Карен Бликсен. Прощай, Африка!

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 27

Глава вторая Верхом по резервации

Я отправилась верхом в резервацию, где обитало племя масаи. Надо было

пересечь реку; через четверть часа я доехала до заповедника. Поселившись на

ферме, я не сразу нашла брод, где можно было верхом перебираться на тот

берег: спуск к реке был очень каменистый, противоположный берег чрезвычайно

крутой, но "преодолев, ты счастлив всей душой".

Можно мчаться галопом сто миль по траве, по невысоким холмам -- и

никаких препятствий на пути: ни изгороди, ни канав, ни проезжих дорог. И нет

никаких селений, кроме деревушек племени масаи, да и в тех по полгода никто

не живет, когда масаи -- великие путешественники -- отгоняют свои стада на

дальние пастбища. По равнине раскинулась густая поросль терновника, и

высохшие русла рек в долинах устланы крупными плоскими камнями; там надо

искать оленьи тропинки, по которым антилопы переходят сухие русла. Вскоре

тебя охватывает удивитель

ная тишина. И теперь, вспоминая свою жизнь в Африке, я чувствую:

сказать о ней можно точно -- это была жизнь человека, попавшего из шумного и

суетливого мира в обитель тишины и покоя.

Незадолго до сезона дождей масаи поджигают сухую траву, и по выжженным

дочерна равнинам ездить верхом довольно неприятно: из-под копыт коня

вздымаются тучи черной сухой пыли, ложатся на одежду, забивают глаза,

обгорелые стебли травы, острые, как нож, ранят лапы собакам. Но когда

приходят дожди и свежая зеленая травка одевает долины, кажется, что земля

под копытами коня мягко пружинит, и твой конь несется, ошалев от радости.

Антилопы всех видов выходят пастись на молодую траву, и кажется, что по

зеленому сукну бильярдного стола расставили стада игрушечных газелей. Иногда

встречаешь стадо канн -- эти могучие мирные красавицы подпускают тебя совсем

близко, прежде чем уступить дорогу, и уходят неспешной рысью, закинув назад

длинные рога, а подгрудки, которые делают их силуэты угловатыми, подрагивают

в такт бега. Кажется, что эти прекрасные звери сошли со старинных египетских

надгробий, но там они запряжены в плуги и выглядят совсем как домашний скот.

А жирафы даже в заповеднике держатся подальше от людей.

По временам, в первые месяцы дождливого сезона, долины так густо

покрываются душистыми белыми цветами, что издали кажется, будто кое-где на

равнинах лежит снег.

Я сбежала от людей в мир животных: у меня на сердце еще лежала тяжесть

после случившейся ночью трагедии. Мне стало не по себе, когда я увидела

стариков, сидевших У моего крыльца: так, вероятно, в старину чувствовал себя

суеверный человек, подозревая, что известная в округе колдунья коварно

замышляет зло против него, а может °ыть, уже несет за пазухой восковую

фигурку, собираясь окрестить ее его именем.

Мои отношения с туземцами, касавшиеся правовых вопросов на ферме, были

весьма странными. Так как мне больше всего хотелось жить в мире и согласии

со всеми, я не могла устраниться от участия в их жизни, потому что ссоры

между скваттерами было так же трудно уладить, как залечить язвы на теле,

которые появляются в местном климате и называются "язвы вельда" -- если их

не трогать, сверху образуется корка, но под коркой не заживает гноящаяся

рана, пока не очистишь ее до самой глубины. Туземцы отлично это понимали, и

если они всерьез решали раз и навсегда покончить с какими-то распрями, они

просили меня рассудить их.

Но так как я совершенно не знала их законов, то на этих судилищах я

играла роль заезжей примадонны, которая не знает роли, и ей наперебой

подсказывает вся труппа. Мои старики выполняли роль суфлеров тактично и

терпеливо. Но случалось, что примадонна, возмущенная навязанной ролью,

отказывалась играть и уходила со сцены. Такие случаи мои подопечные

воспринимали как жестокие удары судьбы, как недоступную их пониманию Божью

кару; им ничего не оставалось, как хранить молчание, сплевывая время от

времени себе под ноги.

