Geum.ru

Сеpгей Александpович Снегов Диктатор книга

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   ...   13   14   15   16   17   18   19   20   ...   59


Павел признал недостатки разведки, но указал и на объективные причины просчетов. В районах военных действий у него своя агентура. И живым агентам там помогает инструментальная разведка, сеть тайных датчиков – приборы точные и надежные. Но внедрять своих людей в бандитские шайки гораздо трудней, инструменты здесь неприменимы. Наблюдать за неприятельской армией проще, чем следить за десятком преступников, сбившихся на короткое время в одну стаю.


Гамов продолжал утверждать, что трудно вести политику, когда неточно представляешь себе настроение народа. Ошибка с количеством бандитов лишь часть более общей и трагической ошибки – неизвестности, сколько людей поддерживают нас, а сколько наших противников. В каждой квартире не поставишь подслушивающее устройство, в каждую семью не введешь своего агента.


– Побойтесь бога, Гамов! – не выдержал Готлиб Бар. – Да спросите у меня, если не верите Прищепе! На заводах, на селе, в магазинах, это все мои объекты, нашу деятельность одобряют, нас хвалят.


– Вы меня не поняли, Бар. Я не утверждаю, что наша разведка уже ошиблась в оценке настроения народа. Но говорю, что такая ошибка возможна, и мы можем ее проглядеть.


Гамов, уверен, высказывал давно обдуманное. Он считал, что в обществе, сцементированном единой волей, в данном случае его, Гамова, верховной волей, очень трудно распознать истинные настроения людей. Свободного обсуждения нет, борьбы партий не существует – как же узнать, о чем думает средний житель? В стране, где нет разногласия мнений, нет и точного понимания людей. Мы сами создали такую страну, но, используя достоинства единовластия, не должны забывать и о присущих единовластию пороках.


– А Фагуста? – возразил я. – А этот беспардонный демагог, которого вы почему-то опекаете, разве он не высказывает открыто мнения, отличные от наших?


– Рад, что вы, наконец, нашли пользу в деятельности редактора «Трибуны», Семипалов. Фагуста – как бы узаконенный критик всего, что мы делаем. Он – крайность. А масса молчит. Только чрезвычайные события заставляют все население открыто заговорить.


– Информация методом провокации, – сострил Готлиб Бар. До министерского поста он считался мастером острословия, но сейчас и ему было не до острых словечек. Все же он повторил с удовольствием: – Информация методом провокации!


– Вы правы, Бар. В нашем обществе народ на откровенность надо провоцировать. Лишь чрезвычайность заставляет людей забыть о молчании. Вот почему так опасно ошибся наш друг Прищепа в оценке реальной мощи бандитов. И меня тревожит, что мы строим свою политику, не ведая реального настроения народа. Поразмыслите об этом.


После заседания я вышел вместе с Гонсалесом.


– Просьба, Гонсалес, – сказал я. – Только не спрашивайте, зачем мне нужно то, о чем попрошу. Пока это мой секрет. Не могли бы вы по одному моему требованию арестовать человека и держать его в заключении, пока я не прикажу его освободить или не предам вашему суду?


Гонсалес обиделся.


– Вы, кажется, забыли, Семипалов, что в моем подчинении вся полиция и все охранные войска? Могу арестовать любого. Даже вас самого!


– В своем аресте я пока не нуждаюсь. И постараюсь не забывать, что в ваших руках вся полиция и все охранные войска.


Я мог бы попросить об аресте и Павла Прищепу, отношения у меня с Павлом были иные, чем с Гонсалесом. Но я учитывал, что репутация у Черного суда куда грозней, чем у разведки.


3


Отношения с Войтюком развивались так, как и должны были развиваться. Он стал не только угодливо слушать, но и осторожно задавать вопросы. Следующей стадией должна была стать наглость. Надо было показать ему, что реальность иная: он в моих руках, а не я в его.


