Geum.ru

Сеpгей Александpович Снегов Диктатор книга

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   ...   28   29   30   31   32   33   34   35   ...   59


– Философских проблем вашей политики сейчас касаться не буду… А конкретно – в отношении ко мне. Объявили розыск, заставили прятаться черт знает где, собираетесь отдать меня в руки моих врагов либо в жуткие когти ваших гонсалесов… Чем не глупость?


– А чем глупость? Вы изменник…


– Вот это и есть глупость – считать, что я изменник. Кому я изменил? Собственному народу изменил? Даже такой олигофрен, как мой уважаемый оппонент Понсий Марквард, не обвинит меня в измене народу, на это и его глупости не хватит. Он скажет то, что уже тысячекратно твердил, – что его программа лучше. Что она отвечает воле большинства, что я опираюсь на меньшинство – интеллигенцию, всяких там художников, изобретателей… А я отвечу, что народ голосует всегда за меня, а не за него. Видеть что-либо другое в наших с ним взаимоотношениях – это и есть глупость.


– Вы изменили союзу Патины и Латании, хотя сами же спровоцировали войну с Ламарией и Родером, а за ними и с Кортезией.


– Правильно, спровоцировал. Патина нуждалась в возвращении западных земель, населенных патинами, а не ламарами. Это вековечная мечта нашего народа. Я выразил волю народа, а не изменил ей. Меня тогда поддержали и Марквард, и Милошевская. Нет здесь измены, диктатор.


– А то, что вы перешли к кортезам, ударили в спину нашей армии? Не забывайте, что я командовал корпусом, который по вашей вине оказался во вражеском окружении и потом с тяжелыми боями прорывался к своим.


– Гамов! Давайте рассуждать честно. Я изменил тем, с кем подписал договор о союзе, – президенту Латании Артуру Маруцзяну и маршалу Антону Комлину. Изменил потому, что они оказались в военном смысле бездарностями, вели к гибели и мою родину, и свою страну. Сохранять союз с такими типами было больше чем глупостью! Именно потому, что я не изменник, я изменил союзу с Маруцзяном. И в этом качестве оказался не один. Нашлись у меня умные и бесстрашные последователи, они повторили мое решение.


– Кто они, эти ваши последователи?


– Вы, диктатор! Вы и ваши друзья. Именно вы изменили Маруцзяну. И не только изменили своему правительству, но и посадили его в тюрьму.


Впервые в этой дискуссии Гамов сразу не подыскал ответа. Торба спокойно продолжал:


– Вот вы и сами видите, диктатор, что мы с вами едины в наших действиях, только вы пошли дальше, чем я, и оказались счастливей. Как же теперь не назвать ваше поведение глупостью? Не объявлять розыск преступника и предавать в руки врагов, а пригласить меня вернуться, снова вручить мне власть, снова восстановить наш разорванный союз – вот единственно умная линия… Дружба патинов и латанов – историческая необходимость, это понимает каждый патин. Я мог разорвать с Маруцзяном и Комлиным, потому что они катились в пропасть, но зачем мне рвать с вами, победителями? Только с вами я могу исполнить нашу мечту – объединить всех патинов. Это понимаю я, этого не понимаете вы. Поэтому вы повесите меня или утопите в навозе. Чем не глупость?


Гамов уже справился с минутным замешательством.


– Вы так уверены, что вас повесят или утопят, Торба?


– Был бы рад, если бы этого не случилось. Но одно то, что вы пригласили с почетом за свой стол моих врагов, а меня, не дав переодеться и умыться…


– Вы тоже сидите за одним столом со мной и с ними. Хотя и довольно грязный, не отрицаю…


Понсий Марквард не вынес урагана в душе и вскочил. Он органически не мог говорить сидя – видимо, не хватало воздуха на крик. И сейчас он заорал во всю мощь своего гигантского рта:


– Хватит, диктатор! Мало того, что насильно за один стол… Еще выслушивать клеветнические бредни! Прекратите недостойный спектакль! Под стражу этого человека и немедленно передать его нам. На меньшее мы не согласимся. Ясно?


Гамов уже достаточно «нагрелся», этого вспыльчивый Понсий решительно не понимал. Мы с Прищепой переглянулись. У Гамова было точно такое лицо, как в конце разговора с Данилой Мордасовым. И ситуация складывалась похожая. Но Гамов запроектировал другой финал. Он властно скомандовал:


– Марквард! В последний раз предупреждаю – не сметь подниматься без моего разрешения! Ненавижу, когда передо мной торчат чурбанами!


