Geum.ru

Федор Михайлович Достоевский. Идиот

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   31   32   33   34   35   36   37   38   ...   50

VII.



"У меня был маленький карманный пистолет; я завел его, когда еще был

ребенком, в тот смешной возраст, когда вдруг начинают нравиться истории о

дуэлях, о нападениях разбойников, о том как и меня вызовут на дуэль, и как

благородно я буду стоять под пистолетом. Месяц тому назад я его осмотрел и

приготовил. В ящике, где он лежал, отыскались две пули, а в пороховом рожке

пороху заряда на три. Пистолет этот дрянь, берет в сторону и бьет всего

шагов на пятнадцать; но уж, конечно, может своротить череп на сторону, если

приставить его вплоть к виску.

"Я положил умереть в Павловске, на восходе солнца и сойдя в парк, чтобы

не обеспокоить никого на даче. Мое "Объяснение" достаточно объяснит все дело

полиции. Охотники до психологии и те, кому надо, могут вывести из него все,

что им будет угодно. Я бы не желал, однако ж, чтоб эта рукопись предана была

гласности. Прошу князя сохранить экземпляр у себя и сообщить другой

экземпляр Аглае Ивановне Епанчиной. Такова моя воля. Завещаю мой скелет в

Медицинскую Академию для научной пользы.

"Я не признаю судей над собою и знаю, что я теперь вне всякой власти

суда. Еще недавно рассмешило меня предположение: что если бы мне вдруг

вздумалось теперь убить кого угодно, хоть десять человек разом, или сделать

что-нибудь самое ужасное, что только считается самым ужасным на этом свете,

то в какой просак поставлен бы был предо мной суд с моими двумя-тремя

неделями сроку и с уничтожением пыток и истязаний? Я умер бы комфортно в их

госпитале, в тепле и с внимательным доктором, и, может быть, гораздо

комфортнее и теплее, чем у себя дома. Не понимаю, почему людям в таком же

как я положении не приходит такая же мысль в голову, хоть бы только для

штуки? Может быть, впрочем, и приходит; веселых людей и у нас много

отыщется.

"Но если я и не признаю суда над собой, то все-таки знаю, что меня

будут судить, когда я уже буду ответчиком глухим и безгласным. Не хочу

уходить, не оставив слова в ответ, - слова свободного, а не вынужденного, -

не для оправдания, - о, нет! просить прощения мне не у кого и не в чем, - а

так, потому что сам желаю того.

"Тут, во-первых, странная мысль: кому, во имя какого права, во имя

какого побуждения вздумалось бы оспаривать теперь у меня мое право на эти

две-три недели моего срока? Какому суду тут дело? Кому именно нужно, чтоб я

был не только приговорен, но и благонравно выдержал срок приговора? Неужели

в самом деле, кому-нибудь это надо? Для нравственности? Я еще понимаю, что

если б я в цвете здоровья и сил посягнул на мою жизнь, которая "могла бы

быть полезна моему ближнему", и т. д., то нравственность могла бы еще

упрекнуть меня, по старой рутине, за то, что я распорядился моею жизнию без

спросу, или там в чем сама знает. Но теперь, теперь, когда мне уже прочитан

срок приговора? Какой нравственности нужно еще сверх вашей жизни, и

последнее хрипение, с которым вы отдадите последний атом жизни, выслушивая

утешения князя, который непременно дойдет в своих христианских

доказательствах до счастливой мысли, что в сущности оно даже и лучше, что вы

умираете. (Такие как он христиане всегда доходят до этой идеи: это их

любимый конек.) И чего им хочется с их смешными "павловскими деревьями"?

