Смерть Ивана Ильича идругие рассказ

Вид материала

Подобный материал:

www.proznanie.ru

«ИТОГ ПЕРЕЖИТОГО...»

Когда мы говорим: Лев Толстой, то нам вспоминаются прежде всего такие монументальные произведении, как «Война и мир», «Анна Каренина», «Воскресение». Между тем Толстой всю жизнь писал повести и рассказы. В 50-е годы он завоевал известность в России своей первой повестью «Детство». И мировую известность в 80-е годы ему принесли именно повести — «Смерть Ивана Ильича» и другие.

Рассказы и повести как бы прокладывали дорогу для эпоса, опережали его романы, знакомя читателей с поэтическим миром Толстого и его оригинальными художественными законами. В произведениях малой формы отчетливо выявлены излюбленные идеи Толстого. В этом отношении они органически связаны с его романами. Вокруг «Войны и мира», «Анны Карениной» и «Воскресения» возникает целое созвездие повестей и рассказов, произведений малой формы.

В отличие от романов с их сложной, многопланной структурой, в повестях и рассказах Толстого действие, развивается стремительно, концентрируется вокруг одного или двух главных героев так, что мысль автора, его тенденция и характерные для него противоречия обозначаются очень ярко.

Повести и рассказы в большей степени, чем романы, связаны с непосредственным жизненным опытом Толстого. Их сюжеты почти всегда подсказаны каким-нибудь определенным, конкретным событием в жизни писателя. Но под его пером эти события приобретали новый смысл и свою единственную художественную форму. «Я... старался писать только из сердца» (Толстой Л. Н. Поли. собр. соч. в 90 т. (Юбилейное). М. — Л,, 1928—1963, т. 1, с. 208. В дальнейшем все ссылки на это издание).,— говорил Толстой.

II

Стихия переполняет «Метель» Толстого. Можно сказать, что метель является одним из главных или даже главным «героем» этого рассказа. Именно по отношению к стихии определяются характеры всех других персонажей.

Метель сначала ничем не выдает себя, она таится где-то в открытом поле. Так что ни барин, ни ямщик, взявшийся его подвезти, ее не замечают. «За станционным домом казалось тепло и тихо...»

Между тем небо на горизонте опускается, темнеет, и ветер постепенно усиливается. Тут только путники вспомнили, что им не советовали ехать ночью, но лошади уже неслись вперед и все тонуло «в белой мгле метели». Им казалось, что они одни на белом свете, затеряны в глухой снежной пустыне.

А жизнь в степи продолжается. Скачут, обгоняя друг друга, почтовые тройки, перекликаются между собою курьеры. Ямщик боялся метели. Он с радостью передал своего седока курьерам, а сам повернул домой и пропал за белой пеленой снега.

Курьеров было трое. Один из них погонял лошадей, другой давал ему советы, а третий рассказывал сказку. И ни один из них не знал дороги. Но с ними как-то «странно было робеть». Удалые курьеры плутали, по временам искали дорогу, спорили друг с другом. Они сами были как бы частью стихии. И вдруг сквозь завесу метели они увидели длинный обоз. Обычный обоз, какие в старину ходили по великим русским степям... Когда курьеры промчались мимо обоза, кто-то выглянул из-под рогожи и опять спрятался.

Рассказ написан от первого лица. По форме он похож на очерк. Но в этом очерке есть что-то и от народной сказки. Трижды меняется положение героя, трижды изменяется его отношение к происходящему. С ямщиком одному было страшно, с курьерами он уже не робел, а когда поравнялись с чудным обозом, стало весело. Преодоление чувства одиночества и страха пришло вместе с чувством слияния и преодоления стихии, когда он встал вровень с народной жизнью.

И уже в виду станционного домика один из курьеров повернул к нему «дышащее морозом, веселое лицо» и сказал: «Доставили-таки, барин!» Есть еще одна драгоценная черта «Метели» — это ее юмор, тоже сказочный по своей природе.

Дом, или мечта о доме возникла в воображении героя рассказа «Метель» в ту самую ночь, когда он ехал «на одних лошадях двенадцать часов, не зная куда...»

Ему приснился тогда, среди зимней метели, когда он сам тонул в снегах, теплый летний день в усадьбе, река и тонущий в ней мужик и тетушка со склянкой ненужной арники в руках.

