Г. П. Щедровицкий. Я всегда был идеалистом

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 7 8 9 10 11 12 13 14 ... 22

  Существенно, видимо, и то, что учеба никогда не составляла для меня труда. А, наверное, с седьмого класса я даже понял, что если работать на уроках организованно и активно, то дома вообще ничего не надо делать. Поэтому у меня был такой порядок - домашние задания я выполнял прямо на уроках. По математике, скажем, я просто решал все задачки из учебника вперед. У меня даже было в связи с этим несколько неприятностей, поскольку я сдавал тетрадь, в которой были решены все задачи, в том числе и на пару будущих тем. Учительница поначалу не верила, что это моя тетрадь, считала, что я взял ее у какого-то из старшеклассников, но потом как-то успокоилась.

  Одно время меня даже пытались наказывать за то, что я выполняю задания на уроке. Сидел я тогда чаще всего на предпоследней парте: там было удобно заниматься своими делами. Скажем, на уроках немецкого языка, поскольку я благодаря домашнему обучению знал его неплохо, я осваивал готический шрифт. Переписывал "Капитал" не только на русском, но параллельно и на немецком, готическим шрифтом, принося книгу с собой. А дома я занимался совершенно другими вещами. У меня была на самом деле своя программа учебы...

  Таким образом, вот это важно: была система школьного обучения, и была моя собственная сверхпрограмма, были свои собственные задачи, начиная от всемирной истории искусств и дальше.

  И очень большую роль, по-видимому, играла общественная работа. С тех пор как я себя помню, я все время выполнял какие-то функции - комсорга класса, члена комсомольского бюро школы и т.д. С этим я, кстати, пришел и в университет, что и стало подоплекой многих университетских коллизий.

  Но тогда, кстати говоря, не было нынешнего формализма - работа для нас была невероятно живой, был очень активный коллектив, восемь-десять человек как минимум. И между ними возникали очень сложные и органичные отношения. И сейчас, в ретроспекции, я бы мог сказать, что в те годы в классе - не знаю как сейчас, всюду ли, где и как - существовал коллектив, через который осуществлялось воспитание, или внутри которого шло воспитание. Сейчас, например, насколько я понимаю, драмкружок в школе - это что-то необычное. В те же годы драмкружки существовали в каждой школе; и я участвовал в драмкружках со второго класса по четвертый - дальше мне это стало менее интересно. И даже комсомольские собрания очень часто проходили как обсуждение моральных и других проблем.

  Но, кроме того, было ощущение определенного организационного статуса: то, что я все время выполнял общественную работу и был среди активных ребят, имело очень большое значение для моего развития. Но вот какое? - это вопрос более сложный, и сейчас я бы даже не рискнул на него отвечать.

  На этом месте я закончил бы про школу и перешел к университету.



  24 ноября 1980 г.



  Совершенно естественно, и вряд ли это может вызвать удивление, что поступление в Московский университет на физический факультет было для меня очень важным переходным моментом, хотя бы потому, что всегда переход из школы в высшее учебное заведение кардинальным образом меняет всю жизнь. И для каждого человека это очень значимый перелом во всей организации жизни и в собственных ориентациях.

  Но это только один аспект ситуации, поскольку для меня учеба в университете была вместе с тем продолжением всего того, что случалось со мной в предыдущие три, по меньшей мере, года. Именно потому я оказался, в общем-то, совершенно неподготовленным к жизни в университете. Неподготовленным по очень многим параметрам и вообще неадекватным всему тому, что в университете происходило.

  Другой же аспект характеризовался тем, что поступление мое в университет совпало с целым рядом очень важных событий и переломов в жизни страны и мира - совершенно случайно. Был 1946 год. Кончилась война. США сбросили атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки. Кардинальным образом изменилось представление о возможностях науки, вообще перевернулись все ценности, открылась совершенно новая область перспективных исследований и разработок. Это понимали все. Но, с другой стороны, война-то кончилась, и мы начали активно ломать, менять наши отношения с бывшими союзниками - с Соединенными Штатами, Англией, Францией. Творился "железный занавес". Власти нужна была кардинальная идеологическая перестройка. Именно идеологическая, и она началась, как вы знаете, уже в сентябре 1945 и продолжалась до 1948 года. Фактически она в 1948 году не закончилась, а только как бы приостановилась на короткое время и потом во всю развернулась в 1951-1952 годы.

