Г. Б. Бокий мои воспоминания встреча с Е. С. Федоровым Каждый год в Ленинграде проводились и проводятся научные Федоровские сессии по кристаллографии. Практически ежегодно я на них бывал и всегда выступал с доклад

Вид материала

Доклад

Содержание Предыстория кафедры кристаллографии и кристаллохимии МГУ Первое десятилетие кафедры Профессора Геологического Факультета в начале 50-х годов. Стоит второй слева - Г.Б. Бокий. За научной работой Г.Б.Бокий за рентгеновской установкой с новыми сотрудниками кафедры Просмотр лауэграмм Мастерская атомных структур кристаллов На лекции по кристаллохимии

Подобный материал:

• Я и мой класс. Сочинение, 28.62kb.
• Ля пришли в родную школу, чтобы принять участие в «Весе-лых стартах», которые проводятся, 183.28kb.
• Недавно в одной книге я обнаружил великолепную фразу: "Когда вы читаете биографию,, 5972.01kb.
• Положение в области прав человека в Мьянме Доклад Генерального секретаря, 77.25kb.
• Ип ран за 2004 год (доклад на итоговой научной сессии ип ран, 2 февраля 2005 г.), 456.28kb.
• Доклад по химии Едва ли существует какая-нибудь потребность ремесел, промышленности,, 167.05kb.
• Конкурс научных работ молодых ученых, 91.23kb.
• Первая Первая встреча, 3754.56kb.
• Программа Информатика в образовании Факультет математики, информатики и физики 1 курс, 49.99kb.
• «Город, победивший смерть» Цели, 107.9kb.

Г.Б. Бокий


МОИ ВОСПОМИНАНИЯ

Встреча с Е.С. Федоровым

Каждый год в Ленинграде проводились и проводятся научные Федоровские сессии по кристаллографии. Практически ежегодно я на них бывал и всегда выступал с докладами. На одной из них, когда председательствовал на очередном заседании И.И. Шафрановский, а я делал доклад, после которого была дискуссия, он в своем заключительном слове по поводу моего доклада сказал «… кроме того, надо иметь в виду, что докладчик является единственным оставшимся на свете человеком, который видел живого Федорова». В перерыве после доклада ко мне подошли несколько человек и попросили рассказать, когда и при каких обстоятельствах произошло это событие.

Это было, по-видимому, в 1915 или в 1916 году на пасху. До революции среди русской интеллигенции существовал обычай на пасху делать визиты. Не знаю, было ли это распространенным русским обычаем, но в Петербурге в Горном институте это строго соблюдалось, во всяком случае у тех профессоров которые жили в казенных квартирах в нескольких домах, принадлежащих Институту и находящихся во дворах здания на набережной Невы. Днем в первый день Пасхи супруги (без детей) приходили друг к другу на 30-40 минут, а потом шли к другому знакомому. Надо было сделать за день 5-7 визитов и, поэтому, каждый визит был очень непродолжительным. Пришедших сразу приглашали в столовую, где на столе были приготовлены куличи и пасхи, вазы с крашеными яйцами, окорок, конфеты и пр. За обеденным столом на специальном столике стоял кипящий самовар, из которого хозяйка наливала гостям и членам семьи чай и угощала стоящими на столе закусками. Минут через 15 все переходили в гостиную комнату, которая была рядом со столовой. Там возникала краткая беседа, кто-то читал стихи, кто-то исполнял на рояле какую-то вещь, кто-то играл на скрипке, которая всегда была в гостиной и т.п. Это продолжалось тоже недолго. Гости уходили и через некоторое время приходили другие. Если в это время родители сами были в гостях, то пришедшие передавали привет и в дом не заходили.


Мы, дети (я был младшим), очень любили эти праздники. Занятий в школе не было. Обед не готовился, так как все удовлетворялись закусками и можно было по своему вкусу питаться одними сладостями. В Горном Институте в то время Е.С. Федоров был директором (по теперешней терминологии — ректором), а мой отец Б.И. Бокий — инспектором (проректором по учебной работе). В один из таких пасхальных визитов, когда к нам пришел Федоров с женой, и после закуски все перешли в гостиную, я разбаловался и мешал кому-то выступать. Федоров позвал меня, чтобы успокоить, посадил на колени и что-то шептал на ухо. Все, что предполагалось, состоялось. Визит благополучно закончился.

Предыстория кафедры кристаллографии и кристаллохимии МГУ

Я буду говорить сейчас о времени, когда об этой кафедре не только не было никакой речи, но даже не было каких-нибудь признаков того, что такая кафедра может существовать. Однако без этих сведений будет невозможно понять, как она родилась и что предшествовало ее созданию.

Я поступил в Горный Институт в 1926 г. Скорее всего, это была фамильная традиция. Мой отец, Б.И. Бокий, его двоюродный племянник Б.В. Бокий и мой старший брат О.Б. Бокий (он тогда был студентом) были воспитанниками этого института. Все они были связаны со специальностью по добыче каменного угля, которая меня как-то не интересовала. Поэтому я поступил на геологический факультет, который, вероятно, меня привлекал тем, что окончившие его специалисты имели возможность на своей работе путешествовать не только по стране, но и по всему миру. Подобный интерес, по-видимому, существовал у многих молодых людей того времени.

На первом курсе в основном преподавались общие дисциплины: математика, физика, химия, которые являлись продолжением этих предметов, изучавшихся в средней школе. Единственным предметом, который прямо относился к будущей специальности и о котором я не имел никакого представления, был курс кристаллографии, который читал заведующий кафедрой кристаллографии профессор А.К. Болдырев. Этот курс, видимо, благодаря педагогическому таланту читающего, так меня заинтересовал, что мне захотелось получить об этой науке какие-то дополнительные сведения. Поэтому я стал посещать научные заседания минералогического общества, которые проходили в институте под руководством А.К. Болдырева.

В последующие годы по этой тематике я сдал два факультативных курса: гониометрии (будучи студентом второго курса) и иммерсионного метода определения оптических констант кристаллов (на третьем курсе). Гониометрию преподавал ассистент Болдырева Н.Н. Падуров, а иммерсионный метод Коржинский (ассистент кафедры петрографии, которой руководил проф. А.Н. Заварицкий). К этому времени я сдал уже курс общей химии и прошел курсы качественного и количественного анализа. Последним руководил академик Н.С. Курнаков.