Представления о справедливости в Европе одни, а в Африке -- совсем

другие, и правосудие одного мира тягостно и неприемлемо для другого. У

африканцев только один способ справляться с бедами бытия -- возмещение

убытков; мотивы поступков их не интересуют. Устроил ли ты засаду, поджидая

врага, чтобы перерезать ему глотку в темноте, или свалил дерево, убившее

наповал незадачливого прохожего, которого ты знать не знаешь -- по

соображениям туземцев наказание положено одинаковое. Общество потеряло

одного из своих граждан -- эту утрату надо возместить. Туземец не станет

долго обсуждать тяжесть вины, или судить какой кары она заслуживает: либо он

боится, что размышления заведут его в тупик, либо считает что его это вообще

не касается. Но он не пожалеет времени на бесконечные рассуждения о том,

сколько овец или коз виновный должен заплатить за преступление или несчастье

-- тут время в счет не идет; он заведет тебя с самым серьезным видом в

священный безвыходный лабиринт софистики. В те дни это противоречило моим

представлениям о справедливости.

Все африканцы одинаково соблюдают этот обычай. Сомалийцы резко

отличаются от кикуйю и глубоко презирают их. Но они совершенно так же

собирают совет и обсуждают убийство, изнасилование или мошенническую кражу

скота, своих драгоценных верблюдиц и лошадей, чьи имена и родословные

запечатлены в их сердцах.

Как-то в Найроби узнали, что маленький брат Фараха -- ему было всего

десять лет, и жил он в поселке Барамур -- бросил камень в мальчика из

другого племени и выбил ему два зуба. Представители обоих племен собрались

на ферму, расселись на полу в хижине Фараха и вели переговоры много ночей

подряд. Пришли тощие старики в зеленых тюрбанах, побывавшие в Мекке, и

горделивые юноши из племени сомали, которые в свободное от важных дел время

служили оруженосцами у европейских путешественников и охотников; явились и

темноглазые круглолицые мальчишки, представители разных семейств -- они не

говорили ни слова, но почтительно слушали и учились у старших. Фарах

объяснил мне, что дело серьезное, потому что внешность мальчика пострадала,

ему будет труднее найти невесту, и, быть может, придется взять не слишком

красивую или благородную девушку. В конце концов был назначен половинный

выкуп -- пятьдесят верблюдов, тогда как полный выкуп равнялся сотне

верблюдов.

Далеко в Сомали было закуплено пятьдесят верблюдов, и через десять лет

они должны были стать платой за сомалийскую красотку, чтобы она не обращала

внимания на то, что у ее жениха нехватает двух зубов; возможно, тут

было заложено начало трагедии. Но сам Фарах считал, что он еще легко

отделался.

Туземцы на ферме никак не могли постигнуть мое отношение к их законам,

и, в первую очередь, обращались за возмещением ко мне, когда у них случалось

какоенибудь несчастье.

Однажды, в сезон сбора кофе, молоденькая девушка из племени кикуйю --

звали ее Вамбои -- попала напротив моего дома под повозку, запряженную

волами, и была убита. Эти повозки возили кофе с поля на мельницу, и я строго

запретила туземцам кататься на них. Иначе в каждой такой повозке веселая

компания девчонок-сборщиц кофе и их младших братишек и сестриц весело

катилась бы на медлительных волах -- а ходят они медленнее, чем кто бы то ни

было -- и волам было бы тяжело таскать лишний груз. Но у молодых возчиков не

хватало духу сгонять волооких красавиц, которые бежали рядом с повозками и

просились прокатиться, и возчики, не в силах отказать им в этом

удовольствии, просили только слезать с повозки, когда она оказывалась на

виду) приближаясь к моему дому. Но бедная Вамбои упала, спрыгнув с повозки,

и колесо раздавило ее маленькую черную головку, а по колее потянулись следы

крови.