Это было как бы «попутное» предисловие к повести «Утро помещика», к жизни и заботам Дмитрия Нехлюдова, который почувствовал «призвание к деревенской жизни».

Дмитрию Нехлюдову было девятнадцать лет. Он вступил во владение большим имением, которым хотел управлять самостоятельно и разумно, желая блага крестьянам и заботясь о них всеми силами своей доброй души.

Он принадлежал к числу мечтателей, утопистов, открывателей истины, защитников правды и справедливости. «Я открыл,— говорит Нехлюдов, — что главное зло заключается в самом жалком, бедственном положении мужиков...»

Открыв «главное зло», он, как ему казалось, открыл и способ его исправления. «...Зло такое, — говорит он, — которое можно исправить только трудом и терпением». Только трудом и терпением можно было создать такой «дом», где было бы просторно для всех.

«Утро помещика» — это фрагмент большого «догматического», то есть программного, нравоучительного повествования. В нем ясно просматриваются филантропические и даже социалистические тенденции Толстого со всеми его противоречиями, попытками «примирить» интересы «хозяина» и «работника».

Дмитрий Нехлюдов именно стремился к примирению классовых интересов крестьян и помещиков. Он приходит к своим крестьянам — Ивану Чурисенку, Юхванке Мудреному, потом к Давыдке Белому — и вдруг замечает, что его лучшие мечты неприложимы к жизни. Нехлюдов стоит перед какой-то «невидимой стеной», а главное, он чувствует непосильную тяжесть принятого на себя долга решать за всех этих людей их судьбу.

Бедные крестьяне не доверяют Нехлюдову, потому что они бедны. Но у него есть и богатые мужики — такие, например, как Дутловы. Но они не доверяют ему, потому что они богаты и тщательно скрывают свой достаток.,. Взаимопонимания нет ни здесь, ни там.

Встреча Нехлюдова со стариком Дутловым на пасеке, где его окружают маленькие жалящие пчелы, похожие на острые, хотя и медоточивые слова прижимистого мужика, не менее важна, чем его встреча с Чурисенком и другими крестьянами.

«Догматический роман» превратился в потрясающую по искренности исповедь русского помещика накануне падения крепостного права в России. Неудивительно поэтому, что повесть «Утро помещика» была выбрана Н. Г. Чернышевским для разбора в журнале «Современник». Он выдвинул на первый план крестьянские сцены и отметил смелую правдивость Толстого: «Он умеет переселяться в душу поселянина,— его мужик чрезвычайно верен своей натуре,— в речах его мужика нет прикрас...».

«Роман русского помещика» на поверку оказывался «романом русских крестьян», что было вполне в духе Толстого»

III

Природа в «Холстомере» обретает язык. И перед нами развертывается удивительная история счастья, горя и сострадания, рассказанная «преданным другом», великим в беззащитным Холстомером, который знал «вкус слез».

Холстомер любил своего хозяина. Для него он обошел Атласного. Никто не верил, что Холстомер может обогнать этого коня, а Серпуховской верил. И Холстомер сделал то, чего от него ожидал молодой гусар.

«Нет, это не лошадь, а друг, горы золота не возьму», — говорил Серпуховской в ответ на предложение продать призового коня. Это было великое торжество Холстомера, когда Серпуховской назвал его своим «другом».

Но торжество длилось недолго. Князь был молод, горяч и слаб. И скоро забыл свои слова. Когда его любовница сбежала от него, он бросился за ней следом. И Холстомер скакал 25 верст без передышки. Он так хотел помочь своему другу! «Я довез его»,— говорит Холстомер.

Но после этой страшной скачки вся жизнь Холстомера переломилась, а попросту говоря—Серпуховской загнал своего коня. Преданный друг стал ему не нужен. И он продал Холстомера барышнику.

Толстой как бы прикоснулся к древней теме коня и всадника, которые гибнут порознь, в одиночку... Холстомер переходит из рук в руки, от одного хозяина к другому, и Серпуховской постепенно опускается, утрачивает все свое прежнее достояние; потеряв Холстомера, он теряет и самого себя.

Холстомер видел много горя. Он стал мудрым прорицателем тайн природы. Ему пришлось испытать на себе столько несправедливости и зла, что он научился жалеть других.

