Габдель Махмут Пим сибирский

Вид материала

Рассказ

Содержание 3. С высоты вышки

Подобный материал:

• Габдель Махмут На кончике пера, 1693.68kb.
• Правда и ложь о начале войны готовил ли Сталин упреждающий удар по Германии в 1941, 273.2kb.
• «Сибирский вестник», 12.94kb.
• Утверждении муниципальной программы «Содействие занятости населения городского округа, 12kb.
• Программы «Содействие занятости населения городского округа зато сибирский Алтайского, 179.59kb.
• Дском округе зато сибирский Алтайского края на 2008-2012 годы, утвержденной постановлением, 99.99kb.
• Сибирский алтайского края постановлени, 103.67kb.
• Вцелях профилактики проявлений экстремизма в городском округе закрытом административно-территориальном, 35.27kb.
• 1. Провести на территории городского округа зато сибирский Алтайского края месячник, 184.95kb.
• Публичный доклад директора муниципального общеобразовательного учреждения, 433.29kb.

1. Тандем

Ну вот… Теперь можно и расслабиться...

Теперь пусть за всех потрудится ненасытный турбобур...

На глубине ниже двух километров породы встречаются тверже гранита, иногда простому долоту не по зубам. Бывают такие, что даже алмазные едва справляются с таким сладким для нефтяников «тортом», как выражается бурильщик Матяхин.

С этого момента бдить перед манометром предстоит самому бурильщику. Но, чтобы не оставаться скучать одному, Матяхин не отпускает от себя первого помбура Садыкова. Вдвоем, конечно же, легче коротать время.

Матяхин заядлый весельчак, балагур каких еще поискать. Такие не любят одиночества. Понятно, что в такие моменты ему нужен напарник. А Садыков собеседник благодарный - умеет слушать безмолвно, мог бы даже часами, будь на буровой безделица.

Я тоже люблю эти мгновенья на буровой. Глянет Матяхин на манометр – пошло вниз давление - смайнает инструмент, и начнет, будто советуясь с Садыковым:

- Ну что, екорный бабай, анекдоты – давай?..

- Давай, Володик! - улыбнувшись краями губ, поддакивает тому давний напарник. Сам же Садыков никогда не начнет первым. Знает, что у Матяхина прибауток, куплетов всяких хватит на пятерых, тягаться бесполезно, но, чтобы дать другу сменить тему, всегда готов подсказать ему что-нибудь из припасенных на такой случай. Для этого он приучил внука-школьника вычитывать вместе с ним все «Крокодилы» и «Чаяны». Вот и черпает оттуда, и подсказывает другу, типа, давай, давеча вот что вычитал, слыхал ли Матяхин…

Матяхину того и надо, тут же парирует:

- Конечно, екорный бабай, это мне еще твой коллега, помбур Абзалов с бригады Шудрова рассказал. Ну тот, у которого родилась тройня…

Ничего не подозревающий Садыков еще ведь пытается уточнить, какой такой Абзалов, мол, младший или старший… Тут, незаметно подмигнув нам, Матяхин выпуливает:

- Ну да. И знаешь, все три матери на седьмом небе от счастья!

Хохот стоит над буровой, и, рассыпавшись эхом, углубляется в лес. Только и остается Садыкову заключить:

- Ну чорт!..

Во время спуска инструмента не поболтаешь на вольные темы. Тогда у бурильщика одни служебные команды в лексиконе. И те – сплошь матерные. А матерится Матяхин, надо сказать, виртуозно, иногда с такой выдумкой, что достается всем чертям, и так скорострельно, что не успеваешь запомнить, тут же следом вылетает новый многоэтажный...

И будто обрубает эту привычку, когда нет спешки. Дома, говорит, что за чертовщина, несмотря на фамилию, никакой, даже самый безобидный мат в голову не лезет, такой весь правильный становится. А здесь же…

…И вот теперь ему можно простить все. Теперь инструмент не занимает его так ответственно и напряженно. Отныне он благорасположен, готов всех обнять–расцеловать. С таким бы век коротать рядом.

Но меня прогоняют к виброситу. А она за пределами буровой вышки, то есть подальше от бригады. Сито шумно, надоедливо вибрирует, да гремит, как Ниагарский водопад, извергаемый скважиной буровой раствор. Тут я не услышу байки Матяхина.