Курс гониометрии носил индивидуальный характер, поскольку преподаватель мог обучать одного студента, так как гониометр был один и расположен в темной комнате. Световым источником была керосиновая лампа (требовалось плоское пламя, которое не могла дать электрическая лампочка). Кристаллографическое направление в Горном институте было развито сильнее, чем в других учебных учреждениях, благодаря роли Е.С. Федорова, который был профессором и директором Горного института. Он, как известно, был изобретателем двукружного гониометра и федоровского столика, получивших мировое признание. Курс федоровского метода определения оптических констант прозрачных минералов на федоровском столике преподавали как обязательный раздел курса петрографии. Вел этот курс ассистент профессора петрографии А.Н. Заварицкого С.С. Смирнов.

Влияние Е.С. Федорова на его коллег по Институту было значительным. В частности, когда потребовалась проверка федоровского кристаллохимического анализа определения химического состава веществ по форме их кристаллов (таблицы для которого в рукописи были готовы в начале 20-го века) он обратился к своим коллегам с просьбой принять в этой проверке участие. Как известно, в ней принял участие и Н.С. Курнаков, дав Федорову для определения несколько кристаллов, состав которых он знал и который требовалось определить федоровским методом. Поскольку опыт оказался удачным, Н.С. Курнаков продолжал интересоваться кристаллографическим методом и после смерти Е.С. Федорова. Изучая химию солевых месторождений, в частности Карабугаза, и находя там отдельные кристаллы солевых минералов, Н.С. Курнаков обратился к А.К. Болдыреву с просьбой исследовать эти образцы с кристаллографической точки зрения или рекомендовать кого-либо из молодежи, кто мог бы этим заняться. Поскольку я к этому времени уже освоил работу на гониометре, то Болдырев и рекомендовал мне пойти к Курнакову и поговорить с ним на эту тему, что я и сделал, находясь на 2 курсе (т. е. в 1927 или 1928 г., до того, как я проходил курс количественного химического анализа у Н.С. Курнакова). С этого времени начался мой контакт с Н.С. Курнаковым.

Начав эту работу, я стал посещать семинары Н.С. Курнакова, когда доклады там касались минералов, к которым и я уже имел отношение. Эта работа продолжалась и в тот период, когда я проходил количественный анализ у Курнакова. Посещая эти семинары, я понял, что многого не понимаю из-за недостаточных знаний по химии. Я даже захотел бросить геологический факультет и поступить на химический факультет Университета. Об этом я, при удобном случае, поговорил с Н.С. Курнаковым. Разговор получился неожиданным. Курнаков сказал, чтобы я не делал этого ни в коем случае. «Если Вы собираетесь заниматься после окончания института научной работой, то терять сейчас год или два ни в коем случае нельзя. Каждый научный работник должен учиться всю свою жизнь, поэтому и приходится все время учиться чему-то новому, что не дало ваше образование в прошлом».

Итак, я окончил институт. Это был конец 1930 г. Так как я был стипендиатом, то должен был после окончания распределиться на работу. Я был направлен в Самарское отделение Геологического института на работу на Южном Урале на Халиловском месторождении бурых железняков, где я в предыдущем году проходил преддипломную практику. В задачу геологов входило подготовить месторождение к эксплуатации, т. е. выявить все запасы полезных ископаемых, их качество, количество и местонахождение. Это была первая пятилетка, бурное развитие промышленности, специалистов не хватало, ажиотаж был неописуемый. В самый разгар работы, когда требовалось огромное количество химических анализов, неожиданно отозвали в Ленинград заведующего нашей химической лабораторией. В ней работали главным образом молодые мальчишки, окончившие какую-то местную химическую школу. Могла наступить катастрофа с анализами руды. Что можно было предпринять? Выписать нужного специалиста было невозможно. Квалифицированных кадров всегда нехватало. Начальство решило, помимо моих дел, назначить меня еще заведующим химической лабораторией, как человека, ближе стоящего к химии, чем остальные специалисты — чистые геологи. В это же время подошел срок моего призыва на военную службу. До окончания института я пользовался отсрочкой. Когда я получил соответствующую повестку и пошел с ней в дирекцию, то там сказали, что отпустить меня сейчас совершенно невозможно и что они похлопочут мне отсрочку от призыва, что действительно и было сделано. Отсрочка была дана — до окончания полевых работ, т. е. до осени. Работа продолжалась бешеными темпами и к осени действительно была завершена. Геологические работы почти прекратились, и началась подготовка месторождения к эксплуатации. Я был уволен в связи с призывом на военную службу.

В конце сентября я приехал в Ленинград и пошел в военкомат. Там мне сказали, что та часть, в которой я должен был служить, укомплектована и находится сейчас вне Ленинграда (где, не сказали). На вопрос, что же мне теперь делать, мне сказали: «поступайте на работу, когда будет нужно, мы Вас вызовем».

Итак, я оказался в конце сентября 1931 г. в Ленинграде безработным. И тогда я решил восстановить свои студенческие связи и попытаться найти работу по кристаллографии. Прежде всего я обратился к Н.С. Курнакову, который очень любезно меня принял и сказал, что он охотно меня возьмет на должность младшего научного сотрудника, дал адрес института и фамилию зам. директора, к которому надо обратиться. На другой день я пошел в этот институт, но зам. директора сказал мне, что никаких вакансий у него нет и принять меня на работу он не может. Тогда я обратился с этим вопросом к А.К. Болдыреву. Тот сказал мне, что у него вакансий нет, но он знает, что профессор Алексей Васильевич Шубников, кажется, искал сотрудника и что он с ним поговорит. Через день я говорил с Шубниковым (которого я несколько раз видел на семинаре у Болдырева, но знаком с ним не был), и он предложил мне место лаборанта в лаборатории кристаллизации, которой он заведовал в Физико-техническом институте, где директором был А.Ф. Иоффе.

В этой лаборатории выращивали сегнетову соль для И.В. Курчатова, в то время открывшего сегнетоэлектрический эффект. Там я научился стеклодувному делу. И после этого еще несколько лет зарабатывал тем, что изготовлял из трубок баночки для наборов (по 100 штук) жидкостей для иммерсионного метода определения показателей преломления. Через несколько месяцев я, гуляя по набережной, встретил Н.С. Курнакова, который спросил меня, почему я не пришел к нему в институт. Из разговора выяснилось, что давая мне адрес, он перепутал институты и соответственно послал меня в другой. Тут надо сказать, что в эти годы можно было занимать сколько угодно должностей. Так Н.С., насколько мне известно, занимал 46 мест, в частности, он был директором четырех химических институтов, три из которых были в Академии наук (Институт физико-химического анализа, лаборатория общей химии - наследие М.В. Ломоносова и Институт платины). Он направил меня в лабораторию общей химии, а место для меня предполагалось в Институте физико-химического анализа. Я ему сказал, что работаю у Шубникова в Физико-техническом институте, но он заметил, что это неважно и я могу поступить и к нему, что я и осуществил, поскольку работа там меня интересовала больше. Так я и стал работать в двух институтах: в одном лаборантом, а во втором младшим научным сотрудником (эта должность официально называлась как-то иначе).

