Женские образы в прозе б. Зайцева черниченко Светлана

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3

«Аграфена».

Повесть «Аграфена» оказалась настолько необычной по содержанию, что вызвала неоднозначную реакцию в критике – это и «бурные похвалы», и «бурную брань». Но победило мнение, что «повесть «Аграфена» все-таки остается обаятельно прекрасной по своей форме, своим тихим, спокойным, надземным тоном». В ней есть «подлинное мистическое настроение, важное и серьезное, столь понятное и родное для темной крестьянской души» (М. Морозов).^²6

Другой исследователь отмечал: «В грустную историю Аграфены автор как бы вдохнул частицу мировой жизни. Повесть словно раскрывает перед читателем книгу бытия, дает возможность ощутить стихию жизни, вспомнить, а может быть и увидеть в новом свете собственные переживания», «это вдохновенная поэма – симфония на тему о человеческой жизни, написанная так свободно, что кажется импровизацией».^²7

«Аграфена» глубокая повесть Б. Зайцева – своего рода «Жизнь человека». Автор повествует о судьбе одной женщины, о трагедии и счастье жить на земле, о любви и вере как вечной истине.

Особая значение для понимания содержания имеет уже само название повести.

Б. Зайцев всегда придавал особое значение организации своих произведений, он тщательно выстраивал композицию, вынося в заголовок ту или иную проблему, которую собирался решать. Иногда особое значение приобретало название в виде имени, тогда автор предполагал рассказать историю жизни своего героя. В зависимости от авторского замысла он конструирует один эпизод из жизни персонажа или прослеживает его судьбу на протяжении некоторого времени. Поэтому такое значение имеет расшифровка имени героя, определение того скрытого смысла, который в нем заключается.

В повести «Аграфена» перед нами раскрывается жизнь женщины, испытавшей «многие скорби» от самой своей юности, и до старости, до смертного часа. И испив свою полную чашу страданий до конца она отдает себя истинной и вечной любви, которая является абсолютная:

«Тогда она пала на колени, и внутреннее видение осенило ей душу: вся жизнь явилась ей в одном мгновении, все любви и муки понялись одинокими ручьями, сразу впавшими в безмерный и божественный океан любви, и данными ей как таинственные прообразы Любви единой и вечной».^²8

Е Кривушина в своем исследовании «эстетического бытия» имени собственного в художественном произведении выделяет два семантических уровня.

Первый – знаковый, когда имя собственное обнаруживает «связь с персонажем, его характером, поступками»,^²9развивающуюся в пространстве всего текста.

Второй – где «имя собственное рассматривается как концептуальный, образный и формообразующий элемент художественного целого, там, где оно действительно раскрывает свою «магическую мощь, концентрируя в себе философские взгляды автора и одновременно структуризируя образные и композиционные ряды».^³0

Учитывая специфику зайцевского художественного мира, отнесем к нему второй уровень, и попробуем на примере имени Аграфена рассмотреть языковой код, разработанный автором.

В «Аграфене» два женских имени могут быть прочитаны как знак литературной традиции, являются реминисценцией известных тем. Л. Иезуитовой было подчеркнуто, что введение имени Офелия в текст повести может объясняться как знак литературной традиции, представляющей «безумие от любви».^³1

Как известно, Офелия является героиней пьесы У. Шекспира «Гамлет», пережившей личную драму: убийство брата и разочарование в любви. Она сходит с ума.

Б. Зайцев представляет свой сюжет - гибель в любви.

Аграфена безумно отдаваясь порывам своих страстей не находит счастья в плотской любви – здесь её ждут боль и разочарование. «Через четверть часа бежала Аграфена через весь двор с дровами домой, легко-пьяная и не себе уже принадлежащая».^³2

Одним из основных приемов, создающий первый уровень, становится реминисценция. Скрытые параллели позволяют автору сказать о судьбе героини в сжатой и концентрированной форме.

Второй уровень расшифровки имени предполагает не только его бытование в конкретном пространстве текста, но и выведение автором определенных обобщений. Как обычно, Б. Зайцев постепенно подходит к решаемой проблеме. В раннем рассказе Б. Зайцева «Мгла» (1904) есть образ восьмидесятилетней кухарки Аграфены, олицетворяющей мудрость жизни и знающей, безусловно, нечто большее, чем люди, её окружающие: «Волка трогали, охали, щупали; только старая, почти лысая кухарка Аграфена, которая прожила уже около восьмидесяти лет, всматривалась в него угрюмо и молчаливо».^³3

Тот же образ («лысая кухарка») встречается и в повести «Аграфена», она также знает всё наперед: «Лысая кухарка охала, мало верила Петру, как и другим. – Присматривай, девушка, присматривай. Наше дело женское».^³4

Но «лысая кухарка» в повести уже не имеет имени, опыт мира, сконцентрированный в рассказе «Мгла» в одном персонаже дробится в «Аграфене» уже в образах нескольких героинь («лысая кухарка», «маленькая барыня»). Главной же героине достается имя, как возможность приобретения духовного опыта. И в повести Б. Зайцева имя Аграфена несет в себе также, так называемую «поэтическую память» предшествующих употреблений – значение, с древности связанное с русской христианской традицией.

Имя Аграфена – народная форма христианского имени Агриппина. Это имя встречается и в народной традиции. В словаре Вл. Даля находим: «Аграфены – купальщицы. Агрофена, Огрофена, народный день 23 июня, канун Ивана – Купалы, Ивановской ночи… Моются в банях и в реке: общее купание с песнями; праздник купальщиков; обетная каша, складчиною».^³5

В различных списках «Жития» протопопа Аввакума существуют различные варианты орфографии имени, как и в разговорной речи («Агрофена», «Огрофена»). Это имя было дано дочери Аввакума в память святой Агриппины. Святая Агриппина не пожелала вступать в брак, всецело посвятив свою жизнь жизнь Господу. Была предана на мучения, затем закована в цепи, но Ангел освободил её от уз. От перенесенных мучений исповедница скончалась. Можно предположить, что и героиня Б. Зайцева изначально несет на себе груз имени, печаль мученичества и страдания, которые предопределил ей автор. Эпизод предуказания героине её судьбы есть и в повести Б. Зайцева. Новая цепь событий в жизни Аграфены, связанных с рождением дочери, так же мотивирована тайным голосом, предуказующим многие испытания и горести: «Отныне ты будешь матерью, примешь и понесешь страдания, окрасишь твою душу цветом крови, и в муках и томлении обретешь правду, которой выше нет ничего под солнцем».^³6

Тема страданий необычайна важна для Б. Зайцева, поэтому своих героев он обязует проходить через испытания, а испытания, в свою очередь, вытекают в страдания.