Он с удивлением замечает, что «право собственности» распространяется не только на предметы или на лошадей, например, но и на людей. Холстомер был «конь крепостной», но и те люди, которые кормили, чистили, запрягали его, были тоже крепостные... «Право собственности», неизвестное природе, Холстомер называет «низким инстинктом».

Он пожалел конюха, наказанного розгами, отчего у него стала какая-то «длинная спина»; когда он пришел в денник, Холстомер, утешая его, коснулся губами его заплаканного лица...

«Мы сердцем чувствуем, — пишет Толстой, — что то, чем мы живем, то, что мы называем своим настоящим «я», то же самое не только в каждом человеке, но и в... лошади... и в пчеле, даже и в растении...» (Толстой Л. Н. Поли. собр. соч., т. 45, с. 50).

В «Холстомере» Толстой высказал одну из своих заветных идей, которую можно назвать «уважением к жизни». Поэтому его повесть, не утрачивая своего исторического смысла, есть вместе с тем «оправдание природы», защита ее великих тайн и вечных законов...

Человек в повести «Смерть Ивана Ильича» выступает на первый план, освобождаясь вдруг от «ветхих» обычаев своей среды.

«Смерть Ивана Ильича возникла» после духовного кризиса, пережитого Толстым в начале 80-х годов. «Я отрекся от жизни нашего круга»,— сказал он в «Исповеди» (Там же, т. 23, с. 47). И повесть «Смерть Ивана Ильича» была одним из знаков, одной из форм этого отречения. Она была написана одновременно с «Исповедью».

Эта повесть внутренне преобразовала само понятие реализма в русской и мировой литературе, придав ему большую глубину и некий фантастический колорит, который не нарушает, а только подчеркивает бытовую обыденность жизни.

В повести есть черты трагического фарса. Герои совершают множество нелепых поступков, как бы не подозревая об их значении. Так, Иван Ильич кокетничает страшным изречением: «Помни о конце» («Respice finem»), не думая о том, что это сказано про него.

Он не догадывается, что является героем повести «Смерть Ивана Ильича». Это заставляет читателя, с первой строки знающего, куда клонится мысль автора, следить с напряженным вниманием за всеми поступками героя,

Не Иван Ильич, а читатель судит о событиях и взаимоотношениях действующих яиц по тому самому закону, который написан на медальке брелоков: «помни о конце». Повесть была упреком и напоминанием живым.

Иван Ильич желал жить как все. Никаких особенных добродетелей у него не было. Но зато и никаких пороков никто за ним не замечал. Он был как все и жил как все. Он был то, что называется заурядным человеком, средним человеком. Для него общепринятое и есть закон, норма, образец и добродетель. .

Чем подробнее Толстой рассказывает об Иване Ильиче, тем очевиднее становится тщета его деяний. Иван Ильич только хотел показать обойщику, как драпировать гостиную, поднялся на лестницу, и вдруг оступился, удержался, но ушибся.

И отсюда пошла его смертельная болезнь. «И правда, что здесь, на этой гардине, я, как на штурме, потерял жизнь. Неужели? — спрашивает себя Иван Ильич. — Как ужасно и как глупо!» Такое ничтожное деяние, и такой грозный результат. «Как ужасно и как глупо» — в этой фразе заключена вся трагикомедия жизни и смерти Ивана Ильича. Он оказался в ярко освещенном поле толстовской сатиры, как на сцене под яркими лучами всевидящей рампы.

Иван Ильич, как человек рациональный, был логичен во всем, что не касалось его судьбы. Толстой иронически изображает теоретические усилия Ивана Ильича, с помощью которых он преодолевает логику, когда она ему не нужна. «Тот пример силлогизма, которому он учился в логике Кизеветера: Кай —- человек, люди — смертны, потому Кай смертен, казался ему во всю его жизнь правильным только по отношению к Каю, но никак не к нему».

Он рассуждал так не столько даже по малодушию, сколько по неосознанному желанию как-то оправдать свою жизнь, которая вся должна была быть иной, если бы этот силлогизм касался его. Да, Иван Ильич не Кай. Но силлогизм «достал» и его. И тогда свет самосознания вспыхнул в душе Ивана Ильича. Он оглянулся на свое прошлое и вдруг увидел, что в этом прошлом ему «нечего защищать». Он умел многим внушить уважение к своей персоне. Но сам никогда по-настоящему не уважал ни своей, ни чужой жизни...