Усладить последние часы моей жизни? Неужто им непонятно, что чем более я

забудусь, чем более отдамся этому последнему призраку жизни и любви, которым

они хотят заслонить от меня мою Мейерову стену и все, что на ней так

откровенно и простодушно написано, тем несчастнее они меня сделают? Для чего

мне ваша природа, ваш Павловский парк, ваши восходы и закаты солнца, ваше

голубое небо и ваши вседовольные лица, когда весь этот пир, которому нет

конца, начал с того, что одного меня счел за лишнего? Что мне во всей этой

красоте, когда я каждую минуту, каждую секунду должен и принужден теперь

знать, что вот даже эта крошечная мушка, которая жужжит теперь около меня в

солнечном луче, и та даже во всем этом пире и хоре участница, место знает

свое, любит его и счастлива, а я один выкидыш, и только по малодушию моему

до сих пор не хотел понять это! О, я ведь знаю, как бы хотелось князю и всем

им довести меня до того, чтоб и я, вместо всех этих "коварных и злобных"

речей, пропел из благонравия и для торжества нравственности знаменитую и

классическую строфу Мильвуа: "О, puissent voir votre beautй sacrйe Tant

d'amis sourds а mes adieux! Qu'ils meurent pleins de jours, que lew mort

soit pleurйe! Qu'un ami leur ferme les yeux!"

"Но верьте, верьте, простодушные люди, что и в этой благонравной

строфе, в этом академическом благословении миру во французских стихах засело

столько затаенной желчи, столько непримиримой, самоусладившейся в рифмах

злобы, что даже сам поэт, может быть, попал в просак и принял эту злобу за

слезы умиления, с тем и помер; мир его праху! Знайте, что есть такой предел

позора в сознании собственного ничтожества и слабосилия, дальше которого

человек уже не может идти, и с которого начинает ощущать в самом позоре

своем громадное наслаждение... Ну, конечно, смирение есть громадная сила в

этом смысле, я это допускаю, - хотя и не в том смысле, в каком религия

принимает смирение за силу.

"Религия! Вечную жизнь я допускаю и, может быть, всегда допускал. Пусть

зажжено сознание волею высшей силы, пусть оно оглянулось на мир и сказало:

"я есмь!", и пусть ему вдруг предписано этою высшею силой уничтожиться,

потому что там так для чего-то, - и даже без объяснения для чего, - это

надо, пусть, я все это допускаю, но опять-таки вечный вопрос: для чего при

этом понадобилось смирение мое? Неужто нельзя меня просто съесть, не требуя

от меня похвал тому, что меня съело? Неужели там и в самом деле кто-нибудь

обидится тем, что я не хочу подождать двух недель? Не верю я этому; и

гораздо уж вернее предположить, что тут просто понадобилась моя ничтожная

жизнь, жизнь атома, для пополнения какой-нибудь всеобщей гармонии в целом,

для какого-нибудь плюса и минуса, для какого-нибудь контраста и прочее, и

прочее, точно так же, как ежедневно надобится в жертву жизнь множества

существ, без смерти которых остальной мир не может стоять (хотя надо

заметить, что это не очень великодушная мысль сама по себе). Но пусть! Я

согласен, что иначе, то-есть без беспрерывного поядения друг друга, устроить

мир было никак невозможно; я даже согласен допустить, что ничего не понимаю

в этом устройстве; но зато вот что я знаю наверно: Если уже раз мне дали

сознать, что "я есмь", то какое мне дело до того, что мир устроен с

ошибками, и что иначе он не может стоять? Кто же и за что меня после этого

будет судить? Как хотите, все это невозможно и несправедливо.

"А между тем я никогда, несмотря даже на все желание мое, не мог

представить себе, что будущей жизни и провидения нет. Вернее всего, что все

это есть, но что мы ничего не понимаем в будущей жизни и в законах ее. Но

если это так трудно и совершенно даже невозможно понять, то неужели я буду

отвечать за то, что не в силах был осмыслить непостижимое? Правда, они

говорят, и уж, конечно, князь вместе с ними, что тут-то послушание и нужно,

что слушаться нужно без рассуждений, из одного благонравия, и что за

кротость мою я непременно буду вознагражден на том свете. Мы слишком унижаем

провидение, приписывая ему наши понятия, с досады, что не можем понять его.

