Рассказ г. Адамовича "рамон ортис"

Вид материала

Содержание

М. В. - Вот, хочу решить задачу, - Не выходит. Чуть не плачу. В. Н.

Подобный материал:

РАССКАЗ Г. АДАМОВИЧА “РАМОН ОРТИС”: ДИСКУРС ИГРЫ

ЛЮДМИЛА СПРОГЕ

Читая мемуаристику русской диаспоры, нетрудно заметить игорную кодированность фактов писательских биографий. Особый интерес в этом отношении представляют судьбы Вл. Ходасевича, Г. Адамовича, Н. Оцупа, И. Одоевцевой, А. Гингера, А. Присмановой и далеко не последнего в этом ряду В. Яновского, который однажды сокрушенно воскликнул: “Я всегда жалел, что не совсем четкая игра Некрасова в клубе не нашла себе более полного выражения в нашей биографической литературе”¹.

Вместе с тем мемуарные свидетельства пополняются материалами прессы - приведу разные по времени и содержанию приметы из рижской русской периодики: в основном это информация об открытии или, наоборот, закрытии игорных заведений в Латвийской республике, об азартных клубах Риги и Рижского взморья², о разрешении Саэйма на тотализатор³, бриджевые задачи и их решения, извещение о выпущенных Латвийском Красным Крестом художественных игральных картах, “фигуры” которых “выдержаны в определенном красочном стиле. Дамы изображают четырех молодых девушек в латвийских национальных нарядах. Валеты - латышских юношей: пастуха, играющего на свирели, охотника, работника-поселянина и воина. Короли - мужи искусства и науки. Рубашки на новых картах напечатаны в четыре краски с золотом. Золотом обведены и углы карт. Вообще при изготовлении новых карт было обращено внимание как на художественную ценность, так и на их практичность. Эластичные и крепкие карты покрыты плотным слоем лака, дающим возможность даже их стирать”⁴.

Газеты “Сегодня”, “Слово”, “Либавское русское слово” охотно публикуют произведения игорной тематики: “Игрока” Ив. Лукаша, “Сибирского игрока” М.Осоргина, “Московский литературно-художественный кружок” Вл. Ходасевича, “Азартное прошлое Риги” Я. Г., “Рулетку” В. Унковского, “Тайную рулетку в Москве” С. Виноградова, “Джокера в чужой игре” Л. Гейслера, роман советского литературоведа Л. Гроссмана “Достоевский за рулеткой”, а также многочисленные эпиграммы Л. Мунштейна (Lolo) на “монте-карловую” тему, вроде диалога “Бридж, рулетка и… вранье”: “Бездействие происходит в Париже, в квартире Марьи Владимировны. Она работает над решением бриджевой задачи. Входит Вера Николаевна:

М. В. - Вот, хочу решить задачу, -

Не выходит. Чуть не плачу.

В. Н. - Это мне не по нутру.

Я люблю гореть играя.

Есть одна игра…

М. В. - Какая?

В. Н. - О рулетке говорю, -

Чудеса я с ней творю.

Всюду крики, потрясенья,

А в моих руках - спасенье

От великих наших бед:

От системы жду побед.

(тяжело вздыхая)

Только мало капитала:

Я три тысячи достала, -

Не хватает сорока,

Чтоб играть наверняка”⁵.

Идея и символ игры придают многим аспектам и уровням культуры универсальный смысл: от поведенческого стереотипа до нюансированной эстетической и философской рефлексии над текстами жизни и искусства, нередко дешифрующими стратегию игры.

Когда Г. Адамович отметил удачу романа “Защита Лужина”, он отчетливо обосновал не только своеобразие игрового дискурса как общефилософского комментария к произведению Сирина, но и более того - прояснил экзистенциальный характер самой идеи игры: “Кто-то в печати сострил уже, что повесть должна иметь успех, так как <…> шахматами увлекается теперь с горя и от скуки вся русская эмиграция. Это, конечно, шутка. Повесть имела бы успех и независимо от шахмат, да и шахматы для нее и не характерны. Их можно было бы заменить чем угодно - в теме оказалось бы меньше причудливости, но осталась бы в ней основа: “вторая жизнь” человеческого сознания, искусственная и волшебная надстройка над жизнью первой”⁶.