Страдание получает свое оправдание в христианских воззрениях писателя, становясь необходимой силой и закономерным результатом в борьбе добра и зла. Ощущение от грехов приходит к Аграфене через страдания. Так автор подчеркивает исключительное значение человеческого испытания, страдания, покаяния для обретения смысла жизни, которое для писателя заключается в Боге, и к Нему приходит Аграфена.

Последнее испытание для героини, разрывающее все связи с миром – это смерть её дочери Анюты. Дочь повторяет судьбу матери, и в то же время она воплощает в себе главный грех героини и расплату за него. Анюта, как последняя привязанность Аграфены, была когда-то рождена во грехе, общение с ней началось поздно из-за «блужданий» матери, и смерть дочери стала карой для Аграфены. Поэтому, по мысли автора, которая совпадает с христианскими представлениями о земных привязанностях и о смерти, только познав «скорбь разлуки», Аграфена «испила…последнюю чашу жизни».^³7 Лишь тогда, освободившись полностью, она удостоилась божественного видения праведницы и столь же праведнического конца.

Святая Анна была матерью пресвятой Богородицы. Это имя не несет на себе печаль мученичества, как Аграфена. Оно предполагает по высшему заданию имени, «суть недра благодати»^³8, как гласит этимологическое значение имени. «Благодать» наступает после смерти Анны, и таким образом мы видим естественным приход Аграфены к Богу.

Следовательно, Б. Зайцев избегает прямых оценок и описаний, уходя в подтекст. Автор указывает не только на то, что в центре находится рассказ о жизни женщины, он также определяет и основное идейное содержание повести.

Созданная в 1908 году повесть «Аграфена» первое произведение Б. Зайцева, в котором судьба человека рассмотрена поэтапно, от начала и до конца. На общем фоне прозы 1910-х годов к «многонаселенному и многоаспектному повествованию, где не последовательность событий, а само сцепление эпизодов, фрагментов и лиц становится смыслом «композиционно-организующей, скрепляющей силой»,^³9 повесть выделяется одногеройностью, хроникальностью развития событий. Структура жития отражается через мотивы испытаний, искушений, лежащих на пути героини. Общую схему можно определить как «грех и покаяние», «испытание и очищение».

Автор прослеживает теперь не только этапы земного пути героини, но и её духовный рост, поэтому можно говорить о внешнем и внутреннем повествовании.

Внешнее повествование – это образование с помощью следующих друг за другом эпизодов описаний грехов, падений, страстей Аграфены, перед нами разворачивается жизнь, полная тягот и потерь; внутреннее повествование – жизнь её души, в которой происходят сокровенные видения и озарения.

Внешняя жизнь Аграфены – грешницы делится на ряд этапов, каждый из которых определяется нехитрыми событиями судьбы простой крестьянки. Л. Усенко справедливо замечает, что в повести «этапы жизни простой русской женщины вписаны в календарь природы, символизирующий «жизненный круговорот».^⁴0 «Жизненный круговорот» обозначает собой и особую авторскую философско-этическую позицию. Вся жизнь – в радостях и страданиях, сменяющих друг друга, в любви и расставаниях, в вечных противоречиях. Каждый этап – круговорот бытия. Круговорот единичной жизни подчеркивается композиционными особенностями: перед нами круговорот времен года. Почти все главы начинаются с обозначения времен года, указания месяца: «На дальней заре своей жизни, семнадцати лет, стояла груша в поле, ранней весной» (1 глава); «Краснел май» (3 глава); «В августе убирали овес» (4 глава); «Прошло четыре года. Аграфена жила в маленьком городе, занесенном снегом» (5 глава); «Подошли святки, бело-тихие, точно приплыли по безбрежным снегам» (6 глава); «Ветры подули, потекли снега» (7 глава); «Летели дни,…теплом веяло с неба, зазеленело всё, Аграфена горела» (8 глава); «В ночь начала июня…» (10 глава); «К Новому году Аграфена родила» (11 глава); «В ноябре среди ранних метелей» (13 глава); «День был зимний. Глубокий снег, как и прежде укрыл город» (15 глава); «Стояла ранняя весна…» (19 глава).

Указание на время действия находим в 20, 22, 23, 26, 29 главах.

Следовательно, первый план, как упоминалось выше – это круговорот единичной жизни, который автор показывает через круговорот времен года.

Но возникает еще и второй план – это повторяемость судьбы Аграфены ее дочерью Анной, как повторяемость человеческих судеб:

«И пройдет четыре года, пять, как мать погрузится в муки и восторги любовные, как мать припадет к чаше, - что дано испить ей там?»^⁴1;

«Мать же в этих твоих стенаниях узнавала свою прежнюю муку и черные дни».^⁴2

И, наконец, третий план, тот, где прослеживается авторская оценка – бесконечность, круговорот бытия: «…видела, как безбрежная река уносит одних, старит других, сводит на брак юные пары, поселяет страдания в крепко сжавшихся, увлекает с родины, привлекает дальних бобылей и скитальцев, - и в своем безмерном ходе не знает ни границ, ни времени, ни жалости, ни любви; ни даже, как казалось иногда, вообще какого-нибудь смысла».^⁴3

Повесть состоит из тридцати неравных фрагментов, в которых рассказывается о разнообразной любви Аграфены: чистой, девичьей; страстной, плотской; грубой, животной; материнской и, наконец, Божественной.

Первая, чистая любовь Аграфены разворачивается весной и летом – соответствует заре её юности (любимое время года Б. Зайцева – весна, когда все зеленеет, всё жаждет рождения нового, прекрасного, когда «розовеет» кровь и зарождается любовь). Здесь преобладает зеленый цвет: «бледно-зеленая крапива», «березки стояли в зеленом дыму!», «в зеленой мгле цвели её милые карие глаза».