На следующий год летом, когда Иоффе был в отпуске, заменявший его Н.Н. Семенов закрыл лабораторию Шубникова. Помещение, которое она занимала, для чего-то другого понадобилось институту. Шубников в это время тоже был в отпуске. Вернувшись из отпуска, Шубников крайне обиделся, что без его ведома закрыли лабораторию, и уволился из этого института.

А работал он в это время на основной работе в Ломоносовском институте АН, директором которого был акад. А.Е. Ферсман. Кроме этого института, Шубников начал работать в филиале Института прикладной минералогии, где он организовал лабораторию прикладной кристаллографии. Туда он и предложил мне перейти из института Иоффе, что я и сделал. Территориально же я работал у Шубникова в Ломоносовском институте, где темой моей была разработка методики работы на новой модели универсального оптического столика, изобретенного Шубниковым. Через некоторое время Н.Н. Падуров предложил мне поступить к нему на кафедру Кристаллографии Технологического института в качестве ассистента для преподавательской работы. Я охотно принял это предложение, так как мне всегда нравилось преподавать. Например, в Горном я уже обучил нескольких студентов работать на гониометре, в частности, научил этому и В.С. Соболева, с которым мы вместе поступали в институт.

История этой кафедры — нового центра кристаллографии — такова: ее организовал Б.П. Орелкин, ученик Е.С. Федорова и его соавтор по «Das Kristallreich» — основной монографии по кристаллохимическому анализу. В Западной Европе к тридцатым годам уже широко был распространен рентгеновский метод определения атомных структур кристаллов. В Англии это направление создали отец и, главным образом, сын Брэгги. Именно это направление ознаменовало новый этап развития кристаллографии. Начало ему было положено в годы, предшествовавшие 1-ой мировой войне (1912-14 г. г.). В последующие годы Россия пережила столь сильные потрясения в результате войны и последующей революции, что поддержать международный уровень развития науки ей стало невозможно. Только в середине 20-ых годов наступили времена, когда появилась возможность попытаться ликвидировать это отставание в науке.

В конце двадцатых годов Орелкин был на 1,5 года направлен в Англию для стажировки по этому направлению в лаборатории В.Г. Брэгга. Закончив эту командировку, он закупил соответствующее оборудование и вернулся в Ленинград, где совершенно неожиданно скоропостижно скончался. Оборудование пришло в Россию уже после его смерти. Н.Н. Падурову в начале тридцатых годов и было поручено получить это оборудование и смонтировать его на специально созданной кафедре в Технологическом институте. Именно на эту кафедру он и пригласил меня.

Начав педагогическую деятельность, я вновь столкнулся с тем, что мне не хватает знаний, в частности знаний по химии, так как я стал преподавать студентам-химикам.

Об этом я как то рассказал Шубникову. Рассказал и про то, как я хотел перейти учиться на химический факультет Университета и как Курнаков меня от этого отговорил. Прошло некоторое время и Шубников мне сказал, что он хочет организовать такой кружок, в котором систематически будут прорабатываться определенные разделы науки. Об этом он уже разговаривал со своей сотрудницей М.П. Шаскольской и она согласна принять в этом участие.

Мне кажется, она вообще в это время не имела еще высшего образования. Несмотря на то, что мы территориально с нею работали в одной лаборатории, я практически с ней не контактировал и поэтому никакого мнения о ней не имел.

Так или иначе, но однажды Шубников мне сказал: давайте с завтрашнего дня осуществим эту идею. Для этого соберемся втроем за час до начала работы. Так и начал существовать наш кружок, который мы впоследствии по предложению Шубникова стали называть «кристаллографический университет».

Работа в этом кружке была организована следующим образом. Все дисциплины были разбиты на 3 раздела: раздел физики, раздел химии и раздел математики. За первый раздел отвечал сам Шубников, за второй — я, за третий — Шаскольская. На общем собрании выбирались нужные книги, в основном, учебники для вузов. Каждый из участников брался изложить содержание того или иного раздела книги, который он успел прочитать после работы вечером. Докладчика двое остальных могли перебивать, задавать любые вопросы, на которые он должен был отвечать. Если же он ответить сразу не мог, то он обязан был проработать этот вопрос и через несколько дней вновь к нему вернуться, на очередном занятии, чтобы удовлетворить остальных участников. На изложение каждому отводилось около 20 минут. Мы старались не пропускать ни одного дня и даже в отпуск предпочитали идти в одно время, чтобы не создавать лишних простоев. Первым на семинаре докладывал я, второй была Шаскольская, а третьим всегда был Шубников.

Первой книгой, которую я изложил, были «Основы химии» Д.И. Менделеева, которые были переизданы в двух томах за несколько лет до начала нашего семинара и содержали большое число дополнительных статей, касающихся новых идей в химии. Шаскольская излагала вывод 230 пространственных групп симметрии по Шенфлису и Федорову, а Шубников — физику твердого тела. В последние годы мы излагали не только учебники и монографии, но и отдельные журнальные статьи, которые вписывались в нашу программу.

Этот «кристаллографический университет» просуществовал около 5 лет и несомненно дал мне то недостающее образование, которое так хотелось получить. В этот период состоялся и перевод Академии Наук из Ленинграда в Москву (1934 г.) и, соответственно, наш переезд. Хотя это обстоятельство и прервало на некоторое время работу нашего «университета», но в Москве она опять возобновилась.

Директор Ломоносовского института академик Александр Евгеньевич Ферсман всегда уделял большое внимание повышению образования сотрудников института. С этой целью помимо непрерывного функционирования семинара, на котором докладывались не только результаты работ сотрудников, но и рефераты интересных иностранных публикаций по близким проблемам, публиковались сборники переводных статей.

Так, например, в сборниках под названием «Основные идеи геохимии» были опубликованы работы Гольдшмидта, Брэгга, Шибольда и многих других. С этого же времени появился термин «кристаллохимия», заменивший не очень популярный термин «химическая кристаллография». В это же время появился приказ (кажется, министром образования был тогда Кафтанов), чтобы Академия наук уделяла больше внимания высшему образованию. В связи с этим была образована «комиссия по учебникам», возглавляемая А.Е. Ферсманом. Он предложил мне стать ученым секретарем этой комиссии. Основной целью ее являлась поддержка в написании и издании новых учебников для вузов. В связи с этой работой и появился учебник А.В. Шубникова, Е.Е. Флинта и Г.Б. Бокия «Основы кристаллографии» (1940), в котором я писал раздел об атомных структурах кристаллов. Такого раздела не было ни в одном учебнике по кристаллографии, изданном на русском языке до этого времени.

