Geum.ru

Тольяттинская городская библиотека им. В. Н. Татищева

Вид материалаОбзор
Ю. Бондарев. Горячий снег
К. Д. Воробьев. Убиты под Москвой
Подобный материал:
1   2   3   4

Ю. Бондарев. Горячий снег


По признанию самого писателя, «Горячий снег» и предыдущие повести («Батальоны просят огня», «Последние залпы», «Тишина») — это как бы «родные братья», только у «старшего больше седины на висках». Они близки прежде всего предельно правдивым изображением военной действительности, самой атмос­феры времени («Главная и решающая цель, которую я перед собой ставил,— создать ощущение описываемого времени, его атмосферу») и, конечно же, всегда свойственным художнику поразительно пристальным вниманием к рядовому участнику событий. Так же как и в предыдущих произведениях, в романе много батальных сцен, написанных настолько ярко, передающих оже­сточение и накал боя так правдиво и точно, что невольно на­чинаешь ощущать как бы свое физическое присутствие рядом с героями книги.

«Самоходка била беглым огнем по орудию Чубарикова,— читаем мы описание боя в романе «Горячий снег».— Орудие перестало стрелять, исчезло в багрово взлетающей мгле. А на эти взлеты мглы надвигался, шел, скоростью сбрасывая со своей брони низкие языки пламени, вырвавшийся откуда-то слева танк. Он был зажжен бронебойным снарядом Чубарикова до того момента, пока самоходка не засекла и не накрыла позицию. И сейчас возле орудия, как забором окруженного разрыва­ми, никто не видел его. А танк, все увеличивая скорость, все сильнее охватываемый широко мотающимся по броне огнем, тараном вонзился, вошел в эту тьму, сомкнувшую орудие, стал поворачиваться вправо и влево на одном месте, как бы уминая, уравнивая что-то своей многотонной тяжестью. Затем взрыв сдви­нул воздух. Черный гриб дыма вместе с огнем вырвался из башни, и танк замер, косо встав одной гусеницей на раздавленном орудии. Во вспыхнувший костер сбоку вонзались одна за другой трассы, мелькая вдоль фронта батареи,— это вело огонь по танку орудие Уханова, стоявшее крайним. Кузнецов был потрясен, подавлен бешеным тараном горящего танка, и его сознание уже не воспринимало ничего, кроме от­четливо-пронзительной ясности, что немцы атакуют насмерть на левом фланге, во что бы то ни стало пытаясь прорваться к берегу, к мосту, что расчет Чубарикова погиб, раздавлен­ный,— ни один человек не отбежал от огневой — и что там, слева, осталось лишь одно орудие из батареи — Уханова».

Немного найдется в нашей прозе страниц, равной этой, как и книг, в которых война была бы показана так же сильно и ярко.

В центре романа несколько героев, а время дей­ствия предельно сконцентрировано. Всего лишь сутки проходят с того времени, как батарея Дроздовского разместилась на ог­невых позициях,— и мы уже прощаемся с героями книги, вернее с теми немногими из них, кто остался в живых.

Но есть в романе и нечто новое, существенно отличающее его от предыдущих сочинений писателя и определившее новатор­ское значение «Горячего снега» не только для творческого поиска самого Юрия Бондарева, но и для советской прозы о войне вообще. Это новое — ярко проявившееся умение писателя пока­зать войну с разных точек зрения — из окопа, из штаба армии и даже из Ставки Верховного Главнокомандования, что суще­ственно расширяет наше представление о разворачивающихся в романе событиях, дает ясную и полную картину всенарод­ного характера войны.

С действующими лицами — лейтенантами Кузнецо­вым, Дроздовским, Давлатяном, старшим сержантом Ухановым, наводчиками Нечаевым и Евстигнеевым, со старшиной Скори-ком, с ездовыми Рубиным и Сергуненковым, с санинструктором Зоей Елагиной и другими — мы знакомимся на первых же стра­ницах романа. Всех этих людей, разных по возрасту, образо­ванию, характерам, духовным потребностям и душевному складу (и как тонко и точно доносит художник индивидуальные осо­бенности каждого из них, какие выразительные портреты он рисует!), свела воедино необходимая и святая обязанность— защищать Родину. «Ни шагу назад! И выбивать танки. Стоять — и о смерти забыть!» — скажет им генерал Бессонов (один из самых ярких образов в романе) перед боем, который почти никому из героев не придется пережить, но в котором предельно раскроются их характеры, до последней глубины обна­жатся души. У них теперь была одна общая судьба, которая «одинаково и равно надвигалась на них вместе с катящимся по степи танковым гулом...»


