Игра в бисер Издательство "Художественная литература", Москва, 1969

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 16 17 18 19 20 21 22 23 ... 58

доводы и подавил в себе страх и тревогу. Они поднялись в

комнату Тито; Кнехт с удовольствием разглядывал разбросанные в

беспорядке вещи мальчика, взял с ночного столика у кровати

книгу, заметил торчащий из нее листок бумаги и вот -- это

оказалась записка с весточкой от пропавшего. Кнехт со смехом

протянул листок Дезиньори, и лицо Плинио тоже посветлело. В

записке Тито сообщал родителям, что сегодня рано утром уезжает

один в горы и будет ждать нового наставника в Бельпунте. Он

просил извинить ему эту небольшую вольность, он разрешил ее

себе, прежде чем его свобода опять будет столь досадно

ограничена, ему ужасно не хотелось проделать это короткое, но

чудесное путешествие в сопровождении учителя и в роли

поднадзорного или пленника.

-- Я вполне его понимаю, -- заметил Кнехт. -- Завтра я

последую за ним и застану его уже на месте, в твоем загородном

доме. А теперь прежде всего ступай к жене и сообщи ей, в чем

дело.

Остаток дня в доме царило веселое и спокойное настроение.

В тот же вечер Кнехт, по настоянию Плинио, коротко рассказал

другу о событиях последних дней и о своих двух беседах с

Магистром Александром. В этот вечер он записал также

примечательный стих на листке, хранящемся в настоящее время у

Тито Дезиньори. Повод к тому был таков.

Перед ужином хозяин ненадолго оставил Кнехта одного. Он

увидел шкаф, набитый старинными книгами, который привлек его

любопытство. Он вновь испытал удовольствие, почти забытое за

долгие годы воздержания, на него вновь повеяло теплом

воспоминаний о студенческой поре: стоять перед незнакомыми

книгами, наугад брать то один, то другой том, если позолота или

имя автора, формат или цвет переплета тебя поманит. С приятным

чувством он сначала пробежал глазами названия на корешках и

убедился, что перед ним беллетристика девятнадцатого и

двадцатого столетий. Наконец он вытащил одну книжку в

вылинявшем холщовом переплете, название которой -- "Мудрость

браминов"{2_12_03} -- привлекло его внимание. Вначале стоя,

потом присев на стул, он перелистывал книгу, содержавшую сотни

поучительных стихов, любопытное смешение болтливой

назидательности и настоящей мудрости, филистерства и подлинной

поэзии. В этой забавной и трогательной книге, как ему

показалось, отнюдь не было недостатка в эзотерике, но она была

запрятана в грубую скорлупу доморощенности, и как раз самыми

приятными были не те стихотворения, что всерьез стремились

запечатлеть мудрость, а те, в которых, излилась душа поэта, его

человеколюбие, его способность любить, его честный бюргерский

склад. Со смешанным чувством почтения и веселости Кнехт

старался проникнуть в смысл этой книги, и тут ему на глаза

попалось четверостишие, которое ему понравилось и которое он с

удовлетворением прочитал и с улыбкой приветствовал, словно оно

было ниспослано ему для этого именно дня. Вот оно:

Мы видим: дни бегут и все вокруг дряхлеет,

Но нечто милое за долгий срок созреет:

Пусть, выпестовав сад, мы шум его услышим,

Ребенка вырастим и книжицу допишем.

Он выдвинул ящик письменного стола, порылся в нем, нашел

листок бумаги и записал на него четверостишие. Позднее он

показал его Плинио, промолвив:

-- Стихи мне понравились, в них есть что-то особенное: как

это лаконично и как задушевно! Они так соответствуют моему

теперешнему положению и душевному настрою! Пусть я не садовник

и не собираюсь посвятить себя пестованию сада, но я ведь

наставник и воспитатель, я на пути к своей задаче, к ребенку,

которого я буду воспитывать. Как я этому рад! Что же до

сочинителя этих стихов, поэта Рюккерта, то он, надо полагать,

был одержим тремя благородными страстями: страстью садовника,

воспитателя и автора, причем третья стоит у него, наверное, на

первом месте, почему и упоминает он ее на последнем, самом

значительном; он настолько влюблен в предмет свой страсти, что

даже впадает в нежность и называет книгу "книжицей". Как это

трогательно!