Через год Адамович еще раз обращается к этому произведению: “Говорит он <Набоков. - Л. С.> чуть ли не все время о шахматах. Именно в этом его мастерство проявляется. Шахматы у него вырастают в нечто большее, более широкое, и лишь самого немногого, какого-то последнего штриха не достает, чтобы показалось, что он говорит о жизни”⁷.

Иррациональность карточной игры и игры в рулетку самого Г. Адамовича была отмечена в воспоминаниях многих современников, что послужило порождению нескольких мифов, кочующих из мемуаров в мемуары: “Адамович ставил на карту виллы и драгоценности, проигрывал свои и чужие деньги <…> по природе - страстный игрок, готов был в любую минуту дня и ночи поставить на карту многое. <…> Азартничал Адамович совсем как дитя. Его явно восхищал самый процесс игры; результаты, обычно плачевные, он воспринимал вполне стоически, хотя по-другому, чем Гингер⁸. Ему случилось в клубе проиграть в баккара огромную сумму, кажется, всю долю своего наследства”⁹.

И. Одоевцева, свидетельница последствий “зловещего опыта” в казино и принявшая непосредственное участие в отыгрывании “денег на 4-х-комнатную квартиру в элегантном доме с лифтом”, попыталась разрушить мифы, искажающие образ Адамовича. Одним из самых нелепых был тот, что приводит в своей книге “Отражения” З. Шаховская: “После революции, приехав во Францию с очень любимыми им матерью и сестрой, поселились они на Лазурном берегу, где у них была еще собственная довоенная вилла. Но денег не было, и мать послала Г<еоргия> В<икторовича> в Париж эту виллу продать и обеспечить семье хоть на некоторое время существование. Виллу Адамович продал и… деньги проиграл в карты. До старости простить себе этого не мог”¹⁰.

Снимая негативный колорит с расхожего сюжета о проигрыше Адамовича, Одоевцева пишет: “В эмиграции его мать и его незамужняя сестра жили в Ницце у тетки Адамовича, очень чопорной и властной вдовы английского миллионера. Вот эта тетка действительно продала свою роскошную виллу-дворец. <…> К этой продаже Адамович ровно никакого отношения не имел. А миф о проигрыше родился из той уже не трагической, а скорее трагикомической истории, которую я рассказала. Сам Адамович вспоминал ее со смехом”¹¹.

Тем не менее синтез жизненных и литературных фактов определяет характер тех произведений, где игра принимает образное воплощение, становясь, как правило, метафорой сюжетных коллизий, т.е. сама создает текст.

Второй стихотворный сборник Г. Адамовича “Чистилище” открывается стихотворением 1916 г., в котором легко узнаваем “типаж” русских классических произведений игорной доминанты. Очевидная связь с пушкинскими и лермонтовскими мотивами подтверждена общим аллюзивным фоном стихотворения, “цитирующего” стилевые ряды как “золотого”, так и “серебряного” века:

«Звенели, пели. Грязное сукно,

И свечи тают. “Ваша тройка бита.

Позвольте красненькую. За напиток

Не беспокойтесь”. И опять вино,

И снова звон. Ложится синий дым.

Все тонет - золото, окно и люди,

И белый снег. По улицам ночным

Пойдем, мой друг, и этот дом забудем.

И мы выходим. Только я один,

И ветер воет, пароходы вторят.

Нет, я не Байрон, и не арлекин,

Что делать мне с тобою, сердце-море?

Пойдем, пойдем… Ни денег, ни вина.

Ты видишь небо, и метель, и трубы?

Ты Музу видишь, и уже она

Оледенелые целует губы»¹².

Фабульная модель произведений подобного типа имеет высокую частотность повторяемости, основная их коллизия обычно сопряжена с тем, что игра окончательно переходит в реальность или реальность - в игру; стирание границ между двумя этими сферами - предтеча фатального финала.

