Указ Президента РФ от 20 февраля 1995 г. N 176

Вид материала

Документы

Содержание Семейная усыпальница героя Бородина Русский правительст­венный некрополь Поиск продолжается

Подобный материал:

• Указом Президента Российской Федерации от 20 февраля 1995 г. N 176 "Об утверждении, 1413.66kb.
• Указ Президента України, 136.66kb.
• Указ Президента Республики Беларусь от 30 декабря 2011 г. № 621 (Национальный реестр, 733.93kb.
• Указ президента україни №1001/2011, 137.12kb.
• Указ Президента Республики Беларусь от 14 марта 2011 г. № 109 (Национальный реестр, 694.39kb.
• Указ Президента України від 09., 362.86kb.
• Указ президента республики беларусь, 33.94kb.
• Указ Президента Республики Беларусь №116 от 27 февраля 2009, 16.15kb.
• Управлении Президента Российской Федерации по работе с обращениями граждан и организаций., 78.08kb.
• Указ Президента України від 16., 114.83kb.

Семейная усыпальница героя Бородина


«Небольшая скромная церковь в тени кладбищенских деревьев на берегу заросшей живописной Чермы стала усыпальницей одного из главных героев Бородинской битвы - генерала от инфантерии, генерал-адьютанта Петра Петровича Коновницына (1764 - 1822 гг.). И уже потому достойна занять почетное место в числе драгоценных реликвий Псковского края. Свидетель волнующих событий двухсотлетней давности она заслуживает так же своей строчки в архитектурной летописи России».


«Некоторые любопытные све­дения о строительной деятельнос­ти в имении, о семейных и иму­щественных делах периода Отече­ственной войны нам удалось почер­пнуть из переписки генеральши Коновницыной с супругом в пери­од военных кампаний. Они датиру­ются скорее всего 1813 г. (годы на самих письмах отсутствуют). Есть и упоминание (к сожалению, кос­венное) кяровского храма: «Суббо­та 27 июня (1813 ? г. - И.Л.) ... За Самарину пустошь 40 руб. через форшмейстера на почте отправи­ли. Поп отвозил и расписку взял. ... Прощай, трезвонят. Иду к понафиде...»


Из этого письма узнаем и другие интересные сведения: «С Порхова сестра от брата (Никиты Ивановича Корсакова? - И.Л) по­лучила письмо. Зовут меня. Пишут, что собираются по воскресеньям маскарады давать. В англицком саду заказано плошки. Гостей мно­го ездит, а Никита певчим и ло­шадям занимается».


«Праздник Никиты был великолепен. Феверок, и иллюминации, в котором наши и детские горели. И губернатор и весь уезд у него был...» В несколь­ких строках много краеведческих сведений. О церкви, правда, мало можно только заметить, что она исправно служит, и священник при ней состоит. Земля к имению понемногу прикупается. Сестра - это, по-видимому, Мария Иванов­на Лорер (урожденная Корсакова), наследница соседних Верхолян, богатого имения, в котором позднее даже сам император Николай I по­бывал в гостях

Дальше в письме есть и такие строки: «Лиза? (или Петруша?) теперь занят сопреч теле­скопом... Сию минуту заглянула в телескоп и увидела... в Верхолянях Лорера. Они едут... через 10 дней в Петербург...»


«Могу предположить, что порховское имение, о котором идет речь и где устраивался маскарад, - это село Полоное, принадлежавшее в конце XVIII в Ивану Ивано­вичу Корсакову, а впоследствии оно будет неразрывно связано с именем еще одного блистательного псковича, героя Русско-турецкой войны A.M. Дондукова-Корсакова (1820 - 1893 гг.). Здесь, в пору упое­ния победами над французами, на­чали, наверное, впервые в нашем крае затевать маскарады с иллюми­нацией, что с удивлением отметил один из авторов середины XIX в.».


«…вернемся к письмам В них бытовые подробности, которые представляют интерес потому, что проливают свет на повседневную жизнь семьи. «…много чай, сахар, кофей разоряет Свеч на 400 купила До лета будет, и то уже 17 пуд, и зимою 20 будет. Свечи восковых не держу.». «На омуте косят Мель­ницу перечинивают Гумно строят Дом снаружи украшают. Большие окны вверху вставили в передней фасады Надеюсь, будешь доволен - верх расписан, печи переделаны, библиотека устроена, молодиньких канареичик 9 Вот тебе рапорт об­стоятельный обо всем».


«История с домом начинается значительно раньше и не в таких веселых тонах. Еще 27 июня (1813?) в уже упоминавшемся письме Анна Ивановна пишет мужу следующее: «Что нам с фундаментом делать? Весь развалился. Надо подбирать и штукатурить. Наши не умеит. Па­вел (управляющий? - И.Л.) в Нарве хочет щикатурщика взять... трубы все развалились. Кирпич был сквер­ной. Теперь нарочно для нас в Верхолянях обжигают...». «Дом почти весь обгрунтован. Окошки заделываю и дверь внизу в кабинете бревнами. Будет тепло. Столяры двери делают в сени, да и в оба балкона. А те так хороши, что развалились уже. Нуж­но хороший замок другой с пружи­ною: один в сени, а другой в низу, в лакейской, где по приказанию тво­ему делают одинаковую дверь...»


«К сожалению, о Покровском храме в письмах почти не упоми­нается. Но есть одно письменное свидетельство этих лет в другом источнике. Это (свидетельство о том, что некогда существовала) надпись на деревян­ном аналое в церкви Покрова: «Сде­лан Петром Коновницыным в 1816 году».


«В письмах более всего гово­рится о хозяйственных строениях усадьбы. Ценное свидетельство кяровской хозяйки: «...дом во втор­ник или среду совсем обшит и заг­рунтован будет. Приниматься будем за коровни. Ивану избу. Погреба не будет, ибо и нашего довольно. А думаем сени с избою для садовни­ка пристроить. А там хотим нонича на углу, где назначил стряпчую, столярную ... для кумполов, а то строение развалилось. Пригодится на кирпичный завод, который не шутя затеваем...»


«С этим периодом настоящего переустройства усадьбы, возможно, связан один загадочный сюжет в био­графии академика архитектуры, ма­стера позднего ампира Авраама Ива­новича Мельникова (1784 - 1854 гг.). В журнале «Зодчий» за 1885 г. в ста­тье биографа П.Н. Петрова есть та­кая информация, которая повторя­ется и в 1911 г.: «...между проектами сельских церквей (Мельникова -И.Л.), тоже разнообразных форм, замечательны церкви... (следует пе­речисление - И.Л.) в имении гене­ральши Коновницыной...»


«Храм Покрова в Кярово (а есть основание думать, что речь идет именно о нем) резко выпада­ет из ряда подобных проектов ака­демика. Есть, правда, некое сти­листическое различие между ко­локольней и основным объемом с ложным барабаном. Можно толь­ко предполагать, что академик участвовал в реконструкции хра­ма конца XVIII в. и «прорисовал» заново фасады, барабан с главой, но данных для этого недостаточ­но. Можно добавить, что архитек­тор брался охотно за любые зака­зы и что Коновницыны большими средствами на строительство но­вого каменного храма едва ли рас­полагали».


«Смерть П.П. Коновницына в августе 1822 г. стала несомненным рубежом в истории кяровской усадь­бы и Покровского храма. С соболезнованиями по поводу кончины героя к Анне Ивановне обратились импе­ратор Александр I, вдовствующая императрица Мария Федоровна (ко­торая, кстати, выступила с уверениями в том, что необходимая сум­ма на заклад имения в губернии бу­дет дана). Судя по этим заверениям и другим косвенным данным, семья покойного генерала не была доста­точно обеспеченной. Деньги нужны были на создание достойного мемо­риала герою, любимому мужу и отцу. О том, что в храме велись или про­должались какие-то работы, гово­рит следующее известие, приведен­ное А.А. Поповым, о том, что Ни­колаем Павловичем, великим князем, в Покровский храм были по­жалованы семье покойного генерала в память о нем иконы из Аничкова дворца, украсившие иконостас. Местное предание о том, что иконы пожалованы императрицей Ели­заветой, косвенно только подтвер­ждает этот факт».


«Императрицей в 1822 г. была Елизавета Алексеевна, жена Александра I. Внутри хра­ма появилось первое, известное нам семейное надгробие черного мрамо­ра у левого клироса:


Генерал от ин­фантерии, генерал-адъютант,

граф Петр Петрович Коновницын

родил­ся 28 сентября 1764 года,

погребен 29 августа 1822 года.


