Geum.ru

Александра Яковлевна Бруштейн. Дорога уходит в даль книга

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   ...   7   8   9   10   11   12   13   14   ...   19
Глава четырнадцатая. У БУРДЕСОВ НЕ СКУЧНО...


Торжественно и чудно! Весь дом снаряжает меня на первый урок к

Бурдесам. Мама внимательно, даже придирчиво, осматривает меня с головы до

пят: как я причесана, как одета, что у меня на ногах. Может быть, мои

любимые разношенные, старые бахилы, которые я обожаю таскать дома? Нет, мама

не делает никаких замечаний: все в полном порядке.

- Когда ты хочешь, - горько говорит мама, - ты бываешь прелестной

девочкой.

- Я всегда хочу, - отвечаю я мрачно. - Только не выходит это у меня!

Сенечка с игрушечным ружьем через плечо ждет меня в передней.

- Пошли! - и берет меня за руку.

- Ты куда это собрался?

- А к этой... Которая чернилами брызгается!

- Зачем?

- Чтоб не смела брызгать на мою сестру! - гордо заявляет Сенечка. -

Пойдем! Ничего не бойся - я с тобой!

С трудом удается договориться с моим героическим братишкой: он проводит

меня только до подъезда и возвратится домой.

- Ладно... - неохотно соглашается он. - До подъезда. Но, если

что-нибудь, вызови меня по телефону - я прибегу!

Мы с Сенечкой подходим к подъезду Бурдесов. Дом двухэтажный. Вверху

живут сами Бурдесы. В нижнем этаже какое-то военное учреждение, большая

вывеска: "Штаб 13-й бригады".

Перед тем как нам с Сенечкой расстаться, он с тревогой смотрит мне в

глаза:

- Не боишься, нет? Смотри, если будут обижать...

- Никто ее обижать не будет! Я за нее заступлюсь! - раздается сзади нас

знакомый веселый голос.

- Гриша! - узнаю я. - Ты куда?

- Да, запохаживается, туда же, куда и ты: на урок к Тане и Мане. Я с

ними по предметам занимаюсь... Ну, рыцарь, - обращается Гриша к Сенечке, -

можешь спокойно шествовать домой:

никто твою сестру не обидит, я буду ее защищать! Даже домой провожу

после урока, если она разрешит.

- Запохаживается, что разрешу... До свиданья, Сенюша.

Хорошо, что Сенечка ушел. Едва войдя в подъезд, мы с Гришей

останавливаемся, оглушенные отчаянными визгливыми криками. Знакомый мне - по

телефонному разговору - голос мадам Бурдес вопит с площадки верхнего этажа:

- Хамка! Мужичка! Я тебе покажу, кто здесь хозяйка!

За этим слышен плеск, грохочущее дзынканье чего-то металлического - и

возмущенный мужской бас:

- Чер-р-ртова кукла! Ах, чер-р-ртова кукла!

Перепуганную, ошарашенную, выталкивает меня Гриша из подъезда обратно

на улицу.

- Запохаживается, наша с тобой работодательница бушует!

Подожди здесь, я разведаю, что приключилось...

Стою на улице. Не знаю, смеяться мне или плакать? Сбежать ли трусливо

домой к маме под крыло или идти в этот неуютный подъезд и, "рассудку

вопреки, наперекор стихиям", провести свой первый урок?

Спустя минуту-другую из подъезда выкатывается на улицу Гриша. Схватив

меня за руку, он вместе со мной заворачивает за угол. Там, привалившись

спиной к забору чьего-то сада, он заливается хохотом. Конечно, я тоже

начинаю хохотать - я еще ничего не знаю, и мне еще ничего не смешно, - но

такой хохот заразителен, как насморк. Несколько раз Гриша порывается что-то

сказать, объяснить, но всякий раз на него накатывается новая волна

неудержимого смеха, и он только пищит что-то нечленораздельное.

- Ох...- выговаривает он вдруг в совершенном изнеможении. - Ох...

