Geum.ru

Ю. Н. Солонин (председатель), Л. В. Цыпина, Д. В. Шмонин Принцип «совпадения противоположностей»

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   14   15   16   17   18   19   20   21   ...   34
Дозволенное незнание и недозволенное знание: Кузанский и Кант о границах познания


Николай Кузанский и Иммануил Кант - мыслители столь же непохожие друг на друга, сколь и близкие. Их непохожесть обусловлена разностью многочисленных культурно исторических реалий, близость – своеобычным «метафизическим темпераментом», в основании которого лежит настоятельная потребность осмыслить возможности и перспективы человеческого познания. Первый дерзко ввел в замкнутый, совершенный и литургически прекрасный универсум средневекового умозрения беспокойный дух бесконечности, смирив его аскезой «ученого незнания». Второй виртуозно ограничил притязания разума, согласовав «sapere aude» – «дерзай знать» – девиз мужества науки с запретом на дискурсивное постижение трансцендентного.

Проекты, предложенные Кузанцем и Кантом, можно расценить как эпохальные, меняющие оптику восприятия самих познавательных процедур. Кузанского принято рассматривать как «игрока мудростью» (Ludus sapientiae), «мыслителя, переходного», соединяющего средневековый образ мысли с идеями, которым суждено было оказаться на виду в более позднее время»760. Призмой такого рассмотрения может служить обратимость имеющей мистический коррелят «науки незнания» и тщательно разработанного Николаем «искусства предположений», эмансипирующего автономию человеческого познания. Кант с легкой руки М.Мендельсона получил прозвище «всесокрушителя» (Alleszermahler). При этом целью критического сокрушения догматики разума стало предоставление беспрецедентной свободы самоопределения в отношении всей совокупности существ воле, а смысловым горизонтом - возвратное движение, соединяющее идеи технически-теоретического и морально-практического разума в едином синтетическом познании.

На первый взгляд идея ученого незнания как высшей умудренности человека относительно возможностей собственного познания применительно к Абсолюту наиболее «средневековая» в наследии Кузанца. Она помещена Николаем в сократический контекст развертывания знания в границах человеческой не-мудрости и подкреплена авторитетом библейских мужей духа – Соломона и Иова. В таком аспекте «высшее искусство незнания» приобретает мистический оттенок и традиционно отождествляется с апофатической теологией – via remotionis платонизирующей богословской традиции. Его сверхзадачей является уразумение последней и окончательной непостижимости Божественной сущности путем отбрасывания любого воспринимаемого предиката. В пользу такой интерпретации свидетельствует терминологическое заимствование Кузанским выражения «docta ignorantia» у Августина, который употребил его в письме к Пробе (ок. 412 г.) для противопоставления случайного, произвольного использования апофатических предложений в отношении предмета заведомого незнания водительству святого Духа. Опытное достижение знания собственного незнания понимается Николаем как переход к «духовному видению» и обнаруживает, что «найденное остается втайне и пребывает сокрытым и неприступным»761. Оно есть дар видения невидимого Бога в некоем простейшем единстве. Утверждение о том, что чувственная кажимость (apparentia) во всесовершенном Боге есть совершенная истина, иллюстрируется рассуждением об абсолютном зрении, которое в отличие от конкретного видения «отрешено и освобождено» от привходящих обстоятельств. Такое видение относительно психо-физического состава человека есть вкушение, относительно его греховности – милосердие, относительно жизни – движение и действие. Коль скоро «видеть Бога значит все видеть Богом и Бога – всем»762, что невозможно и недостижимо для человека в его тварном обстоянии, сведущее незнание маркирует «интеллектуальный опыт бессилия, поражения мысли перед лицом того, что за пределами умопостигаемого»763.