Но опять-таки, если понять его невозможно, то, повторяю, трудно и отвечать

за то, что не дано человеку понять. А если так, то как же будут судить меня

за то, что я не мог понять настоящей воли и законов провидения? Нет, уж

лучше оставим религию.

"Да и довольно. Когда я дойду до этих строк, то наверно уж взойдет

солнце и "зазвучит на небе", и польется громадная, неисчислимая сила по всей

подсолнечной. Пусть! Я умру, прямо смотря на источник силы и жизни, и не

захочу этой жизни! Если б я имел власть не родиться, то наверно не принял бы

существования на таких насмешливых условиях. Но я еще имею власть умереть,

хотя отдаю уже сочтенное. Не великая власть, не великий и бунт.

"Последнее объяснение: я умираю вовсе не потому, что не в силах

перенести эти три недели; о, у меня бы достало силы, и если б я захотел, то

довольно уже был бы утешен одним сознанием нанесенной мне обиды; но я не

французский поэт и не хочу таких утешений. Наконец, и соблазн: природа до

такой степени ограничила мою деятельность своими тремя неделями приговора,

что, может быть, самоубийство есть единственное дело, которое я еще могу

успеть начать и окончить по собственной воле моей. Что ж, может быть, я и

хочу воспользоваться последнею возможностью дела? Протест иногда не малое

дело..." "Объяснение" было окончено; Ипполит, наконец, остановился...

Есть в крайних случаях та степень последней цинической откровенности,

когда нервный человек, раздраженный и выведенный из себя, не боится уже

ничего и готов хоть на всякий скандал, даже рад ему; бросается на людей, сам

имея при этом не ясную, но твердую цель непременно минуту спустя слететь с

колокольни и тем разом разрешить все недоумения, если таковые при этом

окажутся. Признаком этого состояния обыкновенно бывает и приближающееся

истощение физических сил. Чрезвычайное, почти неестественное напряжение,

поддерживавшее до сих пор Ипполита, дошло до этой последней степени. Сам по

себе этот восемнадцатилетний, истощенный болезнью мальчик казался слаб как

сорванный с дерева дрожащий листик; но только что он успел обвести взглядом

своих слушателей, - в первый раз в продолжение всего последнего часа, - то

тотчас же самое высокомерное, самое презрительное и обидное отвращение

выразилось в его взгляде и улыбке. Он спешил своим вызовом. Но и слушатели

были в полном негодовании. Все с шумом и досадой вставали из-за стола.

Усталость, вино, напряжение усиливали беспорядочность и как бы грязь

впечатлений, если можно так выразиться.

Вдруг Ипполит быстро вскочил со стула, точно его сорвали с места.

- Солнце взошло! - вскричал он, увидев блестевшие верхушки деревьев и

показывая на них князю точно на чудо: - взошло!

- А вы думали не взойдет, что ли? - заметил Фердыщенко.

- Опять жарища на целый день, - с небрежною досадой бормотал Ганя,

держа в руках шляпу, потягиваясь и зевая, - ну как на месяц эдакой засухи!..

Идем или нет, Птицын?

Ипполит прислушивался с удивлением, доходившим до столбняка; вдруг он

страшно побледнел и весь затрясся.

- Вы очень неловко выделываете ваше равнодушие, чтобы меня оскорбить, -

обратился он к Гане, смотря на него в упор, - вы негодяй!

- Ну, это уж чорт знает что такое, эдак расстегиваться! - заорал

Фердыщенко: - что за феноменальное слабосилие!

- Просто дурак, - сказал Ганя. Ипполит несколько скрепился.

- Я понимаю, господа, - начал он, попрежнему дрожа и осекаясь на каждом

слове, - что я мог заслужить ваше личное мщение, и... жалею, что замучил вас

этим бредом (он указал на рукопись), а впрочем, жалею, что совсем не

замучил... (он глупо улыбнулся), замучил, Евгений Павлыч? - вдруг перескочил

он к нему с вопросом: - замучил или нет? Говорите!