Отныне храм Покрова из домового храма превра­тился в настоящий мавзолей слав­ного рода. После кончины Анны Ива­новны в С.-Петербурге, она была по­хоронена также в храме, рядом с мужем. После смерти матери Иван Петрович Коновницын… перебрался в Кярово».


«(Иван Петрович)…был захо­ронен в храме в 1867 г. Еще ранее… появилась на стене надгробная плита с именем Лорера (А.И. Лорер приходился свояком сыну П.П. Коновницына Петру Петровичу, братом — декабристу Н.И. Лореру и дядей — известной красавице Александре Осиповне Смирновой-Россет, воспетой Пушкиным и Лермонтовым. В Отечественную войну 1812 года он проявил недюжинную храбрость).


Елизавета Петровна Коновницына в последние годы жизни периодически тоже жила в родном Кирове, но похоронена в Москве, в Донском монастыре, в семейной усы­пальнице Нарышкиных - родствен­ников по мужу».


«В 1910 г. план, фасады, разрез церкви вы­полнил губернский архитектор Зы­ков. Тогда же были выполнены фотографии внешнего вида храма, на которых он предстает в его ны­нешнем виде».


И.И. Лагунин


Автор примечательного для нас материала приводит сведения о местонахождении планов, фасадов, разрезов и фотографий храма. Они хранятся в Санкт-Петербурге, в Институте истории материальной культуры Российской академии наук, на Дворцовой набережной в доме № 18. (Фотоархив ИИМК РАН. Негативы III-12546, 11957, 11956, 1-1953-1956).





Важные сведения по некрополю Кярово привел сланцевский краевед

Ф.А. Чуркин, ныне покойный.


Исследования краеведов имеют непреходящую ценность приоритетов, поскольку, на месте имеется возможность «ощутить материал непосредственно». Зачастую именно на краеведении базируются сочинения маститых авторов. Надо признать, что труд подвижников-просветителей и труд профессионалов – две стороны одной медали.


В своей статье для сланцевской газеты Знамя труда Федор Андреевич Чуркин, пишет: «По моей прось­бе историк Гдовской школы Н. Иванов получил от историка Псковского пединсти­тута Г.М. Дейча выписку из «Русского правительственного некрополя». Кстати, предки Ф.А. Чуркина были из крепостых Коновницыных и проживали в д. Ужово. Там же родился и сам краевед.


Русский правительст­венный некрополь


Из Коновницыных в Кярово похоронены


Коновницын А.П.(1817 - 1852),

Коновницын Г. П. (1809 - 1846),

Коновиицын Н. И. (1836 - 1877),

Коновницын И.П. (нет даты),

Коновницын П.П. (1764 - 1822),

Коновницын Г. И. (1710 - 1777),

Коновницын И.П. (1749 - 1769).


1914


Поиск продолжается


«В детстве я слышал, как сосед дед Миша, сидя у нас в зимние вечера у горя­щей чугунки, говорил, что титул «Ваша светлость» у Коновницыных получил от царя их дед, Петр Петрович, за Бородинский бой. Наши детские игры тоже были связаны с владениями помещика Коновницына. Мы воображали, что крадемся в их луг за травой для сво­их ягнят, телят. А в этот момент кто-нибудь кричал: «Гаврила идет!» (староста помещика, охранявший их добро), И мы все прятались кто куда. Я помню, что на здании школы, которая сто­ит между деревнями Смуравьево и Верхоляны, было написано: «Школа построе­на на пожертвования гра­фини Коновницыной».


«Мне запомнились слова экскурсовода Историческо­го музея г. Москвы в боль­шом зале музея, посвящен­ном Отечественной войне 1812 года. Среди многих портретов героев войны был и борьшой портрет П.П. Коновницына в кра­сивой резной раме, а рядом, в маленькой комнате, несколько бедных экспонатов, среди которых и неболь­шой дорожный ящик Е.П. Нарышкиной. Экскурсовод сказал, что, видите, экспона­тов о декабристах очень ма­ло и это потому, что Нико­лай I принял все меры для уничтожения всего, что было связано с памятью о декаб­ристах. Мне пришлось по­бывать во многих городах Сибири и я видел в Чите, Петровском Заводе, Верхнеудинске и Иркутске памятни­ки декабристам».


«У жителей соседних с имением Кярово деревень сохранилась легенда, что стоящий в парке имения гранитный памятник постав­лен «или в память любимой собаки графа или тому графу, который был против царя». Я хорошо помню этот памятник когда он был единственный в парке, а кладбище было только в пределах церковной ограды. В наше время весь парк за­нят под кладбище, но гра­нитный обелиск еще стоит» (по рассказам местников, внехрамовое кладбище в парке образовано в 1930-е годы – В.Б.).


«Декабриста П.П. Коновницына в т.н. Бархатной книге нет. Он погребен в имении Е.П. Нарышкиной в селе Никитское Сумской об­ласти. Умер он в Баку, в Закавказье, куда был со­слан по суду, рядовым, по­сле лишения офицерского и дворянского званий».


(Не известно, откуда Ф.А. Чуркин взял сведения о смерти Петра в Баку и о захоронении его в имении Никитское. Есть другие свидетельства о смерти его во Владикавказе и о местонахождения могилы там же. Вот одно из них, взятое из некоего романа и размещенное в сети Internet – В.Б.).


«В день отправления из Владикавказа посетил я могилу Петра Коновницына. Он с братом Иваном Петровичем после декабрьских событий 1825 года был переведен в Отдельный Кавказский корпус. Воевал с персами и турками Дослужился до поручика, а в августе 1830 года заболел холерой. Тогда смерть косила многих. Елизавета Петровна Нарышкина, урожденная Коновницына, часто рассказывала о своих братьях. Мы с ней и супругом Михаилом Михайловичем вместе выехали из Кургана в Ставрополь. Там расстались, он уехал на правый фланг Линии, в Навагинский пехотный полк. Елизавета Петровна просила того, кто будет во Владикавказе, проведать могилу любимого Петруши… на горе Прометей… В. Кравченко».


«После Октября в Кярово жили внук Петра Петровича, Алексей Иванович; и его че­тыре сына: Алексей, Нико­лай, Петр и Александр. Сын Алексей от первого брака жил в Москве.


В книге маршала авиации С.А. Красовского «Вся жизнь в авиации», я прочитал, что в их авиаотряде 1918 года служили два офицера Коновницыны. Но в связи с кулацким восста­нием в Смоленской губер­нии, где стоял их отряд, осенью 1918 года они были арестованы и отправлены в Петроград. На мой вопрос автору, были ли Коновницы­ны в чем-либо замешаны, маршал написал мне: «Бра­тья Коновницыны — куль­турные офицеры, связи с контрреволюционерами не имели. Но как царские офи­церы, да еще - графского звания, были отчислены из части.


Дальше они оказались в ЧК на Гороховой. Мои зем­ляки, бывшие крепостные Коновницына, написали про­шение об их освобождении. Прошение шло через Е.Д. Стасову, и они были выпу­щены. В январе 1919 года Николай Коновницын был приговорен военным трибу­налом к расстрелу. Испол­нение приговора затянулось. 5 апреля 1919 года из-за озера на Гдов сделал налет Булак-Балахович, вполне возможно, что одной из за­дач его налета было освобождение Н. Коновницына. По­сле налета вместе с Балаховичем ушли за озеро и братья Коновницыны. В мае с наступающей белой арми­ей они вернулись, а осенью того же года вновь ушли в Эстонию с остатками армии Юденича и больше о их су­дьбе ничего не было слышно.


В конце 60-х годов вышла книга В.Н. Александрова «Воспоминания и думы быв­шего эмигранта». Я послал ему письмо с вопросом, не встречал ли он где Коновницыных? Он ответил, что ни в Югославии, ни в Пари­же ничего о Коновницыных не слышал. То же мне отве­тил и вернувшийся из эми­грации протоиерей Б. Старк. Но вот в Роман-газете в № 19 (977) за 1983 год в романе «Белые тени» Ивана Дорбы есть две строчки, что среди кадетов Донского корпуса, эвакуированного из России в 1920 году в Югославию, был и «изнеженный отпрыск славного рода Коновницы­ных». Вполне возможно, что это был младший сын Алек­сея Ивановича. Я попросил автора написать, что ему известно еще о Коновни­цыных. Он только добавил, что один из графов Конов­ницыных учился в 1914— 1916 годах в Московском лицее. И еще он написал «что понимает и разделяет мои чувства, и хотелось бы, чтобы потомки славного ро­да Петра Петровича Конов­ницына — героя Бородино и Лейпцига не были бы из­гоями нашей Родины» (переписку Ф.А. Чуркина и архив его еще предстоит изучать – В.Б.).


