Geum.ru

Федор Михайлович Достоевский. Идиот

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   34   35   36   37   38   39   40   41   ...   50

X.



Князь понял наконец почему он холодел каждый раз, когда прикасался к

этим трем письмам, и почему он отдалял минуту прочесть их до самого вечера.

Когда он, еще давеча утром, забылся тяжелым сном на своей кушетке, все еще

не решаясь раскрыть который-нибудь из этих трех кувертов, ему опять

приснился тяжелый сон, и опять приходила к нему та же "преступница". Она

опять смотрела на него со сверкавшими слезами на длинных ресницах, опять

звала его за собой, и опять он пробудился, как давеча, с мучением припоминая

ее лицо. Он хотел было пойти к ней тотчас же, но не мог; наконец, почти в

отчаянии, развернул письма и стал читать.

Эти письма тоже походили на сон. Иногда снятся странные сны,

невозможные и неестественные; пробудясь, вы припоминаете их ясно и

удивляетесь странному факту: вы помните прежде всего, что разум не оставлял

вас во все продолжение вашего сновидения; вспоминаете даже, что вы

действовали чрезвычайно хитро и логично во все это долгое, долгое время,

когда, вас окружали убийцы, когда они с вами хитрили, скрывали свое

намерение, обращались с вами дружески, тогда как у них уже было наготове

оружие, и они лишь ждали какого-то знака; вы вспоминаете как хитро вы их

наконец обманули, спрятались от них; потом вы догадались, что они наизусть

знают весь ваш обман и не показывают вам только вида, что знают, где вы

спрятались; но вы схитрили и обманули их опять, все это вы припоминаете

ясно. Но почему же в то же самое время разум ваш мог помириться с такими

очевидными нелепостями и невозможностями, которыми, между прочим, был сплошь

наполнен ваш сон? Один из ваших убийц в ваших глазах обратился в женщину, а

из женщины в маленького, хитрого, гадкого карлика, - и вы все это допустили

тотчас же, как совершившийся факт, почти без малейшего недоумения, и именно

в то самое время, когда с другой стороны ваш разум был в сильнейшем

напряжении, выказывал чрезвычайную силу, хитрость, догадку, логику? Почему

тоже, пробудясь от сна и совершенно уже войдя в действительность, вы

чувствуете почти каждый раз, а иногда с необыкновенною силой впечатления,

что вы оставляете вместе со сном что-то для вас неразгаданное. Вы

усмехаетесь нелепости вашего сна и чувствуете в то же время, что в сплетении

этих нелепостей заключается какая-то мысль, но мысль уже действительная,

нечто принадлежащее к вашей настоящей жизни, нечто существующее и всегда

существовавшее в вашем сердце; вам как будто было сказано вашим сном что-то

новое, пророческое, ожидаемое вами; впечатление ваше сильно, оно радостное

или мучительное, но в чем оно заключается и что было сказано вам - всего

этого вы не можете ни понять, ни припомнить.

Почти то же было и после этих писем. Но еще и не развертывая их, князь

почувствовал, что самый уже факт существования и возможности их похож на

кошмар. Как решилась она ей писать, спрашивал он, бродя вечером один (иногда

даже сам не помня, где ходит). Как могла она об этом писать, и как могла

такая безумная мечта зародиться в ее голове? Но мечта эта была уже

осуществлена, и всего удивительнее для него было то, что пока он читал эти

письма, он сам почти верил в возможность и даже в оправдание этой мечты. Да,

конечно, это был сон, кошмар и безумие; но тут же заключалось и что-то

такое, что было мучительно-действительное и страдальчески-справедливое, что

оправдывало и сон, и кошмар, и безумие. Несколько часов сряду он как будто

бредил тем, что прочитал, припоминал поминутно отрывки, останавливался на

них, вдумывался в них. Иногда ему даже хотелось сказать себе, что он все это

предчувствовал и предугадывал прежде; даже казалось ему, что как будто он

уже читал это все, когда-то давно-давно, и все, о чем он тосковал с тех пор,

все, чем он мучился и чего боялся, - все это заключалось в этих давно уже

прочитанных им письмах.

