Geum.ru

Жил да был морской лев, который потерял море

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   12
Отвергнутое желание

Опасность в том, что душа должна убедить себя,
будто ее не мучит жажда. Но убедить себя в этом
она может лишь при помощи лжи.

Симона Вейл

Сердце каждого человека чего-то жаждет.

Брюс Спрингстин

В своем эссе «Баламут предлагает тост» К. С. Льюис описывает, как старый бес произносит торжественную ежегодную речь перед выпускниками училища, готовящего бесов-искусителей. Баламут начинает свое обращение с выражения недовольства по поводу того, что «души, чьими муками мы питаемся, — самого низкого качества». Он жалуется, что в последнее время осталось не так уж много настоящих грешников, и бесам остается довольствоваться пассивными бесхарактерными слабаками.

Трудность именно в том, что они ничтожно мелки. Они, мерзавцы, такие тупые, такие пассивные, так зависят от среды! Буквально никак не доведешь их до той свободы выбора, при которой грех становится смертоносным. Заметьте, надо их довести — и все, дальше идти нельзя, там другая опасность, они могут раскаяться. (Перевод Н. Трауберг)

Баламут приходит к выводу, что, возможно, это и к лучшему, потому что когда душа способна сильно, страстно желать чего бы то ни было, это может быть действительно очень опасно. Он помнит то, о чем забыли мы: «Великие (вкусные) грешники — точно из того же теста, что и эти мерзкие твари, великие святые».

Но разве можем мы забыть царя Давида? Да, его страстная натура доставила ему массу неприятностей — и дала нам книгу псалмов, Псалтирь. Конечно, Петр был горячим, вспыльчивым человеком, всегда скорым на ответ. Помните, как в Гефсиманском саду он вынул меч и отсек ухо у раба первосвященника. Но именно он первым признал, что Иисус — Мессия, и несмотря на свое отречение в Страстную пятницу, стал первым среди апостолов, донеся до нас важную часть Писания; он следовал за Иисусом вплоть до своего собственного распятия, попросив, чтобы его распяли на кресте головой вниз, поскольку считал, что недостоин умереть так, как умер его Господь. Конечно, мы помним, что Павел был когда-то Савлом, молодым фарисеем, который «преуспевал в Иудействе более многих сверстников в роде моем, будучи неумеренным ревнителем отеческих… преданий» (Гал. 1:14). Его пылкость сделала его яростным гонителем христиан. Когда Христос явился Савлу на пути в Дамаск, он преследовал церковь, «дыша угрозами и убийством на учеников Господа…» (Деян. 9:1). Иисус Христос укротил его неистовый нрав и после Дамаска направил его трудиться «более всех» апостолов (1 Кор. 15:10).

Августин тоже был страстным молодым человеком, не отличавшимся высокой нравственностью; его приводили в восторг удовольствия, которые давал Рим, «играющий на струнах похоти», как писал он об этом после того, как Христос завладел его сердцем. Он стал одним из столпов христианской Церкви, заложив основание для подъема христианства после падения Рима. «Закаленный огнем своей собственной чувственности, укрепленный своим упорным исследованием ересей того времени», он стал, по словам Малькольма Маггриджа, «Ноем тех дней… вынужденным соорудить ковчег, которым в его случае стала ортодоксия, благодаря чему Церковь смогла пережить мрачные времена, ожидавшие ее впереди» (A Third Testament).

Великие святые сделаны из того же материала, что и «вкусные грешники». Желание, сжигающая страсть, стремление достичь чего-то большего движет и теми, и другими. Те, кто убивает желание, вместе с ним убивают и то, что могло бы сделать их героями веры. Они напоминают мне докторов, живших несколько сотен лет назад и пытавшихся кровопусканием исцелить больного от лихорадки, вскрывая ему вены и наполняя кровью целые тазы, тем самым лишая несчастного жизненной силы, которая так нужна, чтобы поправиться. Удивительно, что многие выживали после этой процедуры. Августин писал позже:

Дайте мне влюбленного человека, он поймет, что я имею в виду. Дайте мне человека, который страждет, человека, который голоден; дайте мне человека, который затерялся в этой пустыне, который жаждет и тоскует по весне Небесного Града. Дайте мне такого человека, он знает, что я имею в виду. Но если я буду разговаривать с бесстрастным человеком, он просто не поймет, о чем я говорю.