Мотив азарной игры, где на карту поставлена любовь, определяет характер тех произведений, где игорный ритуал принимает образное воплощение, становясь метафорой сюжетных коллизий. Литературный антураж, как правило, сопутствует деталям такого рода как магические числа и карты, галлюцинации и - шире, сновиденческий пласт как “прозрение” прошлого, некоего “утерянного рая”, или будущего. В стихотворении “Любовь” (1921 г.), “царскосела и бергониста” Н.Оцупа доминантными символами являются: ставка (“пять алмазов” и “невеста”), соперники игрока - “селениты” (отсюда актуализация лунного, зловеще-мистического сновиденческого ареала), “крупье” и также - целый “арсенал” осколочных декораций городского ландшафта:

«Снова воздух пьяного марта,

Снова ночь моего обручения,

Селениты на крыше играют в карты,

И я попросил разрешения.

У теплой трубы занимаю место,

Голоса звенят колокольцами:

“Пять алмазов… на карте ваша невеста”.

Пальцы крупье с белыми кольцами.

Дворники спят. Ворота закрыты.

Свет погас за окошками.

“Дама бубен”, - кричат селениты,

Голубые, с длинными ножками.

Небо лунную руку простерло,

Страшный крик за оградою,

Я хватаю крупье за горло

И прямо в прошлое падаю».

Далее трансформируются временные и пространственные параметры, возвращение же в родную обитель (“берег серпуховской квартиры”) сопровождается звуковыми образами: “звонами лиры с потолка лазурного”, - и финал стихотворения сфокусирован на женском имени и на страстном заклятии:

“Мне ли томиться лунной любовью?

Сердце. Солнце мое беспощадое!

Елена, девственной кровью

Утоли мое тело жадное”¹³.

Развитие игорного сюжета способствует связи адресата стихотворения с одной из карточных фигур: имя известной балерины Елены Люком-Латониной имеет здесь роковое совпадение с Еленой Прекрасной, в этом облике в карточной колоде изображалась “дама бубен”, которую выкрикивают “селениты”.

Датируемое тем же годом следующее стихотворение Н. Оцупа построено на притчевом мотиве неудачной игры и “бесслезной” любви:

“Я много проиграл. В прохожей стынут шубы.

Досадно и темно. Мороз и тишина.

Но что за нежные застенчивые губы,

Какая милая неверная жена.

<…>

Блаженный поцелуй. Глубокий снег синеет,

С винтовкой человек зевает у костра.

Люблю трагедию: беда глухая зреет

И тяжко падает ударом топора”.

В тексте с характерной атрибутикой - зеленый цвет, возгласы игроков - акцентирована кульминация игры, по которой угадывается стратегия баккара или макао:

“Пустая комната. Зеленая лампадка.

Из залы голоса - кому-то повезло:

К семерке два туза, четвертая девятка!”¹⁴

Связь между событиями и чувствами, между “легкой комедией” и назревающей “глухой бедой” опосредованы игорным кодом: сочетание чисел для поэта-масона не случайно: выпавшие четыре девятки образуют число 36, маркированное в игровом числовом ряду (поле рулетки) или составляющие гадальный арсенал (36 - колода гадальных карт).

Идея роковой обреченности героя, который стремится самоутвердиться или трансформировать реальность процессуальностью игры, обусловливает своеобразную мифологизацию игорного пространства: эзотеризм игры - один из излюбленных мотивов в искусстве: идет ли речь о магических картах, оживающей колоде или Арканах Таро, как в “Игроке” Ив. Лукаша: “Колода стасована. Падают короли, двойки, валеты. Я думаю, что все мы только разные карты в одной огромной колоде, которую тасует Бог или Дьявол, разве я знаю кто. И, конечно, вы слышали, что игральные карты дошли до нас от древних Арканов Таро, тайных иероглифов, по которым зловещий Египет читал судьбы живых. За карточным столом я фаталист. Презираю я игры, вымышленные рассудком, а люблю те, в которых мой человеческий мозг бессильно немеет, - игры страшнее всех наших порывов, падений, кровавых битв. Вы называете их азартными. <…> В жизни мне выпала карта быть игроком”¹⁵.