Я послала за ее старым отцом и матерью, они пришли с поля, стеная и

плача. Я знала, что смерть девушки -- тяжелая материальная потеря для них:

ей было пора замуж, и за нее они получили бы и овец, и коз, а может, и пару

телок впридачу. Они надеялись на это с самого ее рождения. Я обдумывала, чем

я должна им помочь, как вдруг они все обратились ко мне, настойчиво требуя

выплатить им полную цену.

Нет, сказала я, платить я не собираюсь. Я запретила девушкам с фермы

кататься на повозках, и все люди знали об этом. Старики кивали головами,

словно соглашаясь со всеми моими словами, но от своих требований

отказаться не желали. Они твердили, что кому-то надо платить -- и все.

Никакие возражения просто не доходили до них -- с тем же успехом можно было

вдалбливать им в головы теорию относительности Эйнштейна. Их нельзя было

упрекнуть ни в жадности, ни в назойливости, -- когда я прекратила переговоры

и пошла прочь, они поплелись за мной по пятам, словно притянутые магнитом --

просто по закону природы.

Они уселись в ожидании у самого дома. Это были жалкие люди, истощенные

вечным недоеданием: казалось, что на лужайке у моего дома приткнулась пара

маленьких барсуков. Так они сидели до темноты, и я уже почти не могла

разглядеть их на фоне травы. Несчастье совсем сломило их: и потеря дочери, и

грозившая им нищета слились в одно неизбывное горе. Фарах уехал на целый

день, и еще не вернулся, когда в моем доме зажигали свет, и я послала

старикам немного денег, чтобы они купили себе овцу и приготовили поесть. Это

был неразумный ход: они решили, что осажденный город готов сдаться, и

остались сидеть на всю ночь. Не знаю, собирались ли они уйти, если бы вдруг,

поздно вечером им не пришло в голову, что надо притянуть к ответу юнца,

правившего волами, и взыскать протори с него. Они внезапно встали и ушли с

моей лужайки, не проронив ни слова, а ранним утром отправились в Дагорети,

где жил помощник районного инспектора.

На моей ферме затеяли долгое расследования убийства, во множестве

появились молодые франтоватые туземцыполисмены; помощник инспектора

предложил старикам единственный выход -- повесить погонщика за

предумышленное убийство, но, собрав свидетельские показания, отказался от

своего решения, а старейшины отказались собирать Кияму после того, как я и

чиновник отклонили претензии. В конце концов старикам пришлось подчиниться

непостижимому закону относительности, в кото

ром они не понимали ни слова, как приходилось и многим до них.

Временами мои старцы из совета Кияма так мне надоедали, что я им прямо

высказывала, что я о них думаю. "Вы, старые люди, -- говорила я, -- обираете

штрафами свою молодежь, чтобы ваши юноши не могли ничего накопить, не даете

им воли, а потом сами скупаете всех лучших девушек". Старики слушали меня

внимательно, только маленькие черные глазки сверкали на морщинистых,

высохших лицах, а губы пошевеливались, словно повторяя мои слова: они были

довольны, что прекрасный принцип наконец-то высказан во всеуслышание.

При всех наших разногласиях мое положение судьи племени кикуйю

открывало передо мной множество возможностей, и я очень им дорожила. Я тогда

была еще молода и часто задумывалась над тем, что значит справедливость и

несправедливость, но главным образом с точки зрения подсудимого; на месте

судьи я еще никогда не бывала. Но я очень старалась судить по

справедливости, оберегая мирную жизнь на ферме. Иногда, если задача казалось

мне слишком трудной, я уходила, чтобы побыть наедине с собой, прячась под

некое воображаемое покрывало, лишь бы никто не мешал мне, не отвлекал

разговорами. На обитателей фермы этот эффектный прием всегда производил

благоприятное впечатление, и даже много времени спустя я слышала, как они с

уважением говорили, что дело было очень сложное, и что никто не мог в нем

разобраться, а мне понадобилась целая неделя. На туземца всегда можно

произвести впечатление, если потратишь на окончательное решение больше

времени, чем он сам, но это совсем не просто.