Через ныне умершего свя­щенника Кяровской церкви я письменно связался с од­ной из праправнучек Петра Петровича, московского по­коления. Мы взаимно обме­нялись сведениями о Конов­ницыных и продолжаем пе­реписку.

Прошедший год был на поиски удачен. По публика­ции одной газеты была найдена еще одна праправнучка Петра Петровича в Моск­ве. Из двух разных мест Гдовским музеем и священиком Гдовского собора бы­ла получена рукопись Сер­гея Николаевича Коновницына, праправнука Петра Петровича, московского по­коления. Рукопись опубли­кована в гдовской и сланцевской газетах. Из нее мы узнали, что после гражданской войны в эмиграции из кяровского поколения Коновницыных было только два человека. О судьбах их он ничего не знает. По неофи­циальным данным, один Коновницын погиб в 1920 году в Польше, другой — позд­нее в Праге. Поиски продолжаются.


Сейчас встал вопрос о рес­таврации могилы внука Пе­тра Петровича — Алексея Ивановича Коновницына. В ноябре 1918 года он был по решению Советской власти расстрелян в г. Гдове. Я лично хорошо помню, что с приходом белых в Гдов, ле­том 1919 года, могила А.И. Коновницына была перед основанием памятника Aлександру II, что на берегу ре­чки Гдовки, возле Поцелуева мостика. Основание па­мятника сохранилось до на­ших дней. До прихода бе­лых на этом месте была мо­гила коммунистов, погиб­ших при налете на Гдов бан­ды Балаховича: А.Л. Ники­тина, Я.А. Ветрова и дру­гих. Их после перезахоро­нили в общую братскую могилу на Пятницкой площа­ди. После ухода белых мо­гила исчезла. Или ее прос­то сравняли с землей, или было перезахоронение? Есть желание проверить эти предположения. И если останки Алексея Ивановича окажут­ся на этом месте, то вста­нут две задачи. Или пере­нести останки его на родо­вое кладбище в Кярово, или здесь, на месте, отметить надгробным памятником».


Ф. Чуркин.





Тема о Коновницыных, участниках декабристского восстания, – особая тема. Освящаемая в свое время с особой помпой, сегодня, когда страна в разрухе и превращена внутренними и внешними врагами России в полигон сатаны, их деятельность представляется несколько в ином свете. Между тем, приведем сведения о Петре, Иване и Елизавете Коновницыных в том виде, как их дал известный автор в 1980 году…


«…Имени отца не посрамили»


Офицер генерального штаба


На Псковщине в 20-х годах прошлого века особенным уважением пользовался герой Отечественной войны Петр Петрович Коновницын. В известном стихотворе­нии «Певец во стане русских воинов» В. А. Жуков­ский посвятил ему следующие строки:


Хвала тебе, славян любовь,

Наш Коновницын смелый…


Военную деятельность граф Коновницын начал еще при Екатерине II. В 1798 году Павел I уволил его в отставку. Восемь лет был в немилости Петр Петрович, отсиживаясь в своем небольшом имении Кярове, под Гдовом.

Поместье находилось в шести верстах от города. Местность эта была довольно унылая, и оживляли ее лишь огромный сад и парк, доходивший на крутых берегах до речки Чермы.


Петр Петрович и его жена Анна Ивановна, полу­чившая Кярово в приданое, сами развели этот сад, по­садили большое количество деревьев в парке. И сейчас

он поражает разнообразием: береза, ясень, липа, клен, тополь, ель. По примеру Коновницыных жители окрестных се­лений тоже начали разводить сады, получая саженцы из кяровского питомника.


Двухэтажный деревянный дом с верандой и боль­шими венецианскими окнами во втором этаже устроен был хорошо. Из вестибюля отлогая лестница вела на­верх, где светлый коридор разделял дом на две поло­вины: в одной находились спальни, в другой — ком­наты для гостей, детская, классная. В первом этаже были расположены гостиная, столовая, кабинет, библи­отека. На всем лежал отпечаток уюта, хорошего вкуса. Ниже на речке Черме когда-то была водяная мель­ница, построенная под руководством Коновницына. К нашему времени из всех усадебных строений Кярова сохранилась только Покровская церковь. Внутри ее покоится прах прославленного героя, скончавшегося в 1822 году, его жены и сына Ивана.


Церковь примечательна прекрасным иконостасом. Иконы эти ранее находились в Аничковом дворце — резиденции великих князей — и были «пожалованы» Николаем Павловичем (будущим императором Нико­лаем I) семье покойного генерала в память о нем.


В изгнании, помимо хозяйственных забот, генерал занимался с великой пользой для себя чтением воен­ной литературы, переводами с иностранных языков. Только после начала войны с Наполеоном в 1806 году возобновилась его военная деятельность. В 1812 году, будучи начальником арьергарда русских армий, отхо­дивших на восток, Коновницын принял на себя удар наполеоновских войск, рвавшихся к Витебску.

В письме к жене Коновницын с законной гордостью говорил: «Скажу тебе, мой друг, не посрамился: ни ты, ни дети мои за меня не покраснеют. Я целый день держал самого Наполеона, который хотел обедать в Ви­тебске, но не попал и на ночь, разве на другой день. Наши дерутся, как львы!»

Во время Бородинского сражения, после ранения Багратиона, до прибытия посланного Кутузовым Дохтурова, Коновницын командовал 2-й армией на левом фланге русских войск.

Насколько фельдмаршал ценил Коновницына, по­казывают обращенные к нему слова во время сраже­ния под Малоярославцем: «Петр Петрович! Ты зна­ешь, как я берегу тебя и всегда упрашиваю не кидаться в огонь, но теперь прошу тебя — очисти город!»


В конце 1815 года Коновницына назначили военным министром, а в 1819 году директором всех учеб­ных военных заведений и Царскосельского лицея.

По воспоминаниям современников, Коновницын был чужд всяким интригам, прост в обращении с окружа­ющими, всегда признавал заслуги подчиненных, про­являл готовность к самопожертвованию. Высокие нравственные качества и честное отношение к жизни он сумел передать своим детям.


Заметную роль в воспитании детей играла его жена Анна Ивановна, женщина умная, образованная, обла­давшая широтой взглядов и острословием. В петер­бургском салоне графини Коновницыной свободно об­суждали и даже иронически отзывались о некоторых правительственных мероприятиях — таких, как «ус­мирение» солдат военных поселений, расправа с уча­стниками «семеновского бунта» и т. д.


Анна Ивановна воспитала в детях самостоятель­ность, свободомыслие, верность долгу (фраза о свободомыслии – дань ужасному прошлому нашему; печально слышать ее из уст исследователя; чтобы жить и творить, приходилось писать подобное – В.Б.). Она была при­мерной матерью и проявляла большую заботу о детях. Наибольшей привязанностью и нежной любовью к ней выделялся старший сын Петр, не отлучавшийся из родительского дома вплоть до зачисления в гвардию в 1821 году.


Петр Коновницын родился в Кярове в 1802 году. Он и его старшая сестра Елизавета получили прекрас­ное домашнее воспитание. Младшие братья Иван, Гри­горий и Алексей воспитывались в Пажеском корпу­се — военном учебном заведении, где обучались дети генералов и высших сановников.

Недолго побыв в гвардии, прапорщик Петр Конов­ницын после смерти отца был направлен в квартирмейстерскую часть Генерального штаба и в 1823 году произведен в подпоручики. Ему прочили блестящую карьеру. К тому были все данные: природные способности и высокая образованность, распорядительность и работоспособность — не­отъемлемые качества «делового» офицера.

Прямодушие и благородство, мягкость и деликат­ность выделяли Коновницына из среды гвардейской молодежи и находили признание начальства и товари­щей.

В начале 1820-х годов Петр Коновницын близко со­шелся с Евгением Оболенским, адъютантом командующего Гвардейским корпусом, и Александром Одоев­ским, талантливым поэтом. У Одоевского (он жил сна­чала на Торговой улице — ныне улица Союза Печат­ников, 5, а потом на углу Исаакиевской площади и ны­нешней улицы Союза Связи, в доме № 7) Коновницын встречался с Кондратием Рылеевым, Александром Бестужевым, Иваном Пущиным. Весной 1825 года он познакомился здесь с Александром Сергеевичем Гри­боедовым — автором нашумевшей комедии «Горе от ума».