- Растянуто немного, а впрочем...

- Говорите все! Не лгите хоть раз в вашей жизни! - дрожал и приказывал

Ипполит.

- О, мне решительно все равно! Сделайте одолжение, прошу вас, оставьте

меня в покое, - брезгливо отвернулся Евгений Павлович.

- Покойной ночи, князь, - подошел к князю Птицын.

- Да он сейчас застрелится, что же вы! Посмотрите на него! - вскрикнула

Вера и рванулась к Ипполиту в чрезвычайном испуге и даже схватила его за

руки: - ведь он сказал, что на восходе солнца застрелится, что же вы!

- Не застрелится! - с злорадством пробормотало несколько голосов, в том

числе Ганя.

- Господа, берегитесь! - крикнул Коля, тоже схватив Ипполита за руку: -

вы только на него посмотрите! Князь! Князь, да что же вы!

Около Ипполита столпились Вера, Коля, Келлер и Бурдовский; все четверо

схватились за него руками.

- Он имеет право, право!.. - бормотал Бурдовский, впрочем тоже совсем

как потерянный.

- Позвольте, князь, какие ваши распоряжения? - подошел к князю Лебедев,

хмельной и озлобленный до нахальства.

- Какие распоряжения?

- Нет-с; позвольте-с; я хозяин-с, хотя и не желаю манкировать вам в

уважении... Положим, что и вы хозяин, но я не хочу, чтобы так в моем

собственном доме... Так-с.

- Не застрелится; балует мальчишка! - с негодованием и с апломбом

неожиданно прокричал генерал Иволгин.

- Ай-да генерал! - похвалил Фердыщенко.

- Знаю, что не застрелится, генерал, многоуважаемый генерал, но

все-таки... ибо я хозяин.

- Послушайте, господин Терентьев, - сказал вдруг Птицын, простившись с

князем и протягивая руку Ипполиту, - вы, кажется, в своей тетрадке говорите

про ваш скелет и завещаете его Академии? Это вы про ваш скелет, собственный

ваш, то-есть ваши кости завещаете?

- Да, мои кости...

- То-то. А то ведь можно ошибиться; говорят, уже был такой случай.

- Что вы его дразните? - вскричал вдруг князь.

- До слез довели, - прибавил Фердыщенко.

Но Ипполит вовсе не плакал. Он двинулся-было с места. но четверо, его

обступившие, вдруг разом схватили его за руки. Раздался смех.

- К тому и вел, что за руки будут держать; на то и тетрадку прочел, -

заметил Рогожин. - Прощай, князь. Эк досиделись; кости болят.

- Если вы действительно хотели застрелиться, Терентьев, - засмеялся

Евгений Павлович, - то уж я бы, после таких комплиментов, на вашем месте,

нарочно бы не застрелился, чтоб их подразнить.

- Им ужасно хочется видеть, как я застрелюсь! - вскинулся на него

Ипполит.

Он говорил точно накидываясь.

- Им досадно, что не увидят.

- Так и вы думаете, что не увидят?

- Я вас не поджигаю; я, напротив, думаю, что очень возможно, что вы

застрелитесь. Главное, не сердитесь... - протянул Евгений Павлович,

покровительственно растягивая свои слова.

- Я теперь только вижу, что сделал ужасную ошибку, прочтя им эту

тетрадь! - проговорил Ипполит, с таким внезапно доверчивым видом смотря на

Евгения Павловича, как будто просил у друга дружеского совета.

- Положение смешное, но... право, не знаю, что вам посоветовать, -

улыбаясь ответил Евгений Павлович.

Ипполит строго в упор смотрел на него, не отрываясь, и молчал. Можно

было подумать, что минутами он совсем забывался.

- Нет-с, позвольте-с, манера-то ведь при этом какая-с, - проговорил

Лебедев, - "застрелюсь, дескать, в парке, чтобы никого не обеспокоить!" Это

он думает, что он никого не обеспокоит, что сойдет с лестницы три шага в

сад.