Мое дело за тем, чтобы сито не забилось шламом, иначе раствор начнет выливаться поверх него в шламоприемник. Для раствора есть свой желоб под ситом, по нему он, очищенный от шлама, должен стечь в раствороприемник, размером с целый бассейн. Из этого бассейна мощные насосы качают раствор в инструмент, заканчивающийся турбобуром. Вот такой растворооборот обеспечивает беспрерывное бурение. Раствор применяется, чтобы одновременно подавить сильное давление в глубинных пластах. Там водой не возьмешь, как бывает в начале. Ведь земля-матушка не желает так запросто раздаривать свою кровь. Иногда, если у глинистого раствора не хватает сил и способностей, чтобы справиться с водопроявлениями, обвалами в породах, приходится добавлять в него буровой клей, утяжеляющие минеральные порошки, другие компоненты, а то и вместе с тампонажниками цементировать те проблемные пласты.… И так измотаешься от беготни вокруг вышки, что в автобусе тут же валишься и засыпаешь от усталости.

Но сегодня Матяхин не подает другой команды. Значит, буду стоять, и соскребать плоской лопатой налипающий на сито шлам. Работа не трудная, но до того нудная, что никакого энтузиазма не хватает. От скуки всякие мысли лезут в голову. Стоишь как неживой, еле шевеля лопатой. Поэтому после напряженного спуска инструмента, здесь сразу спать тянет, ведь дело к утру уже. А то незаметно и в дрему бросает. И, как обычно, обида гложет. Что спихнул Матяхин презренный этот вибратор на меня.

Вот и «стой, качай нефть из песка. Тоска…», как сказано Маяковским, выразившим в двух словах поверхностную суть моей сегодня работы. Можно подумать, на себе познал этот великан-горлопан специфику труда добытчиков черного золота. С той лишь разницей, что нет у нас песка как в Прикаспии…

Несмотря на это, мне все нравится у буровиков. И даже зимой, когда ко всем напастям добавляется мороз и борьба с оледенением оборудования. Но дорога…

Иной раз прямо-таки проклинаю ее. Ведь она отнимает полтора-два часа драгоценного времени. Это в одну сторону, чтобы только добраться до буровой. Да обратно еще более тягучих полтора-два часа. Итого целых три-четыре часа в день коту под хвост. За это время я полкниги проглотил бы. Брать книгу с собой бессмысленно, хоть асфальт в нашем районе в каждую деревню заглядывает, но не больно-то читается в дороге. Тряский автобус это все же не вагон, не могу читать прыгающие перед глазами строчки. А в дороге всякая мелочь отвлекает. Да, смотря, какой еще водитель попадется. Иной набьет левых пассажиров для навару себе в карман. Еще усовестит, типа, почему бы тебе, то есть мне, не уступить место слабому полу, молодой, а несознательный. Вьехать бы такому… Ведь автобус-то наш. А не смею, людям тоже надо, не их вина, что не хватает рейсовых…

И вот так день-деньской непродуктивно прожигаем мы свое лучшее время. Именно это мне и не нравится у буровиков. В будущем за это время люди научатся преодолевать тысячи километров. Нынче как раз отложил роман Клиффорда Саймака, где астронавты запросто джантируют, это по нему, или релаксируют, телепортируют, левитируют, как утверждают другие, то есть перемещаются в пространстве с планеты на планету. В нагрудном кармане комбинезона у них миниатюрные приборы – вынут, потыкают участки инопланетной поверхности выдвижными антеннками-щупальцами в нескольких точках, и тут же на мониторе определяют, есть ли там полезное ископаемое со всеми необходимыми для добытчиков параметрами. И вся любовь, как выражается Матяхин, на этом работа астронавта-геолога завершена. После прибудут сюда их коллеги-буровики с ракетными турбобурами. Пробурить скважину такой ракетой - работа вся недолга, и уже заглянул в дьявольские глубины, главное, никакого физического усилия… Вот ведь как будет когда-то!..

…Я конечно же не намерен всю жизнь стеречь это вибросито проклятое, окончу свой институт, и свалю отсюда. А пока вынужден торчать тут как бельмо на глазу, ведь кому-то и это надо делать. Раз попал к буровикам, надо освоить все, чтобы не сказали потом, будто я ни аза, ни раза здесь не распознал…

2. Работяги-черти

В разных концах Зеленогорского района мы пробурили двенадцать скважин, а мне надо еще чертову дюжину, затем можно и распрощаться. Двадцать пять потому, что столько лет от роду мне стукнет к этому времени – такую задачу поставил себе, трудоустраиваясь к буровикам.