"Когда вы развернете это письмо (так начиналось первое послание), вы

прежде всего взглянете на подпись. Подпись все вам скажет и все разъяснит,

так что мне нечего пред вами оправдываться и нечего вам разъяснять. Будь я

хоть сколько-нибудь вам равна, вы бы могли еще обидеться такою дерзостью; но

кто я, и кто вы? Мы две такие противоположности, и я до того пред вами из

ряду вон, что я уже никак не могу вас обидеть, даже если б и захотела".

Далее в другом месте она писала:

"Не считайте моих слов больным восторгом больного ума, но вы для меня -

совершенство! Я вас видела, я вижу вас каждый день. Ведь я не сужу вас; я не

рассудком дошла до того, что вы совершенство; я просто уверовала. Но во мне

есть и грех пред вами: я вас люблю. Совершенство нельзя ведь любить; на

совершенство можно только смотреть как на совершенство, не так ли? А между

тем я в вас влюблена. Хоть любовь и равняет людей, но не беспокойтесь, я вас

к себе не приравнивала, даже в самой затаенной мысли моей. Я вам написала:

"не беспокойтесь"; разве вы можете беспокоиться?.. Если бы было можно, я бы

целовала следы ваших ног. О, я не равняюсь с вами... Смотрите на подпись,

скорее смотрите на подпись!"

"Я однако же замечаю (писала она в другом письме), что я вас с ним

соединяю, и ни разу не спросила еще, любите ли вы его? Он вас полюбил, видя

вас только однажды. Он о вас как о "свете" вспоминал; это его собственные

слова, я их от него слышала. Но я и без слов поняла, что вы для него свет. Я

целый месяц подле него прожила и тут поняла, что и вы его любите; вы и он

для меня одно".

"Что это (пишет она еще)? вчера я прошла мимо вас, и вы как будто

покраснели? Не может быть, это мне так показалось. Если вас привести даже в

самый грязный вертеп и показать вам обнаженный порок, то вы не должны

краснеть; вы никак не можете негодовать из-за обиды. Вы можете ненавидеть

всех подлых и низких, но не за себя, а за других, за тех, кого они обижают.

Вас же никому нельзя обидеть. Знаете, мне кажется, вы даже должны любить

меня. Для меня вы то же, что и для него: светлый дух; ангел не может

ненавидеть, не может и не любить. Можно ли любить всех, всех людей, всех

своих ближних, - я часто задавала себе этот вопрос? Конечно: нет, и даже

неестественно. В отвлеченной любви к человечеству любишь почти всегда одного

себя. Но это нам невозможно, а вы другое дело: как могли бы вы не любить

хоть кого-нибудь, когда вы ни с кем себя не можете сравнивать, и когда вы

выше всякой обиды, выше всякого личного негодования? Вы одни можете любить

без эгоизма, вы одни можете любить не для себя самой, а для того, кого вы

любите. О, как горько было бы мне узнать, что вы чувствуете из-за меня стыд

или гнев! Тут ваша погибель: вы разом сравняетесь со мной...

"Вчера я, встретив вас, пришла домой и выдумала одну картину. Христа

пишут живописцы все по евангельским сказаниям; я бы написала иначе: я бы

изобразила его одного, - оставляли же его иногда ученики одного. Я оставила

бы с ним только одного маленького ребенка. Ребенок играл подле него; может

быть, рассказывал ему что-нибудь на своем детском языке, Христос его слушал,

но теперь задумался; рука его невольно, забывчиво осталась на светлой

головке ребенка. Он смотрит вдаль, в горизонт; мысль великая, как весь мир,

покоится в его взгляде; лицо грустное. Ребенок замолк, облокотился на его

колена, и подперши ручкой щеку, поднял головку и задумчиво, как дети иногда

задумываются, пристально на него смотрит. Солнце заходит... Вот моя картина!

