Geum.ru

Сеpгей Александpович Снегов Диктатор книга

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   ...   27   28   29   30   31   32   33   34   ...   59


– Едем завтра, – сказал я.


В Лайну мы прибыли в полдень. Все утро ехали по местам, где некогда попали в окружение и откуда с такими муками вырывались. Но я почти не узнавал этих мест, хотя думал, что никогда их не забуду. Уже после нас по этим холмам и равнинам прополз миллионолапый, тысячеголовый дракон большой войны – и все перемешал, перекорежил, повалил и вздыбил. Только Барту я узнал, тот крутой бережок, где смонтировал свои тяжелые электроорудия – остатки брустверов промелькнули в окне вагона. Но воспоминание, даже воскрешенное в своей яркости, показалось мне сценой из иного мира и иной жизни. «Быстро старишься!» – вслух сказал я себе.


В гостинице мой номер был рядом с номером Гамова. Я зашел к нему. У Гамова сидел Прищепа.


– Вечером заседание с оптиматами, – сказал Прищепа. – Исиро готовит экран на главной площади, чтобы транслировать переговоры на толпу. На площади уже собираются.


– Митингуют? – Гамов насмешливо улыбнулся.


– Ждут нашего слова. Народ шебутной, но, в общем, умный. Понимают, что реальное дело делаем мы.


По дороге в зал заседаний меня перехватил Фагуста. Он кривил лицо и страшно потрясал чудовищной шевелюрой.


– Поздравляю, Семипалов! – выпалил он. – Исиро передал мне возмутительный манифест относительно Флории. Подписан Гамовым и Вудвортом, но, сказал Исиро, это увесистое полено вашей рубки.


Я холодно отпарировал:


– Полено? Моей рубки? Может, объяснитесь по-человечески?


– Не смешите, Семипалов! Разве можно по-человечески объяснить нечеловеческие поступки? Раньше вы наказывали отдельных людей, теперь караете целые народы. Разрешите полюбопытствовать, заместитель диктатора: когда вы приметесь за все человечество? Стоит ли тратить карательное вдохновение на крохотных людишек и маленькие народы, когда можно сразу жахнуть по всем головам в мире? Подумайте об этом!


– Благодарю за добрый совет, Фагуста. Но замечу, что вы потеряли так свойственную вам раньше проницательность. Мы уже давно идем походом на человечество. В смысле – воюем против многих отвратительных черт, свойственных всем людям, вам в особенности. Пожелайте нам успеха и в этой благородной войне.


– Я не такой дурак, чтобы торопить собственные похороны. Вы очень изменились после возникновения из недолгого небытия, Семипалов.


– Даже кратковременная казнь делает человека иным. Вы не проверяли это, Фагуста?


– К счастью, меня еще не казнили! – буркнул он и отстал.


В зале заседания уже находились Прищепа и Пимен Георгиу, он тоже приехал в Патину. В зале стояли два стола, длинный и покороче. У короткого стола – его предназначали для Гамова – солдаты, среди них охранник Гамова Семен Сербин и бывший мой охранник Григорий Варелла. Варелла широко улыбнулся мне большим – на пол-лица – ртом, Сербин отвернулся – этот человек меня почему-то ненавидел, впрочем, и я его не выносил. На столе Гамова были смонтированы два экранчика, пульт с какими-то кнопками, другой пульт с лампочками. Я уселся рядом с Павлом за длинный стол. С другой стороны Павла разместился Пимен Георгиу – сжал старческое, преждевременно износившееся личико в умильный комочек и не отрывал мутновато-бесцветных глазок от разложенного на столе широкого блокнота. В зал вошел Фагуста, направился к нам, но увидел, что придется сидеть рядом с Георгиу, обошел его и уселся рядом со мной. Пимена Георгиу он не терпел еще больше, чем меня.


Появились оптиматы – Понсий Марквард и Людмила Милошевская, а с ними Омар Исиро. Наш министр информации в этот день взвалил на себя еще и функции распорядителя торжества: указал оптиматам их места, даже отодвинул каждому стул – наверно, чтобы кто из своих не уселся на чужое место. Понсий, высокий, тощий, прямой – палку проглотил, – с массивным носом, мощным ртом и крохотными глазками без цвета и света, пропадавшими где-то в колодце глазниц, уселся напротив Павла. Я шепнул Павлу:


– Не рот, а пропасть. Из такой ямины могут исторгаться только громовые звуки.


– Ты недалек от истины, – прошептал Павел и засмеялся.