То, что туземцы выбрали в судьи именно меня и уважали мой приговор,

можно объяснить только их особым, мифологическим или теологическим

мышлением. Европейцы утратили способность создавать мифы или догмы

и восполняют недостачу, черпая из запасов прошлого. Но мышление

африканца совершенно естественно ступает по темным и таинственным путям. И

этот дар особенно ярко проявляется в их отношении к белым.

Это отношение уже с самого начала отражается в прозвищах, которые они

дают европейцам, встретившимся на их пути, после очень непродолжительного

знакомства. И европейцу необходимо выучить эти прозвища, если надо посылать

гонцов с письмами к другу или спросить, как проехать к его дому, потому что

туземцы знают иностранцев только под этими прозвищами. У меня был очень

необщительный сосед, он никогда не угощал у себя гостей, и его прозвали

"Сахане Моджа" -- "Один прибор". Мой приятель, швед Эрик Оттер, назывался

"Ресасе Моджа" -- "Один патрон" -- это значило, что ему нужен был всего один

патрон, чтобы сразить дичь наповал, и этим именем можно было гордиться.

Одного знакомого автомобилиста назвали "Получеловек-Полумашина". А когда

туземцы дают белому человеку имя животного -- "Рыба", "Жираф", "Жирный бык",

они явно вспоминают какието древние басни, и белые люди сливаются у них со

сказочными образами мифологических зверей.

Да, слова обладают какие-то магическим действием: если человека много

лет все окружающие называют именем какого-нибудь зверя, он сам в конце

концов так привыкает к этому имени, что начинает отождествлять себя со своим

прообразом. А вернувшись в Европу, он удивляется, что там его никто так не

называет.

Однажды в Лондонском зоопарке я встретилась со старым чиновником в

отставке, которого я знала в Африке под кличкой "Бвана Тембу", то есть

"Господин Слон". Он стоял один, перед загоном для слонов, и глубоко

задумавшись, созерцал слоновье семейство. Может быть, он частенько навещал

их. Его слуги-туземцы, наверное, считали бы совершенно естественным, что он

бывал там, но, веро

ятно, ни один человек в Лондоне, кроме меня, приехавшей туда всего на

несколько дней, не понял бы его до конца.

Мышление туземцев работает по своим законам, оно как-то схоже с

мышлением наших далеких предков, которые безоговорочно верили, что бог Один,

чтобы видеть весь мир, отдал свой глаз, или представляли себе Амура -- бога

любви -- мальчуганом, не ведающим любви. Возможно, что кикуйю на моей ферме

признавали меня великим судьей только за то, что я не имела ни малейшего

представления о тех законах, по которым выносила свой приговор.

Оттого что у туземцев есть особый дар создавать мифы, они иногда

поступают совершенно непредсказуемо, и от этого вам не уберечься и не уйти.

Они могут превратить вас в символ. Я хорошо знала это их свойство и даже

придумала свое слово, называя это их отношение ко мне "они делают из меня

Медного 3мея"* Европейцы, долго жившие среди туземцев, поймут, что я хочу

сказать, даже если обнаружат расхождение с библейским рассказом о медном

змее. Я считаю, что при всех наших стараниях ввести в эту страну все, что

дал человечеству научный и технический прогресс, даже несмотря на Pax

Britannica**, это единственная практическая польза, какую туземцы получают

от белых.

Конечно, не всех белых они могли использовать для этой цели, да и цена

им была разная. Они в своем мире создали свой табель о рангах, сообразно

тому, насколько мы годились на роль "Медного Змея" в их жизни. Многие мои

друзья -- Деннис Финч-Хэттон, Галбрейт и Беркли Коулы и сэр Нортроп

Макмиллан -- пользовались у туземцев в этой роли особым уважением. Лорд

Делами? считался Медным змеем первой величины. Помню, как я путешествовала в

горах, когда на поля напала саранча. Насекомые уже побывали там год назад, а

теперь их мелкие

* См. Библия, кн. Чисел, XXI, 9. '"' Зд. мир, навязанный Британией

побежденным народам.