  Требовалась кардинальная идеологическая переориентация народа, причем тотальная. В условиях войны с фашистской Германией наши отношения и с Америкой, и с Англией, и с Францией, естественно, были более близкими, чем того требовал послевоенный мир. А с 1944 года - вы, наверняка, хорошо знаете это из мемуарной и исторической литературы - уже началась борьба за раздел мира. Непосредственная угроза Советскому Союзу, Англии исчезла, и наступил переломный момент - 1944 год, высадка в июне союзников в Нормандии... даже, наверное, с конца 1943. Начинается политика дальнего прицела, ориентированная на послевоенное устройство мира. То самое послевоенное устройство, в котором мы с вами сейчас живем и которое, как вы знаете, почти не подвергается ревизии, рассматривается как устоявшееся, почти легитимное, и все заняты только сохранением статус-кво.

  Непосредственно это выражалось в серии партийных и государственных постановлений по идеологии, инициатором и, наверное, во многом автором которых был Андрей Жданов, тогдашний секретарь ЦК партии. И, естественно, все эти переориентации, реорганизации проходили и в университетах. Поэтому мой собственный перелом в жизни, "перестройка" моя - переход из школы в высшее учебное заведение - совпали с общегосударственными перестройками, очень сложными (я об этом буду дальше много говорить), затрагивавшими буквально всех и все аспекты жизни.

  Если вы помните, еще в начале десятого класса я рассматривал как один из возможных вариантов поступление в Авиационно-технологический институт. Я даже объяснял это идеологически - теми задачами, которые стояли перед страной. Но к концу учебного года, к весне 1946, я сам довольно серьезно переориентировался. К этому времени я уже достаточно четко понимал и осознавал, что меня больше всего интересует, конечно, философия. Философия в ее самых разных приложениях - и в плане историческом, и в плане естественнонаучном. Поэтому всю первую половину 1946 года мое внимание было приковано к этой проблеме, и я обсуждал вопрос: где же, собственно, мне надо учиться?

  При этом я постоянно спорил с отцом, который был категорически против философского факультета. Отец прямо в лоб и очень резко задавал мне вопрос: ты что, хочешь стать талмудистом, начетчиком? И довольно образно и красочно рисовал мне картину моей будущей жизни, той, которая меня ждет, если я поступлю на философский факультет, где всё учат наизусть, где нет подлинной работы, нет и не нужно понимания, где, как он утверждал, я протяну... ну максимум год, а после этого отправлюсь в отдаленные края - на лесоповал или еще куда-нибудь. Картина была очень реальная, и я это понимал.

  Вместе с тем, говорил он, даже если отбросить эту сторону дела, человек должен иметь профессию и специальность, и таковой может быть профессия и специальность либо инженера, либо, как это сейчас вырисовывается, инженера-физика. Я, в общем-то, с этим соглашался, но, как я сейчас уже понимаю, слова "получить специальность", "профессия" звучали для меня весьма абстрактно: я реально в эти слова никакого содержания не вкладывал.

  У отца был еще и третий аргумент. Он говорил, что сегодня нельзя быть философом, не освоив физико-математического мышления - оно действительно самое передовое. Вот этот аргумент был очень важным. Вырисовывалась такая картина: после окончания физического факультета (и он даже по своим каналам это начал выяснять), я, если захочу, смогу поступить в философскую аспирантуру и заняться там своей любимой философией.

  Ну и, наконец, немаловажную роль играл для меня аргумент, которого у отца не было, но который все время фигурировал в моем собственном осознании. Я уже сказал, что взрыв атомной бомбы над Японией перевернул миросозерцание людей того времени, всех людей от верхов до низов. И весь предшествующий год шел под знаком обсуждения в самых разных кругах значения этого события, тех последствий, которые оно оказывает на весь мир. Этот факт привлек к физике внимание всех молодых людей, считавших себя способными заниматься активной творческой работой. И поэтому всюду, куда бы я ни приходил, обсуждался этот вопрос. Позже эту ситуацию высмеивали физики в своих сборниках "Физики шутят". Кругом меня молодежь обсуждала перспективы, которые открывает физика, и все намеревались идти в "физики". Короче говоря, физика в это время привлекла внимание многих, и, естественно, начались отбор и концентрация на физическом факультете МГУ самых интеллектуально сильных людей.