Плинио засмеялся.

-- Кто знает, -- заметил он, -- не является ли эта

прелестная уменьшительная форма попросту данью стихотворному

размеру, который в этом месте требует не двусложного, а

трехсложного слова.

-- Не будем недооценивать поэта, -- возразил Кнехт. --

Человек, сочинивший в своей жизни десятки тысяч стихотворных

строк, не станет в тупик из-за какой-то жалкой метрической

трудности. Нет, ты только послушай, как нежно и чуть-чуть

застенчиво это звучит: "...и книжицу допишем"! Возможно, не

только влюбленность превратила "книгу" в "книжицу". Возможно,

он хотел что-то оправдать или примирить. Возможно, даже

вероятно, этот поэт был настолько увлечен творчеством, что сам

порою смотрел на свою склонность к сочинению книг как на род

страсти или порока. Тогда в слове "книжица" заключен не только

оттенок влюбленности, но и тот примирительный, отвлекающий и

извиняющий смысл, какой имеет в виду игрок, приглашая на игру

"по маленькой", пьяница, когда он требует еще "стаканчик" или

"рюмочку". Но все это одни предположения. Во всяком случае,

этот стихотворец с его ребенком, которого он хочет вырастить, и

с его книжицей, которую он хочет дописать, встречает у меня

полную поддержку и сочувствие. Ибо мне знакома не только

страсть к воспитательству, нет, и сочинение книг -- тоже

страсть, которой я вовсе не чужд. Теперь, когда я освободился

от своей должности, эта мысль снова приобретает для меня

завлекательную силу: когда-нибудь, на досуге, при хорошем

расположении духа написать книгу, нет, книжицу, маленькое

сочинение для друзей и единомышленников.

-- О чем же? -- полюбопытствовал Дезиньори.

-- О, это безразлично, тема не имеет значения. Она была бы

только поводом погрузиться с головой в работу, испытать счастье

ничем не ограниченного досуга. Самое важное для меня -- это

тон, золотая середина между благоговением и доверительностью,

серьезностью и забавой, тон не назидания, а дружеского общения,

возможность высказаться о том, о сем, что я испытал и чему, как

мне кажется, научился. Манеру этого Фридриха Рюккерта смешивать

в своих стихах назидание с раздумьем и серьезность с болтовней

я бы, конечно, не перенял, и все же чем-то она мне мила; она

индивидуальна и в то же время лишена произвола, она причудлива

и в то же время связана твердыми законами формы, и это мне как

раз нравится. Пока что мне некогда предаваться радостям и

проблемам сочинительства, я должен беречь силы для другого. Но

когда-нибудь, попозже, я думаю, и для меня может расцвесть

радость творчества, такого, как оно мне мерещится:

неторопливое, но бережное прикосновение к вещам, и не только

для собственного удовольствия, а с постоянной оглядкой на

немногих добрых друзей и читателей.

На следующее утро Кнехт собрался в Бельпунт. Накануне

Дезиньори предложил проводить его до места, но он решительно

это отверг, а когда друг стал настаивать, чуть не рассердился.

-- Хватит с мальчика и того, -- сказал он, -- что ему

предстоит встретить навязанного ему учителя, к чему еще

присутствие отца, которое именно сегодня вряд ли доставит ему

большое удовольствие.

Когда свежим сентябрьским утром он ехал в нанятом для него

Плинио экипаже, к нему вернулось хорошее дорожное настроение

вчерашнего дня. Он разговорился с кучером, иногда просил его

остановиться или ехать помедленней, если местность ему особенно

нравилась, несколько раз принимался играть на маленькой флейте.