- Господа... - начал было князь.

- Нет-с, позвольте-с, многоуважаемый князь, - с яростию ухватился

Лебедев, - так как вы сами изволите видеть, что это не шутка, и так как

половина ваших гостей, по крайней мере, того же мнения и уверены, что

теперь, после произнесенных здесь слов, он уж непременно должен застрелиться

из чести, то я хозяин-с и при свидетелях объявляю, что приглашаю вас

способствовать!

- Что же надо сделать, Лебедев? Я готов вам способствовать.

- А вот что-с: во-первых, чтоб он тотчас же выдал свой пистолет,

которым он хвастался пред нами, со всеми препаратами. Если выдаст, то я

согласен на то, чтобы допустить его переночевать эту ночь в этом доме, в

виду болезненного состояния его, с тем, конечно, что под надзором с моей

стороны. Но завтра пусть непременно отправляется, куда ему будет угодно;

извините, князь! Если же не выдаст оружия, то я немедленно, сейчас же беру

его за руки, я за одну, генерал за другую, и сей же час пошлю известить

полицию, и тогда уже дело перейдет на рассмотрение полиции-с. Господин

Фердыщенко, по знакомству, сходит-с.

Поднялся шум; Лебедев горячился и выходил уже из меры; Фердыщенко

приготовлялся идти в полицию; Ганя неистово настаивал на том, что никто не

застрелится. Евгений Павлович молчал.

- Князь, слетали вы когда-нибудь с колокольни? - прошептал ему вдруг

Ипполит.

- Н-нет... - наивно ответил князь.

- Неужели вы думали, что я не предвидел всей этой ненависти! -

прошептал опять Ипполит, засверкав глазами и смотря на князя, точно и в

самом деле ждал от него ответа. - Довольно! - закричал он вдруг на всю

публику: - я виноват... больше всех! Лебедев, вот ключ (он вынул портмоне и

из него стальное кольцо с тремя или четырьмя небольшими ключиками), вот

этот, предпоследний... Коля вам укажет... Коля! Где Коля? - вскричал он

смотря на Колю и не видя его: - да... вот он вам укажет; он вместе со мной

давеча укладывал сак. Сведите его, Коля; у князя в кабинете, под столом...

мой сак... этим ключиком, внизу, в сундучке... мой пистолет и рожок с

порохом. Он сам укладывал давеча, господин Лебедев, он вам покажет; но с

тем, что завтра рано, когда я поеду в Петербург, вы мне отдадите пистолет

назад. Слышите? Я делаю это для князя; не для вас.

- Вот так-то лучше! - схватился за ключ Лебедев и, ядовито усмехаясь,

побежал в соседнюю комнату. Коля остановился, хотел было что-то заметить, но

Лебедев утащил его за собой.

Ипполит смотрел на смеющихся гостей. Князь заметил, что зубы его

стучат, как в самом сильном ознобе.

- Какие они все негодяи! - опять прошептал Ипполит князю в исступлении.

Когда он говорил с князем, то все наклонялся и шептал.

- Оставьте их; вы очень слабы...

- Сейчас, сейчас... сейчас уйду.

Вдруг он обнял князя.

- Вы, может быть, находите, что я сумасшедший? - посмотрел он на него,

странно засмеявшись.

- Нет, но вы...

- Сейчас, сейчас, молчите; ничего не говорите; стойте... я хочу

посмотреть в ваши глаза... Стойте так, я буду смотреть. Я с Человеком

прощусь.

Он стоял и смотрел на князя неподвижно и молча секунд десять, очень

бледный, со смоченными от пота висками и как-то странно хватаясь за князя

рукой, точно боясь его выпустить.

- Ипполит, Ипполит, что с вами? - вскричал князь.

- Сейчас... довольно... я лягу. Я за здоровье солнца выпью один

глоток... Я хочу, я хочу, оставьте!