Здесь, в этих местах, скважина бурится недолго. Когда нет осложнений, типа водопроявления, или, наоборот, поглощения, либо прихвата инструмента, максимум за три недели скважину мы уже сдаем эксплуатационникам. Но если ж какая авария, пиши, пропало. На буровой все наоборот, считай. Потому что платят за метры проходки. Случись же какое осложнение – крутишься вокруг буровой как заведенный, чтобы устранить его, а получаешь с гулькин нос – одни тарифы. Нет осложнений – и легко берешь пласт за пластом. И, соответственно, как говорит Матяхин, идут метры - бегут литры. То есть, чем быстрее вглубь, тем больше ширится карман у буровика от накруток в табеле «за ускорение».

Нынче у нас именно такая скважина. Глубины с возможными отклонениями уже пройдены, осталось всего ничего, около сотни метров. Но породы пошли твердые, покоряются с трудом. Поэтому нашей смене бурить и бурить, смены долота вновь не будет…

- Якорный малай, ты не спи давай!..

Надо же, я и всамделе заклевал носом - дремлю, прислоненный к леерам у вибросита. Это толстяк электрик Петухов, проходя мимо, решил ошарашить меня своим окриком хрипатым, да не вышло как хотел – шум раствора приглушил.

Где он пропадал до сих пор, один черт знает, такая у него хитрая должность. Ведь электрик в бригаде нужен на всякий дежурный лишь случай. А когда все светится и вращается, он же не вмешается, делать нечего, вот и шляется везде как мишка-шатун. И сейчас появился, чтобы показать, будто при деле он. Наверняка храпел где-нибудь в котельной, пока мы спускали инструмент. От скуки задирается, как всегда, на меня, еще зеленого. Но даже тут не нашел ничего нового, словами Матяхина попугайничает.

- Топай своей дорогой, Топтыгин! - бросаю ему в ответ.

Он безвредный. Шутить, как Матяхин, Петухов не умеет, поэтому все попытки эти у него получаются как неуместные выходки. Кто не знает, могут воспринять за оскорбление. Мы же привыкли, не обижаемся.

А Матяхина он избегает. Потому что Матяхин, появись вдруг Петухов, все свои поговорки начинает вокруг него и о нем плести, что не по нраву Петухову, считает, будто Матяхин его недолюбливает. Очень даже может быть, наш бурильщик терпеть не может хитромудрых, к каким относит электрика.

…Попервости, как всякий на буровой, я ходил настороже во все глаза и уши. Особенно боязно было при спуске инструмента. С каждой наращенной свечой-двухтрубкой, инструмент все больше тяжелеет, и с таким грохотом проваливается в тартарары, того и гляди, сами развалимся или, наоборот, взлетим вместе с вышкой. К концу, когда все свечи нарощены, и на стакане, то есть платформе для свеч, остаются одна-две последние, у Матяхина уже никаких сил не хватает для тормозного рычага, матерясь и чертыхаясь наваливается на него всем телом. Иногда на помощь подскакивает к нему Садыков, и, как говорят пианисты, в четыре руки давят на тормоз с удвоенной работяговской тяжестью.

Барабаны от трения о тормозные колодки свистят – фьюбрр...

Троса на талях, как струны у рояля, от натуги звенят – зрр-фрр, зрр-фрр…

И, когда клинья захлопываются у горла последней трубы, вся вышка, будто штангист от навалившейся вдруг тяжести, как бы приседает, вжимаясь всем корпусом в землю-матушку. Тут, наконец, и бригада, как один, облегченно вздыхает...

Оно, конечно, можно бы не спеша, притормаживая спускать инструмент, но ведь азарт берет, да время дорого, не зря же и план дается, и в соцсоревнование с другими бригадами вовлечены…

…Я отщелкиваю замок элеватора, на котором висел многотонный инструмент, и чуть отталкиваю его от горла трубы. Матяхин дает реверс, элеватор вновь улетает ввысь, к люльке, где наготове ждет второй помбур, верховой Ковдиряков. Осторожно беря очередную свечу, он толкнет ее в раскрытое обьятье элеватора, защелкнет на стопор, махнет рукой бурильщику и, задрожав, свеча слегка подпрыгивает над стаканом. Нижний ее конец, прихватив крюком, я веду к инструменту, и на мгновенье придерживаю над горлом. Матяхин осторожно, плавно, как партнер балерину, опускает свечу на муфту трубы. Тут наступает черед действиям первого помбура Садыкова. Его место за пневматическим буровым ключом, которым он, надавливая на рычаги, ввинчивает свечу в инструмент. И так раз за разом, пока не спустим всю бурильную колонну. Затем остается подключить к ней насосный шланг. И знай себе, бури, турбобур, вгрызайся в землю, червяк километровый…