Напротив меня села Милошевская. О ней я должен поговорить особо. Собственно, достаточно сказать о ней главное, и все остальное окажется следствием. Главным в Людмиле Милошевской было то, что она необыкновенно красива. В этой оценке важно, что она красива и что красота эта необыкновенна. Если я скажу, что еще никогда в своей жизни – ни в личных знакомствах, ни на экранах стерео – еще не встречал столь красивых женщин, то это будет правдой, но не всей, только половинкой ее. А полную правду составит то, что красота Милошевской была демонической. Еще не разглядев ее лица, только уловив, как она двигается, я уловил необычайность. Она была высока, стройна, линии ее фигуры, вероятно, восхитили бы художника, пишущего красавиц. Такие женщины не просто ходят, а шествуют, величаво передвигают тело, выпрямив торс, отбросив изысканно голову над линией округлых плеч – каждого как бы приглашают полюбоваться собой: я хороша, не правда ли? А она вошла быстро, по-мужски протопала к столу и бесцеремонно отстранила шагавшего впереди Понсия Маркварда, тот даже качнулся, но не обернулся, видимо, привык к поведению своего коллеги по руководству оптиматами. Женщины, я уверен в этом, всегда знают, как выглядят, эта не думала о своем облике. Наверно, ей никогда не приходила в голову такая вздорная мысль – нравиться. И от этого одного она не могла не нравиться.


Я взглянул на ее лицо и почувствовал, что мне хочется любоваться им. Все было противоречиво в прекрасном лице – глубокие темные глаза не вязались с лохматой щетиной рыжих ресниц, слишком длинных, чтобы их счесть парикмахерской поделкой; на висках локоны путались с золотистой шерсткой – еще бы немного им быть подлинней, и можно сказать: «Женщина с бакенбардами»; такая же золотая поросль покрывала верхнюю губу, отчеркивая яркую малиновость – и тоже природную, а не парфюмерную – самих губ. Все стандарты женской красоты отвергало это лицо, таково было второе значение облика Людмилы Милошевской. Сказать только об отдельных чертах этого лица – значило признать, что оно чуть ли не уродливо. А всмотревшись, каждый видел лицо не просто красивое – прекрасное!


– Вам она нравится? – вдруг тихо спросил Фагуста.


– Не знаю, – честно признался я. – Пока скажу одно – поражен.


– Вот, вот – поражает, – хмуро проговорил Фагуста. – Внешность по характеру. Сколько я с ней натерпелся, когда приехала в Адан поднимать меня на восстание против Маруцзяна.


– Вы все же не подняли восстания, несмотря на ее чары.


– Подняли вы – и независимо от ее чар. Я не сторонник восстаний. Даже против вас не разжигаю бунта, хотя временами – ох, надо! Я ведь оптимат, то есть ищу оптимальных, а не радикальных решений.


– Очень жаль.


– Чего жаль? Что не поднимаю бунта против вашей диктатуры?


– Именно это. Запалили бы вы бунт, засадили бы мы вас в тюрьму – и точка с вами! Пока же приходится читать ваши ядовитые статьи. От любой схватывает желудок.


Фагуста сказал очень серьезно:


– Когда прохватит несварение мозгов, буду считать свою задачу выполненной.


Понсий Марквард, усевшись, запрокинул голову и уперся глазами в лепной карниз над нашими головами, как бы показывая, что не собирается удостаивать нас вниманием. Мы четверо – я, Прищепа, Фагуста и Георгиу – его не интересовали. Он ждал Гамова. Мы лишь пешки в руках диктатора, он будет беседовать с ним, вот так говорила нам его надменная замкнутость. Только с Омаром Исиро он перекинулся несколькими словами – так хозяин иногда удостаивает слугу требованием справки и пустячного разъяснения.


Зато Милошевская внимательно оглядела нас всех. Она начала с конца, где сидел Пимен Георгиу – ничего не выражающий, равнодушный взгляд. На Павла она поглядела внимательней, знала, кто он в правительстве, – буду, буду с тобой считаться, вот так она сказала взглядом. А со мной она сразилась глазами. Не знаю, что выражало мое лицо, могло ли вообще что-либо выражать, я никогда не изучал себя в зеркале. Но Милошевская что-то увидела и вспыхнула. У нее озарились щеки, гневно блеснули глаза. Уверен, если бы в это мгновение можно было провести рукой по ее голове, то ладонь обожгло бы снопом вылетевших электрических искр. И глазами, и всей охватившей ее ощетиненностью она донесла до меня безмолвную информацию: «Ты враг, я это вижу, но погоди, я еще с тобой поговорю!» Закончив молчаливую схватку со мной, она посмотрела на Фагусту и успокоила взгляд и лицо – глаза приугасли, а гневный румянец на щеках потускнел.