Цит. по книге М. Маггриджа A Third Testament

Благословенны ли хорошие люди?

Таким образом, Баламут раскрывает замысел нашего врага: сначала нужно сделать людей мягкотелыми, чтобы их желания и страсти стали ничтожными, затем дать небольшую поблажку этим слабым страстям, чтобы создалось впечатление, будто желания удовлетворены. Люди больше не будут знать ни великих радостей, ни великих печалей. Они просто будут хорошими людьми. Одна молодая женщина написала мне:

Мои родители всегда говорили мне, что я должна быть «хорошей девочкой». Я сделала вывод, что быть хорошей — это значит никого не расстраивать и ни на кого не злиться. …Я была хорошей, потому что хотела нравиться, и я поняла, что людям нравятся те, кто всегда старается быть хорошим. Когда я училась в колледже, мне присвоили титул «Мисс Любезность», и это было правдой. Я была хорошей девушкой и гордилась этим. Я думала, что быть хорошим человеком — высшая добродетель.

Христиане дошли до того, что верят, будто самое важное для человека — быть хорошим. Мы воспитываем поколение мужчин и женщин, самая главная добродетель которых заключается в том, чтобы никого не обижать. А потом мы удивляемся, почему люди больше не стремятся так страстно к Иисусу Христу. Как мы можем жаждать и стремиться к праведности, если мы умертвили и жажду, и стремление. Как сказал К. С. Льюис, «мы кастрируем жеребца и требуем от него плодовитости».

Самый страшный враг благочестия — не страсть, а апатия. Посмотрите на Иисуса. Он не был бесхарактерным. Его жизнь была полна страсти. После того как Он выгнал из храма торговцев, «ученики Его вспомнили, что написано: „ревность по доме Твоем снедает Меня“» (Ин. 2:17). Этот образ, конечно, далек от того, что предлагают нам в воскресной школе, — Иисус с ягненком и малышом или парой малышей с умилением смотрит на мир. Самый приятный на земле Человек. На самом деле Он был совсем другим. Он был святым. Г. К. Честертон писал:

Вместо того чтобы рассматривать книги и картинки, посвященные Новому Завету, я читал сам Новый Завет. И там я не нашел и намека на существование Человека с волосами, расчесанными на прямой пробор, или с руками, сложенными в мольбе; я прочитал о необыкновенной Личности, Чьи слова обжигают, а поступки поражают решительностью, о Человеке, Который опрокидывает столы, изгоняет бесов и неоднократно выдерживает испытания, находясь в одиночестве среди гор или среди законников, иссушающих истину; Который ведет себя как разгневанный Бог — и всегда как Бог… Язык, которым говорят о Христе… сладкий и смиренный. Язык же, которым говорит Христос, — это язык исполина, способного провести верблюда сквозь игольное ушко и низвергнуть горы в море.

Ортодоксия

Если желание надо убить, чтобы избежать его разрушительной ярости или разочарования, к которому оно приводит, если омертвение души приравнивается к благочестию, тогда Иисус должен быть самым мертвым человеком на свете. Но Его называют живым Богом. «Страшно впасть в руки Бога живого! — пишет автор Послания к Евреям. — …потому что Бог наш есть огнь поядающий» (Евр. 10:31; 12:29). Что же такое огнь поядающий? Это любовь Бога ревнителя (см.: Втор. 4:24). Бог — чрезвычайно страстная Личность. Страсть переполняет Его. Это тайна Его жизни. «Предлежавшая Ему радость» помогла Иисусу перенести крестные муки (см.: Евр. 12:2). Другими словами, неутолимая жажда чего-то более великого поддержала Его в момент тяжелейшего испытания. Мы не можем надеяться, что будем жить, как Он, не испытывая такой же страсти. Многие люди приходят к выводу, что дилемма желания слишком тяжела, и поэтому они подавляют или отвергают свое желание. Это совершенно справедливо в отношении большинства современных христиан. Почему-то мы верим, что можем продолжать жить и без желания. Мы ошибаемся.

