Славянской секции Интернационала в Цюрихе», 1872), но приобретает уже совершенно иные черты. Описание немца, ученого и аккуратного, восходит еще к обширнейшей предшествующей традиции. Тип славянина реконструируется, как легко понять, от противного.


Другой крайне яркий пример применения этой национальной типологии к реальной политике – это характеристика К. Маркса, данная в «Государственности и анархии». Маркс, каким его изображает Бакунин, – это типичнейший представитель воинствующе экспансивной германской нации. Следует заметить, что Бакунин постоянно учитывает еврейские национальные качества своих политических противников Ф. Лассаля и К. Маркса, но общая трактовка этих лиц сложна и многосоставна: Лассаль описан «как немец, как еврей, как ученый и как человек богатый»⁸, властолюбивый Маркс – в его «тройном качестве гегельянца, еврея и немца». Однако когда приходит время построить национальную типологию, Бакунин забывает о еврействе и пишет так: «…в отношении политическом г. Маркс прямой ученик Луи Блана», но француз «вместо аргументов довольствуется риторическими декламациями», а Маркс, «как приличествует ученому и тяжеловесному немцу, обставляет этот <…> принцип всеми ухищрениями гегелевской диалектики и всем богатством своих многосторонних знаний»⁹. Предмет бакунинской полемики не еврейский, а германский национальный тип.


Приведенные выше мотивировки национальной специфичности заставляют нас видеть в Бакунине типичного славянофильствующего философа, несмотря на весь его анархизм. Однако есть у него и прямо противоположные суждения, которые позволяют нам интерпретировать его позицию как западническую. В частности, в «Речи на Конгрессе Лиги мира и свободы в 1868 г.» Бакунин говорил: «Наша история представляет противоположность истории запада»¹⁰. И на последующем толковании прошлого России он строил свой футурологический прогноз. Эта чисто славянофильская по своей посылке концепция превращается в его истолковании в западническую, поскольку Бакунин в этой специфике русской истории видит не положительное, а отрицательное начало. Весьма примечательно, что Бакунин здесь в своей посылке сближается с К. Н. Леонтьевым как автором книги «Византизм и славянство» (1875), но расходится с ним в выводах, так как тот толковал противоположность русской истории западной в положительном для России смысле. Дело в том, что Бакунин предлагает различать национальность «как естественный факт, имеющий бесспорное право на существование и свободное развитие», и национальность как политический «принцип», который «является лишь детищем реакции, противоположным духу революции», «принцип в сущности в высшей степени аристократический», который «не выражает ничего другого, кроме пресловутых исторических прав и властолюбия государств»¹¹.


В отрицании национальности как принципа и в истолковании ее не как «общечеловеческого начала», а как «местного факта» можно обнаружить традицию, восходящую на этот раз к культурологическим построениям В. Н. Майкова, который во второй статье о Кольцове (1846) утверждал, что человек по природе своей добр, но все недостатки его есть порождение общества и обстоятельств. Природное, «доброе» начало в человеке – это его общечеловеческое качество; то же, что сформировано под воздействием внешних причин (как социальных, так и природных) – это явление наносное, искажающее исконную природную красоту человека: «Каждый народ имеет две физиономии, одна из них диаметрально противоположна другой; одна принадлежит большинству, другая – меньшинству (миноритету). Большинство народа всегда представляет собою механическую подчиненность влияниям климата, местности, племени и судьбы. Меньшинство же впадает в крайность отрицания этих влияний»¹². Отрицательные качества в человеке оказываются порождением климата, племени и судьбы, а то еще и «почвы, особенно влияние ее возвышенности или плоскости»¹³. Гений, по Майкову, преодолевает узкую и ограниченную национальность: «личность заключается в противоположности внешним влияниям; но чтоб перейти в человечность, она должна освободиться от крайности, противоположной той, которая преобладает в национальности»¹⁴. Майков, как мы видим, пытался построить теорию общности пути развития разных народов и культур, минуя «возрастную» образность. Представив национальную специфику в качестве «ухудшающих» исконно добрую человеческую природу, он избегал восторженной мифологизации национальных характеристик. Однако полностью отрешиться от описания национальных особенностей он не смог, и русское удальство и русская же многотерпеливость становятся предметом его обстоятельного анализа, хотя почему эти качества признаны национально характерными, он не объясняет.


В целом русская культура не пошла по пути, предложенному Майковым, и опыт его был фактически предан забвению. Но Бакунин, сам активный участник общественной мысли 1840-х гг., как видим, учел его точку зрения в своих построениях: «Во всех эпохах истории существует интерес общечеловеческий, преобладающий над всеми другими, более частными и исключительно народными интересами, и тот народ или те народы, которые находят в себе признание, т. е. достаточно понимания, страсти и силы, чтоб предаться ему исключительно, становятся главным образом народами историческими»¹⁵. Постулировав в качестве главнейшей задачи современности социальную революцию – «полнейшее и окончательное освобождение пролетариата от экономической эксплуатации и от государственного гнета», Бакунин подготавливает важнейшее для него утверждение, что эту социальную революцию и должны осуществить славяне, так как она свойственна им в силу их антигосударственного национального характера, и в осуществлении этой социальной революции он и видит всемирно-историческую роль славянства.


В заключение нашего описания национальной специфичности славянства и германства, как они истолкованы в публицистике Бакунина, следует добавить, что, кроме синхронно-типологического, мы можем найти у него и рудименты диахронического, «возрастнического» толкования национальной специфики. В «Речи, произнесенной 29 ноября 1847 г. в Париже на банкете в годовщину польского восстания 1830 г.» Бакунин говорил о народе России: «Природа этого народа попорчена только на поверхности: сильная, могучая и молодая, – ей только надо опрокинуть препятствие, которым смеют ее окружать, – чтоб показаться во всей первобытной красоте, чтоб развить все свои неведомые сокровища, чтоб показать наконец всему свету, что русский народ имеет право на существование не во имя грубой силы, как думают обыкновенно, но во имя всего, что есть наиболее благородного, наиболее священного в жизни народов, во имя человечности, во имя свободы»¹⁶. «Сильная, могучая и молодая» – и весь этот комплекс, и последнее определение вполне традиционны для тех писателей, которые, исходя из аналогичных посылок, хотя не всегда они переносили расцвет России как государства в будущее (например, Вл. С. Соловьев как автор сборника статей «Национальный вопрос в России», 1888, 1891).


Подводя итоги наших наблюдений, мы должны сказать, что проблема национальной специфичности решалась Бакуниным в русле тех традиций, которые уже сложились в русской общественной мысли его времени. И задача современных исследователей должна состоять не том, чтобы уникализировать его позицию, а в том, чтобы показать ее укорененность. Только в этом случае мы сможем понять и ее специфику.