Это была прекрасная, увлекательная поездка: из долины, где

расположена столица, в предгорья, все выше и выше, все дальше и

дальше, от позднего лета к осени. Около полудня начался

последний большой подъем по змеившейся широкими петлями дороге,

по редеющему хвойному лесу, вдоль бурливых, пенящихся среди

скал горных ручьев, через мосты, мимо одиноких, окруженных

глухими заборами, приземистых домиков с маленькими окошками;

начался край каменных хребтов, все более суровый и дикий, и

среди этой неприступности и холода вдвое милей казались

попадавшиеся им маленькие поляны, усеянные цветами.

Небольшая дача, до которой они наконец добрались, стояла

на берегу горного озера, притулившись к седым скалам, на фоне

которых ее едва можно было различить. При виде дома путник

сразу оценил его строгую, несколько мрачную архитектуру, как

нельзя лучше гармонировавшую с суровым горным пейзажем; но тут

же радостная улыбка осветила его лицо, ибо в широко распахнутых

дверях дома он увидел юношу в яркой куртке и коротких штанах, и

это не мог быть никто иной, как его ученик Тито; и хотя Кнехт

все это время, в сущности, не особенно беспокоился о беглеце,

он все же вздохнул с облегчением и благодарностью. Раз Тито

здесь и приветствует его на пороге дома, значит, все хорошо и

отпали его опасения о возможных трудностях, которые в пути

как-никак возникали у него в уме.

Мальчик шагнул ему навстречу с приветливой и несколько

смущенной улыбкой, помог ему выйти из экипажа и сказал:

-- Я не хотел вас обидеть, заставив проделать это

путешествие в одиночестве. -- И, не дождавшись ответа учителя,

доверчиво закончил: -- Я думаю, вы поняли меня. Иначе вы бы

наверняка привезли с собой отца. Я уже сообщил ему, что

благополучно добрался сюда.

Кнехт, улыбаясь, пожал ему руку и последовал за ним в дом,

где его приветствовала экономка, сообщившая, что ужин вскоре

будет готов. Когда Кнехт, повинуясь необычной для него

потребности, ненадолго прилег перед ужином, он вдруг

почувствовал, что устал, даже обессилел, хотя поездка в экипаже

была весьма приятной; и вечером, когда он болтал со своим

учеником и рассматривал его гербарий горных растений и

коллекцию бабочек, его все больше одолевала эта усталость, он

даже испытал нечто похожее на головокружение, небывалую до сих

пор пустоту в голове и неровные толчки сердца. Тем не менее он

просидел с Тито до условленного между ними часа отхода ко сну и

изо всех сил старался не обнаружить свое недомогание. Ученик

был несколько удивлен тем, что Магистр ни словом не обмолвился

о начале занятий, расписании уроков, о последних отметках и

тому подобных вещах; когда же Тито попытался использовать

доброе расположение учителя и предложил завтра утром

отправиться в дальнюю прогулку, чтобы показать ему новые для

него места, учитель любезно принял его предложение.

-- Я очень рад такой прогулке, -- добавил Кнехт, -- и хочу

сразу же попросить вас об одном одолжении. Рассматривая ваш

гербарий, я убедился, что вы гораздо лучше знакомы с горной

флорой, нежели я. Между прочим, одна из задач нашей совместной

жизни состоит в том, чтобы обмениваться знаниями, подтягивать

друг друга; начнем же с того, что вы проверите мои

незначительные сведения о ботанике и поможете мне наверстать

упущенное.

Когда они пожелали друг другу спокойной ночи, Тито был

очень доволен и полон самых благих намерений. Этот Магистр

Кнехт и на сей раз очень ему понравился. Он не тратил

выспренних слов и не разглагольствовал о науке, добродетели,

благородстве духа, как это охотно делали школьные учителя, но

было в этом невозмутимом, приветливом человеке, во всем его

облике, в речах нечто обязывающее и взывающее к благородным,

добрым, рыцарским и высоким устремлениям и силам. Если

обмануть, перехитрить любого учителя считалось удовольствием,

даже доблестью, то в отношении такого человека, как Магистр,

подобная мысль не могла бы даже прийти в голову. Он... да, а

что он и кто он? Тито задумался: что же в этом чужом человеке

было такого, чем он ему так нравился и внушал уважение? И он

понял: это его благородство, его аристократизм, его властность.