Человек, который ничего не хотел

Гари и Джилл пришли ко мне, потому что их брачные отношения превратились в набор обязанностей. Никаких семейных сцен, никто не кидался тарелками, никто не заводил интриг на стороне. Хотя, как я позже понял, лучше бы это было так — хоть какой-то признак жизни. Их чувства были так же горячи, как вчерашняя овсянка. Позвонила мне Джилл, потому что боялась, что потеряет Гари, что они «разойдутся, как в море корабли». Мне не пришлось долго искать причину. Гари умер. Он по-прежнему ходил на работу, оплачивал счета, подстригал газон, но к этому сводилась вся его жизнь. Ни эмоций, ни развития, никакой реакции на происходящее. Самая жизненно важная часть его существа была закрыта. Я спросил его, можем ли мы с ним просто встречаться и разговаривать о его жизни. Шли недели, и я постепенно узнал, что он был верным членом церкви, никогда не пропускавшим воскресных богослужений. Он принимал участие в работе церковного комитета и был рад предложить помощь тем, кто в ней нуждался. Но было очевидно, что чего-то не хватало в его жизни.

Я был искренне удивлен, что Гари приходил каждую неделю. В эмоциональном плане отправиться на консультацию к психологу — это все равно что решиться совершить восхождение на Эверест. Я же не видел в своем пациенте ничего, что напоминало бы желание совершить восхождение. После того как через месяц мы никуда не продвинулись, я задал простейший вопрос: «Гари, почему вы христианин?» Он сидел молча около пяти минут. «Я не знаю. Наверное, потому, что христианство — это правильный выбор». «А надеетесь ли вы получить что-то приятное, если будете верить до конца?» «Да нет… не думаю». «Так чего же вы хотите, Гари?» Последовала еще более длинная пауза. Я терпеливо ждал. «Я ничего не хочу». Наши сеансы вскоре прекратились, и я чувствовал себя плохо, так как ничем не смог помочь ему. Всю свою жизнь Гари был хорошим мальчиком. Кастрированным жеребцом, мерином. А мерин, хоть он и более послушный, чем жеребец, не может дать жизнь. Он стерилен.

Я вспомнил о последней дошедшей до нас истории из жизни пророка Елисея. В те времена царем Израиля был Иоас, и он пришел навестить Елисея у смертного одра. Он знал, что без помощи великого пророка будущее Израиля под вопросом. Враги подступили со всех сторон, выжидая удобный момент, чтобы нанести удар. Елисей приказал царю взять несколько стрел:

И он взял. И сказал царю Израильскому: бей по земле. И ударил он три раза, и остановился. И разгневался на него человек Божий, и сказал: надобно было бы бить пять или шесть раз, тогда ты побил бы Сириян совершенно, а теперь только три раза поразишь Сириян. И умер Елисей…

4 Цар. 13:18–20

Вот это да! Что за странная история? Почему так рассердился старый пророк? Потому что царь оказался бесстрастным; он был равнодушен, невозмутим. Он ударил по земле раз или два и не вложил в эти удары все свое сердце. По сути, Бог сказал: «Если ты так мало заботишься о будущем своего народа, то так же мало помощи ты и получишь». Другими словами, если ты не вкладываешь в это дело все свое сердце, то и Я не буду. Ты не можешь управлять страной, относясь к ней холодно, обрекая ее на участь женщины, одинокой в браке. Отвергнуть желание — это все равно, что сказать: «На самом деле ты не нужна мне, я не хочу тебя. Но я буду жить с тобой из чувства долга». Это чудовищная карикатура на то, что должно быть прекрасным танцем желания и преданности.