– Войтюк, – сказал я после его доклада о новостях в международной жизни, – не кажется ли вам, что у нас утечка информации?


Он и глазом не моргнул.


– В каком смысле – утечка информации?


– В самом прямом. Передают врагам государственные тайны.


– Полученные у нас?


– Полученные от меня.


Ему стало изменять натренированное хладнокровие.


– Кто же мог передать секретные сведения, полученные от вас?


– Вы, Войтюк. Вы передали их за рубеж.


Он все же еще не верил, что разоблачен. Он молчал, собираясь с мыслями. Я тоже молчал. Он решил, что лучшая оборона – не соглашаться с обвинениями. Таков, очевидно, был внушенный ему стандарт оправдания – для легких случаев.


– Не могу поверить, что вы серьезно, генерал! Мне – и такое обвинение! Это же чудовищно!


– Почему чудовищно? Нормальное явление, Войтюк.


– Отказываюсь понимать! Немыслимое обвинение! Совершенно немыслимое!


– Серьезное, Войтюк, только серьезное. В остальном, повторяю, вполне нормальное. Ибо вы делали лишь то, что должны были делать.


– Делал то, что и должен был делать?


– Именно. Раз вы профессиональный шпион…


– Генерал, я глубоко уважаю вас. Но это не значит, что я готов снести любые оскорбления. Я приму свои меры.


– Примете свои меры? Какие? Вздумали мне грозить?


Он постарался взять себя в руки. Вначале он сильно побледнел, теперь краска возвращалась на щеки.


– Чем я могу угрожать вам, генерал? Я знаю свое место. Но я потребую доказательств! Все обвинения только слова, если за ними не стоят факты.


– За ними стоят факты, Войтюк. Вы понимаете, что любой начальник интересуется тайнами своих подчиненных, особенно занимающих такие ответственные посты, какой вы занимали сперва у Вудворта, а теперь у меня. Ваш покаянный лист меня разочаровал, Войтюк. Вы забыли упомянуть в нем о полученном вами подарке – изумрудном колье, фамильной драгоценности старинного рода Шаров. И преподнес вам это колье сам Ширбай Шар, министр его величества Кнурки Девятого. Очень важные сведения надо было передать Ширбаю, чтобы он расстался с родовой драгоценностью.


Войтюк не напрасно выбрал себе профессию, требующую не только проницательности, но и мужества. Он тревожился, пока сохранялась неизвестность, и шел в открытый бой, когда другого выхода не было.


– Вы не думаете, генерал, что для ценного подарка могли быть и иные причины, кроме политических?


– Бросьте, Войтюк. Это дешевый прием – намекнуть на интимные связи между вашей женой и Ширбаем. И нет вам нужды обливать грязью себя и жену. Не было у вашей жены связи с Ширбаем. И не могло быть. Во-первых, вы сами не допустили бы такой связи, для этого вы слишком любите свою жену, это мне известно. И во-вторых, развратник Ширбай настолько пресыщен связями с женщинами, что за еще одну связь, даже с такой красавицей, как ваша жена, не отдаст одну из фамильных драгоценностей. Другое дело – оплата важных государственных секретов. За некоторые из них и драгоценностей не жалко.


– Вы говорите так, будто знаете, какие государственные секреты я передавал Ширбаю Шару?


Войтюк дошел до такого спокойствия, что закинул ногу на ногу. Еще ни разу он не позволял себе подобной вольности. Сознание, что против меня имеется убийственный козырь, продиктовало ему внешнюю развязанность.


– Вы сами скажете, что именно передавали Ширбаю.


– На допросах у вашего друга Прищепы? Уж не собираетесь ли вы меня арестовать?


– Во всяком случае не исключаю такой возможности.


– Она исключена. Советую меня не арестовывать.


Теперь я видел его насквозь. Он был слабее, чем я опасался. Такого можно брать голыми руками.