Первые дни, до сдачи допускного минимума, я открыв рот наблюдал за всем этим магически завораживающим действом, боясь и дивясь одновременно. Но когда изучил-освоил до автоматизма каждую операцию, приноровился настолько, что успевал и расслабиться, а в ночную смену даже прикорнуть секунды две-три позволял себе, пока Садыков манипулирует ключом. Особенно расслабленно работаешь, когда процесс идет наоборот, то есть при подьеме. Пока тяжелый инструмент с натугой тянется на высоту свечи, словно на нем армада дьяволов повисла, я прислоняюсь к стоящим на стакане. Или к воротам вышки, ежели нет сквозняка. Одного-двух раз такой дремы бывает достаточно, чтобы прошла ночная сонливость. Ведь как бы ты ни высыпался перед сменой, биологические часы берут свое – к утру уже ходишь как лунатик. В первые мои ночные смены Матяхин прогонял меня в бытовку с будильником, заведенным на десять-пятнадцать минут, говоря, что так будет полезнее для дела.

На одну скважину иной раз выпадает несколько десятков таких спусков-подьемов. А все лишь затем, чтобы сменить долото. Иногда и сам турбобур, вдруг закапризничавший ни с того ни с сего. Не беря в счет аварийные ситуации.

3. С высоты вышки

…Каким-то чудом сквозь буровой шум и гул слух мой уловил ковдиряковский свист. Он все еще был наверху. Что-то кричит и машет мне, подзывая подняться. Может, чем-нибудь надо помочь, подумал я и двинулся к трапу.

На этой скважине я всего неделю. Большую часть работы ребята прошли, пока я, студент-заочник, корпел на сессии над учебниками. Поэтому еще ни разу не поднимался наверх, и с удовольствием откликнулся на зов коллеги-верхового.

Чем выше, тем вольготнее взору. В лесу нам утреннее солнце было еще недоступно, а тут на полголовы поднялось над горизонтом, поручни трапа успели даже нагреться. Свет червленого зарева слепящее заливает всю округу, вот и дальнее подножье Урала стало заметно. Затем я выглядел близлежащие безлесые долины. Вышка наша расположена в густой дубраве, внизу даже днем взору ничего интересного не бросится. А тут весь горизонт предстал как на ладони. На западе, за буровым бассейном, в подгорье проклюнулись крыши большой деревни. Оказалось, мы стоим всего в сотне метров от крутого яра, под которым раскинулось слышанное мной колхозное село Зурдала. О нем я и не догадывался, так как с большака машина сворачивала сразу в лес, где и была буровая. Приезжали ночью, уезжали утром - не выпадало забот заглянуть, вот и не знал.

Наверху не так шумно, освежает легкий ветерок, сонливость вмиг развеялась.

- Быстрей шевелись, Якорный малай! – нетерпеливо кричит Ковдиряков.

- А что случилось-то?

- Проспишь ведь все на свете! Я тут такого насмотрелся, рассказать, так не поверите ж, свидетель нужен зараз… На, полюбуйся, - протягивает мне бинокль, - вон там, возле дуба, посреди деревни сельмаг, видишь? Без тебя я бегал туда за бутылкой. Красивая деваха там продавщицей, твоего возраста, может быть и младше. Видишь? Она, видать, сама же и за уборщицу, и за дворника.

- Ну, вижу…

- А что видишь-то, «ну»?

- Вижу – моет крыльцо. Ну и что?

- Значит, опоздал, Якорный малай. Дай-ка, сам гляну!.. Да вот же! Эх, ты… Не заметить такое! Вон же, вон она подоткнула подол за пояс… А давеча рядом с крыльцом присела было!..

- Дурак, а не лечишься, - буркнул я, не дав ему досказать очередную скабрезность.

Одно на уме у чертяки. Ведь приедет домой, из квартиры и носа не высунет этот увалень. А здесь хлебом не корми, лишь бы языком почесать, становится такой мастак-повеса. Послушать его, всех девок перегреб, никто не устоит. В общем, трепло, каких еще поискать.