Толстой постепенно разворачивает и в трагическом, и в комическом плане метафору суда, «защиты» и «осуждения». Иван Ильич был судьей и выносил приговоры. В служебной области" его всегда особенно бодрила «возможность всякого посадить в острог». И вдруг он заметил, что врач относится к нему так же, как он сам раньше относился к подсудимым... «Все было точно так же, как в суде».

Эта параллель уходит в самую глубину повести: судья под судом, осуждающий осужденный, приговоренный прокурор — это необыкновенные ситуации, через которые проходит Иван Ильич. «Суд идет, идет суд, — повторил он себе. — Вот он суд! Да я же не виноват! — вскрикнул он с злобой. — За что?» И этот крик он много раз слышал в суде. Повесть Толстого была нелицеприятным судом, в котором слушается дело о жизни Ивана Ильича.

Та среда, к которой принадлежал Иван Ильич, среда самоуспокоенных, богатых и праздных людей, буржуазных по самой сути своего мышления, где вещь («гардина») становится чуть ли не синонимом жизни, а самое упоминание о душе кажется смешным и старомодным предрассудком, постепенно и незаметно опустошила не только Ивана Ильича, но и его ближних, которые, в сущности, глубоко равнодушны к нему и к его страданиям... Ни жена, ни дочь, ни сын — никто из них ему не близок. И разве один только «кухонный мужик» Герасим, кротко исполняющий роль сиделки, способен принести ему утешение.

Если жизнь Ивана Ильича была «пуста», как он сам это признает, то смерть Ивана Ильича полна великого смысла.

Отчуждение человека в его собственной среде, внезапно осознанное одиночество и чувство на пустяки издержанной жизни — все это были великие психологические открытия Толстого, указавшего первым на критическую ситуацию «перелома», когда происходит коренная «переоценка» ценностей.

Работник в рассказе «Хозяин и работник» представлен Толстым как бы в двух планах: в социальном и собственно душевном, человеческом. В социальном отношении герои его рассказа совершенно чужды друг другу.

Хозяин в повести Толстого — именно хозяин. И даже на краю гибели он все думает о своих делах, «все о том же одном, что составляло единственную цель, смысл, радость и гордость его жизни, — о том, сколько он нажил и может еще нажить денег».

Работник в изображении Толстого — именно «нехозяин», как про него и сказано в повести. Он человек терпеливый, сильный, незлобивый, кроткий, но именно нехозяин. Нет у него и той хватки, которая отличает Брехунова.

Но вот что важно для Толстого. Никита повинуется Бреху-нову, но как бы и не считает его настоящим хозяином, а только лишь Брехуновым... «Он чувствовал себя всегда в этой жизни в зависимости от главного хозяина, того, который послал его в эту жизнь, и знал, что и умирая он останется во власти этого же хозяина...»

Словам «хозяин и работник» Толстой придавал не только конкретный, социальный, но и отвлеченный, религиозный смысл. Он говорил, что всякий человек есть работник, приставленный к делу спасения своей души. Поэтому и в рассказе «Хозяин и работник» есть внутренняя противоречивость, столь характерная вообще для его мировоззрения.

Совершенно конкретная, реальная до мельчайших подробностей история вдруг обретает черты «жития», сближается с легендой или сказкой. Известный критик и социолог Н. К. Михайловский видел в характере Никиты новое воплощение «каратаевщииы» и упрекал Толстого в филантропической мечтательности. Поступок Брехунова казался ему «слишком немотивированным;». «Боюсь, что ни хозяева, ни работники не поверят Толстому», — говорил Михайловский (Михайловский Н. К. Поли. собр. соч. в 10-ти т. СПб., 1914, т, 8, с. 67).

Однако сама попытка Толстого взглянуть на жизнь, на современный ему мир с его собственническими законами глазами «работника» была в высшей степени знаменательной в историческом отношении.

IV

Характер героя в повести «Отец Сергий» выявлен как самостоятельно действующая, независимая сила. Так по крайней мере завязывается сюжет и конфликт этого произведения.

Нравственное преображение Степана Касатского происходит внезапно. И он сразу же оказывается в жестком конфликте со своей средой и ее традициями.

Это было историческое произведение, действие которого отнесено к 40-м годам XIX века, к эпохе Николая I.