– Вот как – советуете не арестовывать? Не откажите в любезности объяснить, почему такой совет?


– Вот почему, вглядитесь получше!


Он с торжеством поднял вверх самопишущую ручку. Он всегда вынимал эту ручку, когда приходил ко мне – и вел ею записи в тетради. Я с первого взгляда на нее не сомневался, что это не только ручка, но одно из тех устройств для передачи информации, какими удивлял меня Павел, когда мы сражались в окружении.


Войтюк победно выложил свой главный козырь:


– Все наши разговоры, генерал, аккуратно записывались и сейчас хранятся в надежном месте. И если меня арестуют, весь мир узнает, что заместитель диктатора был источником сведений для шпиона!


– Значит, вы признаетесь, что шпион, Войтюк?


– С тем важным дополнением, генерал, что вы деятельно помогали шпиону. И потому ответственность за успешно проведенный шпионаж ложится на вас. И вашей блистательной политической карьере грозит полный крах, если станет известно о вашей связи со мной.


Я сделал вид, что растерялся и предался трудному размышлению.


– Хорошо, арестовывать вас не буду. Вы думаете, дело ограничится только тем, что вы останетесь на свободе?


Он вообразил, что взял верх. И не удержался от торжества.


– Генерал, пора поставить все точки над i. Вы человек умный и смелый, это всем известно. И понимаете, что попали в опасную ситуацию. Но нет положения, из которого не было бы выхода. Выход предлагаю такой: мы продолжаем так удачно начатое сотрудничество.


– В смысле?


– Да, генерал. Вы будете снабжать меня ценными сведениями, я буду передавать их дальше.


– Вы предлагаете мне совершить измену?


– Вы уже совершили ее! Ваше сообщение, что Гамов в ярости готовит дикую расправу над целым народом, прибыло вовремя и было высоко оценено. Нордаги избежали грозившего им уничтожения. И донесение о том, что сражения на фронте прекращаются на всю зиму, а все оборонные силы бросаются на ликвидацию бандитизма, тоже было своевременным и важным. Правда, вы извещали, что с речью к народу выступит Гамов, а он такой речи не произнес.


– Гамов поручил ее Гонсалесу.


– Мы так и поняли – поручил. Между прочим, самому ужасному человеку в вашем правительстве! Итак, мы продолжаем сотрудничество, генерал. Только вместо хитрого выуживания из вас секретов, которыми вы и без того легко делитесь, я буду задавать вам осмысленные вопросы, а вы давать осмысленные ответы.


– Называйте ваши осмысленные вопросы.


Он на мгновенье снова растерялся. Он все же не ожидал такого быстрого согласия на государственную измену.


– Так сразу, генерал?.. Ну, во-первых, новые дивизии… Сколько сформируете в течение зимы – из мобилизованных, амнистированных?.. И – сгущенная вода! Производство энерговоды на новых заводах, расширение старых. Вы создаете свой водолетный флот, но каковы масштабы?.. Разрешите фиксировать ответы…


– Минуточку… Сперва проведем одно дело. – Я вызвал Гонсалеса. – Семипалов. Рад, что узнаете по голосу. Гонсалес, я просил вас, если понадобится, выполнить одну мою просьбу. Вот эта просьба. Немедленно арестуйте Анну Курсай, жену моего сотрудника Войтюка. Обвинение предъявлю потом. Режим – одиночная камера. И никаких послаблений! Позвоните, когда возьмете ее. Пока все.


Не знаю, понял ли Войтюк, как реально раскладывается игра, но побледнел он смертно. Он силился что-то сказать и не мог. Я встал и подошел к нему. Войтюк отшатнулся, не поднимаясь из кресла. Он глядел на меня белыми глазами.


– Подонок ты! – сказал я. – Дерьмо собачье! Вздумал командовать мной! Одному удивляюсь – неужели в Кортезии не нашлось ни одного толкового разведчика, что воспользовались таким ничтожеством, как ты?