Проза Б. Зайцева отличается особой выразительностью в разнообразии цветовой гаммы. Художественный уровень и поэтическое видение мира автора безошибочно подсказывает ему выбор цвета. Цвет способствует созданию нужного колорита, формирует выразительность зрительных образов, характеризует эмоциональное состояние героини. Определенная смысловая нагрузка каждого упоминания цвета привносит в произведение Б. Зайцева гармоничность, логику, законченность при внешней недосказанности.

Рассмотрим отмеченную особенность на конкретных примерах. Итак, упоминание выше зеленого цвета – символ надежды, свободы, радости с одной стороны и, незрелости, неопытности Аграфены с другой.

Апрель – зарождение любви на светлом небесно-голубом фоне (1, 2 главы). Этот цвет автор использует как основной для характеристики одного из героев «в синей студенческой фуражке с белым верхом и темно-голубыми глазами».^⁴4

Этот образ предстает перед нами как духовное, нематериальное существо.

Май, июнь – разгар чувства, которому соответствует обилие не только нежных цветов, но и красного, огненного, розового, пламенного, окровавленного, пурпурного. «Краснал май, пролетал в огненных зорях, росах…»; «Солнце вставало пламенным и пахучим…»; «…скаты розовели, окровавившись «зарей», медвяно-липкой пурпурной травкой».^⁴5

Красный цвет символизирует пламенность, страстность, автор таким образом показывает предельную обостренность испытываемых человеком чувств. Этот же цвет может предвосхищать и трагические события, так же он может приобретать значение страдания. «Рябина алела вечной кровью на зелени дуба».^⁴6

Август – разлука, которая рисуется как облака, которые плывут и тают. «Чаще пело Грушино сердце о разлуке. Точно сильнее и глубже вошел он в нее от этого, и когда, распрощавшись у риг, добрела она дому, то глядела на загадочные облака над солнцем угасающим, и думала, что так же растает и он, так же золотой, недосягаемо чудесный».^⁴7

Здесь солнце или золотой цвет выступают как символ уходящей, чистой любви, которая посетила Аграфену на ранней заре её юности.

Второй важный этап бытия героини связан с целым годом: действие длится от зимы до зимы.

В апреле Агарафена испытывает новую любовь к кучеру Петру. Образ Петьки напоминает традиционный образ «записного красавца», хотя он и реален, но обрисован явно шаблонно и трафаретно.

«Он был молод, черноус и остр. На дворе его боялись и не любили: очень больно умел сказать, сплевывая гениально…».

«Острый запах цигарки, картуз ловкий, крепкий, как из жил руки».^⁴8

Иначе обрисована Аграфена, автор вводит героиню как бы в новое измерение «навсегда отмахнул от нее время, когда была она беззаботной»^⁴9, и познает Аграфена свою женскую муку, «огнеопалимую и ненасытную» – муку отверженной.

Третий ручей любви зарождается зимой, в темную, тоскливую ночь. Эта животная порочная страсть выражается уже не с помощью голубого и нежно белеющих цветов, даже не красного и окровавленного, а черного, сродни снежным ночам, символизирующим траур, скорбь, печаль: «…режущей страстью утоляла свою любовь – такую плотскую, темную, непонятную любовь».^⁵0

Используя черный цвет, автор показывает свое отношение к любви Аграфены, говорит о её падении и греховности. Любовь выступает как нечто низменное, сама природа противоречит этому.

Позже в жизнь Аграфены войдет возлюбленная Кости, «та», чьего имени мы не знаем, «легонькая» барышня с духами и тонкими ножками; их любовь напоминает нам ту первую любовь Аграфены, которая пронеслась по её жизни «белым облаком».

Противопоставление белого и черного цветов усиливает контраст между первой невинной, целомудренной, чистой любовью, и порочной, преступной второй. «В бледно-зеркальном воздухе они носились до утра среди блистающих колонн, в вальсах и нежных танцах. Робко благоухала любовь. Её окутывали ткани, прозрачные и мятущиеся, и вся эта юность была одним взлетывающим существом, в золоте огня. Аграфена же томилась в черном прозябании, без сна».^⁵1

С четвертой любовью начинается постепенное возрождение Аграфены: «…тяжелое и огромное осталось сзади»^⁵2, впереди весна с «дымно-зелеными» лесами и её родная деревня.

«О, ты, родина! О, широкие твои сени – придорожные березы, синеющие дали верст, ласковый и утолительный привет безбрежных нив! Ты, безмерная, к тебе припадет усталый и загнанный, и своих бедных сынов ты берешь на мощную грудь, обнимаешь руками многоверстными, поишь извечной силой. Прими благословения на вечные времена, хвала тебе, Великая Мать».^⁵3

На родине Аграфена преображается, она отпускает свою боль: скорби, утраты, печаль расставания, и появляется в ней «ясность великая». Здесь познает Аграфена материнскую любовь, а вместе с ней и боль утраты. Через некоторое время девичье сердце её дочери Анны, овеянное вечным и сладким безумием любви, повторяет судьбу Аграфены и погибает.

Писатель часто обращается к фольклору. Девушка гадает, пуская венок по реке, если он плывет, девушка выйдет замуж, если пристанет к берегу, останется в девках (по крайней мере до следующего года), если утонет – умрет.

В главе XXVI мы встречаем васильковый венок, который Анна бросает в пруд. Венок тонет.

В главе XXVIII находим «малый венок», который вешали на могиле девушки, и березовый крест, два символа её чистоты. Значит, перед нами традиционная погребальная символика. С другой стороны, косвенное указание на материнский причет:

«Я надену ей малый веночек,

Я поглажу её по бладой по головушке,

Спи, лежи, дитя, да долго выспится,

Спи же моя, белая лебедушка во своем прекрасном девичестве».

Характерно, что в повести переплетаются языческие и христианские представления о сути бытия Аграфены. Отметим, что образ Женщины в языческой мифологии славян был тесно связан с образом Земли и Солнца, с идеей плодородия и поэтому сакрализован. Женщина являла собой образ Мира, «малую модель Большой Вселенной» и была дарительницей самого главного и совершенного «плода» – новорожденное дитя, как бы включая в себя все животворящие силы – Солнца, Земли, Света. Житие зайцевской Аграфены демонстрирует как причудливо наложились христианские истины на естественные законы Природы, сформированные во времена язычества.

Внутренний пласт сюжетного повествования, отражающий духовную жизнь героини, становится более отчетливым во второй части повести.