В 1936 или 1937 г. г. вышел приказ, запрещающий совместительство в пределах Академии. Мне пришлось выбирать Курнакова или Шубникова. Три института, руководимых Курнаковым, были объединены в один — Институт общей и неорганической химии (ИОНХ). В этом институте я организовал уже лабораторию кристаллографии и был ее заведующим. Это обстоятельство и повлекло за собой, не без колебаний, мое решение остаться в этом институте и отказаться от работы в лаборатории Шубникова. «Кристаллографический университет» перестал существовать. Несколько позже мне была без защиты присуждена кандидатская степень за работу по кристаллизации астраханита в связи с изучением Кара-бугаза и других солевых месторождений.

В Москве я испытывал определенную неудовлетворенность от того, что не вел педагогической работы. В отличие от Петербурга, где я не только преподавал кристаллографию сам (в Технологическом институте), но и непрерывно общался с кристаллографическими кафедрами Горного института (Болдырев, а затем И.И. Шафрановский) и университета (О.М.Аншелес, В.Б. Татарский и В.А. Франк-Каменецкий), в Москве такого общения с преподавателями кристаллографии не оказалось. Неожиданно в 1935 г. проф. Немилов (старый сотрудник Курнакова) предложил мне преподавать кристаллографию в Московском институте пищевой промышленности, где он заведовал кафедрой химии. Я согласился, провел один семинар, но понял, что в этом учреждении отношение к нашей науке как у руководителя, так и у студентов настолько безразличное, что тратить свое время и силы совершенно не оправдано. Закончив один семестр, я попросил освободить меня от продолжения этой работы. В 1936 г. мне предложили педагогическую работу в Институте стали, но через год этот предмет (кристаллография) из учебных программ был исключен и, соответственно, моя работа там стала ненужной.

Прошло около двух лет и как-то в один из дней, когда я вернулся с прогулки домой, встретившая меня в прихожей жена сказала, что меня ждет профессор Кузнецов. С ним я до этого знаком не был. Оказалось, что в Московском университете вновь создается геологический факультет¹, и он приглашает меня быть доцентом кафедры минералогии и читать курс кристаллографии. Это предложение я с удовольствием принял.

Обе кафедры — петрографии (Е.А. Кузнецов) и минералогии (Н.А. Смольянинов) занимали одну комнату во флигеле Университета. Мне предлагалось читать курсы кристаллографии на геологическом и химическом факультетах. Последнее обстоятельство меня особенно радовало. Так и началась моя работа в МГУ. Это был май 1938 г.

Поскольку было ясно, что помещений для работы и учебы совершенно недостаточно, то можно было в ближайшие годы ждать расширения помещений и вообще научно-исследовательских работ на факультете. С этим расширением можно было рассчитывать на создание самостоятельной кафедры кристаллографии, которая продолжала бы обслуживать оба факультета, и на ней велись бы научно-исследовательские работы обоих направлений. Речь шла о строительстве отдельного корпуса для геологического факультета во дворе старого здания университета на Моховой улице.

До приезда в Москву в своей научно-исследовательской работе в Институте физико-химического анализа я пользовался двумя методами: гониометрией и кристаллооптикой. Объектами исследования до переезда в Москву были, главным образом, солевые минералы, а после переезда ими стали комплексные соединения, которые часто синтезировались в Институте в виде хорошо образованных кристаллов. В эти годы я уже понял, что надо осваивать новый метод — рентгеновский анализ атомной структуры кристаллов. Эту идею поддержал и Н.С. Курнаков, с его помощью и благословения была приобретена и смонтирована в нашей лаборатории рентгеновская установка. Появился и новый сотрудник физик П.И. Усиков, с которым я и начал рентгеноструктурный анализ.

Рентгеновские лаборатории, с которыми я был знаком в Ленинграде (в Горном и в Технологическом институтах), основной своей целью считали получение дебаеграмм и идентификацию с их помощью отдельных веществ и их смесей. Монокристаллы не были в этих лабораториях объектами исследования. Первая работа по расшифровке атомной структуры опубликована нами в Докладах АН СССР в 1940 г. (Г.Б. Бокий и П.И. Усиков: «Рентгенографическое исследование структуры (NH4)₂ Na [Rh (NO₂)₆]»¹.

Начавшаяся в июне 1941 г. война перевернула все мои планы. В стране проявился огромный патриотизм. Очень многие научные сотрудники Института записались добровольцами в народное ополчение, в их числе был и я. Нас было человек 30. Прежде чем попасть на фронт, мы должны были пройти какую-то военную подготовку. Ежедневно вместо научной работы мы обучались военному делу, маршировали, изучали винтовку и отдельно, как предмет, тактику. Это продолжалось около месяца. Ночевали мы дома, а военные занятия проходили в районе института или где-то в Лефортове. В один из дней, когда мы были в Лефортове, нас выстроили в линейку и начальник скомандовал: «Три шага вперед!» и назвал три фамилии, в том числе и мою. «Сейчас езжайте по домам, а завтра к 10ч. утра явитесь в Институт». Никаких объяснений не последовало.

На другой день я приехал к назначенному времени в Институт, и тут оказалось, что кандидаты наук получают бронь, т. е. освобождаются от военной службы. Кандидатами наук тогда были считанные единицы. Ничего о существовании такой брони никто из нас до этого не знал. Кроме того, было сказано, что Институт эвакуируется в Казань, и необходимо к этому подготовиться. До этого был приказ собрать наиболее ценное, негромоздкое оборудование (каждой лаборатории для этой цели в подвале был выделен большой ящик) и поместить его в этом ящике. Мы отнесли туда микроскоп, гониометр, рентгеновские трубки, какие-то книги и некоторое другое оборудование. Ящик был заколочен, а на верхней крышке краской было написано название лаборатории. Это было создано заранее, и поэтому никаких дополнительных дел в институте не было.

Сейчас к месту можно с грустью вспомнить, что ни один из ополченцев, оставшихся в Лефортове после нашего ухода, живым с фронта не вернулся.

Поездка в Казань оказалась для нас очень трудной. Дочери не было еще 2-х лет, а кроме того, с нами была моя мать, приехавшая к нам на лето на дачу, и поэтому у нее не было ни одной теплой вещи, а нам предстояло прожить зиму.