Он пошевелил губами, но снова не сумел ничего сказать. Я воротился на свое место и заговорил спокойно. И постарался, чтобы металл в голосе звучал доходчиво.


– Слушай внимательно, слизняк! Ты надумал превратить меня в своего слугу. Мы поступим по-иному. Превращать тебя в простого слугу я не буду. Ты станешь моим рабом. Будешь выполнять все мои повеления – быстро, самозабвенно, энергично!.. Вот так будешь мне служить, проходимец! И только такое служение спасет тебя и твою жену. Что такое одиночная камера у Гонсалеса, наверное, догадываешься. Ты сказал, что Гонсалес – самый страшный человек в правительстве. Вполне согласен с тобой.


Он наконец выдавил трясущимся ртом:


– Почему Анна?.. Она невиновна!


– Она виновна! Виновна хотя бы в том, что выбрала в мужья такого остолопа, как ты, шпион-неудачник. Ее арест гарантирует твою верность и исполнительность. Наш дорогой диктатор Гамов бредит категорией, название которой – эффективность. Каждое действие должно давать эффект – и желательно максимальный. В этом я его верный последователь. Пока твоя жена в тюрьме, ты будешь мне рабски служить. А откажешься, что ж – и ее судьба, и твоя будут горестными. Дальнейших разъяснений не нужно?


С трудом, но он уяснил безвыходность своего положения.


– Служить – хорошо… Но разве я могу быть вам полезен?


Я решил, что пора переходить от угроз к нормальному тону, и сменил грозное «ты» на полупрезрительное «вы».


– У вас возникли сомнения, Войтюк?


– Видите ли… Я могу передавать сведения отсюда в Кортезию. Но что я могу передавать из Кортезии сюда? Их секреты мне неизвестны… Простите, я не отказываюсь, но..


– Прощаю. Одобряю за искренность. Вы правы, каждый шпион – полупроводник. Данные, найденные им, текут только в одну сторону. Это меня устраивает. Вы будете моим личным шпионом не для того, чтобы получать секретные сведения из Кортезии, это гораздо лучше вас делают агенты Прищепы. Нет, вы останетесь источником секретнейших сведений для Кортезии, передатчиком того, о чем я захочу кортезов информировать.


Войтюк попался на том, что посчитал меня глупей, чем я был. Но и я совершил с ним такую же ошибку. Несмотря на то, что чувства его были в смятении, он безошибочно уловил, к чему я клоню. Он медленно, словно вслушиваясь в каждое слово, проговорил:


– Генерал, если я правильно… Вы хотите дезинформировать кортезов?.. Передавать им через меня ложные сведения?


Я подтянулся внутренне. От того, поверит ли мне Войтюк, зависела удача задуманной операции – во всяком случае, первая ее стадия.


– Нет, Войтюк, не так. Я не стану пичкать вас ложью. Все, что я передам через вас, будет правдой. И не просто правдой, а важными государственными секретами. Разве не так было до сей поры? Я снабдил вас известием, что Гамов готовит нордагам жестокую кару. И разве то, как жестоко Гамов расправился с беззащитными пленными, не показывает, что было бы со всеми нордагами, не отведи они свои войска с нашей территории? А то, что мы прекращаем на фронте всякую активность до весны? Что не только полицию, но и армию бросаем на тотальное истребление преступности в стране? Я снабжал вас правдивой информацией, Войтюк. И впредь буду снабжать такой же.


Он постепенно отходил от потрясения.


– Но ведь это значит, генерал…


– Войтюк, вы опять ошиблись. Это значит совсем не то, о чем вы подумали. Я не предаю своей родины. Ни в одном факте, о котором вам сообщу, не будет ничего вредящего моей стране. И наоборот, всякую вредящую ей информацию, ставшую мне известной благодаря моему положению, я утаю от вас, Войтюк. Поэтому никаких данных о количестве дивизий, об энерговоде, о строящихся водолетах! Это будет правда, только правда, но правда, полезная для моей страны и для меня, как одного из ее соправителей.