Сюжет рассказа Лукаша прежде всего характеризуется цитатной природой: в нем развернута цепочка романтизированных образов и коллизий - таинственная личность игрока, “замена” возлюбленной - червонной дамой, воплотившейся затем в ожившую статую с деревянного надгробия египетской мумии. Игра замаскирована под текст мистического толка: “Вот, мне скоро пятьдесят, и я давно седой. Вы знаете, что я живу холостяком и много путешествую. У меня есть одна странность: все мне кажется, что в Индии, а может быть, в Китае, есть чудовищный игорный дом, где бросают на круг не карты, а человеческие души, потому что - поймите: наши карты только знаки чьих-то судеб, чьих-то душ...”¹⁶ Рассказ Лукаша стилизован под сказ, где актуальным становится традиционное сопряжение игорного ритуала и похорон, заклад или потеря (проигрыш) души игрока: “Как глухо тукает, точно могильный заступ, лопата, загребая монеты, - подслушал я что-то страшное и не наше: быть может играем не мы, а нами играют эти картонные богини и боги, сладкие и томные валеты, короли, жеманные дамы с мертвыми глазами - толпа бледных потомков Арканов Таро...”¹⁷.

Карточный поединок между игроком и молодым офицером длится “три ночи”, на четвертую лейтенант приходит с мистически-отчаянной решимостью отыграться:

“- Я должен вернуть все. Моя дама не выдаст меня. Я ставлю на мою даму. Из колоды легко пала на зеленое сукно червонная дама.

- Послушайте, не верьте карточным дамам: они вечные лгуньи.

- Вы меня не поняли: я ставлю на мою невесту <...>

- Червонная дама... Вы слишком верили вашей невесте: она просто Вас обманула”¹⁸.

Игровое переживание в жизни в контексте таких карточных систем как Таро и талья в фараоне, актуализация карточной фигуры отнюдь не случайны в рассказе Лукаша: он следует традиции, отчасти уже реализованной в знаменитой пушкинской повести¹⁹.

В отличие от фантасмагории серийных текстов на сюжет игры у Г. Адамовича замечается демифологизация и героя-игрока, и самого действа; речь пойдет о произведении, отмеченном в мемуарах В. Яновского: «Единственный известный мне прозаический рассказ Адамовича, напечатанный в “Числах”, посвящен аргентинцу, проигравшему последние деньги и тут же стрельнувшему себе в лоб. Рассказ, вероятно, наивный, но написанный с подлинной страстью»²⁰.

Этот рассказ появился в 1931 г. в 5-й книге журнала “Числа”, почти одновременно с его же очерком, посвященным 50-летию со дня смерти Достоевского - “Достоевский и рулетка”, опубликованным в февральском выпуске “Иллюстрированной России”. Интересны некоторые переклички очерка и рассказа: Адамович в двух текстах отметил ообый интерес - “несчастнейший тип игроков, обреченных самой судьбой на неудачу” - играть, чтобы выиграть. И герой эссе, и герой рассказа отягчены “навязчивой идеей”: «Он <Достоевский> верил, что ему удастся выиграть “капитал”, расплатиться с кредиторами, прожить хотя бы несколько лет спокойно, обеспечить семью, а главное - иметь возможность писать медленно, спокойно (“как Тургенев, как Толстой” - замечает он в одном письме), а не на срок, под угрозой тюрьмы или описи имущества. Разумеется, в процессе игры он обо всем этом забывал. Ему не раз случалось видеть перед собой “груду золота”. Казалось бы, мечта исполнилась, если и не целиком, то хоть отчасти... Он должен был бы прекратить игру, отложить лишние деньги. Но Достоевский не был коммерсантом, он был игроком, - и притом игроком безумным. Он принадлежал к тем людям, которые готовы сказать: “Величайшее из всех доступных наслаждений - выигрывать. Второе наслаждение - проигрывать...” Подходил он к столу с искренним желанием играть расчетливо. Сначала это ему удавалось. Через несколько минут он был во власти “демона”»²¹.

