Шилова Н. Л. Достоевский и проблема интерпретации "Египетских ночей" Пушкина

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Конспект урока по литературе Проблема интерпретации и опыт прочтения петербургской, 126.69kb.
• А. С. Пушкина Информационно-библиографический отдел Годы, прошедшие не бесплодно (Ф., 1582.48kb.
• Проблема творческой интерпретации романа а. С. Пушкина «евгений онегин» в русской книжной, 526.44kb.
• Достоевский был вторым ребенком в большой семье (шестеро детей), 66.44kb.
• Лекция 23. Достоевский и Россия. Проблема русской идеи в осмыслении Достоевского, 149.4kb.
• А. С. Пушкина "Прощание".(9 класс) Служенье муз не терпит суеты… А. С. Пушкин. Цели, 77.3kb.
• В. И. Габдуллина достоевский. Послания из ссылки в стихах и прозе: система мотивов, 172.62kb.
• Достоевский. Викторина «Достоевский в Сибири. Годы изгнания», 25.75kb.
• Тема: «Любовь, как гармония душ в интимной лирике А. С. Пушкина», 104.49kb.
• С. Л. Трансцендентальная философия, 65.17kb.

Шилова Н.Л.

Достоевский и проблема интерпретации "Египетских ночей" Пушкина.


Пушкин и Достоевский. Взаимосвязь двух этих художественных миров, очевидная преемственность творчества зрелого Достоевского по отношению к Пушкину давно доказана исследователями¹. Уже письма к брату Михаилу начала 40-х годов показывают, как рано эта связь стала осознаваться писателем. Катастрофические же моменты жизни, всегда связанные с переоценкой ценностей, не только не разорвали ее, но, напротив, сделали эту связь принципиальной для Достоевского. Свидетельство тому - благодарность Е.И. Якушкину за присылку первого тома "Сочинений" Пушкина, прозвучавшая в одном из писем Достоевского из Семипалатинска². Причем звучит эта благодарность, как справедливо подчеркнула О. Белкина, "среди начинающихся рассуждений о религии и Христе, о народе и России, о Европе и ее отношениях к Востоку, то есть среди основных тем его (Достоевского. - Н.С.) будущих напряженных раздумий, которые шли под знаком пушкинского творчества"³. Стало быть, нет ничего удивительного в том, что в начале 60-х годов, когда на страницах журналов "Время" и "Эпоха" проповедовались идеи традиционалистские, "почвеннические", творчество Пушкина стало для Достоевского и знаменем, и аргументом в ожесточенных полемиках. Причем не только в связи с идеологическими вопросами, но и в связи с проблемами эстетики, активно обсуждавшимися в то время на страницах журналов. Впрочем, казалось бы, такие далекие друг от друга идеология и эстетика в публицистике Достоевского 60-х годов связаны чрезвычайно тесно, как если бы были различными сторонами, проявлениями единой истины, которую ясно видел перед собой писатель и настойчиво стремился донести до соотечественников.

Ярким примером этой взаимосвязи представляется нам статья "Ответ “Русскому Вестнику”", опубликованная в журнале "Время", № 3 за 1861 год. Само название статьи указывает на ее полемический характер. Полемика, о которой идет речь, возникла вокруг знаменитого инцидента с госпожой Толмачевой, женой председателя Казенной палаты в Перми. На благотворительном литературно-музыкальном вечере, устроенном в пользу сиротских приютов, Евгения Эдуардовна Толмачева прочла публично пушкинский "Пир Клеопатры", финальную импровизацию из "Египетских ночей". Заметка об этом выступлении была напечатана в "Санкт-Петербургских Ведомостях" (М.Т. Из путевых заметок от Санкт-Петербурга до Иркутска // "Санкт-Петербургские Ведомости", 1861, 14 февраля, № 36). Еженедельник "Век" в лице редактора Петра Вейнберга чуть позже высмеял и саму заметку, и госпожу Толмачеву в "юмористическом" фельетоне, практически отождествив Толмачеву с образом сладострастной царицы, что не могло не повредить репутации женщины ("Век", 1861, 22 февраля, № 8). В защиту г. Толмачевой выступили несколько изданий, в том числе "Время" во главе с Достоевским. Завязалась дискуссия, причем уже не столько о самом инциденте, сколько по поводу его – об эмансипации, с одной стороны, и о проблемах интерпретации пушкинских "Египетских ночей", с другой стороны. Речь, однако, шла преимущественно о заключительной части повести, о "Пире Клеопатры".