  Этот момент также сыграл довольно существенную роль. Я представлял себе, и это было очень важно, что в Московском университете - первом университете страны - физический факультет становится первым факультетом. Движение к тому месту, где собирались, так сказать, самые мощные люди, тоже для меня было очень значимым, поскольку я тогда уже очень хорошо понимал, что, следовательно, там-то и будет готовиться и разворачиваться жизнь. Вообще, учиться вместе с самой интеллектуально сильной частью молодежи означало попасть в элиту, а быть в элите является очень важным и практически существенным фактором.

  Ну и поэтому уже к маю-июню в кругу семьи порешили, что я иду на физический факультет. Отца это очень волновало, и поэтому, когда я пошел и сдал документы, то он, как я потом узнал, решил со своей стороны все это еще раз продублировать и написал ректору университета личное письмо. У него был свой бланк, где в левом углу были его титулы, звания и т.д. Он написал, что просит принять его сына на факультет. Он сам отнес письмо в университет. И эту штуку приклеили к моему личному делу.

  Вы помните, что школу я окончил с медалью, физику достаточно хорошо представлял себе или думал, что представляю. Проходило собеседование. Вел его профессор Гвоздовер, который потом читал нам курс механики. Он мне задал три-четыре задачи. В одной я немножко поплавал, но мы как-то с ним разобрались, остальные я, к счастью, довольно хорошо решил. И он сказал, что я могу идти, что он достаточно высоко оценивает мою подготовку. Я ушел. Мне нужно было пройти только собеседование: тогда медалисты не сдавали экзамены.

  Действительно, физический факультет 1945-1947-го и даже 48-го еще года собирал самых сильных со всей страны. Но при этом - и это очень важный фактор и для дальнейшего - было три категории абитуриентов. А надо сказать, что на этот первый курс физического факультета МГУ было принято 450 человек. Так вот, первая из этих трех основных категорий состояла из прошедших войну и возвращающихся в гражданскую жизнь людей в возрасте до 35 лет (большинство - 28-29 лет). Они составляли примерно половину всего курса. Другая половина в свою очередь делилась на примерно равные части: московские медалисты, выпускники средней школы в возрасте 17-18 лет, и абитуриенты с периферии. Очень небольшой процент "периферийников" (таких у нас на этом курсе было всего человек двадцать) составляли те, кто сдали экзамены, т.е. "немедалисты", и притом сдали все на пять; они еще, кроме того, проходили специальное собеседование после экзаменов и попадали только те, кто показал особые знания и способности.

  - А как поступали в университет фронтовики? Без экзаменов?

  Там были только отличники, т.е. либо те, кто имел соответствующее свидетельство об окончании десятилетки - довоенное или полученное во время войны (это тогда было приравнено), либо те, кто сдали все вступительные экзамены на пять. И в чинах они были от сержанта до полковника. Полковников, подполковников, майоров было много. И поэтому весь курс, с одной стороны, был очень неоднородным по возрасту, а с другой - очень жестко разделялись москвичи и студенты с периферии. Это тоже очень существенный фактор - еще и потому (и это все усугублялось дальше), что москвичи жили дома, а "периферийники" в общежитии. Различие между студентами, живущими в общежитии, и студентами-москвичами Вы хорошо себе представляете.

  Наш курс, предыдущий курс и следующие два курса были очень сильными - это действительно верхушка советской молодежи. Но то обстоятельство, что значительная часть студентов уже прошла войну, накладывало свою печать. И вот в каком плане.

  В подавляющем большинстве своем эти люди уже знали две очень важные жизненные вещи. Первое - что жизнь страшна. Например, со мной в группе (сначала 12-й, потом 22-й, 32-й) учились ребята, служившие в СМЕРШе, в особых частях НКВД, которые, как я теперь знаю, обязаны были осуществлять расстрел и делали это регулярно и постоянно. Многие из них были с психическим вывихом. Ну а кроме того, они прошли войну, они знали, что такое смерть, они прошли через испытание на выживание, и многие из них пришли сюда, чтобы заниматься физикой и здесь найти пропуск в будущую жизнь, и сделали они это совершенно сознательно. Этот момент дальше разворачивается в их отношении ко всему тому, что происходило на факультете.