Князь Касатский был уже флигель-адъютантом, красавица фрейлина Мария Короткова считалась его невестой. И даже сам государь Николай Павлович ласково раскланялся с ним на Невском...

И вдруг все это рухнуло... Касатский узнал, что его невеста была слишком коротко знакома с государем, и не только «расстроил» свадьбу, но и всю жизнь свою «переломил».

Его решение уйти в монастырь поразило всех, кто знал его. Как будто он принял на свои плечи ношу, превышающую его силы. В этом-то и состоит сюжет рассказа.

В монастыре со Степаном Касатским произошло то же самое, что случилось с ним в свете. Он пошел в гору, стал делать (иногда бессознательно, а иногда и сознательно) духовную карьеру.

Нет, он не метил в «князья церкви». К тому же он был князем от рождения. Он метил выше — в старцы, в праведники, в святые. Он стал отцом Сергием... Поглядеть на него, поговорить с ним приезжали грешные или больные люди издалека. И на него повеял «ветер тщеславия», как говорил Иоанн Златоуст.

И отец Сергий почувствовал, что служит уже не божеским, а мирским интересам того монастыря, в котором он жил. Он привлекал посетителей, слава монастыря росла, божье дело ускользало, оставалась та же мирская суета.

Толстой писал свой рассказ по агиографической канве «жития великого грешника». В основе его повести — события, напоминающие житие святого Антония, которого искушала женская «прелесть», и житие Якова Пустынника. Но Толстой стремится преодолеть замкнутость житийного рассказа с помощью своей 'излюбленной идеи опрощения.

Отца Сергия мучит мысль «ухода», как она мучила и самого Толстого: «Было даже время, когда он решил уйти, скрыться. Он даже все обдумал, как это сделать. Он приготовил для себя мужицкую рубаху...»

Но, выйдя за пределы традиционного жития, Толстой «преодолел» и ту каноническую идею, которая лежала в основе этого жанра, требующего подвижничества, а не «отступления»... Отец Сергий перестал быть отцом Сергием, и у повести не оказалось развязки; она так и осталась неоконченной...

Среда в рассказе «После бала» выступает как властная и завладевающая сила. Рассказ написан в годы первой русской революции, когда многие, подобно Толстому, стремились выйти за пределы своего класса, за пределы норм, обычаев и понятий своего круга.

Сама проблема среды и характера приобрела новую и необычайно острую форму. «Вот вы говорите, что человек яе может сам по себе понять, что хорошо, что дурно, что все дело в среде, что среда заедает» — так начинается исповедь Ивана Васильевича, главного героя рассказа. «А я думаю, что все дело в случае...» В художественной системе Толстого «случай» вообще имеет особенное значение.

Если бы не «случай», который столкнул Нехлюдова в зале суда с «подсудимой Масловой», не было бы и «Воскресений»... Случай — великая сила, если говорить о художественном мира Толстого, великая, потому что и в рассказе, и в. романе случай является именно формой проявления закономерности, нравственной необходимости. Человек поставлен перед выбором между тем, что принято, и тем, что должно.

С этого и начинается «исповедь» Толстого, или исповедь героя рассказа «После бала». Воображение уносит Толстого к дням его юности. Это были времена Николая I. В залах дворянского собрания танцует молодежь, звучит мазурка. Музыка бала увлекает всех, и старик воинский начальник танцует с дочерью, зная, что этим привлекает внимание всех, и гордится тем, что всем весело смотреть на них.

В молодости, когда Толстой был студентом, он участвовал в «живых картинах», которые умели и любили разыгрывать в те годы на балах и домашних праздниках. Он и сам однажды участвовал в представлении сценки под названием «Выбор жениха». В рассказе «После бала» Толстой как бы вспомнил и создал «живую картину» «Бал, или Выбор невесты». Но есть там и другая «живая сцена» — «Экзекуция, или После бала». Эта сцена идет под другую музыку: «Барабанщик в флейтщик... не переставая повторяли вес ту же неприятную, визгливую мелодию».

Смена музыки п рассказе как бы отвечает внутреннему сюжету рассказа. «Ласковый полковник» кричит: «Подать свежих шпицрутенов!» Тот самый полковник, который на балу обронил шутливую фразу: «Надо все по закону». Впрочем, он и здесь действовал по закону. Но закон «жестокого века» был жесток.