Он быстро схватил со стола бокал, рванулся с места и в одно мгновение

подошел к сходу с террасы. Князь побежал-было за ним, но случилось так, что,

как нарочно, в это самое мгновение Евгений Павлович протянул ему руку,

прощаясь. Прошла одна секунда, и вдруг всеобщий крик раздался на террасе.

Затем наступила минута чрезвычайного смятения.

Вот что случилось:

Подойдя вплоть ко сходу с террасы, Ипполит остановился, держа в левой

руке бокал и опустив правую руку в правый боковой карман своего пальто.

Келлер уверял потом, что Ипполит еще и прежде все держал эту руку в правом

кармане, еще когда говорил с князем и хватал его левою рукой за плечо и за

воротник, и что эта-то правая рука в кармане, уверял Келлер, и зародила в

нем будто бы первое подозрение. Как бы там ни было, но некоторое

беспокойство заставило и его побежать за Ипполитом. Но и он не поспел. Он

видел только, как вдруг в правой руке Ипполита что-то блеснуло, и как в ту

же секунду маленький карманный пистолет очутился вплоть у его виска. Келлер

бросился схватить его за руку, но в ту же секунду Ипполит спустил курок.

Раздался резкий, сухой щелчок курка, но выстрела не последовало. Когда

Келлер обхватил Ипполита, тот упал ему на руки, точно без памяти, может

быть, действительно воображая, что он уже убит. Пистолет был уже в руках

Келлера. Ипполита подхватили, подставили стул, усадили его, и все столпились

кругом, все кричали, все спрашивали. Все слышали щелчок курка и видели

человека живого, даже не оцарапанного. Сам Ипполит сидел, не понимая, что

происходит, и обводил всех кругом бессмысленным взглядом. Лебедев и Коля

вбежали в это мгновение.

- Осечка? - спрашивали кругом.

- Может, и не заряжен? - догадывались другие.

- Заряжен! - провозгласил Келлер, осматривая пистолет: - но...

- Неужто осечка?

- Капсюля совсем не было, - возвестил Келлер. Трудно и рассказать

последовавшую жалкую сцену. Первоначальный и всеобщий испуг быстро начал

сменяться смехом; некоторые даже захохотали, находили в этом злорадное

наслаждение. Ипполит рыдал как в истерике, ломал себе руки, бросался ко

всем, даже к Фердыщенку, схватил его обеими руками и клялся ему, что он

забыл, "забыл совсем нечаянно, а не нарочно" положить капсюль, что "капсюли

эти вот все тут, в жилетном его кармане, штук десять" (он показывал всем

кругом), что он не насадил раньше, боясь нечаянного выстрела, в кармане, что

рассчитывал всегда успеть насадить, когда понадобится, и вдруг забыл. Он

бросался к князю, к Евгению Павловичу, умолял Келлера, чтоб ему отдали назад

пистолет, что он сейчас всем докажет, что "его честь, честь"... что он

теперь "обесчещен на веки!"...

Он упал наконец в самом деле без чувств. Его унесли в кабинет князя, и

Лебедев, совсем отрезвившийся, послал немедленно за доктором, а сам вместе с

дочерью, сыном, Бурдовским и генералом остался у постели больного. Когда

вынесли бесчувственного Ипполита, Келлер стал среди комнаты и провозгласил

во всеуслышание, разделяя и отчеканивая каждое слово, в решительном

вдохновении:

- Господа, если кто из вас еще раз, вслух, при мне, усомнится в том,

что капсюль забыт нарочно, и станет утверждать, что несчастный молодой

человек играл только комедию, - то таковой из вас будет иметь дело со мной.

Но ему не отвечали. Гости наконец разошлись, гурьбой и спеша. Птицын,

Ганя и Рогожин отправились вместе.

Князь был очень удивлен, что Евгений Павлович изменил свое намерение и

уходит не объяснившись.

- Ведь вы хотели со мной говорить, когда все разойдутся? - спросил он

его.