Институт поместили в здании Казанского университета. Когда мы ехали в поезде, то он был сильно перегружен. Спали и на вещевых полках, поэтому избыток вещей был перенесен в товарный вагон, в котором было организовано круглосуточное дежурство, чтобы вещи не разворовали. Пришлось дежурить в нем и мне. На дежурстве со мной оказался наш бывший секретарь парторганизации Липилин, который в разговоре предложил мне подать заявление о приеме в партию. Я ему сказал, что это невозможно, так как мои родители по происхождению потомственные дворяне, и по этой причине я никогда не был даже комсомольцем. В комсомоле же состояли практически все молодые люди моего возраста. Кроме того, в моем роду хотя и были крупные революционеры (брат отца), но в 1937 г. он был расстрелян ¹. «Какое это имеет значение сейчас, когда страна находится в таком тяжелом положении. Важно, что Вы патриот, что Вы за страну болеете» — таковы были его слова.

По приезде в Казань нас поместили в актовый зал университета, где к этому времени было уже человек 100. Там мы и прожили первые дни эвакуации. Недели через 1,5-2 нам предоставили комнату, в которой муж и жена были мобилизованы и практически отсутствовали. Работать Институт не мог. Мы ежедневно шли разгружать баржи в порт на Волге. Разгружали, главным образом, дрова. Примерно через месяц я попал в наряд, который был направлен для рытья с западной стороны противотанкового рва. Работа там проходила в две смены по 12 часов. Началась зима, но мы продолжали работать. Там я заболел чем-то вроде брюшного тифа и был переведен в госпиталь, в город, где пролежал около месяца. К этому времени вернулись в город и остальные сотрудники. Противотанковый ров был вырыт. Институт не работал, хотя и получил помещение для размещения кое-какого оборудования, главным образом, для работы аналитических химических лабораторий. Это, вероятно, касалось 10% сотрудников. Соседним с нашим Институтом был Институт органической химии, где директором был академик А.Н. Несмеянов. Поскольку их сотрудникам тоже негде было работать, он организовал нечто вроде курсов повышения квалификации по разным разделам науки. Для этой цели он пригласил нескольких человек и из других институтов. За каждым таким семинаром была закреплена определенная группа сотрудников, которые обязаны были посещать занятия и активно в них участвовать.

Помню, например, что из нашего Института читал там лекции по термодинамике член-корр. А.Ф. Капустинский. Меня также Несмеянов пригласил прочитать курс кристаллохимии и выделил для этого определенную группу сотрудников, в которую, в частности, включил и себя. В итоге это был первый курс кристаллохимии, который я прочитал в своей жизни. Читал его я по книжке Стиллвелла «Crystal Chemistry», которую купил незадолго до войны и которую взял с собой в эвакуацию. Через несколько месяцев какая-то работа в институтах наладилась.

Однако возобновить работу по рентгеноструктурному анализу было невозможно. Я продолжил аналитическую работу по определению твердых фаз, которые получались в результате исследовательских работ по химии. В это время я начал писать докторскую диссертацию. Вернее, перед самой войной я этим уже занимался, но кроме составления плана работы и сбора материала, работа дальше не пошла. Все, собранные тогда материалы, я привез с собой в эвакуацию в Казань. Поэтому они были, то что называется «под рукой» и никаких дополнительных трудностей не представляло начать оформление их в качестве диссертации. Название этим работам я дал «Кристаллографические методы исследования в неорганической химии». Работа была закончена, и когда начал опять функционировать соответствующий научный совет, то я эту работу туда представил и без всяких осложнений защитил. К концу 1942 г. ВАК (Высшая аттестационная комиссия) утвердил меня доктором химических наук.

Мне очень хотелось возобновить работы по определению атомных структур кристаллов. Дело в том, что, начав это новое направление в 1940 г. и получив для этого штатную единицу, я, как говорил выше, пригласил М.П. Усикова, с которым и сделал первую работу. Однако вскоре он неожиданно погиб, попав на улице под автобус. Новый сотрудник, тоже физик, который мог работать в этом направлении, был принят в середине 1941 г. Он только начал входить в тематику, но с началом войны был мобилизован в армию, по существу, так и не начав новую работу. Таким образом. к этому времени я вновь остался без соответствующего специалиста, но все время продолжал думать о том, как бы вновь наладить это направление работ.

В Казани как-то пришел ко мне в лабораторию проф. Я.И. Френкель и сказал, что из блокадного Ленинграда приехали несколько студентов пятого курса, совершенно истощенные от голода, и что их надо устроить. У него есть два таких студента, а место одно, поэтому он спрашивает, нельзя ли второго устроить у нас. Я спросил его, как это можно сделать, так как никаких вакантных штатных единиц у нас нет. Он сказал, что защиту дипломной работы он организует, после чего его можно будет принять аспирантом. Я решил, что этим путем можно будет возобновить определение атомных структур кристаллов рентгеновским методом. Переговорив с директором ИОНХа, акад. И.И. Черняевым, я получил его согласие на предоставление мне аспирантской вакансии. Я сообщил об этом Френкелю, и он на другой день прислал ко мне кандидата в аспиранты. Им оказался М.А. Порай-Кошиц.

Мы долго разговаривали с ним о том, какая может быть для него работа, в чем ее значение и что можно ожидать для развития химии. Из этого разговора я понял некоторую амбициозность молодого физика-теоретика. В частности, он спросил меня вполне серьезно: «А химия — это наука?» Я посоветовал ему с этим вопросом обратиться к его отцу и брату, которые были химиками (отец был академиком, а брат профессором).

В итоге он поступил ко мне в аспирантуру. Для начала я поручил ему осваивать симметрию кристаллов, в частности, теорию 230 пространственных групп симметрии. Рентгеновская установка запущена еще не была, и я надеялся, что с его помощью можно будет ее наладить и соответственно начать экспериментальные работы по определению кристаллических структур комплексных соединений.

В Казань по каким-то делам приехал Л.М. Беляев, который был в это время зам. директора института кристаллографии (т. е. заместителем Шубникова) Института кристаллографии. Институт в эвакуации был в Свердловске, и у меня никакой связи с ним не было.

Беляев рассказал мне, что в Москве он встречался с Шеином (это бывший сотрудник Шубникова, который перед войной ушел из ИК и организовал завод, получивший номер 633, по производству пьезоэлектрических пластин для промышленности, в частности, и из сегнетовой соли, которые использовались для стабилизации всех коротковолновых походных радиоустановок). Во время войны это направление получило большое развитие, так как нужно было осуществлять связь между многими важными подразделениями. Шеин пожаловался ему, что переносные передатчики с пластинками из сегнетовой соли часто выходили из строя в результате попадания под дождь, так как кристаллы сегнетовой соли растворяются в воде.