Но тут, когда он, кажется, уже совладал со своей веселостью и сейчас

расскажет мне, в чем дело, - тут происходит новое бессмысленное и .смешное

обстоятельство: тряся забор, к которому он прислоняется спиной, Гриша,

очевидно, трясет и растущее в саду под самым забором дерево. С ветвей его

внезапно рушатся кучи снега и распластываются, как круглые лепешки, на

Гришиной плоской гимназической фуражке...

И мы снова хохочем.

Наконец, стряхнув с головы снег, вытерев мокрешенькое от снега лицо,

Гриша рассказывает:

- Работодательница-то наша... запохаживается, со швейцарихой своей

поругалась. Стоит работодательница на верхней площадке лестницы, а в руках у

нее таз с мыльной водой: голову она сынишке своему мыла. А швейцариха внизу

стоит: у входа в штаб бригады. Слово за слово, шваркнула работодательница

тазом в швейцариху. А облила не швейцариху, а какого-то военного - он как

раз в эту минуту из штаба выходил... "Чертова кукла!" - это он вопил.

У меня уже все болит от смеха, даже под ложечкой колет. Наконец мы с

Гришей успокаиваемся и идем обратно к подъезду, к Бурдесам, - исполнять свои

обязанности.

- Гриша! - останавливаюсь я внезапно, пораженная догадкой. - Это ты так

подсудобил, чтобы Бурдесы предложили мне давать у них английские уроки?

- А кто же другой, если не я? - искренне удивляется Гриша. - Ты же сама

говорила - хочешь работать! Горевала, клюксила: "Ах, дайте мне атмосферы!

Дайте мне экономической независимости!" Только, имей в виду, не осрами меня:

я им про тебя такого наплел!.. Ты и такая, ты и сякая, неписаная, немазаная,

высокоинтеллигентная! Про то, что ты можешь десять минут хохотать на всю

улицу под чужим забором, как давеча, - про это я им не говорил...

Вспоминаю мамины огорчения из-за меня. А я-то ведь только что ржала не

как один пожарный, а как целая пожарная команда!

И опять начинаю смеяться.

- Ох, не к добру это! - вспоминаю я Юзефины приметы. - Не слишком ли

весело начинаю я свои уроки?

- Здесь тебе скучно не будет! - говорит Гриша тоном самого твердого

убеждения. - Девочки Маня и Таня - миляги, они тебе понравятся, вот увидишь.

Горькие они - страдают от мамаши своей полоумной... В общем, как говорится:

"Не робей, воробей!" Скучно тебе здесь не будет. И мне, запохаживается,

будет теперь легче - иногда просто распирает меня от всего, что я вижу, а

поделиться не с кем.

Гришины слова оказываются пророческими: у Бурдесов не скучно. Что-что,

а не скучно...

Все у них необычно. Не так, как "у людей". И непривычно для меня,

потому что совсем не так, как у нас дома или у коголибо из знакомых.

Например, у нас всякая комната имеет определенное назначение: в кабинете

папа работает, в спальной спят, в столовой едят, в детской - мы с Сенечкой.

Не то у Бурдесов. Все комнаты, выходящие окнами на улицу - их целая

анфилада! - служат неизвестно для чего, там, собственно, никто не живет.

Большой зал в три окна, обставленный мебелью, обитой красным бархатом,

зеленая гостиная, столовая с буфетом и полубуфетами, массивными, как

саркофаги египетских фараонов, будуар хозяйки с веселенькими голубыми,

штофными пуфиками и козетками - все это "мертвые души".

Каждая из этих комнат числится в списке, но в столовой никто не

"столуется", в гостиной никто не "гостюет", в своем будуаре хозяйка никогда

не бывает...

О, хозяйка так многообразно, многосторонне деятельна, что многотрудные

занятия ее не укладываются в рамки не то что одной какой-нибудь комнаты, а и

всей вообще квартиры. С утра до ночи хозяйка носится по всему дому - от

погреба до чердака, - по двору, по обеим лестницам, парадной и черной,

заглядывает в сараи, в дворницкую. Голос ее раздается неумолчно в самых

разнообразных местах, скандалит она с упоением, прямо сказать - вдохновенно.

