Чудо произошло в начале девяностых, когда родители уехали дачу и в первый раз оставили меня, двенадцатилетнего, одного, в огромном, старом доме

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
Чудо


Чудо произошло в начале девяностых, когда родители уехали дачу и в первый раз оставили меня, двенадцатилетнего, одного, в огромном, старом доме. Квартира была пуста, и только я был в ней, и, хотя жил здесь с рождения, все оказалось новым и особенным, как если бы я очутился в родных стенах впервые - и старые коридоры со скрипящим паркетом, и дубовый книжный шкаф, в котором на верхней полке я нашел блок дешевых отцовских сигарет и украл пачку, и настольная лампа, что бросала на высокий, с пожелтевшей лепниной потолок круглый, желтый отсвет, и зеркало в массивной, дубовой раме, откуда на меня смотрел какой-то другой мальчик, совсем не меня не похожий: бледный, с огромными голубыми глазами, худой и красивый.

Я долго смотрел в зеркало, и скоро стало казаться, что отражение движется и живет своей жизнью: сами собой искривлялись уголки его губ, а глаза зло смеялись и чуть заметно подмигивали мне. Стало страшно, и еще в подъезде хлопнула дверь внизу. Послышались тяжелые шаги. Я замер посреди прихожей, а потом подошел на цыпочках к глазку и заглянул в него, - освещенная холодным светом площадка была пуста. Я проверил еще раз, заперта ли дверь, и пошел в свою комнату.

Комната была огромна и пуста – в самом дальнем углу, у окна, стоял диван, на полу – старый музыкальный центр, из распахнутого настежь старинного окна веяло прохладой короткой летней ночи. Я включил радио, и странная, печальная и веселая одновременно музыка слилась с моим настроением, я впервые уловил это чувство странной тоски - было грустно, но совсем не хотелось, чтобы грусть эта заканчивалась так же, как мимолетная ночь.

Все вокруг хранило в своей сердцевине волшебство - тишина, в которой плавала улица, как в сладкой, холодной воде, и тихая музыка, и свет оранжевого фонаря, и я не верил, что ночь эта может пройти просто так, без чуда.

Я сел на диван, открыл книгу, но тут же бросил ее, прошелся по комнате, сделал музыку громче, потом тише, вернулся на диван. Я не мог придумать, чем заняться - времени было так мало, я почти чувствовал, как течет сквозь пальцы прохладной водой моя ночь. Я достал из пачки дешевую сигарету, понюхал ее. Она пахла новой, загадочной жизнью. Я хотел прикурить, но вдруг вспомнил, что нет спичек, и пошел за ними на кухню. В тёмном коридоре мне показалось, что за моей спиной кто-то стоит, и вот-вот схватит за плечо, я быстро добежал до выключателя и включил свет, и тут же, передернув плечами, быстро согнал с себя страх.

Пол был скрипучий – по ночам старый, дубовый паркет поскрипывал сам по себе, словно кто-то невидимый ходил по темным комнатам, я был уверен, что под ним еще лежат клады с золотом. В дальнем углу моей комнаты восемьдесят лет назад родилась моя бабушка. Я видел ее фотографии двадцатого года, но не верилось, что эта та самая комната, тот самый дом, и что тогда так же светило солнце, и росла трава. Мне думалось, что всё тогда было черно-белым, как на старых фотографиях.

Я взял спички и пошел в комнату. На полках в чёрном книжном шкафу - старые книги с позолоченными корешками и готическими буквами, на форзаце тонкая роспись прадеда - длинная, изогнутая фамилия. Книг осталось мало, и во многих толстых, пожелтевших томах половина страниц вырвана – во время войны нечем было растапливать печи.

Я высунулся как можно дальше в окно, чтобы, не дай бог, дым не попал в комнату, чиркнул спичкой, и она вспыхнула ярко, приятно зашуршала. Сигарета была крепкая и противная, но я блаженно пускал ядовитый дым и смотрел, как он синим облаком улетает в черное небо.

В оранжевом, таинственном свете фонаря валялся мусор, сверкали трамвайный рельсы на брусчатой, покатой улице, где-то надрывно лаяла собака, на углу темнели грязные, как старые игральные кости, ларьки - в одном не спали, и сквозь щели в стальных ставнях пробивался желтый свет. В соседнем дворе кто-то чуть слышно засмеялся. Вдалеке звонко разбилось что-то стеклянное.