Но Марквард не сел. Он готовился еще что-то прокричать, но его остановила Милошевская. Бледная, разъяренная, она тоже вскочила, низкий ее голос звучал на самых низких нотах.


– Стыдитесь, диктатор! Мы надеялись на сотрудничество, а вы организовали комедию дружеской встречи с изменником! Объявляю, что, если вы отвергнете наши требования, мы немедленно удалимся.


– И обратимся к народу с сообщением, что вы отвергаете сотрудничество с нами – и потому мы отвергаем сотрудничество с вами, – вызывающе добавил Марквард.


– Это ультиматум? – холодно уточнил Гамов.


– Ультиматум! – бросил ему в лицо вождь оптиматов.


Взрыва ярости, так обычного у Гамова в трудных спорах, все же не произошло. Ярость не была запланирована в программе беседы Гамова с вождями патинов. И хотя приступ бешенства уже подкатывал к горлу, Гамов не дал ему выхода. Он обратился ко мне и Прищепе:


– Помогите, не понимают меня! Говорим как бы на разных языках.


Павел, наверно, был заранее посвящен в сценарий беседы.


– Ваш язык им непонятен, диктатор. Надо найти человека, язык которого был бы уважаемым оптиматам более доступен.


– Отличная мысль! – Гамов повернулся к своей охране. – Старшина Варелла, переведите на свой язык мою просьбу лидеру оптиматов Понсию Маркварду не вскакивать и спокойно участвовать в общей беседе.


Варелла четким шагом, как на параде, пошел на Маркварда и встал перед ним. Тощий Марквард был выше солдата, но от Вареллы, плотного, массивного, шло излучение почти звериной силы. Руки Вареллы сжались в кулаки.


– Садись, не то усажу! – грозно произнес Варелла, и его рука стала медленно подниматься. И в такт вздымающемуся кулаку Понсий Марквард столь же медленно опускался на стул. Несколько секунд Варелла постоял над поникшим лидером оптиматов, потом обернулся к Гамову и доложил: – Все понимает! Каждое слово доходит.


Все это совершалось в мертвом оцепенении зала. Понсий Марквард сидел, морально уничтоженный, Вилькомир Торба изобразил на лице удовлетворение. Людмила Милошевская, гневная, непреклонная, не отрывала пылающих глаз от Гамова. Женщин, я замечал часто, ярость уродует, но эту, ведьминской породы, женщину бешенство украшало. Самая лучшая поза для нее, подумал я с уважением. Взвиться бы сейчас в ступе и дворницкой метлой смести нас всех. Вместо этого естественного поступка она только сказала:


– Диктатор, я стою, как видите. Почему не разговариваете со мной на своем солдатском языке?


Гамов сделал знак Варелле, чтобы тот воротился на свое место.


– Можете стоять, если хотите. Только поза эта смешная, подумайте об этом. И еще вам скажу. Политика доныне область бесполая. И поэтому я спокойно мог бы, как противника в политике, принудить вас к повиновению и на солдатском языке. Но я хочу в бесполую политику ввести женское начало. И начну с того, что не на политическом языке, тем более – не на солдатском, а просто как мужчина женщину попрошу: сядьте, пожалуйста, Людмила Милошевская, и примите участие в дальнейшей беседе – будем решать очень важные вопросы.


Милошевская, не проговорив больше ни слова, уселась на свое место. Торба, ни к кому не обращаясь, но достаточно внятно сказал:


– Что посадили их – хорошо. Но лучше бы выгнали вон.


Гамов гневно повернулся к нему.


– Вилькомир Торба, еще одно выражение в таком духе, и вам придется разговаривать с солдатом, а не со мной.


– Понял. Слушаюсь! – бодро отозвался Торба.


Гамов обвел глазами зал, вглядываясь в каждого.


– В вашей стране смута, – начал он. – Смуты в вашей истории были нередки, но сейчас особенно сильна и особенно опасна. Пока продолжается война, ваши партийные раздоры для наших армий представляют ненужные трудности. Есть много способов обеспечить для нас безопасность в Патине. Самый простой – арестовать всех видных оптиматов и максималистов и ввести комендантское правление. Способ надежный, но не идеальный, можно ждать партизанских нападений. Второй – передать власть в ваши собственные руки – конечно, дружественные нам, а не враждебные. Но вас две партии, и каждая уверяет, что дружественна. Значит, надо сконструировать правительство из двух партий.