  И вторую вещь эти ребята тоже поняли - важнейший пункт, который вообще определяет первые послевоенные годы. Они поняли, что есть "лошадь", а есть "всадник". Что можно либо быть погоняемым, либо погонять самому. И никакой промежуточной позиции нет. Поэтому они пришли на физический факультет, чтобы получить некоторую жизненную перспективу. И в этом смысле они достаточно четко знали и понимали, чего хотят. В отличие от меня. Думаю, что и в отличие от многих моих сверстников. От многих, но отнюдь не всех, конечно.

  Теперь я хочу дальше рассмотреть в определенном порядке, в определенной последовательности разные аспекты жизни на факультете. Сначала учебную программу и мое отношение к ней, потом комсомольскую работу и вообще вненаучную работу коллективов. А потом людей, с которыми я учился, и ... тип взаимоотношений, что ли, с ними.

  Ну естественно, что на первые занятия я пришел с известным внутренним трепетом - Московский университет, физический факультет, нечто принципиально новое, подо что надо подстраиваться. При этом, если вы помните, я был усидчив, умел и любил работать с утра до вечера и обладал достаточно прочной нервной организацией. Но, тем не менее, буквально в первые две недели я понял, что я... ну практически не могу учиться в университете - так, как того требует вся организация и технология обучения.

  Лекции по общей физике и механике читал профессор Гвоздовер, человек очень серьезный, вдумчивый, чуть-чуть скучноватый. Читал он, как полагается, в хорошем темпе и достаточно свободно. Он принадлежал к тем уже уходящим профессорам университета, которые начинали свои лекции с объявления, что можно на лекции ходить, а можно и не ходить, и студент может выбрать любой вариант, хотя в деканате нас предупреждали, что ходить надо на все обязательно, пропускать ничего нельзя.

  Математику читал знаменитый и в общем поразивший наше, мое, во всяком случае, воображение профессор Арнольд-старший. Он начал свои лекции с того, что, оглядев весь этот гигантский курс, сказал: "Ну, человек тридцать из вас, может быть, сдадут мне экзамены - остальные не сдадут".

  Надо сказать, так оно и было: по первому заходу (в зимнюю сессию) ему смогли сдать действительно человек тридцать, остальные ходили три, пять, восемь раз, а часть студентов вынуждена была отчислиться из университета, поскольку не смогли сдать этот экзамен.

  Вообще надо сказать, что математическое образование на физическом факультете тогда было даже лучше, чем на механико-математическом, поскольку самая сильная математическая профессура, - те, кто потом ушли на мехмат и стали там знаменитыми, составили славу мехмата на последующие десятилетия, - тогда преподавала на физфаке.

  Арнольд обладал целым рядом удивительных способностей. В частности, он мог говорить одно и одновременно писать другое.

  Он, например, читал лекцию, параллельно писал уравнения, какие-то системы, потом, уходя на перерыв, говорил:

  - А это вы спишите за перемену, это вам задание на дом.

  Поэтому, фактически, ни один человек на его занятиях уйти на перемену не мог, все сидели и писали. Причем, когда он возвращался после перерыва, мы успевали написать примерно половину, и когда мы начинали кричать, что не успели, он говорил:

  - А вы пишите, пока будете слушать мою лекцию.

  - Как? Ведь надо записывать лекцию.

  - Пишите двумя руками. И вообще прекратите эти школьные штучки.

  Аналитическую геометрию читал профессор Ефимов, который потом стал деканом механико-математического факультета. Читал он очень приятно, вдумчиво, не торопясь, вообще, так сказать, размышлял на лекциях, что само по себе было очень приятно, но, как выяснилось, читал в темпе, примерно в три раза превосходящем возможности моего восприятия.

  Лектора по марксизму-ленинизму я не помню, поскольку, просидев первые сорок пять минут, я понял, что делать мне тут нечего, и с тех пор больше ни на одной лекции не появлялся. Я даже не могу сказать, кто это был, какая у него была фамилия и т.д. Но зато мне невероятно повезло с преподавателем марксизма-ленинизма в группе. Вел занятия некто Туз, но о нем я скажу дальше специально.

  Ну и, наконец, был физпрактикум.

  Итак, первое, что я обнаружил: я не успеваю, слушая лекции, понимать, осознавать то, о чем рассказывается. Я все время "отлетал". Выяснилось, что писать я могу только то, что понял, что у меня вообще не работает формальная память.