– И вы здесь, Фагуста? – сказала она мелодичным голосом – что-то вроде нежной мелодии кларнета при гуле отдаленных колоколов. – Пошли в слуги к новым господам, Константин? Верой и правдой?


– Как я служу новым господам моей страны, можете спросить у них, Людмила, – спокойно отразил ее выпад Фагуста. – Особенно восхищен моей деятельностью заместитель диктатора генерал Семипалов. Он охотно расскажет о своем благорасположении ко мне.


Она снова перевела глаза на меня, сейчас во взгляде было сомнение – уловила иронию Фагусты. В зал вошел Гамов и уселся за свой отдельный стол. Охранники отступили назад.


– Начнем обсуждение, – сказал Гамов. – Вы, друзья оптиматы, потребовали передать вам всю внутреннюю власть в стране. Вы согласны возобновить союз с Латанией, разорванный вашим бывшим президентом Вилькомиром Торбой. Вы предлагаете провести новую мобилизацию и сформировать для нас армию из трех корпусов. Ваши предложения очень ценны, конечно, но, между прочим, мы можем претворить их в жизнь и без вас – приказами нашего командования. Зачем же нам делать ставку на вашу партию в раздираемой партийными распрями стране? Я хотел бы получить объяснение. Кто будет говорить?


Говорить пожелал Понсий Марквард. Он по-прежнему ни на кого из нас не обращал внимания, но смотрел уже не на лепной карниз, а на Гамова. Голоса не всегда отвечают облику, у Понсия Маркварда он отвечал – такой же надменный, замедленный, скрипучий, как будто в горле сидела палка и поскрипывала, когда он разевал рот. Со стороны могло показаться, что лидер оптиматов Патины отчитывает за что-то Гамова и предупреждает, что надо вести себя лучше. Выговоров не было, но предупреждение прозвучало. В Патине они, оптиматы, единственная реальная сила, и оккупационные власти жестоко просчитаются, если не учтут это. Он протягивает руку союза, берите эту дружескую руку.


Гамов с любопытством глядел на лидера оптиматов.


– Понсий, а как вы отнесетесь, если вдруг появится Вилькомир Торба, лидер ваших максималистов, и тоже предложит нам союз?


Понсий Марквард покривился, будто ему в рот попала муха.


– Он уже был с вами в союзе и изменил вам. Я решительно предостерегаю вас от неумного союза с эти ничтожеством.


– Неумного? Неумные действия нехороши, вы правы. Но все-таки… Вдруг он объявится и попросит прощения? Как нам быть тогда?


– Немедленно арестовать! – резко бросила Милошевская.


– Арестуем. А дальше?


– Передать в наши руки! – отрубила она с решительностью, какую не всякий мужчина способен показать.


– Передадим. А дальше?


– Повесим его! – Понсий Марквард был еще категоричней. Дальше разговор пошел почти исключительно с ним, Милошевская только слушала, лишь гневными вспышками глаз поддерживая его требования.


– Хорошо – повесите… Попросите услуг нашего Черного суда?


– Судей, которые умеют выносить смертные приговоры, и у нас хватает. Намыленная петля давно тоскует по шее Торбы. Его надо было повесить лет пятнадцать назад, когда он только начинал свою карьеру. Это был бы дельный политический акт.


– Почему же не повесили его, раз была такая потребность?


Понсий Марквард раздражался – худые щеки побагровели, грохот в голосе стал басовитей.


– Меня удивляют ваши вопросы, диктатор! Чтобы повесить Торбу, надо было иметь власть. А ведь власть была у него.


– Между прочим, имея власть, он вас не вешал. Впрочем, это несущественно. Итак, чтобы вешать противников, нужно иметь власть. Но власти и сейчас у вас нет.


– Вы нам ее вручите – значит, будем иметь. Это же просто!


– Очень просто! Раз передадим вам власть, значит, будете ее иметь. Безупречное рассуждение! Итак, повесите Торбу, но предварительно надо доказать его вину. Какие преступления за ним числите?


– Многие, диктатор.


– Я бы хотел конкретней…


– Я же объяснил – многие. Расшифровываю: очень многие! А точный список его вин установит суд. Судей мы выберем квалифицированных.


– Вообразите себе такую ситуацию, Понсий Марквард. Вилькомир Торба на суде разнесет в щепы все возведенные на него обвинения.


– И воображать не буду. Ненавижу воображение. Мы реальные политики. Если Торбу найдут, его повесят. Вам придется с этим примириться.


– Что же, если уж придется… Никто не хочет задать вопросы вождю оптиматов Понсию Маркварду?