Коновницын пользовался особым доверием зятя, мужа Елизаветы, полковника Нарышкина, одного из деятельных членов Союза благоденствия и Северного общества. Многие его взгляды на будущее России и пути ее преобразования он полностью разделял.


В общество Коновницына принял Евгений Оболен­ский. Он же рассказал ему о целях этой организации. Они совпадали с его сложившимися убеждениями. Но осуществление конституционного управления государ­ством Коновницын считал делом отдаленным из-за не­подготовленности народа к этим переменам.

Когда начались допросы декабристов, Рылеев, «при­крывая» Петра, заявил, что «Коновницын, Искрицкий и Палицын были у меня уже после совещания (имеет­ся в виду совещание накануне восстания.— А.П.) и как тогда, так и прежде в совещаниях не присутство­вали. Коновницын же, вероятно, приехал ко мне или отыскивая Оболенского или по его поручению». Однако Искрицкий показал: «Граф Коновницын спросил Рылеева, что мы должны делать,— вы, госпо­да,— отвечал он,— наблюдайте за движением пол­ков...— и с тем оставил нас».


День 14 декабря наступил для Петра Коновницына рано. Еще чуть брезжил рассвет, а он уже был в кон­це Воскресенской набережной улицы (теперь Воинова), где находились лейб-гвардии конно-артиллерийские казармы. Прапорщик Лукин, сослуживец его брата Ивана, сообщил, что офицеры согласились не действо­вать против восставших, которых они считали защит­никами Константина, и что до него здесь побывал Обо­ленский.

Коновницын поспешил на Сенатскую площадь. У памятника Петру он увидел, как Михаил Бестужев и Дмитрий Щепин-Ростовский строили в каре прибыв­ших солдат Московского полка. Оболенский, заметив его, рукой указал в направлении Петербургской сторо­ны: «Поспешай к гренадерам». Коновницын пустил ко­ня рысью по Каменноостровской дороге (ныне Киров­ский проспект) к Петровским казармам на Карповке, у Аптекарского моста.

Коновницын понимал, что он не просто должен на­блюдать за движением частей, ему необходимо увлечь солдат на выполнение поставленной задачи — силой оружия заставить Сенат не присягать Николаю.


В казармах Гренадерского полка все было тихо. Де­журный, заметив офицера в форме Генерального шта­ба, доложил, что присяга состоялась. Ему ничего не оставалось делать, как повернуть обратно. Вдруг в во­ротах показался Одоевский. Они вдвоем вошли в ка­зарму первой роты и увидели поручика Сутгофа, окру­женного группой солдат. Одоевский пошел вдоль коридора к другой группе, а Коновницын, волнуясь, но стараясь быть внешне спокойным, шагнул навстречу поручику и с укором сказал, что Московский полк ждет гренадеров на пло­щади у Сената. Сутгоф скомандовал солдатам взять шинели и оружие. Через несколько минут из казармы повалили во­оруженные гренадеры с батальонным знаменем, и впе­реди них поручик Сутгоф. Они двинулись к воротам и бегом направились вдоль Каменноостровской дороги. Возвращаясь, Коновницын еще раз заехал на Воскресенскую набережную улицу. В воротах казармы ему решительно преградила путь группа вооруженных унтер-офицеров из старослужащих:

— Назад, ваше благородие! По приказу командую­щего Гвардейским корпусом вход и выход закрыт.


Коновницыну стало ясно, что на артиллеристов на­дежды нет, — за отказ от присяги их разоружили и заперли в казармах. Он вернулся на площадь почти одновременно с под­ходившими лейб-гренадерами. Количество восставших увеличилось, но было явно недостаточным, тем более что не хватало артиллерии. Оболенский попросил:

— Достань помощи. В противном случае можешь не возвращаться . — И, горько скривив губы, добавил: — И без тебя тут хватит жертв.


Тем же путем Коновницын добрался до Петров­ских казарм. Они были пусты. Мимо него на бешеной скорости промчались извозчичьи сани. В них сидел полковник Н.Н. Стюрлер, пытавшийся догнать остат­ки своего полка, уводимого поручиком Пановым на помощь восставшим.

Коновницын выехал на Марсово поле и увидел, как по Миллионной в направлении Зимнего дворца шли павловцы. На Литейном он встретил кавалергардов, его поразило, что они были не в железных кирасах, а в белых колетах — как на параде. Возле дома Арак­чеева (на этом месте ныне находится Дом офицеров имени С.М. Кирова) показалась колонна преображенцев. Все они двигались на защиту пошатнувшегося трона.

Ему стало совершенно ясно: выступление не удалось. С точки зрения его, штабного офицера, все было не подготовлено. На «сумлении» солдат можно произ­вести дворцовый переворот, но ввести конституцию?


По дороге к дому он опять завернул к артиллери­стам и от караульных узнал, что брат его Иван уска­кал в город.


Около двух часов пополудни, волнуясь за судьбу брата, Коновницын направился на поиски. Не найдя Ивана, он вернулся домой, на Таврическую улицу (Коновницыны снимали двухэтажный особняк у флаг-капитана 1-го ранга Роде; до наших дней дом не сохра­нился). Когда повечерело и тишину нарушили пушеч­ные выстрелы, Петр прошел на половину матери. В общих чертах он рассказал ей о событиях дня.


15 декабря начались аресты. Стало известно, что брат Иван задержан в учебной команде пехотной бригады, а затем отправлен на гауптвахту к артилле­ристам.

Петр Коновницын отчетливо представлял, что его служебная карьера окончена и арест неизбежен. Бес­покоила участь Ивана, по-мальчишески устремившего­ся в гущу событий, тревожило отношение ко всему происходящему любимой матушки.

Петр рассказал ей о своем вступлении в общество и о том, какова будет его участь. И вместо ожидаемых слез и града упреков Анна Ивановна срывающимся от волнения голосом произнесла:

— Я не осуждаю тебя, крепись, мой мальчик! — И только после этого заплакала, прижав его голову к груди.


19 декабря адьютант Николая I Адеркас доставил Петра Коновницына на дворцовую гауптвахту. Через девять дней его отправили в Кронштадтскую цитадель: Петропавловская крепость была переполнена заклю­ченными.

В Кронштадте Коновницына содержали в Екатери­нинской кордегардии (кордегардия — помещение для караула, охраня­ющего крепостные ворота).

Караульные офицеры были простые и отзывчивые люди. Они, как и приходившие к ним сослуживцы, относились к арестованному под­поручику сочувственно и очень любезно: передавали ходившие в городе слухи о выступлении Черниговско­го полка на юге, о том, что генерал Ермолов со своим корпусом будто бы покинул Кавказ и идет сюда, на выручку участников восстания, что Польша восстала против Николая, приносили газеты, книги, кормили, пока не прислали деньги из дому. Здесь же содержались и измайловцы — Гангеблов, Лаппа.


9 февраля 1826 года комендант Петропавловской крепости получил предписание военного министра: «Государь император высочайше повелеть соизволил находящегося в Кронштадте под арестом... Генерально­го штаба подпоручика графа Коновницына перевести и содержать во вверенной Вашему высокопревосходи­тельству крепости».


10 февраля Коновницын был доставлен в Петро­павловскую крепость к генералу Сукину, который, помня его отца, сказал: «Печально, что вы попали в крепость». И каземат № 31 Невской куртины принял нового узника.


12 февраля его вызвали в следственный комитет. В зале заседаний комитета был один Бенкендорф, ко­торый в тихой краткой речи убеждал Коновницына покаяться. Он доверительно сообщил, что все, за иск­лючением главных, будут помилованы. Допрос Коновницына следственному комитету не дал ничего нового: все уже было известно.


Время до суда тянулось убийственно медленно, следовали урочные визиты плац-адьютантов, прове­рявших заключенных. Состоялось несколько свида­ний с матушкой. Из уважения к ней плац-адъютант оставлял их наедине. Анна Ивановна сообщила о но­вом ударе, постигшем их семью,— аресте полковника Нарышкина, с которым на днях имела свидание Лиза, приехавшая из Москвы, и что их молодой друг Нази­мов тоже здесь, в крепости.


Приговор о лишении дворянства, чинов и разжало­вании в солдаты не произвел на Петра Коновницына впечатления: он не терял надежды на лучшее буду­щее. Но казнь пятерых оставила в душе неизгладимый след.


После приговора режим в крепости несколько осла­бел. Были встречи на прогулке, в коридоре, во время которых передавались слова, нацарапанные Рылеевым на тарелке:


Тюрьма мне в честь, не в укоризну,

За дело правое я в ней,

И мне ль стыдиться сих цепей,

Когда ношу их за отчизну?