Но я бинокль перехватил. Еще с корабельной службы запала тяга обсматривать издали, как течет время вокруг. Военные моряки сильнее других скучают по гражданке, а бинокль как бы приближает эту вольную жизнь. За морское прошлое меня и прозвал Матяхин Якорным малаем…

Да, деваха что надо, очень даже ничего, не ошиблось чутье у Ковдирякова. Да из бойких, видать, шустро-то как работает... Что ж, нынче наверняка не смогу отказать Матяхину, если поручит сбегать в магазин…

…Ковдиряков недавно вернулся с севера. Говорит, не приглянулся он ему. Интересно было, пока изучал, осваивал. А работа – она везде работа, и бурение ничем не отличалось от здешнего. С той лишь разницей, что глубины там другие, да климат неприветливый. В общем, не по нутру это человеку, уже обустроенному, не ищущему большего. А скукотища-то там какая! Ну неописуемая! Всю вахту, до отправки домой, на Большую землю, торчишь как пень в белых снегах. Отработал смену – и в вагон, где, кроме как свалиться-переспать, заняться нечем. Поспал-недоспал, снова на вахту. Глянешь окрест – ни жилья человеческого, ни духу людского. Тоска зеленая.

Из приключений было одно запомнившееся событие. Однажды возле столовой обьявился раненый в ногу соболь и пристроился жить тут же. Видать, от стаи отстал, прокорма добыть не в силах. Отощавший, он слег возле вагон-столовки, думая, наверное, или умереть, или что-нибудь да перепадет от людей. Стали ему подбрасывать кости, обглоданные работягами, иной раз и мяса, или рыбы перележалой, не годной для разборчивых. Хорошего же самим по норме лишь… Как стал на ноги, исчез соболек. Больше и вспомнить-то нечего. Пьянки одни, так они везде одинаковы. Ковдиряков как допился однажды до чертиков, сразу одумался, так ведь и умрешь на за грош. Дураки продувались в карты, и, не солоно хлебавши, укатывали. Что за удовольствие так северять. И бросил Ковдиряков неприютные снега эти. А может, это север не принял его, человека, не нуждавшегося ни в чем, кроме тепла домашнего. Чего рыскать по свету, когда хорошо лишь там, где нас нет – от добра добра не ищут. Всех денег тоже не загребешь, а дома ведь щепка к щепке пристраивается.

А тут! Кругом трава зеленеет, лес стеной встает и листьями шумит, кузнечики верещат, стрекозы шелестят перед носом, лягушки к лужам скачут, вон кукушка вдаль манит – живи, не хочу. В городе, пока домой идешь, со всеми перездороваешься, поговоришь, о чем хочешь, и все друзья тебя приветствуют, в гости зазывают, ну и ты отвечаешь тем же. Вот такая размеренная, предсказуемая и должна быть жизнь. Чего зря суетиться, гоняться за призрачным чем-то?


…К магазину подьехал дядька на мотоцикле с коляской. Ловко соскочил. Сам неуклюжий какой-то, то есть, надо бы сказать, с неправильными пропорциями: туловище широкое и короткое, ноги длинные, руки крупные, сам небольшого роста, о каком говорят: метр с кепкой… Погоди-постой… Да это же, похоже, с горбинкой мужик. Такой, будто изнутри чем-то слегка расперло ему грудь и спину. Большинство горбунов несимметричные в теле. Как бы гирю тяжелую у лопатки таскают, приседая на одну ногу, что неуютно становится самому завидевшему. Этот непохож на таких, кого бывает жалко. Ему бы вытянуть верхнюю часть, и предстал бы богатырь…

На этом пришлось свернуть наблюдения, передал бинокль Ковдирякову. По времени прикинув, глянул и заметил, как буровой раствор стал выливаться поверх сита. Я поспешил на свое место, хотя Ковдиряков отговаривал, что зря, скоро закончим скважину, кому нужен твой раствор.

А тут, видать, и турбобур достиг заданной точки. Матяхин отключил насосы, поднял инструмент на высоту квадрата, свистнул нам на сбор. И я направился на свое место на буровой. Думая, что сейчас начнем подьем, а там, к окончанию, как раз подьедет сменная вахта.

Но Матяхин надвинул каску на нос. Мы знали, не зря он так.