Вопросы хотел задать я. Понсию Маркварду пришлось повернуться ко мне. Он сделал поворот с вызывающим недовольством.


– Где вы были, Марквард, когда Торба изменил нам, а Ваксель победным маршем продвигался по Патине?


– Меня допрашивают? Я думал, мы как равнозначные политики…


– Все же я хотел бы получить ясный ответ.


Марквард возмущенно обернулся к Гамову. Гамов ласково сказал:


– Понсий, у нас задают любые вопросы и получают точные ответы.


Марквард с усилием сдерживал негодование.


– Семипалов, вы и сами понимаете, где я мог быть. Скрывался от ищеек Торбы и военных шпионов Вакселя.


– Зачем вы это делали, Марквард?


– И это вы знаете не хуже меня. Чтобы меня не схватили!


– Вы так боялись Торбы и солдат Вакселя?


– Солдат Вакселя вы тоже боялись и отступали перед ними.


– Зато потом разбили их. Сейчас свободно ходим по вашей стране.


– Я тоже свободно хожу по своей стране, генерал!


– Да, выползли из норы, где бесславно прятались.


Милошевская закричала:


– Протестую, диктатор! Генерал Семипалов переходит все границы!


– Согласен и с вами, как раньше соглашался с вашим другом Понсием, что обсуждение становится недопустимым, – вежливо произнес Гамов. Если бы Милошевская лучше знала Гамова, она бы испугалась его грозной вежливости. – Разрешите задать и вам тот же вопрос, Людмила: и вы хотите повесить Вилькомира Торбу, если он попадет вам в руки?


– Раньше надо его поймать, диктатор. Пока же ваша прославленная разведка…


– Отвечайте прямо! Допустим, случилось так, что Торба у вас в руках. Повесите вы его своими руками?


– Почему своими? Я пианистка, мои руки играют на клавишах рояля, а не свивают петли… Но за смертный приговор проголосую. Надо же решить в конце концов эту проклятую проблему, которая называется вождем максималистов Вилькомиром…


Гамов опять прервал ее:


– С вами ясно. Полковник Прищепа, у вас все в порядке?


– Конечно! Нажмите правую крайнюю кнопку на втором пульте.


Гамов поискал глазами нужную кнопку и нажал ее. В зал вошли два конвоира, между ними двигался Вилькомир Торба. Я часто видел портреты президента Патины. У меня в памяти отложился образ импозантного, невысокого мужчины средних лет – холеное лицо, безукоризненный костюм, обаятельные манеры, хорошо поставленный – с шепелявинкой и грассинкой – голос. В общем, президент отлично исполненного образца. А в зал вошел бродяга – небритый, исхудавший, в грязной одежде… Гамов приподнялся и вежливо проговорил:


– Приветствую вас, президент! Как вы чувствуете себя?


Вилькомир Торба дико озирался. Гамова он, похоже, узнал сразу – по портретам, естественно, – на меня и Прищепу поглядел с недоумением, а при взгляде на Маркварда и Милошевскую глаза его вспыхнули. Проигнорировав Гамова, он обратился прямо к ним:


– И вы здесь, голубчики? Думаете, что на коне? Далеко не ускачете, не дадут. А дадут, сами свалитесь в грязь. Вы, глупцы, не понимаете: ваше счастье всегда было в том, что вам не давали власти. – Только после такого выпада против своих политических противников он счел возможным обратить внимание на нас: – Вы, вижу, Гамов – победитель кортезов и диктатор Латании? А свита на той стороне стола – ваши помощники? Отвечаю на ваш вопрос: чувствую себя отвратительно. Какие еще вопросы? Задавайте скорей, пока не потерял сознания – третий день ничего не ем, второй день ничего не пью.


– В таком случае, вам надо подкрепиться, Торба, – участливо сказал Гамов. – Не хотите ли чаю и печенья?


– А также пива и колбасы, если не поскупитесь кормить узника.


Исиро что-то сказал одному из солдат, солдат ушел. Исиро пододвинул президенту стул около Милошевской, Торба с громким вздохом облегчения опустился на него и вытянул ноги. Милошевская с возмущением отвернулась. Тот же солдат вошел с подносом, на подносе стояла бутылка пива, колбаса, чай и печенье. Торба жадно осушил стакан пива и накинулся на колбасу. Мы молча смотрели, с какой энергией он поглощает еду. Павел с улыбкой прошептал мне:


– Интересный тип. Он еще устроит нам спектакль.