“Сегодня Рамон Ортис решил играть - и выиграть. Немного, пятсот франков самое большее, и затем ходить сюда каждый вечер, как на службу. Он знал в лицо нескольких игроков, которые выигрывали ежедневно, - именно так, понемногу, но постоянно и безошибочно. Это совсем не трудно, нужна только выдержка”²².

Адамович особо отметил, что в “Игроке” Достоевским отлично передана “атмосфера” игорного дома, и свой рассказ он начинает со следующего описания: «Если бы существовали какие-нибудь лучи, которые позволяли бы узнать состав воздуха, не кислород и водород, а исходящие от человеческих страстей и бездомно носящиеся, бесплотные, тоскующие частицы, вдруг меняющие наше настроение, вдруг заставляющие нас решаться на то, что еще полминуты назад казалось безумием, вызывающие вообще всякие “вдруг”, если бы существовали такие лучи, интересно было бы разложить воздух игорного дома. Не нового, конечно, где еще ничего не успело задержаться. А такого, как был этот, с тяжелым и роскошным, пыльным желто-розовым штофом на окнах, с лоснящимся бархатом и дубовой резьбой кресел, которые сорок уже лет отодвигает и придвигает к столу, к людям, к катастрофам, к нежданныи удачам и прочему, прочему, аккуратно выбритый старичок, ни за чем уже не следящий, кроме часовой стрелки, избавительницы от трудов. Чем насыщен здесь воздух? За полвека что вообще впитал в себя этот розово-желтый шелк, и что окутывает здесь человека?» (32)

Текст Адамовича четко ориентирован на принципиальную дихотомию “события” и “повествования”. Двучастность архитектоники явно спроецирована на “опрощение”, деэзотеризм нарратива игры. “Событие” - только несчастный случай в жизни Рамона Ортиса, а “повествование” представлено как способ “обсуждения” воплощенного случая. “Повествование”, развернутое в заключении, обладает подчеркнуто коммуникативной функцией: “Этот мертвый человек мне незнаком. <…> Но мне хочется с вами поговорить, Рамон Ортис. Я старый человек, мне шестьдесят восемь лет, за окном ночь и зима, в комнате моей пахнет эфиром” (42).

В то же время “повествование” содержит сигналы “чужого текста” (см.: «Я вообще ни на что не жалуюсь, и знаете, я даже еще на что-то надеюсь. “И может быть, на мой закат печальный”»), “чужеродность” которого явно контрастирует с сюжетом об аргентинце, но тем не менее пушкинская цитата служит отсылкой к тематически близкому тексту и шире - к пушкинскому мифу об игроке²³. Мотив отчуждения, изгойства, столь характерный для литературного поколения Г. Адамовича, доминирует в рассказе на разных смысловых уровнях:

1. игрок Адамовича - аргентинец, живущий на юге Франции, тем самым герой рассказа “вписывается” в традицию текстов определенной мотивированности - как Германн, “русский немец” из “Пиковой дамы”; как Игрок Достоевского, “заграничный русский”;

2. романтизированное стремление к деньгам через игру, т.к. взамен ее ничего нет; в рассказе характеристика героя лаконична: “Рамон Ортис был пустой молодой человек. Но хуже всего было то, что у него было мало денег. Оставалось еще тысяч двадцать, но надолго ли могло их хватить? И не его это были деньги. Домой вернуться нельзя, да и не к чему, надо устраиваться здесь” (33). Своеобразным комментарием поведенческого типа Рамона Ортиса может быть выступление Г. Адамовича в “Зеленой лампе” 23 марта 1934 г. на тему “Деньги, деньги, деньги”²⁴;

3. “дисгармоничность” рассказа (см.: “Это все было не так, вероятно. <...> Это я выдумал” - 41) острее ощущается в финале “повествования” о вселенском моральном “дискомфорте”: “Не карты, конечно, я имею в виду, а то, что вы поняли, что никому нет дела… <…> И самое страшное, слушайте, что там, наверху, кажется, там с ними, а не с нами, там за них, - или безразличье, но это то же самое. <…> Браво, дон Рамон, пионер мировой справедливости!.. Я плохо рассказал о вас, я говорю не то, но вы меня теперь понимаете. Наконец, - мне вас жаль: море не вышло из берегов, никто не остановил вас, когда вынули вы револьвер, вы, человек, дитя, создание” (43).