24 июля 1826 года Коновницын вместе с Александ­ром Фоком в сопровождении фельдъегеря и двух жан­дармов отправился в далекий путь.

В Семипалатинском гарнизоне Коновницын задер­жался ненадолго: в приказе от 22 августа 1826 года, изданном по случаю коронации, несколько снижались сроки наказания, а часть разжалованных, в том числе Коновницын, переводилась на Кавказ, в действующую армию, «чтобы кровью или смертью заслужить снисхо­ждение».


В феврале 1827 года Коновницын прибыл в Тифлис и был зачислен в 8-й пионерный (впоследствии Кавказский саперный) батальон. Часть

начальствующего состава и офицерства Кав­казского корпуса радушно приняла прибывших декаб­ристов. Генерал Раевский - младший — сын героя Оте­чественной войны — пригласил к себе на обед разжа­лованных офицеров, и об этом факте начальник Глав­ного штаба Дибич доносил царю 19 марта 1827 года: «Здесь на некоторые офицерские обеды были званы Оржицкий, Пущин, Коновницын».


Последовало строгое предписание генералу Паскевичу: «Особое внимание обратить на поведение разжа­лованных Дорохова, Коновницына, Пущина».

В ответ на это предписание Паскевич сообщил: «За всеми вообще офицерами и разжалованными за проступки, со времени их прибытия в корпус, наб­людаем, был строжайший присмотр: Дорохов, Конов­ницын, Пущин наравне с прочими нижними чинами числятся в ротах и под особенным надзором полковых и ротных командиров, на коих я мог надеяться».


На отмеченные нарушения он не обращал внима­ния не потому, что покровительствовал декабристам, а потому, что этих людей — знатоков своего дела — можно было с успехом использовать в военных опера­циях.

Петр Петрович писал Александру Фоку, находив­шемуся еще в Семипалатинске: «Одно средство воз­вратиться в объятия родных и друзей — быть скоро под пулями! На обращение офицеров жаловаться не могу, сладить с одним фельдфебелем не могу, этот величайший человек весьма большую роль будет иг­рать в моей биографии».


В апреле — июне 1827 года Коновницын, будучи в авангарде главных сил, участвовал в сражениях с персидскими войсками на территории Армении. По отзывам некоторых сослуживцев, он был одним из талантливых саперов батальона, показывал пример храбрости и отваги. Генерал Паскевич рапортовал: «Во время блокады крепостей Сардарабада и Эривани было мною дозволено всем офицерам и разжалован­ным, желающим изгладить усердною службою преж­нее свое поведение, находиться при отрытии траншей, поощряя прочих нижних чинов своим примером... Одежда Коновницына прострелена тремя пулями». На основании этого рапорта Коновницын был произведен в прапорщики. Когда же весной 1828 года Россия всту­пила в войну с Турцией, он вновь оказался в первых рядах сражающихся воинов.


При взятии крепости Ахалцых штурмовую колонну составляли батальон пехоты и пионерная рота. Штурм дорого обошелся роте — из тринадцати офицеров семь выбыло. Солдатская шинель Коновницына была про­стрелена пулями в пятнадцати местах. Роль Коновни­цына при осаде крепости Ахалцых вновь отмечена в рапорте командующего корпусом: «Посланные два­дцать сапер под начальством прапорщика Коновницы­на срубили палисады для прохода и из них устроили переправы через ров». За храбрость, проявленную во время захвата этой крепости, Коновницын был награжден орденом Ан­ны 4-й степени.


В замке Олтых засел турецкий гарнизон, который не хотел сдаваться, и Коновницын с унтер-офицером и двумя саперами под наведенными на них ружьями отправился на переговоры и так энергично их провел, что гарнизон сдался, а «прапорщик Коновницын с по­лувзводом пионер занял крепость и тотчас приступил к приведению в оборонительное состояние». Коновни­цына были вынуждены произвести в подпоручики.


Зимой 1830 года, вспоминает А.С. Гангеблов, в Тифлисе обосновалась небольшая группа декабристов, и среди них Петр Петрович Коновницын, который жил в артиллерийской слободе. Встречи с друзьями, правда вскоре пресеченные начальством, переписка с матерью, сестрой Лизой, редкие свидания с братом Ива­ном, также сосланным на Кавказ, скрашивали тяже­лую, полную лишений и опасностей жизнь Петра Пет­ровича.


Анна Ивановна по совету друзей переехала побли­же к Кавказу, в Ахтырский уезд, в принадлежавшее ей село Никитовка и возбудила ходатайство перед императором о разрешении отпуска ее старшему сыну. Николай I счел на сей раз неудобным отказать вдо­ве героя 1812 года и дал разрешение на трехмесячный отпуск.


В двух ведомствах возникли два дела: одно в III отделении — «О разрешении приезда в отпуск в Ах­тырский уезд (совр. Харьковская губер­ния – В.Б.)

сосланного рядовым в Кавказский от­дельный корпус декабриста Коновницына», другое в министерстве внутренних дел — «О проведении сек­ретного надзора над подпоручиком Коновницыным во время отпуска его в Слободско-Украинскую губер­нию » Интересны письмо шефа жандармов Бенкендорфа министру внутренних дел Закревскому и вся возник­шая в связи с этим переписка.


«Секретно.

20 февраля 1830 г.


Милостивый государь, Арсений Андреевич!


Государь император высочайше соизволил уволить принадлежащего к числу государственных преступников Кавказского саперного батальона подпоручика Петра Коновницына в отпуск на 3 месяца в Слободско-Украинскую губернию в Ахтырский уезд для свида­ния с матерью, но с тем, чтобы он отнюдь не выезжал в губернский город, не отлучался в другую губернию и непременно явился на срок в батальон. Для ближайшего наблюдения за исполнением высочайшей воли, равно как для надзора за подпоручиком Коновницыным командирован будет со стороны начальства его благонадежный офицер. Управляющий главным шта­бом... уведомил меня о сем, просил меня сделать рас­поряжение, чтобы за подпоручиком Коновницыным учрежден был секретный надзор во время нахождения его в Ахтырском уезде».


Министр внутренних дел незамедлительно повто­рил распоряжение слободско-украинскому граждан­скому губернатору. Последний уведомил министра, что секретный над­зор будет учрежден и что если «откроется заслужи­вающее внимание начальства, а равно и о времени, когда он отправится к своему месту, будет особо до­носиться».


Наконец, гражданский губернатор сообщил, что «приезжавший в отпуск к матери своей в село Никитовку, Ахтырского уезда, еще до окончания назначен­ного ему срока отправился к месту своему 31 июля и во время проживательства его в отпуску, он, Коновницын, вел себя пристойно и скромно, находясь без­отлучно при матери своей до самого отъезда в ба­тальон».


Это было последнее свидание с матерью — нежное, трогательное.

«Благонадежный» офицер не мешал ра­достной семейной встрече.


Во Владикавказе Петр Петрович Коновницын, произведенный уже в поручики, и сопровождавший его офицер скончались от холеры. Приказом от 3 сентяб­ря 1830 года Коновницын был исключен из списков военнослужащих.

Отзываясь о нем как о человеке высоконравствен­ном, товарищи глубоко сожалели о его кончине, друг Коновницына по Петербургу и ссылке поэт Алек­сандр Одоевский посвятил его памяти стихотворение, ко­торое заканчивалось строками:


«На грозный приступ,

в пылу кровавой битвы...»,

Когда в последний час

Из уст теснился дух,

Он вспомнил с горестью глубокой

О нежной матери,

Об узнице далекой.

И с третьим именем потух.


«Далекая узница» — это сестра Елизавета Петров­на, последовавшая за мужем в Сибирь, третье имя не известно. Это была тайна, которую знал только Одо­евский.


Из пажей в бунтовщики


В 1806 году, когда генерал Коновницын находился в армии, у него родился сын Иван. Детские годы Ива­на прошли в Кярове и Петербурге. Затем отец опре­делил мальчика в Пажеский корпус, который уже пе­ребрался с Зимней канавки в роскошный дворец князя Воронцова на Садовой улице, сохранившийся до на­ших дней. Находясь в корпусе, меньшой Коновницын несколько отдалился от семьи, но во всем стремился быть похожим на отца, о подвигах которого среди па­жей ходили легенды.

Питомцы этого привилегированного учебного заве­дения получали хорошее образование, великолепно знали иностранные языки, вполне были подготовлены к военной службе и обычно принимались в гвардию.