«После бала» — это целое нравственное понятие, внесенное в литературу Толстым. Его всегда — ив «Анне Карениной», и и «Воскресении» — интересовало именно то, что случилось «после бала»...

Если «любовь — мелодия», как сказано в «маленьких трагедиях» Пушкина, то любовь погибла в трагическом рассказе Толстого, когда оборвалась мелодия и загремел барабан казни, сопровождаемый пронзительной флейтой.

И чуть слышны стали слова солдата, которого ведут по «зеленой улице»: «Братцы, помилосердуйте. Братцы, помилосердуйте!» И кто-то в толпе вздохнул: «О господи!»

Воспоминание о Николае I накануне 1905 года было вполне современным. Поэтому рассказ Толстого можно назвать и историческим: он обращен к прошлому, — и вполне современным: он затрагивал насущные вопросы дня.

Еще Н. Г. Чернышевский в ранних произведениях Толстого отмечал свойственную ему «чистоту нравственного чувства» и стремление «омыться и очиститься от наследственных грехов» (Чернышевский Н. Г. Поли. собр. соч., т. 3, с. 427. 12). Оба эти начала его философии жизни возникли во всей своей свежести и силе в позднем рассказе Толстого «После бала», когда он обратился в воспоминаниях к дням своей молодости.

История занимала мысль и воображение Толстого в последние годы его жизни. История не только как тайна прошлого, но и как пророчество о будущем.

Предчувствие великих исторических перемен переполняет повесть Толстого «Посмертные записки старца Федора Кузмича...», относящуюся по содержанию к эпохе Александра I.

Толстой воспользовался старинной легендой о том, будто бы царь Александр I много лет жил в Сибири под чужим именем, а вместо него в Петербурге со всеми царскими почестями был похоронен простой солдат, забитый насмерть шпицрутенами.

«Посмертные записки...» начинаются с того, на чем окончился рассказ «После бала». Только здесь экзекуцию видит сам государь, и его душу раздирают звуки барабана и флейты. Именно тогда возникло у него желание отречься от власти, «отойти от зла».

Можно сопоставить «Посмертные записки...» и с- «Отцом Сергием». Отречение Александра I было еще более глубоким и сделанным на еще большей высоте власти и славы.

Если взглянуть с этой точки зрения на жизнь Толстого, то надо сказать также, что «Посмертные записки...» предсказывали и его «уход» из Ясной Поляны, и его пребывание в безвестности под вымышленным именем Николаева до самой станции Астапово.

У Толстого не только не было данных для подтверждения легенды об Александре I, но он прямо исходил из того, что это именно легенда. Поэтому в его рассказе есть черты фантастичности, несмотря на всю видимую «достоверность» повествования. «Посмертные записки...» созданы «кающимся грешником». «Как будто весь этот пройденный мною в светском смысле блестящий круг жизни, — пишет старец Федор Кузмич, — был пройден только для того, чтобы вернуться к тому юношескому, вызванному раскаянием, желанию уйти от всего...» В этой исповеди слышится голос самого Толстого.

Легенда о Федоре Кузмиче привлекла внимание Толстого еще и потому, что Александр I — один из героев «Войны и мира». Много раз принимался Толстой за продолжение романа, обдумывая сюжет о декабристах, среди которых должен был найти свое место и Пьер Безухое. И вдруг перед ним оказался идеальный эпилог романа: вместо декабриста, восстающего на греховную власть царя, он увидел царя, отрекающегося от греховной власти.

Яростный гул революции 1905 года по-своему вторил мыслям Толстого. Такой рассказ, как «Посмертные записки старца Федора Кузмича...» мог появиться и появился перед падением самодержавия в России.

В исторических рассказах есть множество событий, осмысленных Толстым в свете его собственного жизненного опыта и навеянных духом его переломной эпохи.

V

Лев Толстой был явлением не только литературным, но и историческим. «Этот человек сделал поистине огромное дело,— пишет М. Горький, — дал итог пережитого за целый век и дал его с изумительной правдивостью, силой и красотой».

Как личность Толстой и сам был неким «итогом пережитого за целый век».