Вы невинны, и в вашей невинности все совершенство ваше. О, помните только

это! Что вам за дело до моей страсти к вам? Вы теперь уже моя, я буду всю

жизнь около вас... Я скоро умру".

Наконец, в самом последнем письме было:

"Ради бога, не думайте обо мне ничего; не думайте тоже, что я унижаю

себя тем, что так пишу вам, или что я принадлежу к таким существам, которым

наслаждение себя унижать, хотя бы даже и из гордости. Нет, у меня свои

утешения; но мне трудно вам разъяснить это. Мне трудно было бы даже и себе

сказать это ясно, хоть я и мучаюсь этим. Но я знаю, что не могу себя унизить

даже и из припадка гордости. А к самоунижению от чистоты сердца я не

способна. А стало быть, я вовсе и не унижаю себя.

"Почему я вас хочу соединить: для вас, или для себя? Для себя,

разумеется, тут все разрешения мои, я так сказала себе давно... Я слышала,

что ваша сестра Аделаида сказала тогда про мой портрет, что с такою красотой

можно мир перевернуть. Но я отказалась от мира; вам смешно это слышать от

меня, встречая меня в кружевах и бриллиантах, с пьяницами и негодяями? Не

смотрите на это, я уже почти не существую, и знаю это; бог знает, что вместо

меня живет во мне. Я читаю это каждый день в двух ужасных глазах, которые

постоянно на меня смотрят, даже и тогда, когда их нет предо мной. Эти глаза

теперь молчат (они все молчат), но я знаю их тайну. У него дом мрачный,

скучный, и в нем тайна. Я уверена, что у него в ящике спрятана бритва,

обмотанная шелком, как и у того, московского убийцы; тот тоже жил с матерью

в одном доме и тоже перевязал бритву шелком, чтобы перерезать одно горло.

Все время, когда я была у них в доме, мне все казалось, что где-нибудь, под

половицей, еще отцом его, может быть, спрятан мертвый и накрыт клеенкой, как

и тот московский, и также обставлен кругом стклянками со ждановскою

жидкостью, я даже показала бы вам угол. Он все молчит; но ведь я знаю, что

он до того меня любит, что уже не мог не возненавидеть меня. Ваша свадьба и

моя свадьба - вместе: так мы с ним назначили. У меня тайн от него нет. Я бы

его убила со страху... Но он меня убьет прежде... он засмеялся сейчас и

говорит, что я брежу; он знает, что я к вам пишу".

И много, много было такого же бреду в этих письмах. Одно из них,

второе, было на двух почтовых листах, мелко исписанных, большого формата.

Князь вышел, наконец, из темного парка, в котором долго скитался, как и

вчера. Светлая, прозрачная ночь показалась ему еще светлее обыкновенного;

"неужели еще так рано?" подумал он. (Часы он забыл захватить.) Где-то будто

послышалась ему отдаленная музыка; "в воксале должно быть", подумал он

опять; - "конечно, они не пошли туда сегодня". Сообразив это, он увидал, что

стоит у самой их дачи; он так и знал, что должен был непременно очутиться,

наконец, здесь и, замирая сердцем, ступил на террасу. Никто его не встретил,

терраса была пуста. Он подождал и отворил дверь в залу. "Эта дверь никогда у

них не затворялась", мелькнуло в нем, но и зала была пуста; в ней было

совсем почти темно. Он стал среди комнаты в недоумении. Вдруг отворилась

дверь, и вошла Александра Ивановна со свечой в руках. Увидев князя, она

удивилась и остановилась пред ним, как бы спрашивая. Очевидно, она проходила

только чрез комнату, из одной двери в другую, совсем не думая застать

кого-нибудь.

- Как вы здесь очутились? - проговорила она, наконец.

- Я... зашел...