В парадных своих комнатах мадам Софья Бурдес (муж называет ее "Зося")

бывает лишь в исключительных случаях. Зато во второй половине квартиры -

той, что выходит окнами во двор, - там бурлит жизнь, клокочут страсти,

пузырятся события, громыхают грозы - с криками, слезами, проклятиями и

звоном пощечин.

Спит каждый член семьи ночью на своей кровати. Днем - где ему

вздумается: на кушетках и диванах во всех комнатах (кроме парадных!). Точных

часов еды почти не существует. Люди едят где хотят и когда хотят. Работают,

читают, пишут, готовят уроки точно так же: где кто хочет. Приходя на урок, я

иногда застаю всю семью за обедом в маленькой комнате, не имеющей

определенного названия и постоянного назначения (я называю ее

"беспрозванной" комнатой). Иногда семья обедает в полутемном кабинетике,

где, случается, работает - что-то пишет и читает - сам глава семейства.

Уроки мои и Гришины происходят каждый день в другом месте. То я с Маней

занимаюсь в их - ТанинойМаниной- комнате, а Гриша в это самое время

занимается с Таней в "беспрозванной" комнате, а назавтра почему-то наоборот.





Часы еды соблюдаются у Бурдесов не строго. Обедают, когда все дома. А

вообще едят целый день, когда кому вздумается. Иногда во время урока

кто-нибудь из девочек говорит почему-то с удивлением:

- А мне есть захотелось! Можно - я принесу чего-нибудь из кухни?

Получив разрешение, девочка приносит из кухни жареную гусиную ногу или

котлету и съедает тут же, над обрывком газеты.

Иногда которая-нибудь из них вдруг соображает:

- Дх вот отчего мне есть захотелось! Я же сегодня не обедала.

- Почему вы не обедали? - интересуюсь я.

- Ну-у-у, почему! С мамой поругалась. Плакала...

Ругаются здесь всегда, все и со всеми. Дети с матерью, и наоборот , и

между собой. Мать с прислугой, и наоборот, и прислуга между собой. У хозяина

два конторщика. У них, казалось бы, есть определенная работа: писание

деловых писем. "В ответ на Ваше уважаемое .. имею честь сообщить Вам,

что..." Но в промежутках между этими "уважаемыми" письмами конторщики

яростно ругаются не только между собой, но и со всеми членами семьи. Был

случай - в отсутствие хозяев (они были на курорте) к хозяйскому сынишке,

пятилетнему Жозьке, вызвали по телефону моего папу. Папа застал Жозьку

сильно избитым, в синяках. Самым удивительным было то, что избил Жозьку

пожилой конторщик Майофис. Майофис - еврей кроткого вида, с необыкновенно

тоскливым длинным носом, который Майофис часто поворачивает то влево, то

вправо, как дятел точит клюв о дерево.

- Безобразие, Майофис! - сурово сказал папа. - Взрослый человек - бьете

ребенка! Вам придется отвечать за хулиганство!

Майофис несколько раз переложил свой меланхолический носклюв справа

налево и обратно и сказал, прижимая обе руки к груди:

- Господин доктор, вот вы говорите: "хулиганство"! А я умирать буду -

вспомню, какое я сегодня получил удовольствие!

За это и ответить не жалко... Это же черт, а не ребенок!

Жозька в самом деле совершенно невыносимый мальчишка.

Это пятилетний злой демон, не способный ни на какое доброе чувство...

Поначалу он повадился ходить на мои уроки. Сперва он сидел молча, и я делала

вид, будто не замечаю его. Потом Жозька стал вмешиваться в урок. Когда Таня

и Маня не сразу отвечали на заданный мною вопрос, Жозька стал давать мне

педагогические советы:

- А вы тресните ее как следует, чтобы вспомнила!

Или:

- Чего вы на нее смотрите? Дайте ей по морде!

Потом Жозька совсем обнаглел. Он приходил во время моего урока и

спрашивал у меня, как переводится на английский язык то или другое

неприличное русское слово. Что мне было делать?

Притворяться, будто я Жозьку не замечаю? Он решит, что я его боюсь, и

тогда его пакостным выходкам не будет конца-краю. Папе я всего этого не

рассказывала, только призналась как-то, что мне трудно с Жозькой.