Ваши сердца жаждут страсти, и вы отправляетесь искать того, к кому стремится ваше сердце. Ваша избранница отвечает на ваши ухаживания, потому что они пробуждают стремление ее сердца быть желанной. Да, преданность играет очень важную роль — но только как выражение желания. Обязанность сводит танец к однообразному кружению. Представьте, что вы появляетесь с букетом цветов на годовщину вашей свадьбы. Ваша жена очень обрадовалась, а вы говорите ей: «Это пустяки, дорогая.

Я лишь выполняю свой долг». Джон Пайпер, чтобы показать мертвящее влияние долга на человеческие взаимоотношения, начинает свою книгу Desiring God такой фразой: «В выражении „подарить розы из чувства долга“ уже есть противоречие». Женщина не хочет, чтобы ее любили из чувства долга, она хочет быть желанной. Этого же хочет и Бог. Как утверждал Э. Тозер, «Бог ждет, когда мы захотим Его присутствия в нашей жизни».

Однажды я спросил Гари о том, как он молится. «Я никогда ничего не прошу у Бога», — ответил он. И это не удивило меня. Понимаете, дилемма желания заключается в том, что оно унижает нас. Оно выводит нас за пределы наших возможностей туда, где мы вынуждены просить о помощи.

Вера как желание

Вспомните рассказанную Иисусом историю о человеке, который, отправляясь в чужую страну, доверил трем слугам свое имение («таланты»), поручив им вести его дела, пока он не вернется домой. Когда он вернулся, то с нетерпением выслушал их отчеты. Первые двое отправились на рынок и удвоили свои вложения. В результате они были щедро вознаграждены.

Третьему же слуге повезло гораздо меньше. У него отобрали его серебро и «выбросили во тьму внешнюю: там будет плач и скрежет зубов». Вот это да! За что же это? Все, что он сделал, — просто зарыл деньги в землю до возвращения господина. Большинство из нас на его месте поступило бы так же, по крайней мере деньги находились бы в безопасности. Но послушайте, какие доводы приводит этот слуга во время беседы со своим господином: «Я знал тебя, что ты человек жестокий, жнешь, где не сеял, и собираешь, где не рассыпал, и, убоявшись, пошел и скрыл талант твой в земле» (см.: Мф. 25:14–30). Он боялся своего господина, который казался ему жестоким, и не доверял ему.

Дело здесь не в приумножении капитала, а в том, каким мы представляем себе Бога. Если мы «зарываем» наши желания, мы говорим то же самое: «Господь, я не смею желать, потому что боюсь Тебя, я думаю, что Ты жестокосердный».

Совсем недавно я прогуливался рядом с домом и говорил Богу о том, что мне хочется идти вперед и обзавестись ранчо, о котором я уже упоминал. Я предпринимал определенные шаги к созданию этого места служения и воспринимал это как свою обязанность, не прислушиваясь к своему сердцу. Господь уже много раз показывал, что я двигаюсь в верном направлении. И все равно я чувствовал — что-то не так. Я спрашивал Его, каким Он хотел бы видеть это ранчо. Он ответил: «А каким ты хотел бы его видеть? Что тебе подсказывает твое сердце?» Откровенность моего ответа смутила меня самого: «Разве Тебе есть дело до моих желаний?» Вот она, эта страдающая и озлобленная часть моего сердца, очень старая рана, которая питает достаточно сильные сомнения в том, что Господь действительно заботится обо мне.