Спустя некоторое время мне пришла в голову идея защитить эти пластинки, покрыв их каким-либо лаком. Но как провести подобный эксперимент? Поскольку я в свое время занимался кристаллизацией сегнетовой соли, наладить эту работу было мне не трудно, но конечно это тоже заняло несколько месяцев. Надо было достать сегнетову соль, наладить термостат для кристаллизации, наладить самую кристаллизацию, получить пластинки и, главное, найти, как их испытать. Чтобы наладить процесс испытания, я попросил проф. Я.И. Френкеля (которого знал раньше) связать меня с кем-то из физиков, бывших в эвакуации в Казани, которые смогли бы провести подобную работу. Он меня с кем-то познакомил, и на мой вопрос «сколько времени займет такое испытание?» я получил четкий ответ — две минуты.

Через некоторое время я достал какой-то лак, покрыл им пластинку из сегнетовой соли и пошел провести соответствующее испытание. Оказалось, что непокрытая пластинка работает нормально, а покрытая лаком вообще не колеблется. Эту пластинку я «покрасил» кисточкой, и слой лака был довольно толстым. Тогда мне пришла в голову идея попросить у Несмеянова несколько разных подходящих для покрытия пластинок веществ, с помощью которых можно было бы покрытие делать очень тонким. Эту работу Несмеянов поручил одному из сотрудников своего института (кажется, его фамилия была Богданов). Еще через некоторое время этот сотрудник предложил на испытание 7 лаков. При этом пластинку можно было окунать в соответствующую жидкость на секунду и получать очень тонкое покрытие. Из этих семи веществ пять оказались совсем непригодными (они гасили колебания пластины), одно давало какие-то результаты, а совсем хорошим (подходящим) оказалось только одно.

Изготовив через несколько дней несколько покрытых этим веществом пластинок, я с оказией переслал их на завод N 633 Шеину и очень скоро получил от него благоприятный ответ и просьбу изготовить это вещество в таком количестве, чтобы его можно было применять на заводе. Этот же сотрудник Несмеянова и сделал его в нужном количестве. С этого момента оно стало секретным. Для того, чтобы переслать его в Москву, я купил на рынке немецкую трофейную канистру, которая и была заполнена (20 литров). Чтобы отвезти лак, мне дали командировку в Москву. Этого количества, по-видимому, хватило на все производство. Ведь на каждую пластинку требовалось менее грамма. Это было начало 1943 г. Каковы бы ли последствия этой работы? По-видимому, во время войны она спасла несколько станций связи и тем самым сохранила жизнь некоторому количеству наших бойцов. Никаких документов на эту работу я не брал (ни авторских свидетельств, ни официальных ее подтверждений). Да о ней, кроме руководства и некоторых сотрудников ИОНХа, никто и не знал. Но она и не была забыта. В середине 1944 г., когда еще продолжалась война, мне дали первый мой орден («Знак почета»); в обосновании награждения она какую-то роль и могла сыграть.

В середине 80-х годов, когда я работал уже около 10 лет в ИГЕМе, один раз, когда я пришел в Институт, меня встретил мой сотрудник В.П. Иванов и сказал, что у меня в кабинете дожидается какой-то Герой Советского Союза. Из разговора с ним выяснилось, что он директор какого-то музея и что он интересуется, тот ли я Бокий, который предложил метод защиты сегнетоэлектрических пластин во время войны. Материалы к нему пришли с завода N 633. На эту тему мы с ним и поговорили. Я спросил его фамилию, он ответил, но я не расслышал, а переспросить постеснялся. Так и осталось неизвестным ни название музея, ни фамилия его директора.

Итак, война кончилась! Уже в середине 1944 г. Академия наук стала возвращаться в Москву. Никакой связи у меня с Университетом во время войны не было. Он был эвакуирован в другой город ¹. Но в начале 45 г. он вновь начал функционировать в Москве, и мои связи с ним восстановились. Я вновь попал на кафедру минералогии уже в ранге профессора и начал думать о создании кафедры и соответствующей специализации, где студенты смогли бы получать достаточное образование по кристаллографии и кристаллохимии.

В начале 1946 г. меня как-то вызвали в Отделение химии (тогда в АН было одно химическое отделение) и предложили поехать в Германию в связи с начавшимися работами по репарациям. При этом было сказано, что отказываться мне неудобно, так как я пользовался льготами от призыва в армию и отказываться от внесения своего вклада в дело победы будет совсем неприличным. Пришлось соглашаться. Я был направлен в Берлин в распоряжение член-корр. Костикова (создателя «Катюши»), который возглавил соответствующий отдел от Академии наук. Занимаясь этой работой, я попутно пытался узнать, как строилась научно-исследовательская и педагогическая работа по современной кристаллографии. С этой целью, попадая в города, в которых были учреждения этого профиля, я в них бывал, знакомился с профессорами, получал соответствующие программы и другие материалы (главным образом, печатные). Одновременно по своей прямой обязанности я добился перевода в СССР цеха по изготовлению электронных трубок для рентгеновского излучения. У нас для этой цели использовались трубки, в которых насосом создавался вакуум, они были весьма устаревшими и очень неудобными для работы.

В Германии я проработал полгода, а полученные мною сведения по преподаванию кристаллографии позволили мне несколько улучшить наши программы в этой области. Продолжая преподавание в МГУ и желая его совершенствовать, я при каждом удобном случае беседовал с соответствующими специалистами из разных стран, которые приезжали в СССР и бывали в Институте кристаллографии. Среди них были такие крупные специалисты как В.Г. Брэгг, Д. Ходжкин и Дж. Бернал из Англии, Ф. Махачки из Австрии, Л. Полинг из США, Виар из Франции и др. Очень большое впечатление на меня произвела беседа с проф. В.Вустером из Англии. Он и его жена (также преподаватель кристаллографии) несколько раз бывали вСССР. Дело в том, что их дочь — балерина училась в Ленинграде в балетной школе Мариинского театра. Вустер рассказал мне, что в Кембридже, где студенты получали кристаллографическое образование, эта специализация была построена следующим образом: для того, чтобы получить специальность кристаллографа, студенту необходимо сдать несколько предметов: по физике, по математике, кристаллографию, кристаллофизику, рентгеновский анализ, кристаллохимию, а окружить эти предметы можно по существу любыми другими предметами (которые у нас преподаются на разных факультетах). Так получались специалисты — кристаллографы, получившие математическое, или физическое, или химическое и даже биологическое общее образование. Эта идея произвела на меня очень большое впечатление, она показалась мне чрезвычайно рациональной. Жена Вустера, будучи в командировке в СССР, привезла мне целую серию программ по многим предметам. Я стал думать о создании соответствующих специальностей на химическом и геологическом факультетах, готовивших кадры для научных учреждений, где могли бы найти применение и специалисты-кристаллографы. В 1946 г. А.Н. Несмеянов, который, насколько помню, был уже ректором МГУ, обратился ко мне с просьбой помочь организовать в его Институте рентгеновскую лабораторию и рекомендовать для нее заведующего.