Между тем, мысль Кузанца отталкивается от традиционной для средневековой схоластики двоякой интерпретации самого понятия неведения (ignorantia). Во- первых, это тот недостижимый еще по признанию Аристотеля вид абсолютного незнания, когда отрицается всякая возможность какого-либо знания о вещах. Во-вторых, это искажение естественного расположения к знанию, то есть ошибка. Человеческому естеству «прирождена отвечающая задаче познания способность суждения, здравый свободный интеллект схватывает в любовных объятиях и познает истину, которую ненасытно стремится достичь, озирая весь мир в неустанном беге»764. Немощь и ограниченность человеческого познания, которое есть не что иное, как «сравнивающее соразмерение», врачуется научением Духа, когда ум, таинственно постигая свою удаленность от истины, отвергает все ей несоответствующее, проблематизируя имманентные возможности понимания и выражения понятого.

Свойственное человеческому уму стремление постичь Бога изначально антиномично – он максимально умопостигаем, но в силу предельности своей умопостигаемости непостижим. Его можно уподобить высшей полноте бытия или абсолютному единству, чуждому всякой инаковости. «… Ничто не существует от себя кроме максимума просто, в котором «от себя», «в себе», «благодаря себе», «для себя» суть одно, а именно само абсолютное бытие»765. Максимум - то, что лишено всяких градаций и мер, он «выше всякого противоположения» и как абсолютная простота, в которой все различия находятся в свернутом виде, совпадает с абсолютным минимумом. Подчеркнем, максимум и минимум Кузанца являются не количественными, а исключительно качественными характеристиками. «Никакая количественная логика, никакая градация сущего не может заполнить пропасть между праосновой бытия и эмпирическим существованием. Любое измерение, любое сравнение, любое умозаключение, скользящее вдоль нити существования, ограничено его кругом; оно может быть продолжено в сфере эмпирического неопределенно долго, но это безграничное движение в неопределенность не постигает самого бесконечного»766.

Постижение, как показывает Кузанский, замыкается на понятии. Но лишь абсолютное понятие - бесконечное, неопределяемое и непостижимое «понятие в-себе» способно понятийно охватить все доступное пониманию. Таким понятием может быть лишь понятие бесконечности. Как подчеркивает сам Кузанский, «По отрицательной теологии, бог не есть ни Отец, ни Сын, ни святой Дух, он только бесконечность, бесконечность же как таковая и не порождает, и не порождаема, и не имеет исхождений»767. Понятие бесконечности оказывается не только универсальным именем Бога, обеспечивающим возможность размышления о трансцендентном как отличном от его собственных атрибутов и действий. Оно содержит в себе принцип познания любого конечного как измеряемого мерой бесконечного. «Но если такая скоординированность бесконечности и апофатизма должна быть схвачена в своей глубине, нам следует проанализировать эпистемологию, которую она предполагает. Для Кузанца знание структурировано посредством процедур сравнения и измерения с помощью пропорции. Выражаясь метафорически, язык и знание в понятиях требуют возможности о-пределения объектов, обозначения их пределов или границ по отношению к другим объектам познания. Где границы и пропорции не могут быть установлены, ничего не может быть познано»768.

Идея познания как измерения своим условием имеет однородность измеряемого, соотносимость его с масштабом измерения. Поэтому абсолютное (бесконечное) ускользает от дискурсивной деятельности ума, связывающей элементы мысленного ряда в обозримое целое, и постигается апофатически. Хотя, как настойчиво подчеркивает мыслитель, «корень знающего незнания - в понимании неуловимости точной истины»769, человек способен приближаться к ней через «инаковость» понятий и символов. Именно процедура такого приближения к истине превращает незнание Кузанца в особо рода науку, которой можно научиться. То есть сведущее незнание остается в границах рационального и философски разрешает вопрос об отношении познания к истине. Утверждая, что достижение истины возможно путем прикидок, коньектур, Кузанский разрабатывает, особый вид (formula) исследования, которое пытливый ум не должен оставлять в небрежении. Если наука незнания шла путем отрицания возможности познания абсолютного методом соразмеряющего сравнивания, то искусство предположений реализует противоположную стратегию. Любое положительное утверждение человека позволяет неисчерпаемо приумножать познание истины, но лишь в инаковости последней.