Вот что прежде всего подкупало в нем юношу. Этот Магистр Кнехт

был аристократом, он был господином, благородным человеком,

хотя никто не знал, откуда он и не был ли его отец простым

сапожником. Он был благороднее и тоньше, нежели большинство

знакомых ему мужчин, не исключая даже его отца. Юноша, который

столь высоко ставил патрицианские черты и традиции своей семьи,

который не мог простить отцу, что тот презрел эти традиции,

сейчас впервые в жизни встретил духовный, благоприобретенный

аристократизм, -- ту силу, которая при счастливых

обстоятельствах может иногда совершить чудо и, перескочив через

длинный ряд предков и поколений, на протяжении

одной-единственной человеческой жизни превратить сына плебея в

знатного человека. В душе пылкого и гордого юноши шевельнулось

предчувствие, что принадлежность к такого рода аристократии и

служение ей могло бы стать для него долгом и честью, что,

возможно, именно здесь, с появлением этого учителя, который при

всей своей кротости и приветливости был до мозга костей

господином, он приблизится к разгадке смысла своей жизни и

стоящих перед ним задач.

Кнехта проводили в его комнату, но он не сразу лег в

постель, хотя его сильно клонило ко сну. Этот вечер утомил его,

ему было трудно и обременительно держать себя в руках в

присутствии молодого человека, который, несомненно, внимательно

наблюдал за ним, и не обнаружить ни словом, ни жестом, ни

голосом свою странную, все более давящую усталость, или дурное

настроение, или болезнь. Но, судя по всему, ему это удалось.

Теперь, однако, он должен победить эту пустоту, это

недомогание, пугающее его головокружение, смертельную

усталость, исполненную тревоги, а для этого необходимо, в

первую очередь, ее распознать и понять. Это далось ему довольно

легко, хотя и не сразу. Он убедился в том, что его недомогание

не имело других причин, кроме сегодняшней поездки, во время

которой он за очень короткое время попал из долины на высоту

двух тысяч метров. Он плохо перенес такой быстрый подъем, ибо

со времен ранней юности, когда он совершил несколько подобных

прогулок, не бывал на такой высоте и не привык к ней.

По-видимому, еще день-два он будет чувствовать себя плохо, если

же и тогда это не пройдет и ему не станет лучше, придется им с

Тито и с экономкой вернуться домой, тогда, значит, план его

друга Плинио относительно их пребывания в очаровательном

Бельпунте не осуществится. Жаль, конечно, но и особой беды в

том нет.

В раздумьях обо всем этом он лег в постель, но провел ночь

почти без сна, то возвращаясь мысленно к преодоленному

путешествию, начиная с момента отъезда из Вальдцеля, то пытаясь

успокоить сердцебиение и возбужденные нервы. И об ученике своем

он думал много и думал с приязнью, но не строя никаких планов;

ему казалось, что этого породистого, но горячего жеребенка

легче всего приручить добротой и тесным общением, без излишней

поспешности, без понукания. Он мечтал постепенно привести юношу

к сознанию своих способностей и сил и одновременно взлелеять в

нем ту высокую любознательность, то благородное недовольство

собой, которые дают силы для любви к науке, к духовной жизни, к

прекрасному. Это была возвышенная задача, его воспитанник -- не

просто первый встречный юноша, молодой талант, который надо

пробудить и облечь в определенную форму; как единственный сын

богатого и влиятельного патриция, Тито должен был, кроме того,

стать в будущем одним из власть имущих, одним из творцов

общественной и политической жизни страны и народа, одним из

тех, кто призван служить примером и вести за собой людей.