В первой части встречались отдельные элементы, такие как спонтанная молитва Богоматери в полях, благословение в церкви и мысли о вере, о спасении души, осознание себя «покорным сосудом» божественной «благости и ужаса».^⁵4 Знаки постепенной сакрализации появляются во второй, закатной части жизни Аграфены, когда становится она праведницей. Образы, которые говорят о выходе героини за пределы обыденного земного пространства, имеют христианскую принадлежность. Это прежде всего монашка с чашей жизни в руках, приходящая к Аграфене во сне и являющая образ смерти в христианском понимании; видение божественного лика, представшее ей накануне смерти, «принимающего в сверхчеловеческое лоно»,^⁵5 и смерть – переход – все это дано как выход в «иную» реальность, в сакральный мир. И если внешний сюжетный план имеет начало и конец, то о начале развития души героини мы не знаем. Финал повести: «Вот идет та, которую называли бедным именем Аграфена, вкусить причастия вечной жизни»,^⁵6 указывает на конечность лишь земного существования и на начало «иного», неизвестного автору и читателю. Ощущение бесконечности обозначено в заключительных строках произведения, по форме близки к резюме – «Это были последние слова». Слова – последние, ибо речь присуща земному воплощению, но язык души не поддается описанию.

Следовательно, возможно, независимо от воли или намерения автора, воплотилась языческая по сути, пантеистская идея об изначальной одухотворенности не только человека, но и природы, земли, её сил и стихий. Представления о христианском чуде в видениях, снах вывел образ героини из языческого неосознанного, коренного поклонения стихиям на уровень христианского понимания греха, покаяния и очищения. Жизнь кухарки-грешницы стала, а, самое главное, и была жизнью праведницы. Ведь недаром Ю. Айхенвальд же отметил, что каждая «обыденная страница» существования Аграфены вызывает мысль о том, что мы не столько живем, сколько богослужение совершаем».^⁵7

«Авдотья – смерть».

Повести «Авдотья – смерть» (1927) и «Анна» (1929) как пишет А. Шиляева, «выпадают из общего фона зайцевского творчества – написаны они совсем в другой тональности и стилевой манере».^⁵8

К этим двум повестям можно отнести и «Странное путешествие» (1926), впоследствии все три произведения вошли в сборник «В пути».

Содержание повестей настолько мрачно и даже пессимистично, что они были названы «повестями смерти». В них Б. Зайцев пытается воссоздать Россию конца 20-х годов. Это время – своеобразный творческий взлет писателя, «по драматическому напряжению повести не имеют себе аналогий в творчестве Б. Зайцева».^⁵9

Сам писатель пишет (в очерке «О себе» 1993 года): «пусть в них и много страшного, горестного, но если (по утверждению критики) это наиболее удавшиеся их моих законченных писаний и наиболее зрелые, - то и живопись фигур, и природа, и музыкальный фон их есть проекция каких-то русских звуков, ветров, душенастроений и благоухании – в литературу. Если и есть за что-то мне благодарить тут, то – Россию».^⁶0

Повесть «Анна» заставила критиков единодушно говорить о Новом повороте в творческом пути писателя. По словам Г. Адамовича, Павел Муратов «даже воскликнул, что в литературной деятельности Зайцева открылась «дверь в будущее»^⁶1 и, что на этой двери написано «Анна».

Федор Степун увидел новизну прежде всего в «большой плотности» этой повести. «Я живо чувствую, - пишет он, - трудно сказуемую тайну композиционного единства «Анны». Думаю, что в тайне этого единства коренится главное, очень большое очарование зайцевской повести».^⁶2

Однако сам Б. Зайцев отнес повесть к числу своих «некоторых недоразумений»: «…Я не люблю эту вещь, не люблю просто. Она меня, собственно мало выражает. Она как-то забралась ко мне со стороны. В смысле внешнем, в смысле, так сказать, литературной техники или мастерства, что ли, она довольно удачна, но несмотря на это, я её не люблю».^⁶3

Г. Адамович пишет: «…Задумчиво и неуверенно взглянув на «дверь», Зайцев от нее отошел и предпочел остаться на пути, избранном ранее».^⁶4

Следовательно, такие произведения Б. Зайцева, как «Авдотья - смерть» и «Анна» можно было бы, долго не задумываясь, отнести к чужеродным в его творчестве, и нелирическим (вслед за А. Шиляевой, Ф. Степуном, Г. Адамовичем и некоторыми другими рецензентами), если бы они не были, как все зайцевские, так же глубоко пронизаны лирическим чувством, взволнованностью автора, передающейся и нам, читателям, возбуждающей нас, наполняющей светлым раздумьем. И это еще раз убеждает в неразрывной целостности творческого метода писателя.

Повесть «Авдотья – смерть» страшна своей реальностью.

Определяя своеобразие содержания произведения Ю. Трубецкой проводит параллель между «Россией первых лет разрухи, бесхлебья, бездорожья».^⁶5

Сюжет повести – жизнь и смерть деревенской бабы Авдотьи.

В центре повествования – образ Авдотьи, многоплановый и неоднозначный. В авторское видение вплетаются точки зрения и взгляды персонажей, жителей деревни Кочки, а также бывших владелиц усадьбы Варвары Андреевны и Лизаветы. Внешне она выглядит как «высокая, тощая баба», говорящая низким мужским голосом, с горящими беспокойными глазами.

В изображении Авдотьи соединяются черты житийности: так, ходит она «огромными шагами, опираясь на длинную палку»^⁶6; юродства: при обсуждении её вопроса на собрании «Авдотья, как приблудный пес, сидела на крыльце и грызла корку»;^⁶7 и сказочной Бабы – Яги: у нее костлявые руки, «костяной оскал с запахом гнили» и «фосфорический блеск глаз полуголодных…»;^⁶8 и как Баба – Яга колесит она пространство в постоянных поисках добычи, обладая недюжинной физической силой.

Внешность и энергия Авдотьи вызывают разные отношения. Автор сознательно представляет свою героиню через оценку других действующих лиц, мнение же самого писателя мы узнаем только в конце повести, в образе молящейся за Авдотью Лизы.