Искусство предположений проясняется с помощью математической символики (mathematice aenigmatizando). Подобно развертыванию неделимости точки, как во всех видах существования континуума – линии, плоскости, тела, так и во всех способах измерения – длине, ширине, высоте; универсальность и неделимость божественного интеллекта обнаруживает себя в универсуме творений – уподоблений. Геометрические интуиции «ученого незнания» трансформируются в космологическую арифметику сочинения «О предположениях». С помощью числа ум «улавливает» в единстве изначальную четверицу: простоту первоначала, декаду универсальных категорий как корень множественности, квадрат десятки, как плоскость рационального и куб десятки как объем чувственно-телесного. Тысяча появляется в трижды повторенном ряду из четырех чисел и считается универсальным числом вселенной. Перечисленные способы «улавливания» единства есть модусы существования ума. Ум существует четырьмя различными способами, созерцая собственную бытийность в простейшем единстве - Боге, единстве корня – разуме (intelligentia), квадратичном единстве - душе и кубическом единстве - теле. У каждого из этих единств имеется свой словесный знак – язык, используемый умом для их изображения. Первое единство отчетливо указывает на человечность как образ божий. Это родовое единство множества видов, мера всех мер, равенство равного и неравного, связь соединенного и разделенного. Второе единство возникает при продвижении первого в инаковость, а вместе с ним рождаются различение и сложность. Но эти различение и сложность разумны, то есть состоят из противоположностей, которые нерасторжимо связываются в единство в простоте корня разума. На уровне третьего единства – рассудочной души - развертываемые из разума противоположности становятся несоединимыми. Для Николая душа синонимична рассудку, поэтому определение и именование – способы действия рассуждающей души (animae rationem) как «слова разума». Разум многократно конкретизируется и исчисляется в душе посредством категорий движения, покоя, субстанции, акциденции, формы, которые самому разуму не присущи. «Суждения души подобны числам, из которых одно четное, другое нечетное и никогда не может быть одновременно четным и нечетным»770. «Квадратные различия» и противоположности рассуждающей души являются в свою очередь инструментом и корнем «кубического инакобразия» телесности. Последнее телесное или чувственное единство является развертыванием всех предыдущих единств, оно ничего не свертывает внутри себя и изображается тысячей. Четвертому единству закрыт путь к дальнейшему развертыванию, чувственное восприятие и его выражение в речи лишь затемняет бестелесные формы умопостигаемых единств. Чувство способно лишь утверждать, констатировать существование чувственной данности. Для различения белого от черного, теплого от холодного, одного тела от другого чувству необходимо возвращаться к рассудку, обладающему способностью отрицания.

Кузанский делает примечательный вывод, резюмирующий эвристическую новизну искусства предположений: «Области чувственных вещей чужды любое отрицание и любое небытие. От области же высшего единства, напротив, отдалено всякое утверждение. В области средних единств допускаются и утверждение, и отрицание; во втором - свернуто, в третьем – развернуто771. Искусство предположений производно от круговорота нисхождений – развертываний и возвращений – свертываний четырех единств ума. Единство истины переходит в ее инаковость через разум, душу и тело с тем, чтобы возвратиться к себе путем возврата чувства в рассудок, рассудка в разум, разума в божественное начало как цель описанного круговращения. Познание путем предположений, то есть постижение единства истины в ее инаковости представляется Кузанским как двунаправленное круговое движение, «regressiones progressiones». Искусство предположений легитимирует незнание, делает его дозволенным, так как позволяет видеть «одно и то же в разных отражениях», причем каждое из «отражений» обладает своей мерой истины. Хрестоматийный образ многоугольника, вписанного в круг, символизирует не только недостижимость истины посредством Via negationis, но и рождение нового вида утверждения, связанного с выразительными возможностями человека как божественного вместилища (capax Dei). Зазор между познанием и истиной оказывается пространством самовыражения и познавательного творчества человеческого ума.