– Это невозможно, – твердо заявила Милошевская. Понсий Марквард, еще не отошедший от унижения, молчал. – Мы на это не пойдем!


– Это вполне возможно, и вы на это пойдете, – невозмутимо продолжал Гамов. – В правительстве создадим верховное Ядро над министрами. В Ядре – четыре человека, два максималиста и два оптимата. Максималисты – Вилькомир Торба и человек, которого он подберет себе в помощники. То же и с оптиматами – Понсий Марквард и его помощник. Для оптиматов предписываю единственное ограничение – Милошевская в Ядро не входит.


– Очевидно, для обещанного вами включения в политику женского начала, – иронически заметила Милошевская.


– И вы думаете, что будет плодотворная работа? – с сомнением спросил Торба.


– Не будет работы, – поддержал его обретший голос Марквард.


– Будет, и очень плодотворная! Верховным управляющим вашей страной на все время войны назначаю командующего нашими войсками в Патине генерала Леонида Прищепу, отца присутствующего здесь полковника Павла Прищепы. Он заинтересован, чтобы все важнейшие вопросы народного существования решались единогласно. Четное количество максималистов и оптиматов не даст одной стороне перевеса над другой. Это и будет гарантией полного согласия при решении государственных вопросов.


– Не будет согласия! – одинаково воскликнули Марквард и Торба.


– Оно уже есть. Вы согласно заявляете, что согласия не будет. Значит, может у вас быть единое мнение. Слушайте и запоминайте, будущие дружные правители государства. Вам будут передаваться только вопросы первостепенной важности, ответ на них возможен лишь в двоичном коде – «да» либо «нет». И если вы дружно не ответите «да» либо «нет», военный командующий на площади подвергнет вас порке, как школьников, не усвоивших задания – по десять плеток каждому из четверых. Теперь вы понимаете, Милошевская, почему я не включил вас в правительственную четверку, хотя эта причина и не главная? Порка не означает отстранения от поста. Такого отстранения вообще не будет, чтобы не дать вам легкого пути избежать согласований – членство в Ядре сохранится до конца войны. После публичного наказания за нежелание согласия вам снова поставят тот же вопрос. Если в течение суток, проведенных за охраняемыми дверьми, вы снова не найдете единого решения, вас вторично выведут на площадь и повесят как саботажников, поставивших свои личные маленькие амбиции выше государственных. Вам ясна дальнейшая ваша судьба, непримиримые соперники?


Гамов излагал свою конституцию для Патины очень спокойно, но я предпочел бы увольнение от всех своих прежних должностей, даже арест, положению двух лидеров Патины, выслушавших такой странный приговор. Какую-то минуту все молчали, ошеломленные, – говорю о патинах, а не о нас, – только Марквард прошептал что-то вроде «Неслыханно! Неслыханно!». И он был прав, конечно: Гамов отказался в данном случае от всякой классики правительственной неприкосновенности и свободы мнений. Его конституция для Патины писалась не чернилами, а розгами.


Первым очнулся от ошеломления Вилькомир Торба и задал вопрос, показавшийся мне уместным и умным:


– Диктатор, а вы не допускаете, что мы с Марквардом в отчаянии от безысходности либо от злости за унижение согласимся давать несообразные ответы на все вопросы? Скажем «да» вместо «нет», или наоборот. Кто нас будет контролировать? Ваш военный командующий?


Гамов предвидел такую ситуацию.


– Он будет интересоваться вашими ответами и осуществлять наказания, если вы их заслужите. Но над вами будет поставлен и другой орган, имеющий право принимать или отвергать ваши решения. Этот орган – Контрольный женский Комитет. В нем будет несколько самых известных женщин страны. Почему женский Комитет, спросите вы? Потому что женщины не только разумом, но и сердцем ощущают, что воистину полезно стране, что ей вредно, хоть, как и мы, и прикрываются порой звучными словечками о чести, благородстве, высоких традициях и прочем. И чтобы избавить членов Контрольного Комитета от мужского воздействия, ни один мужчина не будет допущен на их заседания, а сами заседания будут тайными, и отчеты о них объявляться не будут. И больше того – военный командующий страны не получит права отменять решения Контрольного Комитета, хотя до конца войны он у вас в стране – истина в последней инстанции. – Гамов повернулся к Милошевской. – Возглавлять Контрольный женский Комитет я попрошу вас. Вы согласны?