черные отпрыски принялись пожирать то, что еще уцелело, а уж после них

не осталось ни единой травинки. Для туземцев это была жуткая напасть: после

столь сокрушительного удара им трудно было оправиться. Они впали в неистовое

отчаяние, задыхались, выли, как издыхающие псы, бились головой о невидимую

стенку, вставшую перед ними в воздухе. И тут я случайно упомянула, как,

проезжая по ферме Деламира, видела саранчу, расползшуюся по всем его

угодьям, загонам и пастбищам, и сказала, что Делами? просто пришел в полное

отчаяние и клял все на свете. Слушатели мои вдруг успокоились и даже как-то

облегченно вздохнули. Они спросили, что говорил Делами? о своем несчастье, и

просили меня еще много раз повторить его слова, а потом замолчали.

И хотя я была очень скромным Медным Змеем по сравнению с лордом

Деламиром, все же были случаи, когда я оказывалась полезной моим туземцам.

Во время войны, когда роковая власть транспортного корпуса легла

тяжелым бременем на всех туземцев, скваттеры с фермы часто приходили и

рассаживались около моего дома. Они не разговаривали даже друг с другом,

только молча глядели на меня, сотворив себе из меня Медного Змея. Прогонять

их мне было неловко -- они никому не мешали, да если бы я их и прогнала, они

все равно уселись бы где-нибудь неподалеку. Но выносить это было совсем

непросто. Помогло мне то, что в это время полк моего брата был послан на

передовые позиции, в траншеи у Вайми-Риджа: я могла обратить взор в ту

сторону и смотреть на него, как на своего Медного Змея.

Кикуйю отвели мне роль главной плакальщицы и печальницы, когда нашу

ферму постигли тяжкие невзгоды. Так должно было быть и теперь, после

несчастья с ребятишками. Раз я горюю о пострадавших детях, все работники на

ферме могли перестать о них сокрушаться, на время позабыть о несчастье.

Когда случалось какое-нибудь бедствие, они смотрели на меня, как община

привыкла смотреть на жреца, который испивает чашу до дна) один за всех, ради

всех.

У колдовства есть одна особенность: стоит хоть раз попасть под действие

колдовских чар, как от них уже никогда полностью не освободишься. Мне

казалось, что быть водруженной на столб очень, очень тягостно и болезненно,

и я от души желала избежать этой участи. И все же, много лет спустя,

случалось, я спрашивала себя: "Неужто со мной смеют так обращаться? Ведь я

была некогда Медным Змеем!"

Когда я возвращалась на ферму и переезжала реку вброд, я прямо посреди

реки встретила сыновей Канину, трех юношей и- мальчика. У них в руках были

копья, и они очень спешили. Когда я их окликнула и спросила, что слышно об

их брате Каберо, они остановились по колено в воде, молчаливо опустив глаза

и, помедлив, ответили едва слышно. Каберо, сказали они, не вернулся, и о нем

ничего не слышно с тех пор, как он убежал прошлой ночью. Они уверены, что

его уже нет в живых. Либо он в отчаянии покончил с собой -- а самоубийство

часто кажется туземцам, даже детям, вполне естественным выходом -- или же он

заблудился в лесу и его сожрали дикие звери. Братья искали его повсюду и

теперь отправились на поиски в заповедник.

Когда я выехала на берег реки, ступила на свою землю, я обернулась и

оглядела равнину -- мои владения лежали выше земель заповедника. Нигде на

равнине не было и признаков жизни, только вдали паслось и резвилось стадо

зебр. На другом берегу из зарослей показались юноши и мальчик, они пошли

быстро, гуськом друг за другом -- казалось, короткая гусеница быстро

пробирается среди трав; иногда их оружие поблескивало на солнце. Казалось,

они без колебаний выбрали направление -- но куда они направлялись? Их

единственными путеводителями в по

исках пропавшего ребенка могли быть только грифы, которые сразу

начинают кружить над мертвым телом среди равнин, и по их полету можно

установить, где лежит добыча львов,

Но какой приманкой может быть для жадных стервятников жалкое маленькое

тельце -- вряд ли их соберется много, да и задержатся они ненадолго. Думать

об этом было грустно, и я поехала домой.

Blog

Карен Бликсен. Прощай, Африка!

Глава вторая Верхом по резервации