В соответствии с двумя основными направлениями дискуссии текст Достоевского композиционно распадается на две части¹. Нас в данном случае интересует вторая часть статьи, посвященная собственно "пушкинскому вопросу". Достоевский здесь полемизирует со статьей Каткова "Наш язык и что такое свистуны" ("Русский Вестник", №3, 1861), автор которой увидел в "Пире Клеопатры" произведение "рискованное", отчасти даже и неприличное. Согласно Каткову, рельефно в пушкинском тексте выступило лишь "последнее выражение страсти". Достоевский был возмущен такой интерпретацией. Защищая Пушкина, он проводит мысль о том, что за впечатление, произведенное "Пиром Клеопатры" на Каткова, Пушкин ответственности не несет, поскольку впечатление это обусловлено особенностями восприятия самого Каткова: "Мы положительно уверены теперь, под этим "последним выражением" вы разумеете что-то маркиз-де-садовское и клубничное. Но ведь это же не то, совсем не то. Это значит самому потерять настоящий чистый взгляд на дело" (19; 135).

Основные возражения Достоевского направлены против упрека в адрес Пушкина в том, что, во-первых, в связи с фрагментарностью его произведения сама идея целого оказалась якобы неявленной; и во-вторых, в том, что поэт не облек свое произведение в "плоть и кровь чарующих подробностей", не дал, как иронично пародирует Достоевский, "подробного описания костюмов, архитектуры залы, города Александрии, Египта, Римской империи в ее географическом, статистическом, этнографическом и поэтическом отношениях" (19; 133).

Что касается фрагментарности, неоконченности "Египетских ночей", то именно с ней связывал Катков рискованность пушкинского текста; с отсутствием единой высокой идеи, которая подчинила бы себе соблазнительные моменты "Пира Клеопатры", привлекла бы к себе внимание читателей и, тем самым, бросила бы покров целомудрия на тайны, которые не должно обсуждать публично. "Надобно слишком много условий, - пишет он, - Чтобы кроме прелести стихов и очарования образов уловить в этой пиесе намеки ее внутреннего смысла, который раскрылся бы в ней для всех доступно, если б художник совершил свое произведение вполне. Перед художественно созданной действительностью не могут держаться мелкие соблазны, но не прежде как идея целого покорит себе и одухотворит все частности" (19; 132).

Достоевский, напротив, увидел в "Пире Клеопатры" совершенную реализацию изначальной цели художника, которая, согласно ему, заключалась в том, чтобы: "…представить момент римской жизни, и только один момент, но так, чтобы произвести им наиполнейшее духовное впечатление, чтоб передать в нескольких стихах и образах весь дух и смысл этого момента тогдашней жизни, так, чтоб по этому моменту, по этому уголку предугадывалась бы и становилась понятною вся картина" (19; 133). Таким образом, целью искусства, согласно Достоевскому, оказываются не натуралистические жизнеподобные подробности, а умение дать один момент, в котором собралось бы все в качестве может быть еще не развернутых штрихов, черточек, едва только намеченных, но чтоб по этим чертам можно было восстановить мгновение мира во всей его полноте. Достоевский подчеркивает "диалогическую", если пользоваться выражением М. Бахтина, сущность искусства, которая направлена на взаимодействие, которая требует активности читателя, зрителя, слушателя. Искусство обращается к воспринимающему, однако, не с авторитетным монологом, исполненным этнографических, географических или каких-либо других поучительных подробностей. Оно вызывает на диалог, требует со-участия, со-творчества. Произведение искусства законченно тогда, когда оно законченно эстетически, т. е. когда оно способно вызвать в человеке эстетическое чувство, которое собственно и позволяет диалогу состояться.