Искра разума, блеснувшая в его глазах, опять стала тускнеть.


– Не понимаю… Какой же тогда смысл?..


– Напрягите внимание, Войтюк. Повторяю: родине я не изменю, но это не значит, что я во всем согласен с диктатором. Иные его поступки вызывают раздражение – и не только у меня. Временами он своей резкостью, своим крутым нравом… Короче, правитель не столь жестокий нашел бы гораздо больше возможностей для соглашения с нашими противниками.


Он наконец уловил смысл предлагаемой игры. Но интерпретировал применительно к своему уровню – примитивно и грубо.


– Вы правы, генерал… Правительство, возглавляемое вами…


– Не обязательно мною. Но не Гамовым.


– Да, тогда откроются иные возможности в мировой политике. Гамов на мир не пойдет, пока не уступят его немыслимым требованиям. Уверен, что влиятельные круги в Кортезии поддержат ваше благородное стремление реорганизовать правительство.


– Надеюсь на это. Так вот – информация, которую буду передавать вам, должна помочь реорганизации нашего правительства. Оказать давление на Гамова в нужном направлении! И начну ее передавать немедленно.


– Слушаю, генерал. – Войтюк снова вынул ручку, разложил на коленях блокнот для видимости записи.


– Фиксируйте, Войтюк. Гамов намерен в скором времени обратиться ко всем воюющим с нами странам с официальным предложением. Он запросит условия, на которых враги согласятся замириться. Между прочим, диктатора тревожит, какова его истинная популярность в народе. Имеет ли он надежную поддержку в душах? Ему нужны чрезвычайные условия, чтобы люди высказались открыто – за они или против него?


– Понял. Создадим такие чрезвычайные условия. Так ответят Гамову, что от него отшатнутся его сторонники! Можете считать, что союзники сделают все возможное, чтобы расчистить вам дорогу к власти.


Я сказал очень холодно – я ненавидел этого мелкотравчатого подонка, вдруг возомнившего, что он может вещать голосом всех правительств, соединившихся против нас:


– Войтюк, вы преувеличиваете свои возможности. Ваше дело – передавать информацию. И не сверх того. А что решат союзники, они решат, не советуясь с вами.


– Слушаюсь, – он мигом сбавил тон. – Будет еще информация?


– Будет. Профессиональные разведчики получают от хозяев плату. Я не спрашиваю, сколько вы получаете, Войтюк, и чем получаете – деньгами или драгоценностями для жены. Но что получаете, не сомневаюсь. Политики получают от дружественных правительств не плату, а финансовый кредит. Без денег политику вообще, а тайную тем более, не осуществить. Передайте, чтобы сумму, которую я потребую, положили секретно в один из банков Клура мелкими порциями на безымянных предъявителей.


– Вы назовете эту сумму?


– Называю. Сто миллионов диданов в ста порциях по миллиону.


У Войтюка едва не выпала ручка.


– Простите, вы сказали – сто миллионов диданов?


– Сто миллионов – и в качестве первого взноса.


– Сто миллионов диданов! – бормотал он, еще не веря. – Это же десять чудов золота!


– Будем считать на банкноты, а не на золото. Бумажки легче металла. Сто миллионов мелкими порциями по миллиону диданов.


Он сумел усмехнуться.


– Мелкая порция в миллион диданов. Сто дин золота! Да такую мелкую порцию одному не унести.


– Повторяю – считайте на банкноты.


– А что передать – почему сто счетов, а не один?


– Для того, чтобы я мог сразу проверить, что деньги переведены, и я могу ими пользоваться.


– Каким образом пользоваться, генерал?