У каждого из нас есть эти раны. Жизнь не складывается так, как нам хотелось бы, и мы знаем, что Бог мог бы все изменить. Даже если мы какими-то своими поступками доказываем Ему свою искреннюю веру, иногда мы ведем себя как тот третий слуга. Наше послушание движимо скорее не любовью, а осторожностью. «Просто скажи мне, что нужно делать, Господь, и я сделаю это». Уничтожение желания может выглядеть как очищение от грехов, но на самом деле это безбожие. Проще говоря, это наша попытка прожить жизнь без Бога.

«Но Сын Человеческий, придя, найдет ли веру на земле?» В притче о настойчивой вдове, которая смогла добиться справедливости у неправедного судьи, Иисус говорит о молитве. Женщина добилась своего, потому что не захотела сдаваться. Иисус рассказал о ней, показав нам образец неослабевающего желания, Он побуждает нас не просто просить, но просить постоянно. И заканчивая эту притчу, Он обращается к Богу с вопросом: «Когда Я вернусь, найду ли хотя бы одного, кто действительно живет верой?» (см.: Лк. 18:1–8).

В глубине души мы знаем, о чем Он говорил, и все же не хотим согласиться, что речь идет и о нас тоже. Жить с желанием — это значит добровольно предпочесть уязвимость самозащите; признать существование своего желания и искать помощи у других — это значит стать еще более ранимым. Это акт веры. Другими словами, те, кто знают свое желание и отказываются убить его или отказываются вести себя так, будто им не нужна помощь, — это те, кто живут верой. Те, кто ничего не просят, недостаточно доверяют Богу, чтобы желать. У них нет веры. Самый серьезный нравственный вопрос звучит следующим образом: что мы в глубине души думаем о Боге? И ответ на него становится очевидным, если мы посмотрим на то, как мы поступаем с нашим желанием.

Молитва как язык желания

В Послании к Евреям молитвенная жизнь Иисуса описывается так: «Он, во дни плоти Своей, с сильным воплем и со слезами принес молитвы и моления Могущему спасти Его от смерти…» (Евр. 5:7). Эта молитва совсем не похожа на те, которые можно услышать в большинстве церквей обычным воскресным утром: «Дорогой Господь, мы благодарим Тебя за этот день и просим, пребудь во всех наших словах и делах. Аминь». В этих словах нет ни мольбы, ни воплей, ни слез. Наши молитвы искренни, сдержанны, даже благочестивы. Юджин Петерсон называет их «срезанными цветами». Они не похожи на молитвы Иисуса или хотя бы на псалмы. Напор и неистовство, страсть и восторг, ярость и отчаяние, которые мы видим в псалмах, так несвойственны нашему выражению религиозных чувств, что даже трудно поверить, что псалмы были даны нам как пример того, как надо молиться. Эти молитвы кажутся нам такими отчаянными, что ли. И все же М. Боундс напоминает нам:

Желание делает молитву пылкой. Душа не может быть безразличной, когда в ней поселяется какое-нибудь сильное желание, вдохновляющее ее. …Сильные желания рождают сильные молитвы. …Безразличие к молитве — это пугающий признак мертвенности желаний души. …Без желания не может быть настоящей молитвы.

Man of Prayer

Молодая женщина, которая пришла ко мне на прием, была готова покончить жизнь самоубийством, как многие, кто нуждается в психологической помощи. Депрессия, начавшаяся год назад, постепенно усугублялась, пока наконец моя пациентка не попыталась свести счеты с жизнью. Наши встречи продолжались не одну неделю, и я открыл в ней восхитительную женщину с сердцем поэта, которая за эти годы похоронила свою душу. Не столько из-за бед и страданий, сколько из-за пренебрежительного отношения. В тот особенный вечер мы проговорили больше часа о том, каким глубоким было ее желание любви, какой отверженной и неправильно понятой она чувствовала себя всю жизнь. Наша беседа была откровенной, мягкой, затрагивающей глубинные струны ее души. Разговор уже подходил к концу, и я попросил ее помолиться вместе со мной. Того, что за этим последовало, я никак не ожидал. Тон ее голоса стал каким-то вкрадчивым и благоговейным, она произнесла что-то типа: «Господи, спасибо за то, что Ты был с нами. Покажи мне, что я должна делать». Я не мог вымолвить ни слова. «Должно быть, она разыгрывает меня, — подумал я. — Ведь это совсем не то, что она чувствует. Я знаю, о чем кричит ее сердце. Она пришла ко мне в таком отчаянии».