Комиссар Лев Головин видит в ней неизбежную обузу, которая будет выколачивать из правления все необходимое для жизни: “Вот и накрыла бабенка. Теперича она на нас поедет. То ей подводу дай, то дровец наруби…”

Православной Лизе она представляется образом смерти: «…и с этой палкой…ну точно смерть. Прямо скелет, кости гремят. И за плечами коса».^⁶9 (Характерно, что именно Лиза нарекает Авдотью – смертью, и именно это название Б. Зайцев выносит в заглавие повести).

Варвара Андреевна считает, что Авдотья “просто попрошайка”.

История души Авдотьи также многолика и противоречива. Добывая еду, дрова для бабки и Мишки, отдавая этому все свои силы, она жестока к ним: бьет до синяков бабку, наказывает сына. Обида и злость на пьющих из нее кровь двух праликов заставляет её существовать и действовать. Свое жизненное пространство она наполняет силой, злой магией, и её слова: «О, Господи, да убери ты их от меня, окаянных праликов!»^⁷0, конечно же, совершенно не веря в свою «молитву», сбываются, и в этом совпадении проявляется глубокая вера автора в Слово, которое, будучи произнесенным, становится плотью. И в то же время Авдотья искренне переживает смерть «праликов», с из уходом жизнь её теряет смысл – от одиночества и ненужности она замерзает в снегу.

Образ Авдотьи, её противоречивая борьба за существование близких и их «убивание», а также ее смерть после их гибели замыкает сюжет.

Кольцевая композиция создается почти сходными описаниями в начале и в конце повести – явилась Авдотья а Кочки «как выпал снег», с метелью и ушла, словно унесенная ей.

Присутствие в повести образа Лизы очень символично – её точка зрения близка к авторской. Лиза ощущает несовершенство, жестокость происходящего в России, уповая на Бога в своих молитвах за людей. Пространство России покрывается любовью, звучащей в молитве девушки за всех несчастных мира.

В произведениях Б. Зайцева также отчетливо звучит мотив молитвы. А. Долинин писал: «…все творчество Зайцева, если взять его в цеом, знает, как основной мотив свой, заунывную настроенность тихой, благоговейной молитвы».^⁷1

Молитва становится действенной силой, способной спасти человека в критический момент. В конце повести усиливается звучание молитвы. В обращении Лизы к Богу не просто надежда, но и действенная сила, способная возродить Авдотью к «жизни», к духовному воскрешению в христианском понимании. «В тот же вечер, перед сном стояла на молитве Лиза. Было темно, ревела за окном метель. Лиза клала поклоны, молилась за убитого мужа, за мать, за себя. Поминала и Мишку, и бабку. Дойдя до Евдокии, вдруг увидела: ложбинка, вся занесенная снегом, и белые вихри и змеи, фигура высокая, изможденная, с палкой в руке, котомкою за плечами, отчаянно борется, месит в овраге снег, и в белом, в таком необычном свете Мишка и бабка вдруг появляются, берут под руки, все куда-то идут…Господи, заступи и спаси!».^⁷2

В поветсвовании выявляется подсмысл – смерть, леденящая душу, есть не зло и не добро, она – неизбежность. Умирает Авдотья, но остается Лиза, и они в представлении автора как два лика судьбы России – смерть и побеждающая её любовь.

При этом корни Авдотьи – смерти более древние и имеют связь с одной из сторон главного женского божества в большинстве мифологий мира – Богини – матери. Помимо созидательных функций, причастности к созданию вселенной, покровительству к культуре, ей были присущи «связь с дикостью, необузданностью, войной, злыми чарами».^⁷3 Подобная противоречивость в восприятии женского божества связана с одной из трактовок, существующих в космологии мира по поводу космоса и хаоса, созидания и разрушения. В повести Б. Зайцева творчески соединилась эта часть древних мифологических понятий с понятиями христианскими.

В данном случае женщина – смерть, но за неё борется другая женщина, одухотворенная христианской любовью. Образ Лизы напоминает Богородицу из древнего апокрифа «Хождение Богородицы по мукам», где она вымаливала прощение для грешников, и молитва её была принята Богом.

Для Авдотьи способ постижения Истины отражается в образе «Креста», который несет на себе героиня.

Символ креста воплощается в нескольких формах: это во-первых, реальный предмет – крест на могиле Николая Степановича: «Если бы обернулась, увидела бы и крест Николая Степановича, но оборачивается ей некогда…»;^⁷4

Во-вторых, крест символизирует судьбу героини, «мирские бедствия» по выражению Вл. Даля;

И, наконец, символ креста олицетворяется в образе Лизы молящейся за Авдотью.

В итоге анализа повести «Авдотья – смерть», созданной Б.Зайцевым в критическое для России время, (после октябрьской революции), можно сделать выводы, что образ и судьба простой женщины во многом совпадает в представлении Б. Зайцева с образом России.

Авдотья воплощает в себе языческие и христианские черты, отражает пути и трагедии ломки народного сознания. Женщина – мать, грешная и праведная, перевоплощается в Женщину – смерть в тот момент, когда страна переживает этап массового народного бедствия, но апокалиптический лик Авдотьи писатель покрывает светом христианской любви и всепрощения.

Очевидно, что особое значение для писателя имеет женское начало, Женственность.

«Анна»

Повесть «Анна» (1929) отличается от ранее исследованных нами произведений. Критика единодушно отмечает и трудно передаваемое очарование этой повести и некий, наметившийся в ней новый поворот творческого пути Бориса Зайцева. В «Анне» поражает какая-то резкость, четкость и плотность стиля, мрачный колорит и темные, яркие краски, не свойственные Б. Зайцеву – акварелисту. В повести почти нет лирической размытости, сюжет завязан прочно, образы более объемны, плотны и вещественны. Позднее Б. Зайцев вернулся к прежней своей манере – в ней написаны автобиографическая тетралогия и биография писателей.

В повести «Анна» не представлена вся жизнь героини, но круг жизненный присутствует в смене природного цикла (начинается повествование с осени, заканчивается весной). Автор вновь использует принцип кольцевой композиции, чтобы подробно представить жизнь своей героини, но система времени здесь особая: одна – календарная – связана с кругом жизнедеятельности основных героев (совпадает с природным циклом); вторая – традиционная (совпадает с ходом реальных исторических событий, когда «советские» выселяют прежних обитателей усадеб и хуторов, забирая всё их имущество «в пользу народа»).