- А ты с ним не церемонься! - посоветовал папа. - Жозька, как все

распущенные дети, избалованные богатыми родителями, привык к

безнаказанности, но, в сущности, он трус. Дай ему хоть раз отпор - он будет

шелковый. И мамаша его такая же трусиха:

она самодурка только с подчиненными, зависимыми людьми...

И вот однажды Жозька вбежал в комнату, где я давала урок, голый. Он

плясал, вертелся, кривлялся, гримасничал, он был отвратителен!

Тут у меня наконец лопнуло терпение.

- Вон отсюда! - заорала я таким диким голосом, что сама испугалась.

Схватив мальчишку за плечи да еще поддавая коленкой, я вытолкала его за

дверь.

Маня, которой я в этот день давала урок, смотрела на меня восторженными

глазами. Она быстро заперла дверь на ключ - это была разумная

предосторожность: Жозька ломился в дверь, орал, визжал, словно его режут.

- Ма-ама! Прогони-и-и ее-е-е! Прогони!..

С того дня Жозька на мои уроки не приходит. Только, встречаясь со мной

в коридоре, он шипит мне вслед, как гусь, очевидно повторяя слова матери:

- Подумаешь - принцесса! У нас у самих дядя образованный: зубной врач.

Гришу Ярчука Жозька не задирает.

- Боится, - объясняет Гриша. - Понимает, что я сам зубной врач: кому

дам в зубы, - не обрадуется!

Однажды, увидя меня издали в коридоре, Жозька шипит чтото новое:

- Воображает! А кто она? Ей деньги платят, как нищей!

Это услыхал Гриша. Схватив Жозьку руками, о которых сам Гриша

выражается, что они "клешнятые", он говорит, сильно тряхнув мальчишку:

- Да, нам деньги платят. За то, что мы работаем, за то, что мы умеем. А

ты, запохаживается, лоботрясом растешь: тебе и в базарный день цена будет

грош!

Интересно, что Гриша бывает груб только у Бурдесов.

Последний экспонат в бурдесовском музее-паноптикуме - немецкая бонна,

фрейлейн Констанция (ее зовут сокращенно:

фрейлейн Конни). Если мадам Бурдес - психопатка, то фрейлейн Конни

настоящая сумасшедшая. Она ходит, приплясывая на ходу, как расшалившийся

ребенок, все время хихикает, подмаргивает, гримасничает.

Почти каждый день она перехватывает меня в темном коридоре и, прижав к

стене, жарко шепчет в лицо:

- Не принимайте меня за банальную бонну! Нет, я принадлежу к высшему

берлинскому обществу! Мой прадед был первым приближенным императора Фридриха

Великого. Родной мой дядя, брат моей покойной матери, архиепископ майнцский!

Мой жених, мой любимый Манфред, - здесь фрейлейн Конни обычно громко

всхлипывает, - адъютант кронпринца!.ч Знатность ее рода в бесконечных

разветвлениях ее генеалогического древа - любимая тема фрейлейн Конни.

Оседлав этого конька, она не может остановиться.

Но есть у нее и другие темы:

- Вce мои несчастья - а я несчастна, о, как я несчастна! - начались с

серебряного черепа. Да, да! На одной великосветской охоте, в имении нашего

друга, графа Ратенау фон Цурлинден, я упала с лошади и повредила голову. Мне

сделали операцию:

поставили серебряный череп... И вот тут, тут случилось это: мой Манфред

приревновал меня к императору Вильгельму! Потому что император Вильгельм...

ну, вы меня, конечно, понимаете?., неравнодушен к женской красоте, к

хорошеньким женщинам. О, императрица Августа-Виктория меня ненавидит! Можете

мне поверить, она меня ненавидит!..

Когда такой любовно-великосветский бред лопочет жалкое существо,

похожее на сморщенную, больную обезьянку, это очень тяжело слушать.

К счастью, меня выручает Гриша. Когда я начинаю уже задыхаться от

излияний фрейлейн Конни в темном коридоре, появляется Гриша и говорит мне

изысканно-любезно:

- Нам пора идти. Нас ждут.