Милошевская сверкнула глазами. Было что-то колдовское в том, как умела она менять их выражение.


– Принимаю должность председателя Контрольного женского Комитета. Уведомляю вас, что командующий вашими оккупационными войсками генерал Леонид Прищепа не раз проклянет судьбу, столкнувшую его со мной.


– Это уже его личное дело – проклинать или благословлять судьбу, – добродушно сказал Гамов.


Он встал. Заседание закончилось.


10


Как ни странно, но диктаторское решение Гамова – принудить Патину к придуманной им удивительной конституции – не только не вызвало возмущения, но было принято со злорадным удовольствием. Этот народ готов был примириться с любой несообразностью, лишь бы она поражала воображение, да еще ущемляла тех, кого они объявляли своими противниками. На улицах оптиматы с хохотом кричали максималистам: «Болтать не будете, зарядит ваш Понсий речь в три лиги длиной – потащат под розги!» А максималисты возражали: «И вашему Вилькомиру, что не войдет сразу в мозги, введут публично через задницу». И оба противника тут же приходили к согласию: «Теперь мама Люда всему голова!». Милошевская вскоре после нашей встречи появилась на стерео. На нее трудно было смотреть, до того она была зловеще красива. Ничего важного она, естественно, не сказала – пригрозила, что и Вилькомиру Торбе, и Понсию Маркварду придется держать ушки на макушке, как бы они ни оправдывали свои действия военными обстоятельствами. Гамов хохотал и бил себя ладонями по коленям – любимый его жест.


– Семипалов, вы не находите, что она почувствовала себя выше партий? Не представительницей, а выразительницей народа. Именно на это я и рассчитывал, когда придумывал патинам конституцию.


– А также на то, что у патинов культ женщины. От мужчины они не потерпели бы внепартийности, но женщина может встать надо всеми. Особенно если она так красива, да еще хорошая пианистка – ведь у патинов, как и у родеров, музыка возвышается над всеми искусствами.


– У вас нет желания послушать ее игру, Семипалов?


– Боюсь, что частые встречи с Людмилой, как бы она хорошо ни играла, не обойдутся без политических ссор. Патина умиротворена – и ладно. Будем думать об Аментоле.


Аментола быстро оправился от позора в Клуре. Ему удалось бежать на своих кораблях в Кордазу, столицу Кортезии. Павел Прищепа доложил, что Аментола концентрирует в окрестностях столицы весь свой воздушный флот и что водолетные заводы страны получили гигантские задания. Президент Кортезии понял, что поворот в войне произошел благодаря появлению у нас огромного водолетного флота – и энергично преодолевал свое отставание.


– Если данные Прищепы верны, то мы скоро лишимся нашего воздушного преимущества, – высказался Пеано на Ядре. – Нужно оккупировать весь Клур и Родер! Промышленность этих стран усилит нашу, а кортезы не смогут использовать их базы для нападения на нас.


Против военных решений Пеано восстал Готлиб Бар. Мы упоены военной победой, но в ней и грозные осложнения. Урожай так плох, что придется ввести нормирование. А к своим родным ртам добавляются и чужие: военнопленных родеров, кортезов и патинов. И хоть все продовольственные склады врага в наших руках и все оккупированные страны обложены продовольственной контрибуцией, но брать можно только там, где есть, что брать. Сперва Ваксель заливал наши поля, потом Штупа разверз на Западе хляби небесные. В западных странах урожай не выше нашего. Оккупация Родера и Клура поставит нас перед катастрофой: ведь кормить эти страны придется нам!


Гамов решил:


– Военнопленных будем кормить их продовольствием, но не захваченными в Родере запасами. Надо, чтобы и Кортезия участвовала в спасении своих сынов от истощения. Урожаи за океаном пока не страдают от военных действий. Предлагаю Бару, Пустовойту и Гонсалесу разработать план, в котором суровая кара соединялась бы со щедрым милосердием, а цель их единения – избавить наш народ от собственных жертв в пользу врагов.


Хочу оговориться: в создании плана обращения с военнопленными, сыгравшего огромную роль в дальнейшем ходе войны, я не участвовал. Эта работа прошла мимо меня. Пустовойт мне потом говорил, что совещания трех министров шли тяжко, он временами был готов задушить Гонсалеса, Гонсалес чуть не выламывал ему руки, а Бар стучал кулаком на обоих. Зато в проекте, какой они предложили Ядру, совмещались, как и было велено, и кара, и милосердие.