Касталия была в долгу перед семейством Дезиньори: доверенного

ей некогда отца Тито она воспитала недостаточно хорошо,

недостаточно закалила, поставив в трудное положение между

мирскими и духовными интересами, сделала тем самым несчастным

не только одаренного и привлекательного молодого Плинио,

человека с неустроенной жизнью, которой он не умел управлять,

но и его единственного сына подвергала опасности быть

вовлеченным в проблемы, терзавшие отца. Тут надо было многое

исцелить и исправить, как бы погасить долг, и Кнехту доставляло

радость и казалось полным смысла, что эта задача выпала на долю

именно ему, строптивцу и мнимому отступнику.

Утром, едва заслышав в доме признаки пробудившейся жизни,

он встал, нашел у постели приготовленный для него купальный

халат, накинул его поверх легкого ночного белья и прошел, как

ему накануне указал Тито, через заднюю дверь в крытую галерею,

соединяющую дом с купальней и с озером.

Перед ним лежало небольшое озеро, зеленовато-стальная

гладь его была неподвижна, по ту сторону вздымался высокий,

крутой и скалистый склон с острым, зазубренным гребнем, который

как бы врезался в прозрачное, зеленоватое, по-утреннему

прохладное небо и отбрасывал резкую, холодную тень. Но уже

чувствовалось за этим гребнем восходящее солнце, лучи его

вспыхивали то тут, то там редкими искрами вдоль острого

каменистого хребта; еще считанные минуты -- и из-за зубчатой

вершины выкатится солнце и затопит ярким светом озеро и горную

долину. Внимательно и сосредоточенно всматривался Кнехт в эту

картину, воспринимая окружающую тишину, суровость и красоту как

нечто далекое и в то же время его касающееся и зовущее. Гораздо

глубже, нежели во время вчерашней поездки, он ощутил мощь,

холодность и величавую неприютность этого горного края, который

не раскрывается навстречу человеку, не манит его к себе, а

только терпит. И ему казалось удивительным и полным значения,

что свои первые шаги в свободную мирскую жизнь он делает именно

здесь, среди этого безмолвного и холодного величия.

Подошел Тито, в одном купальном костюме, протянул ему руку

и сказал, указывая на скалу напротив:

-- Вы пришли как раз вовремя, сейчас взойдет солнце. Ах,

до чего хорошо здесь наверху!

Кнехт ласково кивнул ему. Он уже знал, что Тито любит рано

вставать, бегать, бороться, бродить, хотя бы из чувства

протеста против отсутствия мужественности, против ленивого,

барского образа жизни отца. По этой же причине юноша

презрительно отказывался от вина. Эти привычки и склонности,

правда, иногда ставили Тито в позу первобытного дикаря с его

презрительным отношением к духовности. Страсть к

преувеличениям, видимо, была в крови у всех Дезиньори, но Кнехт

приветствовал это, он даже решил использовать совместные

занятия спортом как одно из средств для завоевания и укрощения

пылкого юноши. Одно из немногих средств, и даже не самое

важное; от музыки, например, он ожидал гораздо большего. И,

разумеется, он не надеялся достигнуть равных успехов с молодым

человеком в физических упражнениях, тем более не стремился его

превзойти. Достаточно ни к чему не обязывающего участия, чтобы

показать юноше, что его воспитатель -- не трус и не заядлый

домосед.

Тито пристально смотрел на темный гребень горы, за которым

клубилось позолоченное утренней зарей небо. Вдруг острие

скалистой вершины вспыхнуло, будто раскаленный и как раз

начавший плавиться металл, очертания хребта расплылись, он как

бы сразу сделался ниже, будто, тая, осел, и из пылающего

провала выплыло ослепительное светило дня. И сразу озарилось

все вокруг: земля, дом, купальня, берег озера по эту сторону, и

два человека, оказавшиеся под яркими лучами солнца, очень скоро

Blog

Игра в бисер Издательство "Художественная литература", Москва, 1969