Видимо, мои лекции 1942 г. сыграли какую-то роль. В Москве уже до войны существовал семинар по рентгеноструктурному анализу, который я систематически посещал. Там я познакомился с Г.С. Ждановым, А.И. Китайгородским, З.Г. Пинскером и многими другими будущими структурщиками. Я порекомендовал Несмеянову А.И. Китайгородского, который тогда работал в каком-то издательстве. В свое время я говорил Несмеянову о своем желании создания такой кафедры и специализации, и он сказал мне, что в уставе университета есть параграфы, которые дают возможность отдельным студентам давать индивидуальные специализации, и что он готов мне эту возможность представить. Среди студентов, которым я преподавал, я выбрал наиболее интересующихся, которые согласились окончить МГУ по индивидуальному плану. Первой была Ю.Г. Загальская. Поскольку опыт оказался удачным, Несмеянов поддержал идею создания кафедры кристаллографии и кристаллохимии со специальностями на химическом и геологическом факультетах. Но сказал: «Давайте условимся так, что на химическом факультете половина специалистов-кристаллохимиков будет органиками, а половина неорганиками», что я всегда соблюдал. Поскольку в Правительстве появилась идея строительства новых зданий для университета, а следовательно проблемы помещений уже не будет, такая кафедра была утверждена.

Когда этот вопрос обсуждали в ректорате МГУ, там рассматривалось мое предложение организовать такую кафедру на химическом факультете, но иметь две специальности, о которых я говорил выше. Несмеянов в это время перестал быть ректором университета и стал Президентом Академии Наук. Интересно, что он к этому заседанию сам (без напоминания) обратился в ректорат с письмом, содержащим просьбу поддержать это предложение. Председательствовал на этом совещании проректор проф. Салищев, который зачитал перед обсуждением письмо Несмеянова, но сказал, что новая кафедра «рождается» от геологического факультета, поэтому кафедру надо организовать там, а на химическом факультете организовать только соответствующую специализацию и лабораторию. По этому вопросу выступило 6 человек, все поддержали Салищева. Мотивировкой в основном служило то, что химический факультет давно существует и имеет много сильных кафедр, а геологический факультет вновь создается и нуждается в том, чтобы там появилась кафедра нового перспективного направления. И так, в таком виде и начала существовать кафедра кристаллографии и кристаллохимии в МГУ.

Первый выпуск специалистов состоялся в 1949 г. на геологическом факультете. Тогда окончили его В.А. Копцик, Е.А. Победимская, М.О. Клия, Н.В. Глики.

На следующий год состоялся выпуск на химическом факультете. Тогда его окончили: Ю.Т. Стручков, Э.А. Гилинская, Н.Л. Смирнова и Т.Л.Хоцанова. Читая лекции на химическом факультете, я всегда брал одну (из шести) групп, в которых проводились практические занятия. В остальных группах вел практические занятия Г.М. Попов. Конечно, именно студентов из этой группы я знал гораздо лучше, чем других. Помню, какое хорошее впечатление произвел на меня студент Ю. Стручков, и я предложил ему специализироваться у меня. Я понимал, что создание кафедры потребует увеличения в ней штата. Поскольку он был инвалидом, а речь была четкая и абсолютно грамотная, я ожидал, что он станет хорошим педагогом и сможет работать на кафедре. Этой идее не суждено было осуществиться. Он пожелал продолжать экспериментальную работу. Поскольку он был органиком, я рекомендовал принять его в лабораторию Китайгородского в институте Несмеянова, где он впоследствии и проявил себя как выдающийся ученый. Так 50 лет назад родилась кафедра и продолжает жить до сих пор.

Первое десятилетие кафедры

После организации кафедры, позволившей выпускать специалистов кристаллографов (на геологическом факультете) и кристаллохимиков (на химическом) наиболее важным вопросом стал выбор дисциплин, которые должны быть положены в основу образования студентов соответствующих специальностей и создание программ по этим предметам, ну и конечно же подбор преподавательского состава. Штаты кафедры были резко увеличены. Оказалось возможным пригласить по совместительству на педагогическую работу сотрудников из Академии Наук. В частности, конечно я пригласил для этой цели сотрудников своей лаборатории в ИОНХ. В первую очередь это был М.А. Порай-Кошиц.

Конечно, продолжались лекции и практические занятия по кристаллографии, которые читались и проводились на обоих факультетах для студентов всех специальностей, как общие курсы. Число студентов на этих факультетах после войны и строительства нового здания МГУ резко возросло, что конечно привело к повышению числа преподавателей кафедры. До войны все занятия (т.е. лекции на химическом и геологическом факультетах и практические занятия) выполнял я один. Полставки по совместительству были достаточными для существовавшего тогда объема преподавания.

Из Ленинграда был приглашен доцент Г.М. Попов, из лаборатории ИОНХа по совместительству М.А. Порай-Кошиц. Все время продолжала преподавать Ю.Г. Загальская. После первых выпусков специалистов часть из них осталась работать на кафедре. Из них упомяну прежде всего Е.А. Победимскую, которая осталась на кафедре, где проработала более 20 лет и была долгое время секретарем кафедры. По совместительству работали М.А. Порай-Кошиц, Ю.Т. Стручков и др.

Профессора Геологического Факультета в начале 50-х годов. Стоит второй слева - Г.Б. Бокий.

Через 2 года после открытия кафедры мне удалось уговорить Н.В. Белова принять участие в ее работе. Мне очень хотелось, чтобы молодые специалисты услышали его идеи из первых уст. В те годы несколько раз возникал вопрос о совместителях, их то разрешали, то запрещали. С Н.В. Беловым произошел через несколько лет такой неприятный инциндент. В какой-то момент, когда из Министерства пришел приказ о запрете совместителей, ректор Университета акад. И.Г. Петровский издал такой приказ по университету (в частности, в этот список попал и Белов), но не сообщил об этом ни мне, как заведующему кафедрой, ни самому Белову.