- Ну все, робяты-демократы! – сказал, и замолк. Тянет время.

Садыков наверняка знает, что к чему, но не скажет ведь, паразит.

А бурильщик начинает будто издалека:

- Вот так-то, браты-акробаты… Сю породу нашей смене не догрызть, шампанского о долото не хлобысть. Какие есть соображения по поводу сего недоразуменья? – Да как расхохочется. Вот такой он весь.

Тут рассмеялся и Садыков, комментирует друга:

- Метров пять всего осталсы, а долото не бирет, и все. Надо бы минять. А вдруг он тоже ни возьмет, тогда ведь снова спуск-подьем. Или уж помаимся до приезда смены? Со свежим силам придумает начальство, что делать, верны?…

4. Визитеры

В общем, на том и порешили, ведь до пересменки, когда к полдесятому подьедет вахтовка, оставалось всего полтора-два часа. Бури-грызи, чортогрыз, а я слетаю до красавицы местной. На мое удовольствие, Матяхин поручил мне сбегать за белоголовкой.

До магазина я вмиг долетел, хоть и не нашел тропинки, о которой предупреждал Ковдиряков. Так как под гору в самом деле как на крыльях спускаешься. Да добавьте сюда мое молодеческое стремление – наверняка соколом упал под ноги девушки на выданье…

Она с полчаса уже как открыла магазин, а теперь сидела на крылечке, скучая без покупателей, я появился кстати. Деваха оказалась и на язык бойкой. Разговор вышел совсем неожиданный для меня, можно сказать, сразу потек по ее сценарию. Разве такое забудешь? Вот как жонглировала мной чертова девка, начав, вреде бы, с безобидного:

- Теперь молодого нашли за водкой бегать?..

- Что, успели надоесть уже? – ответил я вопросом на вопрос, не найдя ничего лучше. Можно подумать, что буровики только этим озабочены. Она же гнула свое:

- Я думала, на буровой работают одни герои. А вижу – те же любители закладывать, как наши в колхозе «Сорок лет без урожая»...

Речь у нее была как у учителя, с чеканным произношением каждого слова, говорила, будто повторяла задание. Это мне стало забавно и, желая докопаться, решил, ни за что не сдамся:

- А я думал, торгашам нет разницы, кому что спихнуть, лишь бы выручка была!.. – И этим, видать, оскорбил ее самолюбие. Она вздохнула огорченно:

- Ну, если не отличать продавца от торгаша, тогда понятно, тогда идемте в магазин, - будто передразнивая, слово «магазин» произнесла с ударением на втором слоге, и как отрезала.

Я был обезоружен, молча проследовал за ней. А расплачиваясь за две заказанные бригадой бутылки, все же решил поставить свою точку в разговоре:

- Пьющие есть везде. А на буровой пьяница дня не продержится. Это тоже надо уразуметь. До свидания!

- Тогда, до новой встречи, герой! - и улыбнулась.

Такая она мне нравилось больше. Обидно, что не сумел раскрыть…

По прикидкам, девушка казалась мне ровесницей, и была чертовски притягательной, почти красавицей, такой, за которой наверняка приударяют десятки молодцов со всей округи.

Я бы тоже был не прочь…


…К моему возвращению на буровую, к нам как раз подьехал, будто в ответ, визитер из деревни. Тот самый, которого мы с Ковдиряковым наблюдали в бинокль. Остановив мотоцикл возле вагон-столовой, он ловко перебросил правую ногу почему-то со стороны руля, пересел на сиденье лицом к вышке, стал осматривать округу. Заметив его, Матяхин приподнял инструмент, не выключая заклинил, позвал нас за собой и пошел навстречу гостю:

- Епресете, какими ветрами? Дело пытаем, али от дела лытаем? - прокричал он, еще спускаясь с подмостей.

Позже я выяснил, что Матяхин старика встречал здесь впервые, как и тот нас. А заговорил, как с давним знакомым. Такая черта у людей, повидавших немало всего на свете. Опытный Матяхин интуитивно почувствовал, что не зря появился старик на буровой. А Ковдиряков нарочно, чтобы позлить меня при Матяхине, стал пытать, пока шли по эстакаде, не выкинул ли я чего с его дочкой-продавщицей…

Гость так же издали ответил с открытой улыбкой во все лицо:

- Драстуй, работный люди! Конещны, ты прав, дело пытаю. Разговор есть. А вы весь струмент притопил, вижу? Грызет чирвяк землю?..