- Точно так, - сказал Евгений Павлович, вдруг садясь на стул и усаживая

князя подле себя, - но теперь я на время переменил намерение. Признаюсь вам,

что я несколько смущен, да и вы тоже. У меня сбились мысли; кроме того, то,

о чем мне хочется объясниться с вами, слишком для меня важная вещь, да и для

вас тоже. Видите, князь, мне хоть раз в жизни хочется сделать совершенно

честное дело, то-есть совершенно без задней мысли, ну, а я думаю, что я

теперь, в эту минуту, не совсем способен к совершенно-честному делу, да и

вы, может быть, тоже... то... и... ну, да мы потом объяснимся. Может, и дело

выиграет в ясности, и для меня, и для вас, если мы подождем дня три, которые

я пробуду теперь в Петербурге.

Тут он опять поднялся со стула, так что странно было зачем и садился.

Князю показалось тоже, что Евгений Павлович недоволен и раздражен, и смотрит

враждебно, что в его взгляде совсем не то что давеча.

- Кстати, вы теперь к страждущему?

- Да... я боюсь, - проговорил князь.

- Не бойтесь; проживет наверно недель шесть и даже, может, еще здесь и

поправится. А лучше всего прогоните-ка его завтра.

- Может, я и вправду подтолкнул его под руку тем, что... не говорил

ничего; он, может, подумал, что и я сомневаюсь в том, что он застрелится?

Как вы думаете, Евгений Павлыч?

- Ни-ни. Вы слишком добры, что еще заботитесь. Я слыхивал об этом, но

никогда не видывал в натуре, как человек нарочно застреливается из-за того,

чтоб его похвалили, или со злости, что его не хвалят за это. Главное, этой

откровенности слабосилия не поверил бы! А вы все-таки прогоните его завтра.

- Вы думаете, он застрелится еще раз?

- Нет, уж теперь не застрелится. Но берегитесь вы этих доморощенных

Ласенеров наших! Повторяю вам, преступление слишком обыкновенное прибежище

этой бездарной, нетерпеливой и жадной ничтожности.

- Разве это Ласенер?

- Сущность та же, хотя, может быть, и разные амплуа. Увидите, если этот

господин не способен укокошить десять душ, собственно для одной "штуки",

точь-в-точь как он сам нам прочел давеча в объяснении. Теперь мне эти слова

его спать не дадут.

- Вы, может быть, слишком уж беспокоитесь.

- Вы удивительны, князь; вы не верите, что он способен убить теперь

десять душ.

- Я боюсь вам ответить; это все очень странно, но...

- Ну, как хотите, как хотите! - раздражительно закончил Евгений

Павлович: - к тому же вы такой храбрый человек; не попадитесь только сами в

число десяти.

- Всего вероятнее, что он никого не убьет, - сказал князь, задумчиво

смотря на Евгения Павловича.

Тот злобно рассмеялся.

- До свидания, пора! А заметили вы, что он завещал копию с своей

исповеди Аглае Ивановне?

- Да, заметил и... думаю об этом.

- То-то, в случае десяти-то душ, - опять засмеялся Евгений Павлович, и

вышел.

Час спустя, уже в четвертом часу, князь сошел в парк. Он пробовал было

заснуть дома, но не мог, от сильного биения сердца. Дома, впрочем, все было

устроено и по возможности успокоено; больной заснул, и прибывший доктор

объявил, что никакой нет особенной опасности. Лебедев, Коля, Бурдовский

улеглись в комнате больного, чтобы чередоваться в дежурстве; опасаться,

стало быть, было нечего.

Но беспокойство князя возрастало с минуты на минуту. Он бродил по

парку, рассеянно смотря кругом себя, и с удивлением остановился, когда дошел

до площадки пред воксалом и увидал ряд пустых скамеек и пюпитров для

оркестра. Его поразило это место и показалось почему-то ужасно безобразным.