Автономия человеческой перспективы познавательного процесса в философии Нового времени привела к парадоксальному результату: «эгоистический мир» (mundus egoisticus) замещает собой мир реальный, трактуется ли последний как мир вещей или как мир идей. Возникает потребность обращения к новому экспериментальному методу, призванному не столько к открытию философских истин, сколько к предохранению разума от заблуждений. «Разделение в предметах, дуализм чувственного и сверхчувственного мира заменяется разделением в функциях познания, которые обосновывают какую-либо «объективность» или притязают на нее. Граница проходит не между «mundus intelligibilis» и «mundus sensibilis», а между «чувственностью» и «разумом». И разум понимается в его самом широком, всеохватывающем смысле».772 Таким образом, Кантом обнаруживается существо проблемы, определившей облик трансцендентальной философии, занимающейся не объектами разума, многообразие которых бесконечно, но единственно самим разумом, «задачами, возникающими из его недр и предлагаемыми его собственной природой, а не природой вещей, отличных от него».773 «Величайшая и, быть может, единственная польза» такой философии только негативна, ибо она служит не органоном для расширения нашего познания, а дисциплиной для определения его границ. Завершая «Критику чистого разума» учением о методе, Кант специально обсуждает в рамках этого учения вопрос о дисциплине чистого разума. Ее назначение в укрощении склонности разума к расширению за границы возможного опыта, это своего рода «система предосторожностей и самопроверки» для эффективного разоблачения всякой софистической видимости. В ходе этого обсуждения он кратко, но недвусмысленно резюмирует собственную версию науки незнания.

В первую очередь Кант указывает на возможность существования двух родов незнания. «Всякое неведение есть или незнание вещей, или незнание назначения и границ нашего познания»774. Подчеркивая, что речь идет об осознанном неведении, Кант утверждает, что оба рода незнания могут иметь случайный или необходимый характер. «Если неведение случайно, то оно побуждает нас в первом случае к догматическому исследованию вещей (предметов), а во втором случае – к критическому исследованию границ нашего возможного познания. Если же наше неведение безусловно необходимо и потому освобождает нас от всякого дальнейшего исследования, то это можно установить не эмпирически, путем наблюдения, а только критически, путем отыскания первоисточников нашего познания»775. Это второе различение случайного, устанавливаемого апостериорно, и необходимого видов незнания может быть прояснено посредством различения пределов и границ разума. Установление пределов разума основывается на «неопределенном знании о никогда полностью не устранимом неведении». В качестве иллюстрации Кант предлагает представить поверхность земли как пространство, обнаруживающее возможность продвижения в любом направлении, сопряженное с неведением о том, как далеко она простирается. Установление границ разума исследует, расширяется ли содержание нашего знания посредством суждения или ограничивается им. Оно осуществляется только соответственно априорным основаниям. Так, исходя из знания о шарообразности Земли, можно точно и по априорным принципам из величины одного градуса рассчитать диаметр, а посредством него всю поверхность, то есть границы Земли. Устанавливая пределы разума с опорой на апостериорно устанавливаемое знание своего неведения, мы лишь воспринимаем и угадываем. Знание о своем неведении становится наукой только посредством критики самого разума, с помощью которой «не только угадываются, но доказываются на основе принципов не только пределы, а определенные границы разума, не одно лишь неведение в той или другой области, а неведение во всех возможных вопросах определенного рода»776. Напомним, что «вопросы определенного рода» касаются конечной цели применения человеческого разума, то есть затрагивают проблемы свободы воли, бессмертия души и бытия Бога. Три эти знаменитых положения всегда трансцендентны для разума в его спекулятивном применении, более того, Кант считает их плодом его (разума) «совершенно праздных и, притом чрезвычайных, усилий».