После Отечественной войны дух либерализма про­ник и в стены корпуса, тщательно охраняемые от «тлетворной заразы свободомыслия». Именно за сво­бодомыслие был исключен в 1816 году из корпуса Ев­гений Баратынский, впоследствии известный поэт, друг Пушкина. Исключили и разжаловали в солдаты так­же подававшего большие надежды земляка Коновницына — Александра Креницына, едкие и насмешли­вые стихи которого ходили по рукам.


В апреле 1825 года юный Коновницын был выпу­щен прапорщиком в лейб-гвардии артиллерийскую ро­ту № 9. С характерной для Коновницыных добросо­вестностью принялся он за службу. В это же время он сблизился с друзьями брата Петра, посещавшими их дом. С особой привязанностью и какой-то мальчишеской влюбленностью он относился к Евгению Оболенскому, человеку общительному, жизнерадостному, который по делам службы ежедневно бывал в Зимнем дворце, находился в курсе всех новостей и знал массу интерес­ных историй. Коновницын был хорошо осведомлен о готовящемся восстании и привлек к участию в нем своих сослужив­цев — прапорщиков Лукина и Малиновского.

По-видимому, Оболенский, учитывая всю важ­ность участия артиллерии в предполагаемом деле, посвятил Ивана Коновницына во многие детали плана, в котором тот увидел лишь одну романтическую сто­рону.


Когда наступило раннее утро 14 декабря, молодые прапорщики-артиллеристы усиленно уговаривали офи­церов и нижних чинов не присягать великому князю Николаю, а когда их оттеснили от солдат и заперли в отдельной комнате, то они, согласно донесению коман­дующего Гвардейским корпусом, «растворили дверь насильственным образом», вышли оттуда и призывали солдат отказаться от присяги. «Когда же хотели их схватить, то они разбежались».

Дальнейшие события разворачивались стремитель­но. Прапорщик Коновницын решил поехать в другие части и поднять их. Он вскочил на коня и поскакал к зданию арсенальной гауптвахты (ныне Литейный проспект, 3/14), где нес караул саперный батальон. Прапорщик звал караульных солдат идти с ним на Се­натскую площадь. На Симеоновской (теперь улица Белинского) он встретил преображенцев, идущих с развернутым знаменем к Зимнему дворцу, и стал убеж­дать их помочь восставшим.

Можно предположить, что офицеры-преображенцы пригрозили мальчишке-прапорщику арестом, если он не уйдет. Горяча коня, он влетел в ворота Конюшен­ного двора и здесь также пытался поднять солдат ка­раула против Николая. Два рослых юнкера хотели стащить его с лошади. Он вырвался и поскакал через Неву к гренадерам, часть которых во главе с Сутгофом была уже на площади с восставшими, а другая двигалась к ним мимо Зимнего дворца. Обскакав вер­хом большую часть города, Коновницын был задер­жан семеновцами и доставлен на гауптвахту учебной команды пехотной бригады, а затем через несколько дней препровожден на гауптвахту артиллерийской бригады, где и содержался до 13 июля 1826 года.


На гауптвахте Иван узнал о поражении восстания, начавшихся арестах и трезво оценил свои действия. Да, конечно, в них было много ненужной залихватской удали. Но он хотел помочь тем, с кем действо­вал Оболенский. Они пытались ввести конституцию. Какую? Да это и неважно, важно другое: он был на их стороне. Пусть сумасбродство, но оно шло от всего сердца.


Когда члены следственного комитета занялись де­лом самого юного «преступника», они не скрывали улыбок по поводу его «буйства» и безумной скачки по городу. Но потом убедились, что перед ними стоит не мальчишка, а мужчина, в чем-то напоминающий сво­его отца. Юный Коновницын твердо и решительно от­верг причастность Лукина и Малиновского к мятеж­ным действиям, решив все взять на себя.


В донесении следственного комитета императору говорилось, что Коновницын 2-й «не был членом об­щества, но знал о намерениях общества 14 декабря... сознался в мятежных поступках и непослушании начальству во время присяги».

По докладу комитета 13 июля 1826 года император повелел перевести Ивана Коновницына из гвардии в конно-батарейную роту № 23.


В сопровождении фельдъегеря он направился в ро­ту, квартировавшую в Белоруссии, в районе города Землянска. Командиру роты было предложено установить за ним бдительный надзор и о его поведении до­носить ежемесячно.


В связи с началом русско-персидской войны Нико­лай I приказом от 7 мая 1827 года перевел младшего Коновницына в конно-артиллерийскую роту № 13, на­ходившуюся в составе действующего Кавказского кор­пуса. В связи с этим дежурный генерал Главного шта­ба Потапов уведомил командира роты, что прапорщик граф Коновницын «по прикосновенности его к делу о злоумышленных обществах» состоит под секретным надзором.


Летом и осенью 1827 года Иван Коновницын при­нимал участие в боях в восточной Армении. Началь­ник артиллерии Кавказского корпуса доносил Паскевичу: «С прибытием его к настоящей роте в течение минувшего августа месяца вел себя весьма хорошо». И так каждый месяц.


Иван Коновницын, как и его брат, участвовал в осаде и взятии крепостей Сардарабада и Эривани, в войне с Турцией.


28 ноября 1828 года начальнику артиллерии Кав­казского корпуса было сообщено из Главного штаба, что Николай I приказал «прекратить впредь ежемесяч­ные донесения о поведении конно-артиллерийской ро­ты № 13 прапорщика графа Коновницына, состоящего под секретным надзором по прикосновенности его к злоумышленному обществу, продолжая однако ж тайный и бдительный надзор за его поведением и при первом случае отступления порядка, или когда что в поведении его замечено будет, доносить непременно и немедленно».


За отличие в военных действиях Ивану Коновницыну было присвоено звание поручика.


Смерть старшего сына тяжело отозвалась на здо­ровье Анны Ивановны. Она стала просить Ивана об отставке. Нужно было привести в порядок имущест­венные дела и помогать Лизе, жившей с мужем в ссылке.


19 апреля 1836 года Иван Петрович Коновницын по личной просьбе был уволен с военной службы штабс-капитаном, но с оставлением под секретным надзором в селе Никитовка Ахтырского уезда. Только через шесть лет ему разрешили въезд в столицы.


В 1840 году Иван Петрович женился на Марье Ни­колаевне Бахметевой и переехал с женой в село По­ляны, в пятнадцати километрах от Святых (ныне Пушкинских) Гор.


С приездом владельца старый дом разобрали и из добротных бревен построили новый, более просторный, с мезонином и верандой, Перед нею расстилался га­зон, обсаженный кустами жасмина и сирени. Дом стоял на пригорке, около небольшого озера, вдоль которого по склонам холма был парк свободной планировки, с двумя прудами и дубовой аллеей.


Дом Коновницыных выстоял более ста лет — в 1930-х годах его перевезли в поселок Воронич на ту­ристскую базу, а в годы Великой Отечественной войны он сгорел. Из усадебных сооружений сохранились лишь два сарая, да на другом берегу озера развалины Покровской церкви, разрушенной во время войны. Не уцелел и парк, его вырубили фашистские оккупанты, от аллеи остался лишь один могучий дуб.


Поселившись в Полянах, Коновницын сам начал управлять имением и,

пользуясь советами своего дру­га Михаила Александровича Назимова, привел его в хорошее состояние.


После смерти матери и брата Григория Иван Петро­вич с семьей перебрался в родное Кярово, но в разгар полевых работ подолгу живал в Полянах. Из всех владений Коновницыных это было самое богатое: пе­ред реформой 1861 года за селом Поляны с приписан­ными к нему двадцатью одной деревней и двумя приселками числилось 382 души и 4,5 тысячи десятин земли.


В 1854 году гдовские дворяне избрали Ивана Петро­вича Коновницына предводителем дворянства. Чтобы приступить к исполнению этой выборной должности необходимо было получить разрешение Николая I, a он никак не доверял «друзьям 14 декабря». Потребо­валось специальное ходатайство псковского губерна­тора для утверждения Коновницына в этой должно­сти.


С воцарением Александра II Иван Петрович Коновницын принимал участие в работе губернского ко­митета по составлению проекта освобождения кре­стьян.


Умер он в 1867 году и похоронен в Кярове.


Высокий подвиг


Их было одиннадцать, героических русских жен­щин, которые, оставив спокойную, обеспеченную жизнь, последовали за своими мужьями-декабристами на каторгу, в ссылку.


Первой выехала в Сибирь Екатерина Ивановна Тру­бецкая, за ней Мария Николаевна Волконская и Алек­сандра Григорьевна Муравьева, четвертой была дочь прославленного героя 1812 года Петра Петровича Ко­новницына Елизавета Петровна Нарышкина.