Он поворотил назад и прямо по дороге, по которой проходил вчера с Епанчиными

в воксал, дошел до зеленой скамейки, назначенной ему для свидания, уселся на

ней и вдруг громко рассмеялся, от чего тотчас же пришел в чрезвычайное

негодование. Тоска его продолжалась; ему хотелось куда-нибудь уйти... Он не

знал куда. Над ним на дереве пела птичка, и он стал глазами искать ее между

листьями; вдруг птичка вспорхнула с дерева, и в ту же минуту ему почему-то

припомнилась та "мушка", в "горячем солнечном луче", про которую Ипполит

написал, что и "она знает свое место и в общем хоре участница, а он один

только выкидыш". Эта фраза поразила его еще давеча, он вспомнил об этом

теперь. Одно давно забытое воспоминание зашевелилось в нем и вдруг разом

выяснилось.

Это было в Швейцарии, в первый год его лечения, даже в первые месяцы.

Тогда он еще был совсем как идиот, даже говорить не умел хорошо, понимать

иногда не мог, чего от него требуют. Он раз зашел в горы, в ясный, солнечный

день, и долго ходил с одною мучительною, но никак не воплощавшеюся мыслию.

Пред ним было блестящее небо, внизу озеро, кругом горизонт светлый и

бесконечный, которому конца края нет. Он долго смотрел и терзался. Ему

вспомнилось теперь, как простирал он руки свои в эту светлую, бесконечную

синеву и плакал. Мучило его то, что всему этому он совсем чужой. Что же это

за пир, что ж это за всегдашний великий праздник, которому нет конца и к

которому тянет его давно, всегда, с самого детства, и к которому он никак не

может пристать. Каждое утро восходит такое же светлое солнце; каждое утро на

водопаде радуга, каждый вечер снеговая, самая высокая гора, там вдали, на

краю неба, горит пурпуровым пламенем; каждая "маленькая мушка, которая

жужжит около него в горячем солнечном луче, во всем этом хоре участница:

место знает свое, любит его и счастлива"; каждая-то травка растет и

счастлива! И у всего свой путь, и все знает свой путь, с песнью отходит и с

песнью приходит: один он ничего не знает, ничего не понимает, ни людей, ни

звуков, всему чужой и выкидыш. О, он, конечно, не мог говорить тогда этими

словами и высказать свой вопрос; он мучился глухо и немо; но теперь ему

казалось, что он все это говорил и тогда; все эти самые слова, и что про эту

"мушку" Ипполит взял у него самого, из его тогдашних слов и слез. Он был в

этом уверен, и его сердце билось почему-то от этой мысли...

Он забылся на скамейке, но тревога его продолжалась и во сне. Пред

самым сном он вспомнил, что Ипполит убьет десять человек, и усмехнулся

нелепости предположения. Вокруг него стояла прекрасная, ясная тишина, с

одним только шелестом листьев, от которого, кажется, становится еще тише и

уединеннее кругом. Ему приснилось очень много снов и все тревожных, от

которых он поминутно вздрагивал. Наконец, пришла к нему женщина; он знал ее,

знал до страдания; он всегда мог назвать ее и указать, - но странно, - у ней

было теперь как будто совсем не такое лицо, какое он всегда знал, и ему

мучительно не хотелось признать ее за ту женщину. В этом лице было столько

раскаяния и ужасу, что, казалось, - это была страшная преступница, и только

что сделала ужасное преступление. Слеза дрожала на ее бледной щеке; она

поманила его рукой и приложила палец к губам, как бы предупреждая его идти

за ней тише. Сердце его замерло; он ни за что, ни за что не хотел признать

ее за преступницу; но он чувствовал, что тотчас же произойдет что-то

ужасное, на всю его жизнь. Ей, кажется, хотелось ему что-то показать, тут же

недалеко, в парке. Он встал, чтобы пойти за нею, и вдруг раздался подле него

чей-то светлый, свежий смех; чья-то рука вдруг очутилась в его руке; он

схватил .эту руку, крепко сжал и проснулся. Пред ним стояла и громко

смеялась Аглая.