- Maman не совсем здорова, Аглая тоже. Аделаида ложится спать, я тоже

иду. Мы сегодня весь вечер дома одни просидели. Папаша и князь в Петербурге.

- Я пришел... я пришел к вам... теперь...

- Вы знаете, который час?

- Н-нет...

- Половина первого. Мы всегда в час ложимся.

- Ах, я думал, что... половина десятого.

- Ничего! - засмеялась она. - А зачем вы давеча не пришли? Вас, может

быть, и ждали.

- Я... думал... - лепетал он уходя.

- До свиданья! Завтра всех насмешу.

Он пошел по дороге, огибающей парк, к своей даче. Сердце его стучало,

мысли путались, и все кругом него как бы походило на сон. И вдруг, так же

как и давеча, когда он оба раза проснулся на одном и том же видении, то же

видение опять предстало ему. Та же женщина вышла из парка и стала пред ним,

точно ждала его тут. Он вздрогнул и остановился; она схватила его руку и

крепко сжала ее. "Нет, это не видение!"

И вот, наконец, она стояла пред ним лицом к лицу, в первый раз после их

разлуки; она что-то говорила ему, но он молча смотрел на нее; сердце его

переполнилось и заныло от боли. О, никогда потом не мог он забыть эту

встречу с ней и вспоминал всегда с одинаковою болью. Она опустилась пред ним

на колена, тут же на улице, как исступленная; он отступил в испуге, а она

ловила его руку, чтобы целовать ее, и точно так же, как и давеча в его сне,

слезы блистали теперь на ее длинных ресницах.

- Встань, встань! - говорил он испуганным шепотом, подымая ее: - встань

скорее!

- Ты счастлив? Счастлив? - спрашивала она. - Мне только одно слово

скажи, счастлив ты теперь? Сегодня, сейчас? У ней? Что она сказала?

Она не подымалась, она не слушала его; она спрашивала спеша и спешила

говорить, как будто за ней была погоня.

- Я еду завтра, как ты приказал. Я не буду... В последний ведь раз я

тебя вижу, в последний! Теперь уж совсем ведь в последний раз!

- Успокойся, встань! - проговорил он в отчаянии.

Она жадно всматривалась в него, схватившись за его руки.

- Прощай! - сказала она наконец, встала и быстро пошла от него, почти

побежала. Князь видел, что подле нее вдруг очутился Рогожин, подхватил ее

под руку и повел.

- Подожди, князь, - крикнул Рогожин, - я через пять минут ворочусь на

время.

Через пять минут он пришел действительно; князь ждал его на том же

месте.

- В экипаж посадил, - сказал он; - там на углу с десяти часов коляска

ждала. Она так и знала, что ты у той весь вечер пробудешь. Давешнее, что ты

мне написал, в точности передал. Писать она к той больше не станет;

обещалась; и отсюда, по желанию твоему, завтра уедет. Захотела тебя видеть

напоследях, хоть ты и отказался; тут на этом месте тебя и поджидали, как

обратно пойдешь, вот там, на той скамье.

- Она сама тебя с собой взяла?

- А что ж? - осклабился Рогожин: - увидел то, что и знал. Письма-то

прочитал знать?

- А ты разве их вправду читал? - спросил князь, пораженный этою мыслью.

- Еще бы; всякое письмо мне сама показывала. Про бритву-то помнишь,

хе-хе!

- Безумная! - вскричал князь, ломая свои руки.

- Кто про то знает, может и нет, - тихо проговорил Рогожин, как бы про

себя.

Князь не ответил.

- Ну, прощай, - сказал Рогожин, - ведь и я завтра поеду; лихом не

поминай! А что, брат, - прибавил он, быстро обернувшись, - что ж ты ей в

ответ ничего не сказал? Ты-то счастлив или нет?"

- Нет, нет, нет! - воскликнул князь с беспредельною скорбью.

- Еще бы сказал: "да"! - злобно рассмеялся Рогожин и пошел не

оглядываясь.