Интерпретация "Пира Клеопатры", которую мы находим в статье Достоевского – пример такого диалога, сотворчества. Достоевский буквально пересказывает "Пир Клеопатры" от первой строчки до последней, акцентируя при этом те моменты, которые, на его взгляд, раскрывают основную идею пушкинского текста. Ту самую идею, которую проглядели критики Пушкина. Таким образом, с одной стороны, Достоевский заставляет вспомнить оригинал, с другой стороны, как отметил Г. Я. Фридлендер, он "значительно отходит от первоисточника", создавая "на основе нарисованной Пушкиным картины любовного вызова Клеопатры… свой собственный "мрачно - фантастический", прихотливый узор"¹.

В центре внимания Достоевского оказываются, прежде всего, образы Клеопатры и ее любовников, которые в оригинальном тексте гармонично вписаны в картину изысканной роскоши пира. Знаменитая своей красотой царица предстает в интерпретации Достоевского порождением своего смутного времени, олицетворяет мир, стоящий на краю гибели, утративший всякие этические и духовные основания: "…она - это представительница того общества, под которым уже давно пошатнулись его основания. Уже утрачена всякая вера; надежда кажется одним бесполезным обманом; мысль тускнеет и исчезает: божественный огонь оставил ее; общество совратилось и в холодном отчаянии предчувствует перед собой бездну и готово в нее обрушиться. Жизнь задыхается без цели" (19; 135). И далее: "Клеопатра представительница этого общества. Бешеная жестокость уже давно исказила эту божественную душу и уже часто низводила ее до звериного подобия. Даже и не до звериного; в прекрасном теле ее кроется душа мрачно-фантастического, страшного гада: это душа паука, самка которого съедает, говорят, своего самца в минуту своей с ним сходки" (19; 136). Это описание далеко, конечно, отстоит от пушкинского, хотя доля противоречия, которое Достоевский возвел в абсолютную степень (красавица - паук), заложена уже в тех нескольких штрихах, которыми Клеопатра описывается у Пушкина: "дивная глава", "ясный вид" и голос, оживляющий пир, с одной стороны и "презрительный взор" и "холодная дерзость лица", с другой стороны. Достоевский акцентирует диссонанс, который у Пушкина разрешается в гармонию, и это позволяет ему выйти на проблему чрезвычайно для него самого актуальную и важную - на проблему амбивалентности красоты, взаимосвязи этического и эстетического. Красота Клеопатры - не та, что способна "спасти мир". Она утратила свою этическую и духовную суть, выпала из формулы триединства, идущей от Канта и весьма актуальной для всей русской философской эстетики 19 века - "истина, добро, красота". Красота Клеопатры это "страшная сила", которая, утратив этические и духовные основания, способна повернуть от "идеала Мадонны" к "идеалу содомскому".

Возможность спасения связана в интерпретации Достоевского скорее с третьим претендентом на внимание Клеопатры, влюбленным отроком, чья любовь столь сильна, что не оставляет места в его душе даже для страха смерти. На какой-то момент столкновение с этой любовью очеловечивает даже царицу: " Вот отрок; имя его неизвестно; но восторг любви сияет в очах его; неопытная сила юной, беспредельной страсти кипит в молодом его сердце. Он с радостью, даже с благодарностью отдает свою жизнь; он о ней и не думает; он глядит в лицо царицы, и в глазах его столько упоения, столько беспредельного счастья, столько светлой любви, что в гиене мгновенно проснулся человек, и царица с умилением взглянула на юношу… Но только на мгновение" (19; 137).Именно сопоставление и противопоставление двух этих пушкинских образов, согласно В. Я. Кирпотину, и раскрывает смысл пушкинского текста, как увидел его Достоевский.