Все его произведения автобиографичны. Он умел жить открыто, как никто другой. Но эту автобиографичность не следует, конечно, преувеличивать. Во всем, что он создавал, его прежде всего интересовал именно «итог пережитого», «общие всем тайны», вырастающие из личного опыта. В творчестве Толстого огромная роль принадлежит мирообъемлющей мысли о жизни. В этом отношении он был истинно русским писателем. Толстой стремился найти путь деятельной любви, служения жизни и улучшения ее. Исповедь и обличение, лирика и сатира составляют основу его противоречивой художественной и философской системы, отражающей историческую сложность и противоречивость его эпохи, всего «перевала русской истории» от 1861 до 1905 года.

Толстой не был только «певцом своей жизни». Противоречие между «жесткостью» социальной критики и «мягкостью» религиозных решений в духе «непротивления» тоже нельзя рассматривать как «индивидуальное нечто», как «каприз или оригинальничанье». Это было историческое явление совершенно в духе «эпохи Толстого».

Искусство Толстого поражало современников. И многое из того, что было подмечено и сказано при первом появлении его повестей и рассказов, сохраняет свое значение и по сей день. И сейчас нам нечего добавить, например, к словам И. С. Аксакова, который говорил, что «у Толстого... по силе и свойству его таланта все одинаково живо: где и как ни касается резцом, все живет всею грубою своею реальностью! Нет ни первого, ни второго плана. Всякая мелочь режет жизненностью» (Русская литература, 1960, № 4, с. 156). Его смущала лишь субъективность Толстого. «Я, читая Толстого, постоянно отмахиваюсь от автора» (Русская литература, 1960, № 4, с. 156)., — признавался И. С. Аксаков. Но все дело в том, что от Толстого нельзя «отмахнуться». Он является едва ли не самым интересным и значительным героем своих книг. Вызывая споры и несогласия, он был и остается одним из наших вечных собеседников. Вступая в спор с Толстым, мы научаемся лучше понимать и его, и самих себя.

Гуманистическая заостренность произведений Толстого, в высшей степени свойственная ему смелость мысли сообщают его книгам непреходящую ценность.

Но «итог пережитого» в творчестве Толстого не является чем-то неподвижным и неизменным «результатом», а представляет собой мощный импульс душевной энергии, обращенной к жизни.

Поэтому его наследие не утратило и никогда не утратит своего насущного значения. Наличие таких художников, как Толстой, на высоте национальной мысли «внушает современникам доверие к настоящему и бесстрашие к будущему, — пишет Леонид Леонов. — ...Толстой всю свою жизнь прожил на виду у народа...» (Леонов Л. Литература и время. М., 1976, с. 244).

В художественном мире Толстого есть внутренняя, органическая связь идей, характеров и времен. Поэтому и его рассказы, и повести разных лет читаются как нечто единое, имеющее внутреннюю логику исторического развития.

В ранних сочинениях Толстого преобладают черты очерка с элементами социальной утопии и лирической фантазии — «Метель» (1856) и «Утро помещика» (1856). Здесь «слышится» молодость Толстого, блестящая пора его первых шагов в жизни и в литературе.

В рассказах и повестях зрелой поры, таких, как «Холстомер» (1861—1885), «Смерть Ивана Ильича» (1881—1886), «Хозяин и работник» (1894—1895), господствует атмосфера напряженных нравственных и социальных исканий, характерных для переломной эпохи, когда Толстой пережил глубокий духовный кризис и пришел к отречению от своего круга.

В произведениях поздней поры — в повести «Отец Сергий» (1890—1898), в рассказе «После бала» (1903) и в «Посмертных записках старца Федора Кузмича...» (1905)—на первый план выходят идеалы народной жизни, которой, как единственного надежного берега, стремятся достигнуть герои Толстого.

Кажется, что сама жизнь предназначила Толстому роль летописца и историка XIX столетия. Он родился в 1828 году в Ясной Поляне и был похоронен в Ясной Поляне в 1910 году. Толстой был участником и свидетелем великих событий.

Взятые в целом, не только крупные произведения Толстого, но и его повести и рассказы охватывают время от Александра I до революции 1905 года — «целый век». Толстого можно с полным правом назвать не только великим художником, но и великим историком русской жизни. Он искал ее «вечные начала», и это тоже был «итог пережитого».

Вот почему мы всегда испытываем невольное волнение, открывая книгу Толстого, чтобы, как говорит Леонид Леонов, «спускаться в глубь страницы по ступенькам строк» и потом, «по прочтении книги», еще «долго бродить в ее волшебных окрестностях...».

Э. Бабаев

Blog

Смерть Ивана Ильича идругие рассказ