Таков музей-паноптикум дома Бурдесов. Мадам Софья (она же Зося),

Жозька, фрейлейн Конни - это мрачные его экспонаты. Но, кроме них, есть еще

те, кого Гриша Ярчук называет "миляги".

Это прежде всего наши ученицы Таня и Маня - добрые, ласковые,

несчастные девчонки. Когда на мать "находит" и ее психопатическое состояние

обостряется, девочки в ужасе прячутся от нее. Был случай, когда я увела

девочек к нам. Они провели у нас целый день: обедали с нами, готовили уроки,

читали книжки. Вечером за ними пришла служанка. Девочки уходили от нас

неохотно, с сожалением. "У вас - тихо..." - сказала младшая, Маня, и

вздохнула.

Другой "миляга" у Бурдесов - отец. Застенчивый, несчастный человек.

Обожает своих девочек, болеет за них душой. Увела я тогда девочек по его

просьбе. Придя к ним на свой ежедневный урок, я застала его и обеих девочек

в подъезде. Сверху доносились раскаты ругани и проклятий, изрыгаемых Софьей

Бурдес по адресу мужа и дочерей. В дверях штаба бригады толпились

любопытные: писаря, вестовые, прислушивавшиеся к этому, как к эстрадному

представлению. Всякий раз, когда Зося проклинала мужа и дочерей особенно

хлестко, среди любопытных раздавалось хихиканье, а девочки крепче

прижимались к отцу и прятали от стыда лица в складках его шубы. Увидев меня,

отец попросил увести девочек к нам. Для этого он и увел их из дому и вместе

с ними ждал моего прихода. Он попросил меня взять девочек "на часок-другой",

не глядел мне в глаза, стыдясь за жену.

- Вы же знаете наше несчастье... - сказал он.

Папа считает, что с медицинской точки зрения мадам Бурдес не

душевнобольная (вот фрейлейн Конни - та, по-видимому, психически

ненормальна). Если бы у мадам Бурдес не было ее богатства, если бы она была

вынуждена ходить на поденную работу: стирать белье, мыть полы, выносить

помои, для того чтобы прокормить своих голодных детей, - она, конечно, не

была бы добрее, но на то, чтобы психовать, у нее просто не было бы времени.

Но такая, как сейчас, она - зажравшаяся, зажиревшая богатейка, уверенная в

том, что за свои деньги она может купить всех и вся, упоенная своей властью

над швейцарихой, дворником, служанками, конторщиками, над дочерьми и мужем.

Если бы она хоть раз встретила настоящий отпор ("Грешный человек, - сказал

папа,- я это всегда говорю ее мужу!"), она бы еще, пожалуй, несколько

присмирела. А от безнаказанности ее злое самодурство только разрастается.

Трудно даже сказать, до чего оно может дойти.

Девочки мягкие, безвольные - в отца. Мать губит их не только тем, что

они растут в страхе и побоях, но и впрямую: уча их лености, барству,

презрению к людям услужающим. Как-то во время моего урока Таня принесла себе

из кухни стакан воды - ей хотелось пить.

- Это еще что за глупости? - заорала на нее мать. - Что, у нас прислуги

нет? Прикажи - тебе принесут!

В тот же день, видя, как Маня сама застегивает крючком пуговицы на

своих ботинках, мать оборвала и ее:

- Прикажи горничной - она сделает!

Я была в этот день злая и сказала, что мама запрещает нам, детям,

пользоваться услугами горничной: мы сами приносим себе воду или чай, сами

стелем свои кровати, сами застегиваем пуговицы и так далее.

Мадам Зося посмотрела на меня своими злыми глазами и сказала:

- Что ж... Кто к чему привык! Ьаша мамаша, наверное, выросла в

бедности. Она и вас приучает.

- у ОТЦа моей мамы, - возразила я, - был полон дом прислуги, да еще два

денщика и кучер!

- да? Вот как? - спросила мадам Зося с сомнением.

- Да. Так!- отрезала я. - Мой дедушка был действительный статский

советник, значит, полный генерал.

- Еврей- и генерал? Он что же, выкрестился?

- Нет, конечно, нет! Это было при Александре Втором - тогда это

случалось...