В дискурсе игры явно “прочитывается” баккара, но сама игра в своей экзистенциальной сущности начинается не в казино, а ранее - в магазине, где герой “сам не зная почему <…> назвал себя бароном” и его восхитила “профессионально-льстивая механическая угодливость полного приказчика”, далее начинается “заигрывание” с барышней-гардеробщицей, которая выдала ему нечетный номерок, что было расценено героем как “хороший знак”. Символика чисел в рассказе обладает особой закономерностью, по которой угадывается стратегия игры в баккара, таким образом, “счастливый” нечетный гардеробный номерок “19” в воображении игрока Рамона Ортиса предстал как итоговая сумма из 2-х или 3-х карт - т.е. оптимальный итог выигрышной комбинации.

В стремительном сюжете игры образуются несколько фаз - счастливых для игрока вначале, когда он может покинуть игорный зал с выигрышем, и бесмысленно трагических в конце: «Начало было удачно. Рамон Ортис подумал: “не уйти ли?” - но остался, потому что встать было неудобно, только что сел, выиграл и встал, неудобно, - мысленно обманул он себя во второй раз, и сделал рукой знак крупье, снова предлагавшему карты. <...> Крупье положил карты перед Рамоном. Он схватил их, одну за другой, стараясь скрыть, что у него дрожит рука - и увидел девятку. Лавочник одобрительно замычал, Рамон Ортис, небрежно улыбаясь, наклонился к нему и сказал: “это уж всегда так, две девятки подряд... всегда!” В полчаса он выиграл несколько тысяч. <...> Не зная сколько поставить, твердо веря, что проиграть уже невозможно, он в ответ на привычно-выжидательное молчание крупье сухо сказал, - окинув взглядом стол: “сколько кто хочет, все идет”. <...> В дверях появился худой, длинный, холеный старик с моноклем в глазу и рядом старуха, похожая на классную даму. <...> Он прикупил к шестерке, он побаловался и, выиграл» (37).

“Инкрустация” текста числовой символикой баккара входит в систему художественного письма Адамовича как метафора суеверного мышления персонажа, “мистика” цифр исчезает при первой же неудаче героя: “Страшно лететь в пропасть, лгуны говорят, что это сладко. Он потерял волю. Кто-то принимал за него решение, - за него отказывался от ставки, или соглашался на нее” (37).

В бытии Рамона Ортиса отсутствует тайна, в то же время загадка игры - универсальна²⁵.

Очевидно, что тематизация игры в разножанровых текстах русской эмиграции первой волны заслуживает внимания не только как факт частной биографии автора или персонажа, но и как текстообразующий принцип, позволяющий проникнуть в смысловой пласт культуры и проследить литературную преемственность с предшествующей и более отдаленными эпохами. И если в настоящей статье рассмотрена одна из ипостасей игры, то обращение к стихотворению З. Гиппиус из сборника “Сияния” дает возможность иного культурологического комментария:

“Совсем не плох и спуск с горы:

Кто бури знал, тот мудрость ценит.

Лишь одного мне жаль: игры…

Ее и мудрость не заменит.

Игра загадочней всего

И бескорыстнее на свете.

Она всегда - ни для чего,

Как ни над чем смеются дети.

<…>

Пускай! Когда придет пора

И все окончатся дороги,

Я об игре спрошу Петра,

Остановившись на пороге.

И если нет игры в раю,

Скажу, что рая не приемлю.

Возьму опять суму свою

И снова попрошусь на землю”²⁶.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Яновский В. С. Поля Елисейские: Кн. памяти. СПб., 1993. С. 108.