Я принес подушку, положил ее на подоконник, лег на спину, протянул ноги на диван. В московском небе горели две звезды: одна, тусклая - над крышей соседнего дома, а другая, яркая – прямо надо мной. По небу неслись рваные, красновато-грязные облака, и моя звезда то пропадала, то появлялась вновь. Как алмазная крошка на черном бархате.

Все звуки улицы стихли, по радио заиграла особенно грустная песня, и мне стало жутко от тоскливого счастья, что-то подкатило к горлу - я протянул руки вперед, посмотрел на тонкие линии ладоней, повернул их к небу, и что-то опалило холодным огнем кожу.

Далеко-далеко, в самом начале покатой улицы послышался гулкий перестук одиноких девичьих каблуков. Я резко перевернулся на живот. Девушку не было видно за деревом, что росло рядом с окном - я слышал только гулкие, пьянящие приближающиеся шаги. Девушка была одна - я вскочил, выключил зачем-то свет, высунулся, как мог, из окна. Она прошла внизу, в метре от меня – я увидел только, как мелькнула и исчезла за поворотом ее тонкая фигурка. И все снова стихло. Небо начало сереть.

Напротив, в офисном здании, горело окно. За столом сидела, склонившись над бумагами, женщина. Она потерла спину, разогнулась, подошла к открытому окну, постояла чуть-чуть, выключила свет и исчезла, остался только черный, мертвый квадрат. Рядом росло маленькое и некрасивое дерево. Каждую весну оно покрывалось, как снегом, яркими, белыми цветами. Потом их лепестки опадали на тротуар, и по ним шли люди.

Неожиданно разом потухли все фонари, и улица погрузилась в зыбкий полумрак, я повернулся опять на спину и затаил дыхание. Все стихло - ни ветра в высокой кроне тополя у дома, ни шума машин, город, как гулкий сосуд, ждал восхода солнца. К светло-серым краскам неба кто-то стал потихоньку примешивать голубые, светлело, серые высокие облака стали ярко-белыми.

Я вскочил и прошелся по комнате. Играла тихая музыка, но я не замечал ее, я чувствовал, как из-за горизонта, отсюда не видного, что-то движется на город. Я лег животом на подоконник. Посреди дороги сидела огромная, черная ворона и нехотя клевала стальную пивную пробку. Она побрасывала ее вверх, смотрела, как пробка падала на мостовую в полуметре от нее, ковыляя, подбегала к ней, поглядывала по сторонам, подбрасывала снова. Когда ей надоело, она, противно каркнув, взмыла вверх и исчезла за домом напротив.

Время остановилось – ничто не двигалось, было тихо до звона в ушах, старая, сумрачная комната потеплела, все в ней стало таким же зыбким, как воздух за окном. Тюлевая воздушная ткань занавески плавно качалась в предрассветной дымке.

Вдалеке, за пару кварталов, раздался приближающийся утробный грохот. Что-то огромное двигалось в мою сторону, лязгало, по-звериному рычало. Я слез с подоконника и присел на корточки.

Танк был широкий и плоский, с трудом помещался в мою маленькую, тихую улочку и был совсем не такой, как у музея вооруженных сил, куда меня водил отец. Этот был уродливый, грязно-зеленый, страшный, из его выхлопных труб в сереющее утро поднимались клубы синего, вонючего выхлопа. Он со скрежетом медленно проехал под моим окном и остановился. Я сел на пол. Рокот стал тише, а потом вдруг стих.

Я осторожно выглянул в окно. Танк был на месте - он стоял, тихий и огромный, посреди зыбкого утра, словно пустой. Он повернул башню вправо. К моему дому. Ладони у меня стали холодными и липкими. Внутри этой страшной, отвратительной глыбы не могло быть людей - у меня задрожали колени. Я смотрел, не моргая, как он стоит, огромный и неживой, посреди моей улочки. Мертвый. Я поднял глаза в небо - белые облака вспыхнули золотом.

Танк взревел, резко тронулся с места, повернул в сторону центра и исчез. Но я еще долго слышал грохот его мотора вдалеке.