К. Д. Воробьев. Убиты под Москвой


Ноябрь 1941 года. Подмосковье. Рота кремлевских курсантов (двести сорок человек) идет на фронт. «И оттого,— писал В. Астафьев,— что она не просто рота, трагедия ее по-особому страшная, и хочется кричать от боли. В иных местах, читая повесть, хочется загородить собою этих молодых ребят, воору­женных «новейшими винтовками» СВТ, которые годны были лишь для парадов, и остановить самих курсантов, идущих на позиции с парадным, шапкозакидательским настроением».

К. Воробьев то и дело останавливается, чтобы зафиксировать наше внимание то на согласном, молодцеватом шаге почти как на параде идущей роты; то выхватывает из безликого множе­ства одно-два веселых лица, дает услышать нам чей-то звонкий мальчишеский голос, и тогда сама рота — отвлеченная армей­ская единица — становится для нас живым организмом, полно­правным и полнокровным действующим лицом повести; то оста­новит взгляд на главном герое — Алексее Ястребове, несущем в себе «какое-то неуемное притаившееся счастье,— радость этому хрупкому утру, тому, что не застал капитана и что надо было еще идти и идти куда-то по чистому насту, радость словам связного, назвавшего его лейтенантом, радость своему гибкому молодому телу в статной командирской шинели — «как наш ка­питан!» — радость беспричинная, гордая и тайная, с которой хо­телось быть наедине, но чтобы кто-нибудь видел это издали».

Это переполняющее героев чувство радости и счастья все больше усиливает откры­вающийся уже на первых страницах трагический контраст, резче обозначает два полюса — молодой, бьющей через край жизни и неизбежной — всего через несколько дней — смерти. Ведь мы-то знаем уже о том неумолимо страшном, о чем не знают еще сами курсанты, что ждет их там, впереди, куда так весело идут они сейчас. Знаем сразу, по одному названию уже, начинающемуся с жуткого в своей неизбежной определенности слова — убиты. Контраст становится еще резче, а ощущение надвигающейся трагедии достигает осязаемой почти плотности, когда мы сталки­ваемся с обескураживающей наивностью курсантов. Они, оказы­вается, в сущности, мальчишки еще, надевшие военную форму и брошенные на фронт неумолимым законом военного времени. А сам фронт представляется им (мальчишки ведь!) красочно-зримым и «величественным сооружением из железобетона, огня и человеческой плоти, и они шли не к нему, а в него, чтобы заселить и оживить один из его временно примолкнувших бастио­нов...»

Чеканным гвардейским шагом перешагнув черту, отделяющую прошлое от настоящего, мир от войны, герои Воробьева внут­ренне, существом своим остались там, в мирной жизни. Сознание их не пере­строилось, не вместило — да и не могло сразу вместить — всего происходящего, всего, что обрушила на них вдруг жестокая действительность войны. «Невероятная явь войны» явилась неожиданностью не только для молоденьких бойцов и лейтенантов, но и в значитель­ной степени и для их командиров. Потому-то, видимо, и не смог до конца сориентироваться в сложившейся обстановке бравый и решительный капитан Рюмин — любимец и идеал курсантов, застрелившийся после гибели роты. Многое, очень многое произойдет за эти несколько дней, очень существенное и важное, что перевернет, перепашет душу героев.

И все это будет в первый раз. Первые погибшие това­рищи и первый, убитый в рукопашной схватке враг; первый бой и первый безумный, животный страх перед смертью; впервые испытанное чувство полного душевного опустошения после страш­ной гибели роты и после собственного малодушия и первый — один на один — бой с фашистским танком.

Эти эпизоды, как ступеньки, по которым Константин Воро­бьев ведет своего героя Алексея Ястребова к тому моменту, когда уже сам он почувствует себя не просто повзрослевшим человеком, но солдатом и гражданином, ответ­ственным и за собственную судьбу, и за судьбу Родины. И все время художник пристально следит за малейшими движениями души Алексея Ястребова, психологически очень точно фиксируя его меняющееся отношение к себе и к окружающему миру.

В. Аставьев писал: «Повесть «Убиты под Москвой» не прочтешь просто так, на сон грядущий, потому что от нее, как от самой войны, болит сердце, сжимаются кулаки и хочется единственного: чтобы ни­когда не повторилось то, что произошло с кремлевскими курсантами, погибшими под Москвой».