В самом начале повествования во временном переходе, когда в конце первой главки повествование переходит от жизнеописания героини к исторической судьбе России, определяется связь жизни Анны и истории, разворачивающейся рядом. «За стенами мартемьяновского хуторка бесконечные поля, лесочки и овраги, деревни, села, города необъятной России. Мир велик, недосягаем, грозен в мрачной своей силе».^⁷5 Расширяется масштаб действия, «мрачная сила звериная» (то ли в ночи наступившей, то ли во времени страшном – «ре-во-лю-ции»), подавляет не только Анну, но и тот малый мир, в котором живет она, мир «мартемьяновского хутора».

Во временном переходе в самом начале повествования определяется связь жизни Анны и истории, разворачивающейся рядом. И такая связь предусмотрена автором, герои обречены на неё.

Героиня повести – Анна. Этот женский образ как бы составлен из авторских воспоминаний о матери, сестре, увиденном в детстве, героинь из других произведений («Аграфена», «Маша», «Дальний край»). В ней что-то и от Маши в «Жуковском», и от Натальи Николаевны из «Золотого узора». Поэтому Анна столь непохожа на традиционный в литературе образ крестьянки.

Доминирующим и определяющим внутреннее содержание образа героини становится мотив одиночества. Он обозначен уже в первой главе, когда Анна, как обычно, идет к колодцу. «Анна шла, слегка опустив голову, нагруженная своим одиночеством. Тайно, сладострастно было на сердце. Удивительно чувство укрытости. Пусть там допивают водку и заедают её мятными пряниками, тот мир ушел, начался новый. В нем некоторые слова, предметы, дни, звуки имеют логическое значение. Одно из таких магических слов она выпустила на волю, оно странно и чудесно отдалось в столовой «экономии Матвея Гайлиса», а теперь шло за нею и с ней, как живое существо. Самый звук его был необыкновенен».^⁷6

Одиночество нравится Анне, сознание того, что никто не знает тайн её мыслей, радостно для девушки. Уже в конце первой главы, мотив одиночества связывается с мотивом молчания: в молчании жизнь – словно не жизнь. «Она молча работала, молча спала и молча ела».^⁷7 Молча и ревновала, гоня лошадь по ночной дороге, желая смерти. Что-то есть в её одиночестве от вечного одиночества, исходящего от мира смерти.

Первая фраза Анны уже несет в себе это, тайное и вечное – молчание. Слова, произносимые Анной, выходили из неё «туго, точно бы вообще отвыкла разговаривать». И глаза героини имели «яркий и тайный блеск».

Тайна, загадка присутствует во внешне реалистическом повествовании первой главы. В дом Матвея Гайлиса, в открытую дверь кухни было видно, как «жарко пылала печь. Отблески огня легко, таинственно лизали пол, ярко сияли в медных кастрюлях».^⁷8

Человек, которого любит Анна в её представлении могуч, он, словно великан, заполняющий собой все пространство перед Анной. «Он зажигал удивительным светом косые полосы из оконца, благодаря нему пылинки, всплывающие из разных закоулков, переливались поражающею радугой».^⁷9

В любимом человеке – вся красота дня. Но переживаемое героиней дано голосом автора – Анна так выражаться не могла. «В нем была крепкая настройка нынешнего дня, трепет золотого листа, пронзающая лазурь неба».^⁸0

Сад – тоже другой мир, он сравнивается с раем (как и в рассказах «Миф», «Заря»). Описание «подпевает» и чувствам Анны (нежность, хрупкость, грусть в саду) то же чувствует и Анна-девушка – нежность к любимому человеку, одиночество в доме Матвея Гайлиса, неосознанный страх (Трушка ведь может нагрянуть в этой темноте: «она услышала то медленное в вечернем воздухе позвякиванье, постукиванье, ход подкованной лошади, те мирные звуки, которые говорят о приближении друга. Никогда Трушка так не приближался»^⁸1). И одновременно со страхом, тоскою Анна чувствует свою силу; она – богиня в этом мире. « …Анна шла, попирая ногами погибшие травы».^⁸2

Каждая поглавка в повести имеет свое название («Дела «житейские», «Серебряное», «Отчий дом», «Машистово»…). Так, Анна, ушедшая в таинственный мир своих мыслей, где каждое слово содержало свою особую магию, произносит шепотом: “Серебряное…Машистово”. Анна чувствует связь между этими двумя местами, определяет своеобразный маршрут для себя, свою судьбу. Эти два места возможной встречи с Аркадием.

Со сменой этих глав меняется и точка зрения героев, они воспринимают мир более глубоко, происходит “перелом” в их сознании.

Матвей Мартыныч в ходе повествования проявляет себя в нескольких образах. Автор ведет читателя по пути душевного изменения Матвея Гайлиса (творец, беспомощный человек).

Изначально (глава “Гости”) латыш Матвей Гайлис осознает себя уникальным, сильным человеком. Он имеет свое хозяйство, ведет его хорошо, “С любовью” выращивает свиней”, “с любовью” их и режет. В заданности своей “роли”, в зацикленности на собственном “правильном” устроенном быте, Матвей Мартыныч не замечает мира вокруг, но совершается событие, которое меняет спокойное течение его жизни. Матвей получает известия о том, что к нему приедут “власти” забирать излишки хозяйства, отнимут и его свиней. Естественный ход времени приходит в конфликт с временем жизни малого мира хутора Матвея Гайлиса. Для преодоления конфликта мир, существующий как бы вне времени, должен быть вписан в структуру большого мира, жить по его законам.

С четвертой главы (“Машистово”) время обозначается природно-календарным циклом: «Михайлов день прострадали в Мартыновке в месиве мокрого снега и грязи»^⁸3 и указывается зависимость мира героев от их окружающей природы. Здесь сходятся все существующие до этого отдельно друг от друга миры обетования героев (Мартемьяновка, Серебряное, Машистово) объединяются общей длях всех зависимостью от природной стихии (все эти деревеньки покрылись снегом): «На закоченелую землю Серебряного, Машистова, Мартемьянова во мгле и безвестности заструился снег».^⁸4

Снег не только закрывает надоевшую грязь, но и начавшаяся зима открывает возможность для перемещения героев. Все одновременно трогаются со своих мест, совершают перемещения за пределы своих прежних Миров.