  Вот если я понял то, что сказано, я могу воспроизвести, я помню; если не понял, то вообще даже не могу повторить, что он, лектор, сказал. Тем более, что у меня все время возникали вопросы. Почему так, а не иначе? Откуда следует то или иное утверждение? Какова структура самого рассуждения? Как приходят к таким-то следствиям и выводам? Почему приходят именно к этим?

  Таким образом, когда я понимал, возникало множество самых разных вопросов по структуре: почему это, а не другое? какие основания?.. А с другой стороны, вроде бы, появлялись какие-то альтернативные решения. Но пока я вдумывался в сказанное, я отключался от лекции, и когда я решал для себя вопрос, как же мне отнестись к тому, что было сказано лектором, оказывалось, он ушел куда-то в другое место, и я тратил очень много сил на то, чтобы снова войти в русло.

  Короче говоря, эти лекции стали для меня мукой, и большей муки в моей жизни, по-моему, не было. Начали возникать страшные комплексы. Я начал смотреть, что делают мои товарищи, и увидел, что все они сидят и пишут, пишут в страшном темпе, стараясь не пропустить ни одного слова, пишут так, что уже потом часто не могут прочесть, что они написали, так торопятся, что букв не выписывают. Я так писать просто не умел. Человек двадцать из них уже писали стенографически, другие начали это осваивать. И вообще, в аудитории стоял только скрип - скрип скамеек, по которым двигались задницы, и скрип ручек о бумагу. Когда я потом пытался с ними разговаривать, с моими товарищами, спрашивал, например: вот было такое утверждение... так?.. а почему? - выяснялось, что, во-первых, они себе таких вопросов не ставят, во-вторых, они вообще не могут ответить на вопрос "почему?", и в-третьих, они смотрят на меня немножко как на идиота, поскольку их задача состоит в том, чтобы успеть схватить, каким-то образом запомнить и затем ответить на экзамене. И они работали в этом плане четко специализировано.

  Наиболее умные из них, такие, как, скажем, нынешний академик-синхрофазотронщик Борис Кадомцев, даже объясняли мне, в чем дело. Они говорили: ты же пришел сюда получить специальность, профессию, а это значит - уметь делать то-то, то-то и то-то, уметь формулировать в математической форме какие-то задачи, затем уметь их исчислить, скажем, продифференцировать, проинтегрировать, и в этом состоит высшее образование. А все эти твои вопросы - почему? каковы понятия? как они вообще образуются? - не имеют никакого отношения к профессии и профессионализации.

  Конечно, это меня не удовлетворяло. Если на меня товарищи смотрели как на идиота, потому что все, что я спрашивал, не укладывалось в их сознании, то точно так же и я довольно скоро начал смотреть на них в какой-то мере как на идиотов. Ведь если какой-то раздел уже отработан и "сдан", и я начинал спрашивать, почему они делают так, а не иначе (а спрашивал я все это в модальности познания и саморазвития), то выяснялось, что они просто этого не знают. Вот он получил "пятерку" и высоко оценен преподавателем, а любые отклонения от шаблона приводят его в тупик. Больше того, приходится тратить очень много сил, чтобы объяснить, что, собственно говоря, я спрашиваю. Но и после того, как он начинал что-то понимать, задумываться и, наконец, говорил: "Ага, вот теперь я понял", разговора не получалось, он от него уходил, это его не интересовало. Обычно говорили: "А это вообще все - зады". Фраза "это - зады" была очень характерной.

  Не было никакой "зауми" для них в том, чтобы научиться дифференцировать или интегрировать, решать систему уравнений или писать граничные условия. На этом и строилось все обучение. Поэтому я махнул рукой на лекции, в том числе на лекции Арнольда, Ефимова, Гвоздовера, и на первом курсе после первого месяца на них больше не появлялся. Так до конца своей учебы на физфаке я на лекции просто не ходил. Иногда меня начинали прижимать, выяснять - почему и как, но с какого-то момента староста и деканат смирились с тем, что меня на лекциях не бывает, и это стало неким фактом нашего курса - каким-то странным немножко, вызывающим настороженное отношение, иногда ироническое, иногда удивленное. Но поскольку экзамены я тем не менее сдавал и переходил с курса на курс, на это начали смотреть сквозь пальцы.

Blog

Г. П. Щедровицкий. Я всегда был идеалистом