Лагеря военнопленных делились на три категории. Самая многочисленная – солдаты и офицеры. Во второй – обвиненные в воинских преступлениях стражники и жандармы. Третью категорию образовывали генералы, воинские прокуроры, командиры карательных отрядов.


Питание военнопленных устанавливалось такое же, как для наших солдат во вражеском плену. Но не та провизия, что значилась в отчетах, а та, что реально шла в котлы. В лагерях второй категории эта норма уменьшалась на треть, а в лагерях третьей категории на половину.


Я возразил Бару:


– Да ведь это равносильно истреблению военнопленных! Недоедание в общих лагерях, голод в остальных. В третьей категории военнопленных через месяц начнется массовое вымирание. И это министр Милосердия называет милосердием?


Пустовойт хотел что-то сказать, но Гамов сам ответил:


– Не торопитесь, Семипалов. Будет и милосердие!


Бар продолжал свой доклад. Да, при запланированном питании массовой гибели военнопленных не отвратить. И об этом прямо объявим всему миру, чтобы родственники знали, на что обрекла их близких война. Наши поля, беспощадно затопленные кортезами, не могут обеспечить нормальное питание тем, кто уничтожал их плодородие. Военнопленные получат плоды своих преступных действий – и в этом высшая справедливость. А милосердие явится в том, что мы разрешаем Кортезии принять участие в спасении своих попавших в плен людей от голода и деградации. Мы согласны принять из Кортезии продовольствие для пленных. Но в лагерях первой категории будет изъята половина поступившего, в лагерях второй категории изымем четыре пятых, а в лагерях третьего типа, как особо штрафных, военнопленным достанется лишь одна десятая посылок.


Все конфискованные продукты – половина, четыре пятых и девять десятых – направляются в наши детские дома и госпитали. Будет актом высокой справедливости, что Кортезия, виновная в бедствиях наших детей и раненых, хотя бы частично возьмет на себя заботы о них.


Мы предлагаем Кортезии организовать у себя Администрацию Помощи военнопленным, членами которой должно стать само государство, благотворительные товарищества и родственники пленных. В Администрацию Помощи войдет – без денежных и продовольственных взносов – и Министерство Милосердия Латании.


Чтобы не появились сомнения, что конфискованная часть помощи идет на детей и раненых, мы разрешаем инспекторам Администрации Помощи въезд в Латанию для контроля детских учреждений и госпиталей. Инспекторам разрешат и посещение лагерей военнопленных. Родителям, просящим о посещении своих детей в лагерях, а также женам, желающим свидания с мужьями, разрешения будут выдаваться лишь при нормальном функционировании Администрации Помощи.


Чтобы информация о пленных стала доступной каждому, инспекторам помощи разрешается производить снимки в лагерях, встречаться и беседовать с каждым пленником. Будут ежедневные передачи по стерео из лагерей на Кортезию и другие страны со снимками военнопленных и их краткими обращениями к родным.


Еще раз повторяю: ни одна моя мысль, ни одно мое пожелание не нашли выражения в проекте Бара, Гонсалеса и Пустовойта. Говорю это потому, что впоследствии это все связывали со мной, не как с вдохновителем – вдохновителем был Гамов, это все понимали, а как с главным исполнителем. Я сейчас жалею, что тройка создала план без моего участия, – я бы мог гордиться собой. Даже Гамов не представлял себе полностью грандиозное значение того, что мы предпринимали. Если можно датировать великие перемены в мировой психологии каким-либо определенным днем, то день декларации о военнопленных больше других для того годился. Миру открылись неведомые дороги, человечество повернуло на них.


Но еще были сомнения. Я обратился к Павлу:


– Полковник Прищепа, вы не опасаетесь, что среди кортезов, которые хлынут в лагеря военнопленных и госпитали, окажутся новые войтюки? И они могут быть удачливей.


Павел усмехнулся.


– Пусть приезжают. В армию их не пустим, заводы будут для них закрыты. Мы больше узнаем от приехавших кортезов об их секретах, чем они о наших.


– План пронизан духом мира и милосердия, это хорошо, – продолжал я. – Но примут ли его кортезы? Захотят ли спасать своих военнопленных ценой снабжения из-за океана наших госпиталей и детских домов? Интересы войны вступают в злое противоречие с заботой об уже потерянной армии. Наше милосердие для Аментолы хуже нового поражения на полях сражений. Он может пренебрежительно отвергнуть его.