Я догадывался, что спектакль уже начался, но не тот, какой бы мог устроить президент. Сценой руководил более опытный режиссер. Торба опорожнил второй стакан, с сожалением повертел в руке пустую бутылку и сказал – голос, вначале хриплый, от еды и питья посвежел:


– Отличное пойло! Не думал, Гамов, что ваши министры способны так улучшить напитки. Моему сердечному другу Артуру Маруцзяну промышленность не удавалась. Впрочем, война удалась еще меньше. Нельзя ли еще пива?


– Нельзя. Вы опьянеете. А предстоит выяснять отношения с лидерами оптиматов. Да и с нами тоже.


Вилькомир Торба пренебрежительно махнул рукой.


– Какие отношения? Все ясно без болтовни. Я бы их высек, если бы вернулся к власти. Они меня повесят, если вы дадите власть им. А вы со мной поступите, как пожелает ваша левая нога. Или правая? Не знаю пока, какая из ваших ног командная, хотя в подвале, где так долго прятался, предавался философским рассуждениям на тему ваших директивных ног. Но если пива нельзя, то можно еще колбасы и чая?


Гамов засмеялся.


– Колбасы с чаем можно. И вы так заразительно жуете, что и у меня разыгрался аппетит. Исиро, нельзя ли нам всем чаю с закуской? Перед трудным разговором неплохо подкрепиться.


Понсий Марквард поднялся. Его серое лицо побагровело от прилившей крови, в глубине глазниц зажглись злые огни.


– Диктатор, это нетерпимо! Объявляю вам торжественно, что с Вилькомиром Торбой я даже в некоем месте рядом не сяду, а вы заставляете нас вместе сидеть за столом.


Гамов кивнул, не стирая улыбки.


– В том месте нужно сидеть в одиночку, вы правы. Но поговорить придется вместе. У меня нет времени беседовать с каждым особо. А за чаем – чего лучше? Учтите мои затруднения, Марквард, и держитесь спокойно.


Солдаты обносили нас чаем, каждый брал свой поднос. Понсий Марквард с отвращением отодвинул поднос на середину стола. Милошевская не отодвинула, но откинулась на спинку стула, она лучше Понсия поняла обстановку. Я заметил, что она дотронулась рукой до плеча Понсия, тот даже не обернулся – так внутренне кипел, что боялся выплеснуть ярость при любом движении.


Гамов ел почти с таким же аппетитом, как и Вилькомир Торба. Константин Фагуста в очередной раз продемонстрировал, что способен есть где угодно, что угодно и сколько дадут. Мы с Павлом выпили по стакану чая.


– Хорошо! – сказал Торба. – Мало, конечно, да ведь даровое. В том проклятом подвале, где я больше суток простоял на ногах между стояками отопления, я уже не надеялся, что когда-нибудь вкушу колбасы и печенья, да еще с горячим чаем. Совершенно отчаялся.


– Отчаялись?


– А что еще оставалось, кроме отчаяния? Уверен был, что вы уже передали власть остолопам оптиматам, а их солдаты отыщут меня и мигом прихлопнут. Ваших солдат я боялся меньше. Вы любите эффекты, а не только эффективность, даже глупые эффекты, лишь бы выглядели красочно.


– Какого же красочного эффекта вы ожидаете от меня? И даже заранее объявляете его глупым.


– А каким его объявлять? Предадите меня Черному суду, глупейшему учреждению, доложу вам, суд объявит меня изменником, что еще глупее, а палачи бросят в яму с нечистотами, ваш любимый способ расправы, а что в нем умного? Вам так нравятся запахи выгребных ям, что вы неспособны отказать себе в таком удовольствии.


Понсий Марквард вообразил, что теперь можно без опасений взорваться.


– Вы слышите, диктатор? Этот негодяй осмеливается нападать на вас лично. Я настаиваю – немедленно в тюрьму его, а не угощать пивом и колбасой! А завтра пусть суд поставит последнюю точку в карьере этого…


– Садитесь! – приказал Гамов Маркварду. Не сомневаюсь, что злые насмешки Торбы больно задели Гамова, но он вел свою линию, в ней было место и для издевательств над собой. А мне Вилькомир Торба начал нравиться. Этот человек не праздновал труса. Он понял, что расправы не избежать, и мольбами не отделывался от гибели, а в последний раз постарался ублажить тело и дух: вкусно поел, громко поиронизировал над своими врагами. – Садитесь, Марквард! Обсуждение продолжается. – Понсий сел. Гамов продолжал: – Насколько слышу, Торба, любимым вашим аргументом против противников является обвинение в глупости. Очень обидное обвинение. В политике глупость горше преступления. Начнем с меня и моих товарищей. В чем вы открыли нашу политическую глупость?