2 Снова игорное казино? // Сегодня. Рига, 1932. № 291; в начале 20-х гг. газеты “Сегодня” и “Вечернее время” публикуют материал об азартных клубах Риги и Рижского взморья в разгар борьбы с ними. Приблизительно в то же время Лев Максим (Максим Асс) публикует ряд очерков под рубрикой “На берегу Двины”, в одном из них - “Казино. Профессор” - зарисовка маниакального игрока-теоретика, из года в год составляющего систему игры в рулетку: “Он совершенно уверен, что существуют незыблемые законы, управляющие движениями этого шарика, как существуют, например, незыблемые законы, управляющие движениями другого шарика... земли” (Сегодня. 1932. № 180).

3 См.: Сегодня. 1932. № 291.

4 Там же.

5 Сегодня. 1935. № 259.

6 Последние новости. Париж, 1929. 31 окт.

7 Последние новости. 1930. 13 февр.

8 Ник. Татищев, характеризуя А. С. Гингера, отмечал его способность уклоняться от отвлеченного разговора; поэт больше любил говорить о спортивных состязаниях и о качестве покера. В его стихах “Славный стол” говорится о бесстрашии перед ударами судьбы, включая карточный проигрыш (см.: Возрождение. Париж, 1965. № 168. С. 115-116). См. также переписку Г.Адамовича с Гингером о покере и рулетке: Новый журнал. Нью-Йорк, 1994. № 194.

9 Яновский В. С. Указ. соч. С. 102, 108 - 109.

10 Шаховская З. А. В поисках Набокова. Отражения. М., 1991. С. 256.

11 Одоевцева И. На берегах Сены. М., 1989. С. 156.

12 Адамович Г. Чистилище: Стихи. Вторая книга. Пб., 1922. С. 9.

13 Оцуп Н. Океан времени. СПб., 1993. С. 30-31.

14 Там же. С. 61-62.

15 Сегодня. 1924. № 215.

16 Там же.

17 Там же.

18 Там же.

19 О европейской эзотерической традиции в “Пиковой даме” Пушкина см.: Лорен Дж. Л. Эзотерическая традиция в русской романтической литературе: Декабризм и масонство. СПб., MCMXCVI.

20 Яновский В. С. Указ. соч. С. 109.

21 Адамович Г. Достоевский и рулетка: К 50-летию со дня смерти Ф.М.Достоевского (10 февраля 1881 г.) // Иллюстрированная Россия. Париж, 1931. № 7 (300). С. 3.

22 Адамович Г. Рамон Ортис // Числа: Сб. под ред. Н. Оцупа. Париж, 1931. № 5. С. 42-43. Далее все цитаты даются по этому изданию с указанием страницы в основном тексте в круглых скобках.

23 Это не единичная цитата из “пушкинского арсенала”, - во время удачной игры Рамон Ортис дружески подбадривает «молодого англичанина, которого обыграл <...> как будто говоря: “я право не виноват; сегодня ты, а завтра я”» (36). Цитата из либретто к “Пиковой даме” усиливает зависимость рассказа Адамовича от пушкинского мифа.

24 «Человек хочет казаться иным, чем есть. Человек хочет добиться большего, чем соглашается дать ему природа, большего, чем он иногда имеет право получить: в общественном уважении, в славе, а, особенно, в любви, и во всех “около-любовных” областях успехов и вожделений. Но если у среднего современного человека отнять понятие о деньгах и мечту о них, то у него поистине были бы подрезаны крылья» (Меч. Варшава, 1934. № 1/2).

25 В двух других прозаических опытах Г. Адамовича - “Начало повести: Из забытой тетради” и “Игла на ковре” - также содержатся мотивы игорного дискурса, важного для экзистенциального плана произведений (см.: Адамович Г. Одиночество и свобода. М., 1996. С. 257-276).

26 Цит. по: Гиппиус З. Н. Сочинения: Стихотворения; Проза. Л., 1991. С. 243-244 (стихотворение, носящее название “Игра”, датировано 1930 г.).

Blog

Рассказ г. Адамовича "рамон ортис"

Содержание