Если бы мама и папа знали, что я позволила себе нарушить один из

строжайших запретов - козырнуть дедушкиным генеральством, - мне бы так

попало!.. Но уж очень меня разозлила мадам Зося! А на нее - тупую, злобную

мещанку - дедушкагенерал не только произвел сильное впечатление, но и

рассердил ее: ей нечем было "крыть" такой козырь.

Доброта, мягкость, безволие девочек - от отца. Зато Жозька такой же

пронзительно-злой, как мать. Она чувствует в Жозьке родственные черты. Хотя

и бьет его, но обожает. А девочек, помоему, только бьет и мучает, но не

любит. После приступов буйства мать сажает Жозьку к себе на колени и,

раскачиваясь вместе с ним из стороны в сторону, причитает нараспев:

- Ой, мой сын! Ой, мой сыночек! Ой, куда мы с тобой попали! Кругом

враги, одни злые враги! Они нас не любят, ой, не любят! Им нужны от нас

деньги, только деньги!..

Как-то в отсутствие матери, ушедшей за покупками, Таня рассказала мне,

что мать причитает иногда еще и по-другому:

- "Ой, сыночек, мой сыночек, не бери нищую жену! Это будет купленная

жена! Это будет жена-враг!" И Жозька, - говорит Таня, - вдруг спросил маму:

"А у тебя муж тоже купленный?" - Помолчав, Таня шепчет: - Мама закатила

Жозьке пощечину. Он ревел. И она плакала.

Я не стала продолжать этот разговор. Мне было неловко уж и от того, что

Таня успела мне нашептать. Но, придя домой, я рассказала об этом папе.

- Папа, а отчего бедный Бурдес - купленный муж?

Папа ответил не сразу и неохотно:

- А ну их! Болтают люди. Разное...

Понемногу, не в один день, от папы, от дедушки я узнала, что именно

болтают люди и в чем, по-видимому, есть большая доля правды. Бурдес вовсе не

Бурдес - это фамилия его жены, а он только Чериковер! Он был бедняк, служил

конторщиком у отца своей будущей жены Софьи. Она тогда не была такой

самодуркой, как теперь, но злая, сварливая, взбалмошная была уже и тогда, и

женихи ее обегали. Она вышла замуж за Чериковера с горя - не было других

претендентов. А Чериковер женился на ней сдуру - его ослепило ее богатство.

Оба ошиблись в расчете. Она знает и помнит, что он "купленный муж", что он

ее не любит, а только боится. Еще больше возмущает ее то, что он "как был

голоштанник, так голоштанником и остался": не умеет наживать деньги, не

умеет "быть хозяином", участником фирмы "Бурдес, Суперфайн и Компания", не

умеет выжимать из рабочих пот и кровь. Он не любит жену, а за то, что она

мучает девочек, он, может быть, даже ненавидит ее. "Чериковер! - кричит она

ему иногда с презрением. - Паршивый Чериковер!"

- Помнишь сказку, как человек женился на лягушке? - вспоминает папа. -

Но та была лягушкой недолго и снова превратилась в человека... А изволь-ка

жить с женой-жабой, да если еще она жаба навсегда!.. Тут взвоешь! Курицей

споешь!

Очень забавно отношение мадам Бурдес к папе. Она не любит его за то,

что он видит ее насквозь, иногда кричит на нее (на нее, Софью Бурдес!). При

нем она невольно подтягивается, становится сдержаннее, и за это она тоже не

любит папу.

- Отчего я терплю этого докторишку? - удивляется она

вслух при папе. - За мои деньги я могла бы иметь не этого грубияна, от

которого всегда несет карболкой, а красивенького, кучерявенького

доктора-поляка! От него пахло бы одеколоном "Фэн-де-Съекль", он говорил бы

мне, что я красавица, и целовал бы мне ручки... Я же вас не перевариваю! -

обращается она прямо к папе.

- Я вас тоже терпеть не могу, - спокойно отвечает папа. -

Я был бы счастлив никогда вас не видеть! Но вы суеверно вбили себе в

голову, что только я один могу лечить вашего обожаемого сыночка от всех

болезней...