Родилась она 1 апреля 1801 года в Кярове, где и провела свои детские годы. Елизавета получила бле­стящее образование, в том числе и музыкальное. Она была кумиром семьи — все исполняли ее желания и прихоти.

Сохранился портрет Коновницыной-Нарышкиной, относящийся к июлю 1832 года. Она изображена в черном платье модного покроя, с белым гофрирован­ным воротником, с сеткой, покрывающей высокую прическу. Прелестно лицо этой женщины с проникно­венным взглядом больших умных глаз.


М.Д. Францева, дочь чиновника, покровительствовавшего в Сибири декабристам, в своих воспоминани­ях пишет, что Елизавета Петровна «имела самостоя­тельный характер, ум у нее был в высшей степени острый, игривый и восторженный: она все подметит, ничего не оставит без замечания. С ней всегда было очень весело и приятно».


Полина Анненкова, жена ссыльного декабриста, так отзывается о ней: «Она приковывала всех к себе сво­ей беспредельной добротой и необыкновенным благо­родством характера».


Мария Николаевна Волконская отмечает в своих «Записках»: «Надо было привыкнуть к ее гордому ви­ду, и тогда нельзя было ее не полюбить».


Елизавета Петровна Коновницына вышла замуж за полковника лейб-гвардии Измайловского полка Миха­ила Михайловича Нарышкина в 1824 году.

Их квартиру в доме Гарновского посещали умные и достойные люди, деятели литературы — В.А. Жу­ковский, А.И. Одоевский, Ф.И. Глинка — и молодые офицеры, зараженные духом вольномыслия. Уже тог­да Елизавета Петровна догадывалась о какой-то важ­ной тайне, окружавшей ее мужа и его близких. Вскоре Нарышкина перевели в Москву. Там у них родилась дочь, но прожила она недолго. Еще до декабрьских событий девочка умерла. Не успев оправиться от горя, Елизавета Петровна была сражена второй бедой — арестом Михаила Михайловича. Она немедленно вы­ехала к матери в Петербург. И здесь раскрылась тай­на ее мужа и его друзей. По городу носились страш­ные слухи о допросах с пытками. Елизавету Петровну терзали неизвестность, тревога за будущее мужа, ко­торому запрещена была даже переписка. О свидании не могло быть и речи.


Только 12 мая последовало распоряжение генералу Сукину: «Государь

император дозволяет супруге Тарутинского пехотного полковника Нарышкина Елиза­вете Нарышкиной, урожденной графине Коновницыной, видеть содержащегося в Петропавловской крепо­сти мужа в присутствии Вашего высокопревосходи­тельства».


Елизавета Петровна была далека от политики, но она понимала все бескорыстие революционного подви­га декабристов и в салоне матери страстно выступала против расправы над ними. Особенно резко осужда­ла Николая I за преднамеренную жестокость ее мать Анна Ивановна Коновницына. Помощник Бенкендор­фа фон Фок доносил 9 августа 1826 года своему ше­фу: «Между дамами две самые непримиримые и всег­да готовые разрывать на части правительство — княжна Волконская и генеральша Коновницына. Их частные кружки служат средоточением для всех недо­вольных, и нет брани злее той, какую они извергают на правительство и его слуг».

Но были не только разговоры. Анна Ивановна оказалась причастной к похищению нескольких пи­сем Пестеля из комнаты следственного комитета. Об этом случае рассказывает в «Записках декабриста», изданных в 1906 году, Д. И. Завалишин.


Вместе с Завалишиным на гауптвахте Главного штаба сидел командир Тарутинского полка полковник Роман Васильевич Любимов, друг семьи Коновницыных, у которого служил Нарышкин. В комнате, где хранились следственные дела декабристов, находился его портфель, а в нем лежали письма Пестеля, могу­щие быть уликой против Любимова. Надо было во что бы то ни стало изъять их и уничтожить. Получив от графини Анны Ивановны для этой цели десять тысяч рублей, Любимов сказал офицеру, наблюдавшему за арестованными:


— Вот вам деньги, делайте с ними, что хотите, да­вайте кому и сколько хотите, мне до этого нет дела, только достаньте из портфеля письма. Что останется от расходов, все ваше. Офицер согласился. За три тысячи он купил у слу­жителя гауптвахты письма, а семь тысяч рублей по­ложил себе в карман.


Благодаря помощи Анны Ивановны Любимов «от­делался» сравнительно легко. По докладу следствен­ного комитета Николай приказал посадить его на ме­сяц в Киевскую тюрьму. Затем Любимов был переве­ден в Белевский полк и вскоре уволен в отставку.


Елизавета Петровна, узнав об отъезде Трубецкой в Сибирь, возбудила ходатайство о разрешении после­довать за мужем. Она не умоляла, а требовала, чтобы ей была предоставлена возможность разделить его участь.

Наконец ее поставили в известность, что Нико­лай I, «снисходя на просьбу супруги бывшего полков­ника Нарышкина Елизаветы Нарышкиной, урожден­ной графини Коновницыной, высочайше позволяет ей следовать за означенным мужем, когда он отправлен будет по сделанному ему назначению».


Отъезд жен декабристов в Сибирь был обставлен суровыми условиями: «Жена, следуя за мужем и про­должая с ним супружескую связь... потеряет прежнее звание, т.е. будет признаваема не иначе, как женой ссыльно-каторжного... Дети, которые приживутся в Сибири, поступят в казенные заводские крестьяне... Запрещается с собою брать денежные суммы, вещи. С отъездом в Нерчинский край уничтожается право на крепостных людей, с ними прибывших...»


Елизавета Петровна не задумываясь приняла эти жестокие условия и отправилась попрощаться с ма­терью, в то время находившейся в селе Поляны Опочецкого уезда. Анна Ивановна хозяйственными делами не занималась, все было передано в руки управляю­щих, но, когда в селе началось волнение крестьян, она выехала на место и немедленно устранила управляю­щего, виновного в злоупотреблениях.


Как ни тяжело было Анне Ивановне расстаться с дочерью, она согласилась на ее отъезд, понимая, что дочь не может нарушить воспитанную в ней вер­ность долгу.


Начались сборы. Поскольку брать с собой крепост­ных было запрещено, старая графиня предложила вольную тем, кто поедет с ее дочерью в Сибирь. От охотников не было отбоя. Выбор пал на двадцатилет­нюю Анисью Карпову и ее брата Ивана. Они после­довали за Нарышкиной и усердно выполняли свои обязанности. Как отмечает декабрист Николай Ива­нович Лорер, своим поведением Анисья заслужила уважение самого генерала Лепарского, читинского ко­менданта, который при встречах с ней, здороваясь, снимал фуражку. Она сделалась другом сосланных и всегда умела их утешить и успокоить.


Анна Ивановна тепло и сердечно проводила дочь. Близ Тобольска Елизавета Петровна догнала шедших по этапу каторжников, среди которых были три участ­ника восстания Черниговского полка. В ветхой одеж­де, закованные в кандалы, без денег, голодные и хо­лодные, они прошли семь тысяч верст с юга России. Нарышкина с большим участием отнеслась к ним, навестила их в тюрьме, дала денег.


В начале августа 1827 года Елизавета Петровна приехала в Читу. Тогда это была деревня, состояв­шая из восемнадцати домов, с острогом, куда перво­начально и поместили декабристов. Здесь за частоко­лом, окружавшим острог, она увидела Нарышкина, изменившегося, с бородой, в кандалах, и потеряла со­знание. После короткой встречи с мужем она пошла к Муравьевой, и та приютила ее у себя.

12 августа 1827 года Елизавета Петровна писала ма­тери: «Дорогая, возлюбленная мама! Я прибыла сюда 4-го и лишь вчера получила свидание. Я его не описы­ваю, так как ваше сердце поймет все то, что почувствова­ли наши сердца. Мишель ежедневно проходит мимо меня, а я не смею к нему приблизиться. И все это в обстоятельствах, когда ему была бы особенно необходима поддержка. Я вам не говорю о том, как он пере­носит свой жребий, потому что вы хорошо знаете его душу и никогда не измените своих чувств к нему.


Мадам Муравьева очень хотела предоставить мне у себя убежище, мы с ней разделили одну и ту же комнату и с трудом можем в ней передвигаться. Но найти в Чите жилище, приют — это большая удача».