Терпеливо поджидая буровиков, старик стоял и, явно обдумывая что-то серьезное, поглаживал свой голый затылок. Лицо у него было гладкое, с морщинами лишь у глаз, поэтому называть его бабаем-стариком, можно было разве что с натяжкой, потому лишь, что выдавала седина на бровях. На крупном теле небольшая бритая голова смотрелась как с чужого плеча. Верхняя часть туловища у старика была будто аккуратно притоплена к низу, оттого и выглядел непропорционально длинноногим. Для деревенского, одет он был слишком опрятно: серого цвета брюки со стрелками завершались внизу начищенными до блеска черными летними ботинками, светлая свежая сорочка-безрукавка была, может быть, надета по благородному сегодня случаю, а из брючного кармана торчал синий козырек матерчатой летней фуражки. В общем, как в гости собрался человек. Деревенский ухоженный интеллигент, иначе не скажешь.

Уставшим к утру, нам выпал повод передохнуть. Поэтому с удовольствием откликнулись на предложение Матяхина. Он присел на крылечке столовки, сбоку от старика. Мы поздоровались, и расположились полукругом к ним обоим – кто полулежа на трубах, кто по-турецки на траве. Петухов полез в карман за сигаретой, предложил визитеру заморить червячка-табачка. Гость отказался, говоря, что не курит вовсе. Сам он не волновался, не смущался, как не теряется всякий взрослый человек перед детьми. Приступил издалека, спросил для начала, как нам работается тут. На что Матяхин сбалагурил, как всегда, готовым у него: «Работа не черт, в болото не уйдет. А пахать нам как Стаханов, боже упаси! Водку пьем по семь стаканов, торопись-ка подносить!..»

Запрокинув лицо к небу, визитер заразительно рассмеялся и, в поддержку юмористу, сказал, что и сам любит смешить людей, но по-русски грамотно сделать этого не сможет, так как плохо знает. А в деревне он тоже благодаря озорству своему и завоевал уважение. Ведь с шуткой легче обходить острые углы в спорах…

После такого вступления атмосфера потеплела, само собой, для любого разговора.

- Знаите, друзия, зовите миня Борисом, - улыбнулся затем старик. – Я профком в колхозе. Давно хотел заехать, да все никак не решал. А тут меня спрашивают колхозники. Говорят, чтоб поговорил с вам на совись. Вы-то, конещно, не решите, но вить передать руководству можете, правды?

- Конечно-конечно, чего уж там, говори, расскажем, - опережая всех, вставил Ковдиряков.

- Что-то с водой, что ли, Борис абый? – спросил вдруг серьезно Матяхин.

Для меня это стало полной неожиданностью, вот что значит опыт. «Парадоксов друг» Матяхин сразу почуял неладное в нашем добром деле.

- Именны! - ответил утвердительно старик. Сокрушенно погладил затылок, продолжил. – Мы же с речки ни бирем воду, спокон век пьем из родников, потому-то предки выбрал это место. Как вы стали бурить, наша вода стала дурно пахнуть, типер вот вовсе цвет поменял. Правда, пока не у всех. Можете вы это обсказать начальству? Я только затем к вам. Вот, наверный, все, что я хотел, друзия.

С последними словами он откинул тент на люльке ижака и, взяв за завязку одной рукой, как нечего делать извлек оттуда картонную коробку:

- В знак уваженья к вам, преседатель велел передать вот эты…

От такой неожиданности, мы все вдруг вскочили. Садыков спросил у соплеменника: «Нэрсэ бу, бабай?», - то есть, что это? А Матяхин бережно принял коробку, смекнул что к чему, улыбка поплыла шире рта:

- С этого бы и начинал, екорный бабай! Хочешь, сейчас же отметим в знак договоренности?..

Гость замахал рукой, говоря, что по причине печени, к сожалению, не сможет составить компанию. А Матяхин ему:

- Так ведь я тоже бросил. С прошлого воскресенья - до первого поднесенья!..

Старик затрясся от хохота. Потом махнул рукой, дескать, с вами хорошо, да пора и честь знать, легко развернул мотоцикл, завел с одного удара ногой на педаль, и укатил.

В ящике было двенадцать бутылок болгарской плиски. По словам Садыкова, буровикам такого подарка, сколько они с Матяхиным работают, еще никто не подкидывал…