Матвей Мартыныч по снегу теперь может поехать в город, устраивать свои хозяйские дела: «Все церемонии над зарезанной протекали правильно, все действия кончены, а на утро Матвей Мартыныч в жеребковой дохе, подтянув ее поясом, чем свет (а поля снежные еще налиты ночным сумраком, глухо синеют, и в глазах при взгляде них текут светлые запятые) – уже выехал в город».^⁸5

Анна, получив письмо от своего жениха, Аркадия Ивановича, уходит из дома к нему, в Машистово; Лена Немешаева, для того, чтобы привести письмо Анне, отправляется из Серебряного в Мартемьяновку.

Герои благодаря этим перемещениям подчиняются другому началу – природной стихии, и в этой стихии чувствуется что-то неминуемое и страшное. Через метель пробивается в дом Аркадия Ивановича докторша, жуткое чувство надвигающегося холода испытывает Анна, наблюдавшая за этой метелью из окна усадьбы в Машистово (традиционный для русской классической литературы – мотив испытания путников, перенесших стихию метели в дороге).

Герои перестают ощущать время, но природное время предполагает мифологическую структуру, которая основана на однотипности и повторяемости, поэтому главным приемом становятся воспоминания (Аркадий Иванович вспоминает друзей ушедших, прошлую бесшабашную жизнь; Анна же, полная отчаяния, говорит о своем тяжелом детстве, о попытке не жить больше, когда она, маленькой девочкой, стояла морозной зимой перед открытой форточкой с единственным желанием – умереть).

Снег, покрывающий парк Серебряного, по которому проходит Анна, неся тяжесть – предчувствие скорой смерти Аркадия Ивановича – действует на нее «странным образом» - погружает в другой мир, мир инобытия. То же чувство инобытийности испытывает героиня в следующей главе.

С шестой главы («Путь») время внутренней жизни героев становится доминирующим.

Сумерки, Анна с докторшей сидят в столовой, не зажигая света. В соседней комнате за прикрытой дверью лежит тело умершего Аркадия Ивановича.

Событие одно – смерть. Но несколько к нему отношений. От мольбы о смерти (Анна вспоминает как в детстве, стоя зимой перед открытой форточкой, молила Бога дать ей смерть, слышится (в подтексте) Аграфенина (повесть «Аграфена») мольба к Богу о том, что бы взял её к себе), до беспечности ко всему семейству Немешаевых, все принимающего и по всему примиряющегося (опять здесь что-то от Анютиного (повесть «Аграфена») отношения к утонувшему венку).

Анна выходит в сад – надмирность, тайна, но и реальность жизни – встреча с Трушкой – разбойником нового, советского времени. С этого момента тайна иного мира уже не отпускает Анну, которая всю свою энергию направляет в одном порыве – стремлении к смерти. Проследим, как этот мотив разрабатывается в сюжете.

В конце второй главки – ночь, возвращение Анюты от Немешаевых. Вокруг – «зловещий мрак». Какая-то звериная жестокость появилась в Анне, захотелось мчаться. Так же как Аграфена (повесть «Аграфена») Анна почувствовала беспощадность любви.

Анне любовь к Аркадию Ивановичу не приносила спокойствия и счастья, после очередной встречи с Аркадием ей захотелось смерти: «Что же, чудесно! Пусть вывалит её под буерак, стукнет в темноте тяжелым колесом по виску, да покрепче… Сердце болело, но в самой боли была раздирающая сладость».^⁸6

Смерть исходит также от Трушки, грабящего и убивающего безнаказанно. О злодеяниях этого разбойника говорит Аркадий Иванович. Он сравнивает зверство Трушки с обыденным делом резания свиней, которым занимаются Матвей Мартынович с женой Мартой: «На Ефремовском хуторе на днях одинокую помещицу просто зарезали…вот как вы ваших питомцев режете, Матвей Мартынович».^⁸7

Детали, их подборка, ситуации дают возможность читателю чувствовать несчастия, предуготованные героям повести. В третьей главе мы встречаем деталь, говорящую о предстоящей болезни Аркадия Ивановича: «Его усы свисали вниз, загорелое лицо с мягкими карими глазами имело утомленный, несколько болезненный вид».^⁸8 Далее, все во время того же разговора за столом Матвея Мартыновича, Аркадий Иванович уже сам говорит о своем нездоровье: «- Должно, нездоровье мое во мне сидит, и все его мысли, знаете, в эту сторону…»;^⁸9 далее, из слов Марьи Гавриловны становится ясно, что у него болезнь: «- Да и вот, например: у самого болезнь почек, а за нами трясется сюда, на своих дрожках…».^⁹0 Анна чувствует страх, необъяснимый, но как предчувствие чего-то: «- И все страшно…Аркадий, мне как-то очень страшно».^⁹1 Болезнь Аркадия Ивановича нависает своей предопределенностью и неизбежностью: «В пояснице начиналась вновь привычная, тупая боль».^⁹2

Описание Марты с ножом в руке – тоже деталь (она не только несущая смерть, но сама безжизненна): «Отсвет снега бледнил несколько лицо Марты, но и само оно было сейчас безжизненно. Только глаза блестели».^⁹3

И еще одна деталь облика Марты, выделяемая Анной: «Марта была чиста телом. Анне же казалось, что от нее пахнет мясом. Ощущение это было внеразумно и даже таинственно, но неприятно».^⁹4 В самом облике Марты «всегда Анне казался особый холод». И далее, наконец в том, что еще делала Марта этими руками: «Марта тоже иногда резала свиней, тоже удачно». Именно Марта настаивает на том, чтобы Матвей Мартынович зарезал Аннину свинью.

В седьмой главе действие закручивается, завершает повествование в этой главке финальная точка – плевок в лицо Гайлису, который сделала Марта. Напряжение конца нарастает не только в частой (по сравнению с предыдущими главами) смене действия, изменения произошли и в Анне. Она живет с оглядкой на смерть, думает об умершем любимом человеке (об Аркадии). Нисколько не занимают Анну маленькие поросята, за которыми она продолжает ухаживать. Для Анны, потерявшей Аркадия, вернувшейся в дом дяди, возвращения–то и не состоялось, оно живет в мыслях, воспоминании и в мечте о скорой встрече (в смерти) с любимым человеком, мысли о Боге, завораживающей мечте, зацикленности на смерти восприятия Анной окружающего мира. Её поражает та животная жадность, с которой свиньи бросаются на корм (раньше она этого не замечала), становятся противными запахи и «осклизлость» хлева. Меняются планы изображения (то дом Матвея Гайлиса – это малый мир единого человека; то дорога – образ – перспектива в иной мир, мир за пределами дома Гайлиса).