Тем самым критика разума может быть рассмотрена как наука незнания. Она является наукой, поскольку доказывает, что чистым спекулятивным применением разума ничего не может быть познано. Интересно, что для усиления своей характеристики разума как полагающего собственные границы, Кант использует столь любимый Кузанцем образ шара. «Наш разум не есть неопределенно далеко простирающаяся равнина, пределы которой известны лишь в общих чертах; скорее его следует сравнивать с шаром, радиус которого можно вычислить из кривизны дуги на его поверхности (из природы априорных синтетических положений), и отсюда уже определить с точностью его содержание и границы. Вне этого шара (сферы опыта) для разума нет объектов; даже вопросы о такого рода предполагаемых предметах касаются только субъективных принципов полного определения отношений, которые бывают между рассудочными понятиями в пределах этого шара»777.Попробуем развить этот образ применительно к науке незнания. В сфере опыта, то есть внутри границ нашего шара разум не находит полного удовлетворения. Устремившись к границам и сделав попытку их пересечь своим трансцендентальным притязанием, разум обнаруживает, что знание о существовании Бога и о посмертной участи души «никогда не может стать нашим достоянием», то есть остается предметом осознанного неведения. Граница шара отделяет возможное знание (опыт) от невозможного знания, от не-знания, которое является определением того, «что должно делать, если воля свободна, если существует Бог и если есть загробный мир»778. Граница принадлежит миру знания и миру действия одновременно.

Соединение феноменально изменчивой и ноуменально постоянной сторон человеческой природы позволяет мыслить моральный закон как закон причинности через свободу и, следовательно, как возможность некоторой сверхчувственной природы (natura archetypa), подобие которой (natura ectypa) должно существовать в чувственно воспринимаемом мире, но, таким образом, чтобы не нарушать законы этого мира. Посредством морального закона наша воля способна дать форму чувственно воспринимаемому миру как совокупности разумных существ; разуму же, идеи которого всегда были запредельны, когда он хотел действовать спекулятивно, моральный закон впервые в состоянии дать объективную, хотя только практическую, реальность. Осуществляя идею «двоякой метафизики – метафизики природы и метафизики нравственности», каждая из которых опирается на собственные априорные принципы, Кант подчеркивает, что объективные законы свободы являются законами практическими и указывают, что должно происходить, хотя, может быть, никогда не происходит.

Иммунитет незнания сохраняется в сфере всякого философского познания до тех пор, пока философия остается лишь идеей возможной науки, «пока не будет открыта единственная сильно заросшая чувственностью тропинка и пока человеку не удастся, насколько это дозволено ему, сделать до сих пор неудавшуюся копию равной образцу»779. Философ - всего лишь «виртуоз разума» (Vernuftkunstler), исследующий источники принципов рассуждения, с тем, чтобы подтвердить или опровергнуть их. Если даже рассматривать философию сoncepti cosmico - согласно мировому понятию, как «науку о последних целях человеческого разума», а Кант не отвергает возможности такой Welt-философии, где философ мог бы расцениваться как «законодатель человеческого разума» действующий как «учитель в идеале», обнаруживается, что такого учителя нигде нет, тогда как идея его законодательства как морального встречается во всяком человеческом разуме. Идея философской критики как науки содержит «все (истинное и мнимое) философское знание, основанное на чистом разуме в систематической связи»780. Мнимое знание, по сути, сохраняет статус незнания в силу того, что оно является не вымыслом, а скорее эвристической фикцией для обоснования регулятивных принципов в отношении рассудка. Это знание нельзя догматически отрицать, поскольку о его невозможности также ничего не известно.

Подведем некоторые итоги, отдавая себе отчет в их несомненной предварительности. Наука незнания может быть рассмотрена как устойчивый инвариант своеобразной эпистемологической стратегии, воспроизводящейся в различных историко-философских формах. Ее смысловым ядром является осознанное незнание (сократово знание о незнании) как результат обобщения познавательных процедур и способов описания содержаний опыта, сопротивляющегося представлению в ясных и отчетливых понятийных репрезентациях. Знание о незнании может стать наукой, то есть получить философское осмысление в рамках определенного понятийного и языкового протокола, посредством которого осуществляется префигурирование когнитивно проблематических сфер опыта.