Я бы хотел, чтобы она молилась, как мой младший сын Люк. Для своих пяти лет он уже достаточно мудрый. Он знает, чего хочет, и знает, что значит лишиться этого. «Моя жизнь кончена», — Люк опустил голову на стол и вздохнул, являя собой картину скорби. Я только что сказал ему, что он не сможет съесть на завтрак шоколадную конфету, и он чувствовал себя опустошенным. Продолжать жить больше не было смысла. Жизнь, как ему казалось, была кончена. Мне нравится Люк, потому что его желания самые неподдельные и самые незамаскированные. Его желания и разочарования как будто не от мира сего. Когда мы приходим к кому-то на обед, его первый вопрос — «А десерт будет?». Какая-то часть моей души настаивает, чтобы он избавился от этой привычки, но другая ее часть восхищается тем, что Люк, в отличие от всех нас, не стесняется своих желаний. Он не знает стыда. Мы же прячем наши истинные желания и называем это зрелостью. На Иисуса это не производит никакого впечатления. Он приводит нам в пример простоту ребенка, говоря, что мы должны быть как дети.

Почему мы так стесняемся своих желаний? Почему мы притворяемся, что у нас все прекрасно и нам ничего не нужно? Настойчивая вдова не была слишком гордой, чтобы просить о помощи. Не был таким и псалмопевец. Как мало мы просим у Бога того, что действительно важно для нас. Как редко мы признаемся в этом даже себе. «Хочу ли я этого?» Мы не молимся, как Иисус, потому что не позволяем себе быть хотя бы отчасти такими же живыми, как Он. Мы не позволяем себе почувствовать, насколько на самом деле безвыходно наше положение. Мы понимаем, что наше желание возьмет над нами верх, если мы позволим ему проявить себя во всю силу. Не лучше ли похоронить разочарование и острую тоску и просто примириться с жизнью? Как подчеркивает Ларри Крабб, притворство кажется куда более надежным путем к достижению христианской зрелости. Но цена, которую мы за это платим, — это потеря души, общения с Богом, потеря направления и потеря надежды.

Утратившие желание и плывущие по течению

Я преподаю, даю консультации по вопросам семьи и брака, пишу книги, и мне нравится то, чем я занимаюсь. Но так было не всегда. Несколько лет назад, в Вашингтоне, я бесцельно провел два года своей жизни. Это было самое печальное время. Мне не нравятся власть предержащие, и я питаю отвращение к политике. Гарри Трумэн был прав: «Если хочешь иметь друга в Вашингтоне — приобрети собаку». И что же, спрашивается, я забыл в Вашингтоне? На самом деле я не хотел туда ехать, мой работодатель уговорил меня согласиться на этот перевод. Но я не могу перекладывать на него всю ответственность. Правда состоит в том, что в какой-то момент я перестал понимать, чего хочу от жизни. Моей настоящей страстью был театр, и несколько лет я с великой радостью следовал за своей мечтой.

У меня была своя труппа, и я любил ее. В результате целого ряда событий и, как мне тогда казалось, предательства нескольких людей, я почувствовал себя глубоко обиженным. Я ушел из театра, перестал играть и стал искать работу. Тут и подоспело предложение из Вашингтона, и хотя мне оно было не по сердцу, я позволил людям, которыми восхищался, сделать выбор за меня. Если нами не руководит собственное сильное и настойчивое желание, то мы начинаем руководствоваться желаниями других.