Дорога объединяет многие ситуации повести. В дорогу к докторше и за Анной отправляется Марта. Дорога в дом Матвея Гайлиса воспринимается Анной как последний путь, не зависящий уже от личного выбора (когда маршрут определен другими и нет возможности избежать этого). Анна лежит на кровати и смотрит в окно на дорогу. По этой дороге Матвей Мартынович поехал в город, а теперь Анна видит: на санках кто-то подъехал к дому. Женщинам сообщают, что по этой дороге скоро приедут «советские» забирать у Матвея Мартыновича свиней. Предупреждение о грозящем крепкому хозяйству Гайлиса разбое побуждает женщин (Марту и Анну) к тяжелому и страшному решению – уничтожить всех свиней, ничего не оставить «им».

Конец главы, доведшей развитие действия до высшей точки напряжения предопределяет «Варфоломеевскую ночь» следующей главы.

Следовательно, дорога расширяет пространство повести, и в то же время показывает предстающий путь в значении конца, завершения чего-то…

Впервые в повести в начале восьмой главы обозначен час, затем действие энергично развивается к концу главы. От часа, указывающего начало страшной ночи – к вечности, надвременности, воплощенной в мире игры ребенка – Мартынчика малого. Уже само название этой главы (классическая литературная реминисценция «Варфоломеевской ночи») предопределяет ночь отчаяния и большой крови.

«Каждую свинью, дика визжавшую, приходилось связывать и выволакивать в особую закутку, где стояла лампа. Пол густо устлали соломой. Анна чувствовала в себе страшную силу. Марта молчала. Молча, точной и твердой рукой перерезала горло свинье за свиньей. Анна их потрошила. В перерывах. В перерывах вытаскивала солому, напитанную кровью, жгли её в печке и клали свежую, чтобы меньше оставалось следов. Убирали потроха. Палить туши было уже некогда. Анна взваливала их на салазки – и одни везла к розвальням, нарочно вывезенным из сарая, складывала их там. Другие – в сугробное место у канавы сада. Тут поразрыли они с Мартой яму, недалеко от дороги, и туда легло четыре туши, прикрыла их пятая, Люция. Свалив её туда, Анна лопатой засыпала яму. Снег продолжал идти».^⁹5

Изступление Марты понятно, она спасает свое добро, свое богатство, но Анне это глубоко безразлично, она всю ночь колет свиней, таскает туши, замывает кровь отнюдь не для спасения хозяйства, а потому, что у неё в душе крутит «темный смерч», тоска по Аркадию.

В следующей главе девушка находится в отрешенном от окружающего мира состоянии. Анна выходит во двор. «Двор, постройки, деревья, все показалось Анне удивительно пустынным. Она прошлась. У ней явилось ощущение, будто впервые она вышла после тяжкой болезни. Мир был прекрасен, беспредельно далек. Анна прошла в яблоневый сад, подняла глаза кверху. В небе сквозь туманные облака недвижно бежало страшное в безмерной своей дали солнце, солнце точно бы иного мира».^⁹6 Пустынно и безмолвно вокруг, как только и может быть пустынно в мире, где время остановилось. Анна зовет Аркадия. Эхо отвечает ей. Эхо – еще один признак иного мира, знак смерти.

«Анна сказала вслух:

Аркадий!

Мелкое эхо в лощинке подало:

Аркадий.

Анна повторила. Эхо еще ответило. Может быть, она сказала бы: «Я хочу к тебе, Аркадий. Я хочу, Аркадий. Я хочу, Аркадий» – этим всем была полна Анна, но ничего не сказала, молча, в ужасе повернула назад; она без всякого чувства выздоровления, в глубокой тоске приблизилась к дому как раз в минуту, когда Марта вошла в сени, и когда за подвалом с цинковой крышей показались розвальни. Анна увидела их. Мгновенным взором успела разобрать и Трушку в меховой теплой куртке».^⁹7

Колодец, у которого стоит Анна – тоже знак смерти. Во – первых, - тоннель вглубь, под землю, во – вторых, - вода (как связь с подземными реками Ада). Мысли героини, её одинокий тайный мир тоже сравним с колодцем. Это еще больше подчеркивает отнесенyость Анны к миру смерти: «вспомнила что-то и вновь, улыбнувшись слегка, как в колодезь, ушла в свое подземелье».^⁹8

И в тот же самый момент появляется палач Трушка со своими дружками у дома латыша. Анна, ищущая смерти, убивает разбойника и погибает сама. С этого момента жизнь героини завершена. Но сюжет повести не окончен.

В последней главе (и название ее соответственное – «Май») повествуется об общем стремлении персонажей к переезду, смене пространства существования. Собирается в Латвию и Матвей Мартынович – уже не прежний «крепкий латыш», а живущий больше в мыслях, чем в реальности «человек».

Когда Матвей Мартынович – этот «бывший хозяин жизни» – теряет свое хозяйство, лишается Анны, он начинает духовно расти. И только тут становится от интересен Б. Зайцеву. Проблема жизни/ смерти теперь, с гибелью Анны, занимает Матвея Гайлиса больше, чем какая-то другая. Именно она, как уже говорилось выше, определила отношения между героем и миром уже в ранних произведениях Б. К. Зайцева. Но, если в раннем творчестве Б. Зайцева через отношение жизни/ смерти ведет героев к мысли о гармонии (даже через потерю близкого человека («Аграфена» 1907)), то в повести, написанной в 1929 году, смерть любимого человека подчеркивает одиночество героя.

Итак, этот женский образ Анны, показан как самодавлеющая индивидуальность. Он как бы составлен из детских воспоминаний о матери, и в тоже время в нем прослеживаются черты многих героинь зайцевской прозы.

Посвящение в женщину – так можно назвать основную тему творчества Б. Зайцева. Посвящение это предпринимается с одной главной мыслью – постичь суть человеческого счастья. А постижению этому нет конца…

Blog

Женские образы в прозе б. Зайцева черниченко Светлана