Оказалось, что последний ведет занятия уже несколько времени без зарплаты. Мне все это было очень неприятно и я боялся, что Белов обидится на Университет. Я поговорил с Беловым, объяснил ситуацию, а после этого разговора пошел к ректору и попросил его пригласить Белова и извиниться перед ним. Петровский обещал и все сделал на другой же день. Инцидент был исчерпан.

Белов на общественных началах закончил начатый курс. Одновременно с утверждением кафедры и с получением для нее б


За научной работой
ольшой площади в Главном здании МГУ были утверждены и некоторые штаты. Т


Г.Б.Бокий за рентгеновской установкой с новыми сотрудниками кафедры
ак на работу был принят старшим научным сотрудником С.С. Бацанов, окончивший к этому времени у меня аспирантуру. Он развил целое направление по оптике и исследованию проблемы электроотрицательностей. О.Г. Козлова работала со мной по исследованию флюоритов, монокристаллы которых начали использоваться в оптической промышленности. Работы по росту кристаллов велись под руководством И.Н. Аникина. Одновременно, конечно велись работы по рентгеноструктурному анализу, для чего была при кафедре организована специальная лаборатория. В это же время я получил некоторые штаты и площадь для кристаллохимической лаборатории на химическом факультете. Осуществить эту идею мне очень помогала проф. А.В. Новоселова, которая была в то время деканом факультета. Через несколько лет она была избрана академиком. В этой лаборатории основным направлением являлось рентгеновское исследование атомных структур кристаллов. Одним из первых сотрудников ее был П.М. Зоркий. По существу она была того же профиля, как кристаллохимическая лабо-ратория в ИОНХе АН СССР. Я пригласил туда М.А. Порай-Кошица, который был много лет моим заместителем по лаборатории в ИОНХе. Через несколько лет он стал заведовать этой лабораторией и в последующие годы по существу создал там целую научную школу. Сотрудниками этой лаборатории являлись в основном студенты, оканчивающие химический факультет по специальности «кристаллохимия». Педагогический процесс осуществлялся единой кафедрой кристаллографии и кристаллохимии, которая территориально располагалась на геологическом факультете, но постепенно преподаватели начали с


Просмотр лауэграмм
пециализироваться для работы на том или другом факультете. Научные дисциплины, которые преподавались на кафедре для студентов этих факультетов, были теми же самыми, но программы по ним были разными. Кристаллография как общий курс для студентов всех специальностей, которые имелись на факультете, а для специалистов по «кристалло-графии» и «кристаллохимии» еще: кристаллохимия, допо-лнительные главы по математике, рентгенострук-турный анализ, кристалло-физика, кристаллооптика (с практическими занятиями по иммерсионному и федо-ровскому методам), геомет-рия и симметрия кристаллов.

Практиковались и факультативные курсы. Так, например, Белов читал лекции по теории плотнейших упаковок. После моего ухода из Университета (1959 г.) заведовать кафедрой стал акад. Н.В. Белов.

Мастерская атомных структур кристаллов

Чтобы курс кристаллохимии стал понятным для студентов, никогда ранее не имевших представления об атомных структурах, надо было иметь много соответствующих моделей. Дело в том, что все ясно представляют себе двумерные образцы, хотя бы в виде географических карт, трехмерные же представления не развиваются у учеников средней школы, поэтому привычка трехмерного мышления практически отсутствует у всех студентов, а кристаллохимия как раз и основывалась на трехмерных моделях атомных структур кристаллов.

Чтобы помочь студентам освоить основы кристаллохимии, при организации кафедры был приобретен ряд моделей структур кристаллов из мастерской, организованной в свое время в Ленинградском Горном институте профессором А.К. Болдыревым. Однако набор моделей, нужных для современного курса кристаллохимии, был в этих мастерских чрезвычайно ограничен, а заказать там какие-либо новые структуры вообще было невозможно. Выпускался в продажу только определенный ассортимент.

По этой причине при строительстве нового здания МГУ необходимо было организовать мастерскую, создающую такие модели. Мастерская была организована достаточно большая, в штате работало 6 мастеров и математик, который рассчитывал, сколько надо брать шаров для того, чтобы модель была достаточной, под какими углами в каждом шаре необходимо сверлить отверстия и т.д. В результате появилась возможность изготовлять любую модель, исходя из координат атомов, опубликованных в соответствующей научной статье. Кроме «шариковых» моделей в ней делались и полинговские полиэдрические модели. За несколько лет работы этой мастерской удалось изготовить большую коллекцию моделей, которые позволили построить современный курс кристаллохимии на химическом и геологическом факультетах и создать условия для соответствующих научно-исследовательских работ на этих факультетах. Кроме того, мастерская принимала заказы и из других вузов.

К


На лекции по кристаллохимии
стати говоря, когда через несколько лет в новом здании МГУ побывала Д. Хочкин, на приеме в АН, на вопрос, что ей больше всего понравилось в новом МГУ, она не задумываясь ответила: «Коллекция кристаллогра-фических моделей». Анало-гичный анализ давал этой коллекции и проф. Дж. Бернал. Бернал был большим другом Советского Союза. Он многократно посещал его, был участником многих научных мероприятий, проводившихся в те годы в СССР. Он же помогал в проведении первой в нашей стране расшифровки достаточно сложной силикатной структуры. Кажется, это был катаплеит. Эта работа была осуществлена Б.К. Бруновским (1936) в кристаллографической лаборатории А.В. Шубникова в Ломоносовском институте АН СССР.

Какова же дальнейшая судьба модельной мастерской кафедры кристаллографии и кристаллохимии? Через несколько лет после окончания строительства нового здания МГУ кому-то из начальства пришла в голову мысль передать эту мастерскую в Министерство Высшего образования. Мотивировалось это тем, что эта мастерская могла бы шире использоваться для других ВУЗов страны и что кафедре не стоит заниматься коммерческой деятельностью. Я говорил, что если такая мастерская оторвется от курирующей ее организации, то она может погибнуть. К этому времени факультет тоже был заинтересован в том, чтобы после ликвидации мастерской получить ее штаты и площадь, которую она занимала. Вопрос был решен. С трудом я уговорил оставить при кафедре одного мастера, который мог бы чинить модели (на практических занятиях со студентами они иногда выходили из строя) и, если будет острая необходимость, то построить и новую модель. К сожалению, мое предсказание оправдалось: еще через некоторое время мастерская перестала существовать, а после моего ухода из МГУ перестал там работать этот единственный мастер. Но уникальная коллекция атомных структур кристаллов благополучно существует уже около 50 лет.