Исторически «наука незнания» возникает в рамках платонизирующей апофатической теологии – via remotionis средневекового умозрительного мистицизма и, ни в коей мере, не является гносеомахией. Она не ограничивается установлением пределов ведения человеком чувственного или умопостигаемого многообразия существующего и не сводится, ни к спекулятивной технике апофазы, ни к эстатическому самопревосхождению ума в естественном созерцании. По справедливому замечанию С. Аверинцева «мистика в собственном смысле возникает лишь тогда, когда религиозное умозрение подходит к понятию трансцендентного абсолюта, а развитие логики делает возможным сознательное отступление от логики в мистике»781 Это отступление знаменуется торжеством незнания, а осознанность, отчетность, трезвость «истощившей» себя мысли само незнание делает «ведающим», ученым. Значимыми фигурами этой традиции являются Аврелий Августин – автор термина «ученое незнание», Дионисий Ареопагит, Иоанн Скот Эриугена, рейнские мистики. Завершителем средневековой традиции ученого незнания можно считать Николая Кузанского, предложившего оригинальную версию коньектурального платонизма на заре Нового времени.

Учение о коньектуральном характере процесса познания разворачивается Кузанским в антропологической перспективе. Истоком предположений является человеческий ум, поэтому любое положительное утверждение позволяет неисчерпаемо приумножать познание истины, но лишь в инаковости последней. Это связано с тем, что наука незнания реализуется путем отрицания возможности познания абсолютного методом соразмеряющего сравнивания, а движущееся ей навстречу искусство предположений исходит из противоположной стратегии. В таком двунаправленном круговом движении истина божественного единства, его абсолютная простота, несложенность, неисчислимость, согласно «правилу знающего незнания» рассматривается как источник соотносимых величин и сравниваемых вещей, как «противоположность противоположного» (oppositorum oppositio). Аподиктическое просвечивает в гипотетическом, обладающий разумом и познающий путем предположений человек вовлекается в бесконечный процесс колебательного движения между единством (unitas) и инаковостью (alteritas). Зазор между познанием и истиной, гипотетическим и аподиктическим оказывается пространством самовыражения и познавательного творчества человеческого ума. В коньектуральном процессе познания происходит антитетическая игра созидания предположительных миров, достоверность которых тем выше, чем больше в них сосредоточено (свернуто) единства (максимальности, божественности).

Гносеологический оптимизм философии Нового времени проблематизирует науку незнания и вытесняет ее на границы философского дискурса. «Рассудочная метафизика» с ее «деспотическим господством» (И. Кант) и претензией на абсолютную познаваемость реальности вырождается в догматизм, обратной стороной которого выступает методологический скепсис. В поисках стратегии преодоления «мнимого скандала разума с самим собой» (И. Кант) наука незнания возрождается в форме трансцендентальной философии. Экспериментальный метод Канта призван артикулировать конститутивные условия, обосновывающие возможность познания, и создать дисциплину для определения его границ. Границы теоретического познания возникают в горизонте вопроса о том, как возможна causa noumenon. Отвечая на этот вопрос, оно выходит за пределы эмпирического применения категорий, становится трансцендентным, то есть не признающим никакой демаркации и допускает расширение области нашего познания за пределы условий нашей чувственности. Смысл ограничения притязаний разума в том, чтобы предоставить беспрецедентную свободу самоопределения в отношении всей совокупности существ воле и, в возвратном движении соединить идеи технически-теоретического и морально-практического разума в едином синтетическом познании. Поскольку "мыслящим мировым существом", человека делает способность суждения, трансцендентальная философия как «наука незнания» обнаруживает возможность сохранить собственное достоинство и статус «управительницы собственных законов» (И. Кант), не конфликтуя со здравым смыслом и. в то же время, не позволяя «разуму неистовствовать».

Харальд Шветцер