В Чите Елизавете Петровне был дан на подпись но­вый документ, еще более ограничивающий права жен декабристов. В нем говорилось, что жены могут иметь свидания с мужьями не чаще двух раз в неделю, не имеют права передавать им вещи, деньги, бумаги, чернила, карандаши, принимать от них письма, запис­ки и бумаги. Переписка разрешается не иначе как только через коменданта. Жены не вправе передавать и дарить свои вещи и обязаны вести приходно-расход­ную запись своих денег, хранящихся у коменданта. Свидания с мужьями допускаются лишь в арестант­ской палате, и разговаривать с ними можно только на русском языке.


Декабрист И.Д. Якушкин рассказывал: «Всякий день каждая из них украдкой подходила к частоколу, чтобы взглянуть на своего мужа и промолвить не­сколько слов, но и это утешение не всегда им удава­лось».

Впоследствии Елизавете Петровне Нарышкиной, как не имеющей детей, разрешили жить в каземате вместе с мужем. Привыкшая к роскоши в доме роди­телей, она не растерялась в этих условиях и, чтобы ободрить мужа, старалась выглядеть спокойной и даже довольной, но вскоре занемогла — простудилась. По требованию доктора Анисье позволили ухаживать за ней.

Вместе с другими женами декабристов Елизавета Петровна организовала в Чите артель взаимопомощи.


Осужденные получали от правительства около 50 копеек серебром в месяц и два пуда муки. Не имевшие помощи от родных, естественно, на эти деньги про­жить не могли. И вот тогда по инициативе жен реше­но было создать артель взаимопомощи. Все, что рань­ше состоятельные декабристы выделяли нуждающим­ся товарищам, теперь поступало в артельную кассу. На эти средства было организовано коллективное пи­тание неимущих. Нарышкина вносила в кассу артели свыше тысячи рублей в год.


Когда женам декабристов позволили построить не­сколько изб, Елизавета Петровна поселилась в небольшом домике недалеко от острога. Этот домик сохра­нился до сих пор, он превращен в музей, на фасаде укреплена мемориальная доска, напоминающая о вы­соком подвиге замечательных русских женщин.


Здоровье Елизаветы Петровны после тяжкой доро­ги, перенесенных испытаний и вследствие сурового кли­мата серьезно расстроилось. Жизнь скрашивалась лишь ожиданиями свиданий с мужем и заботами о взятой на воспитание девочке Уленьке Чупятовой, уто­ляющими ее материнскую боль после смерти дочери.


По прошествии полутора лет, проведенных в Чите, всех декабристов перевели на шестьсот верст запад­нее — в Петровский завод, где для них была постро­ена новая тюрьма. Туда за ними последовали и их жены.

В 1832 году окончился срок каторги, и Нарышкины были отправлены на поселение в город Курган. Там они встретились с Михаилом Александровичем Нази­мовым.


Жизнь в Кургане была несравненно лучше той, ко­торую они испытали ранее. В купленном доме имелось все необходимое. Анна Ивановна Коновницына направляла в Сибирь обозы с вещами и книгами.

С одним из обозов вернулась Анисья, уезжавшая на Псковщину повидаться с родными. Она привезла письма и деньги, спрятанные так, что чиновники, ко­торые обыскивали ее в пути и в самом Кургане, ниче­го не обнаружили.

Нарышкин 1 июня 1833 года писал Анне Ивановне: «Приезд доброй Анисьи нас обрадовал, можно сказать, осчастливил, мы ее окружили, засыпали вопросами, с жадностью ловили каждое слово о близких сердцу... Анисья с нами проводит шестой день, а мы все еще при начале разговора, который, конечно, долго про­длится, ибо с каждым днем приносит нам новые уте­шения. Жаль, что она не очень разговорчива».


Приветливость Нарышкина, радушие его жены привлекли симпатии жителей Кургана к этой супру­жеской паре. «Оба они, и муж и жена,— вспоминает Н.И. Лорер,— помогали бедным, лечили и давали лекарства на свои деньги... Двор их по воскресеньям был обыкно­венно полон народа, которому раздавали пищу, одеж­ду и деньги... Часто облагодетельствованные Нарыш­киными в простоте своей говорили: «За что такие славные люди сосланы в Сибирь? Ведь они святые, и таких мы еще не видели».


По пятницам в доме Нарышкиных весело потрески­вали свечи, звучал рояль — здесь собирались сослан­ные декабристы, повстанцы-поляки, местная интеллигенция, спорили, декламировали, музицировали. Спу­стя полтора века в доме Нарышкиных, реставриро­ванном и ставшем Домом-музеем декабристов, возро­дились «Нарышкинские пятницы».


В 1837 году Нарышкин вместе с Назимовым, Лорером, Розеном были направлены солдатами на Кавказ. Елизавета Петровна проводила мужа до Казани, а са­ма с Анисьей и Ульяной Чупятовой отправилась на Псковщину повидаться с матерью.


Приехав в 1839 году на Кавказ, она поселилась в Прочном Окопе, там же, где жили Нарышкин и Нази­мов. Как и в ссылке, Елизавета Петровна создала все условия для мужа: у них был вместительный дом, хо­рошая обстановка и книги, книги... Большое наслаж­дение для декабристов, отправленных на Кавказ, и офицеров местного гарнизона доставляли проводимые ею музыкальные вечера.


Получив в 1843 году чин прапорщика, бывший полковник Нарышкин вскоре вышел в отставку и по­селился под Тулой, в поместье Высоком. Вернувшие­ся из ссылки декабристы часто навещали Нарышки­ных. В письме от 27 августа 1857 года Оболенский со­общал И.И. Пущину: «Лизавету Петровну нашел не таковою, какую ее оставил; но черты лица не так из­менились, чтобы нельзя было ее узнать. Мы сошлись, как близкие родные... Об нем и говорить нечего, это христианская чистая душа. Обнимем друг друга семейно — крепко, дружно и порадуемся, что есть еще и друзья, подобные Мишелю и Елизавете».


В январе 1863 года умер Михаил Михайлович На­рышкин. Елизавета Петровна жила то в Кярове, то в имении Марии Ивановны Лорер, невестки декабриста Лорера, в Гораях, где она впервые встретилась с На­рышкиным. Здесь Елизавета Петровна и скончалась в 1867 году. Похоронена она, согласно ее воле, в Моск­ве, в Донском монастыре, рядом с мужем и дочерью.


Значительно раньше не стало Анны Ивановны. Смерть единственной внучки и горячо любимого Пет­ра, ссылка Ивана и горестная судьба дочери надломи-

ли ее, хотя внешне она оставалась все такой же де­ятельной, невозмутимой.

В 1836 году она нашла в себе силы вновь направиться в дальний Ахтырский уезд, чтобы там окру­жить вниманием и заботами натерпевшегося горя Ива­на, добилась для него свободного проживания в пре­делах империи. Сама же с сыном Григорием посели­лась в Кярове, выделив по раздельному акту Алек­сею — Никитовку, дочери — село Высокое под Тулой, а Ивану — Поляны. В Кярове она и доживала свой век. По преданию, в память о Петре Анна Ивановна по­ставила в парке гранитный обелиск, от которого сохра­нилось лишь высокое четырехугольное основание. А когда у дома установили бюст старого полководца, она низко поклонилась ему и, вспоминая детей, произнес­ла:


— Помня корни свои, имени отца не посрамили!


Скончалась Анна Ивановна в 1843 году в Петер­бурге. Похоронена она на гдовской земле, рядом с мужем».


А.А. Попов.




P.S.

Примечательно, что в передаче ангажированных авторов прошлого, вовсе не жалевших имперское прошлое страны, даже практичная Анна Ивановна, и, что греха таить, писавшая по русски с ошибками, вдруг «заговорила» на героическом новоязе. А этого по природе своей быть не могло.


Известный деятель однажды пожалел, что декабристы были «страшно далеки от народа», но надо учесть, что именно декабристам бессмысленный и беспощадный бунт русский был вовсе не нужен. Им нужен был всего лишь дворцовый переворот.

Практически все декабристы были владетельными хозяевами, кормившимися от народа. «Надуть в уши юнцам и горячим воякам» о плохом царе было еще можно. Реальная же механика 14 декабря лежала отнюдь не в деятелях вышедших на площадь. В результате, в Сибирь и на Кавказ сослали только т.н. «мясо революции». И все.

Николай царствовал во мнении, что истинные пружины бунта были им не затронуты. Воротилы смуты были очень близки к трону. Реальным деятелям декабря важно было прикрыться Пестелями и Рылеевыми. Надо признать, что идеологическая мишура, засланная ими, срабатывает до сих пор.