– Самым простым – прийти в банк, назвать секретный шифр и получить числящуюся на этом счете сумму. Разумеется, не сам приду, а один из моих агентов, какому захочу вручить эту сумму. Так вот, ваши хозяева без промедления кладут в банк сто миллионов диданов, вы сообщаете мне секретные шифры ста счетов, а я поручаю своему агенту для проверки получить суммы, скажем, с двух-трех. И буду знать, если он эти деньги получит, что вступил с союзниками в тайную связь. Но если хоть один счет окажется пустым!.. И если вообще не будет уведомления, что созданы такие счета… В этом случае, Войтюк, нет нужды ни в тайной связи с кортезами через вас, ни в вас самом.


– Иначе говоря, если на связь с вами мои начальники не пойдут, мои дни можно считать сочтенными? – уточнил он спокойно. Классические правила тайной игры – уничтожение провалившихся агентов – он знал хорошо. Я дал понять, что дальнейшая игра будет отходить от классических канонов.


– Не только ваши, но и всех ваших близких, Войтюк. Но почему такой пессимизм? Во-первых, служба моего нового агента, каким вы теперь являетесь, может удаться – и тогда будем заниматься подсчетом не оставшихся вам для жизни дней, а наград за удачу. А во-вторых, если не будет нужды в шпионе Войтюке, то, возможно, появится нужда в Войтюке – знатоке международных отношений. И тогда ваша камуфляжная внешность станет вашей подлинностью. Вы не допускаете такого поворота событий?


Он смотрел на меня, пытаясь оценить достоверность моих обещаний.


– Генерал, буду служить вам верой и правдой! Ибо вы на том месте, какое сегодня занимает Гамов, – самая отрадная возможность для улучшения международных отношений. Чтобы здраво судить об этом, мне не нужно быть тайным агентом, достаточно оставаться экспертом дипломатического ведомства.


Зазвонил телефон. Я взял трубку.


– Слушаю, Гонсалес. Благодарю. Да, до дальнейших распоряжений, правильно. Дальнейшие распоряжения будут такие: освободите Анну Курсай. Скажите, что задержали по недоразумению. Дорогой Гонсалес, я же объяснил вам – особый мой секрет. Разве заместитель диктатора не может иметь свои политические секреты? Еще раз – благодарю!


Я выразительно посмотрел на Войтюка. У него кривилось лицо. Он еле удерживался от слез. Он любил свою жену, это было явно.


– Генерал, – сказал он. – Поверьте мне…


Я прервал его:


– Идите и выполняйте, что намечено. Анна не в курсе ваших… особых функций?


– Что вы! Разве я стал бы жертвовать ее благополучием?


– И впредь не жертвуйте. Идите. Идите!


Он ушел, а я задумался. И, как после встречи с пленными нордагами, снова чувствовал, что не понимаю себя. Все получалось по-иному, чем я рассчитывал. Никогда раньше я не подозревал в себе скрытого влечения к интригам, к обману, к рискованным политическим комбинациям, а сейчас занимался ими – и с охотой. Я усмехнулся, вспомнив собственные слова: «Буду передавать вам только правдивые сведения». Говорить правду ради утверждения лжи! Великая ложь, которую я задумал, держится, как на незыблемом фундаменте, на тысячах мелких правд. Тут был парадокс, я не мог постичь его. Конечно, я мог сказать себе: командует внутренняя логика событий, действую по ее железным законам. И это тоже было правдой, одной из тех маленьких правд, на которых высилось грандиозное здание большой лжи. Но, впрочем, думал я, можно бы выразиться по-другому: меня вел рок, я попал под власть этой все объясняющей причины мировых событий – того таинственного двигателя, что выше людей, выше богов. Выше самого времени. Я пожал плечами. Древний назвал бы рок и успокоился, против рока не попрешь. Но я не верил в существование высших сил, слово «рок» мне ничего не объясняло. Но в естественную логику событий я верил. А естественная логика событий вела меня по пути, какой я считал неестественным.