Каков же этот смысл? В статье "Достоевский о "Египетских ночах" Пушкина" В.Я. Кирпотин, на наш взгляд, совершенно справедливо связывает этот смысл с собственной идеей Достоевского о "восстановлении" человека. Мысль эта была сформулирована Достоевским чуть позже, в 1862 году, в предисловии к первой публикации на русском языке романа В. Гюго "Собор Парижской Богоматери" следующим образом: "Эта мысль христианская и высоконравственная; формула ее - восстановление погибшего человека, задавленного несправедливо гнетом обстоятельств, застоя веков и общественных предрассудков. Эта мысль - оправдание униженных и всеми отринутых парий общества" (20; 28). В.Я. Кирпотин толкует эту идею традиционно для советского литературоведения, то есть сугубо в социальном ключе. Согласно ему, речь идет, прежде всего, о восстановлении прав "униженных и оскорбленных", в том числе женщин, т.е. об эмансипации: "Он (Достоевский) считал "женщин и детей", наравне с "бедными", униженными и оскорбленными в современном ему обществе"¹. Более обоснованной представляется нам точка зрения тех исследователей, которые связывают эту формулу с христианскими идеалами Достоевского. Так В.Н. Захаров в статье "О христианском значении основной идеи творчества Достоевского" указывает на религиозный и этический аспекты этой идеи, которые выражены "в двух ключевых эпитетах - “мысль христианская и высоконравственная”"². К такому же выводу приходит М.Н. Бойко в монографии "Самосознание искусства - самосознание человека": " Органично связана мысль о "восстановлении человека", с христианской этикой, с идеей воскресения, играющей исключительную роль в художественном мире Достоевского"³.

Именно христианский аспект выходит, на наш взгляд, на первый план в статье Достоевского. Интересно, что к христианской проблематике Достоевский обращается уже в первой ее части. Высказывая свой взгляд на проблему эмансипации, он подчеркивает: "… для нас вся эмансипация сводится к христианскому человеколюбию, к просвещению себя во имя любви друг к другу…" (19; 126). Так же недвусмысленно христианская идея заявлена и во второй части статьи, в связи с появлением в финале фигуры, которой исследователи обычно не придают большого значения: " От выражения этого адского восторга царицы холодеет тело, замирает дух… и вам становится понятно, к каким людям приходил тогда наш божественный искупитель. Вам понятно становится и слово: искупитель…" (19; 137). Это финальное появление Искупителя, Христа, в равной степени неожиданно и значимо. Вводя в финале образ Христа, которого нет в оригинальном тексте, и заканчивая на этом свою интерпретацию "Пира Клеопатры", Достоевский тем самым расставляет все точки над "i", досказывает то слово, которое не было досказано Пушкиным. И слово это сообщает всему пушкинскому тексту совершенно определенный и ясный смысл, смысл христианский. Согласно Достоевскому, Пушкин представил в своем тексте "уголок" позднеантичного языческого мира. Мир этот рушится, он исчерпал себя, утратил всякие этические и духовные основания, как утратила человеческие черты его царица Клеопатра. Языческому миру суждено погибнуть и, преобразившись, вместе с Мессией воскреснуть в новой ипостаси. Образ Христа соединяет в интерпретации Достоевского историю и современность. Христос появляется здесь и как реальное историческое лицо, пришедшее в мир в катастрофический момент и подарившее миру возможность возрождения. В более широком, символическом плане, где сливаются история и современность, Христос олицетворяет у Достоевского тот идеал, к которому стремится в своем развитии человечество.

Можно спорить о том, насколько адекватна интерпретация Достоевского пушкинскому тексту¹. Однако внутренняя логика ее совершенно понятна. И дело тут не только в том, что Достоевский органически не мог "солгать на Пушкина". Прекрасно известно, с каким благоговением относился он к автору "Египетских ночей". Дело скорее в том, что в идее "восстановления" человека Достоевский видел то новое, что несло с собой искусство 19 века, что придавало смысл этому искусству. Мог ли Пушкин, ставший недосягаемой вершиной русской литературы 19 столетия, пройти мимо этой идеи, не уловить ее, не отразить в своем творчестве. Для Достоевского ответ на этот вопрос был очевиден: в Пушкине он увидел провозвестника тех идей, которые в последствии были детально разработаны в его собственном творчестве, а в "Пире Клеопатры" - символ чрезвычайно актуальный для осмысления пути России, будущее которой связывал с устремленностью к идеалу Христа, неразрывно соединившем в себе "истину, добро и красоту".


© Шилова Н.Л., 1999.