Бюрократии
| Вид материала | Книга |
- Рабочая программа дисциплины Впроцессе изучения дисциплины «Теория «рациональной бюрократии, 1228.01kb.
- М. В. Масловский Теория бюрократии Макса Вебера и современная политическая социология, 1097.79kb.
- План реферата: Направления экономической реформы в середине 60-х гг. Закрепление курса, 390.93kb.
- Тема: «М. М. Сперанский светило российской Бюрократии», 202.52kb.
- Концепция бюрократии по М. Веберу, 110.64kb.
- Ж. Т. Тощенко Рекомендовано Учебно-методическим объединением университетов России, 7958.51kb.
- Лекция LXXXV, 255.41kb.
- 1. Политическая мысль XX века: теория рационализма и бюрократии, 134.34kb.
- Тема 25. Теория общественного выбора, 208.3kb.
- И. Вольская Проделки бюрократии, 506.88kb.
Восхождение
Он тем и высок, что снизу восходил вверх без подпор и подымался собственною энергиею, своими талантами и достоинством
Парфений Чертков.
Из письма М. А. Корфу
(1846 г.)
Молодой человек, каковы бы ни были его достоинства, никогда не может возвыситься сам по себе: подобно плющу ему приходится обвиваться вокруг некоего власть имущего или влиятельного человека.
Честерфилд. Максимы
Как в России делали карьеру? Безусловно, многих возносили вверх по служебной лестнице знатность, связи родства, богатство или же простой случай. Но к последнему нередко добавлялось и другое — усердие и расторопность в исполнении служебных поручений, ум и талант. Петр I, дав понять своим приближенным, что ничем нельзя угодить ему более, нежели отыскав где-либо способного, талантливого человека, вызвал среди них настоящую «гоньбу» на таланты и способности. Трудно назвать другое время в русской истории, в которое имелось бы столько одаренных людей в государственном управлении, сколько было во время царствования Петра Великого.
Высоко ценила ум и талант Екатерина II. «Когда мне в молодости случалось встретить умного человека, во мне тотчас рождалось горячее желание видеть его употребленным ко благу страны», — заявляла она в своих записках. Несколько патетично звучало данное заявление, но вполне правдиво. Уважение к талантам, способность открывать их искушенная в секретах управления людьми императрица считала необходимейшими свойствами правящей особы.
// С 36
Кто не имеет этих свойств, тот не достоин править — было ее мнение. И действительно, сотрудников себе она подбирала, как правило, по уму. Достаточно указать на избранного ею в личные свои секретари Александра Васильевича Храповицкого, человека, который много из пожалованного ему природою таланта жертвовал Бахусу, но тем не менее делал свое дело с блеском. Ум был для императрицы Екатерины, по-видимому, одним из главных критериев и при выборе любовников, которых она предназначала не только для удовлетворения своей плотской страсти. «Я всегда чувствовала большую склонность быть под руководством людей, знающих дело лучше моего», — призналась она однажды постоянному поверенному заветных дум своих барону Гримму, заметив при этом: «Я никого не знаю, кто бы умел так удовлетворять этой моей склонности, как князь Орлов: голова у него ясна и естественна; в ней все идет своим чередом, а моя за нею следует. Это для меня тот же Блакстоун, с помощью которого я разматываю мои нитки». С приближением к старости Екатерина становилась все более равнодушной к государственным делам и людям, заправляющим ими. И хотя к бездарностям императрица не благоволила по-прежнему («Бог нам свидетель, — говорила она, — что мы, круглые невежды, не имеем никакой особенной склонности к дуракам на высоких местах»), умные люди былого восторга у нее не вызывали: люди с умом и талантом всегда склонны к самостоятельности в мыслях и поступках и оттого часто бывают непослушны своему начальству. Екатерина же всегда желавшая иметь в управлении преданных, послушных себе чиновников, но в молодости своей предпочитавшая послушности ум, к старости начинала ценить послушность более ума.
Из всех средств сделать карьеру самое надежное в России во все времена составляло, однако, не ум и не послушность, а протекция. Протекция вполне заменяла собою не только ум, но кажется, даже и саму гениальность так, что если необходимо было дать вступавшему на поприще государственной службы дельный совет, то, без сомнения, должно было сказать: «Надейтесь не столько на способности свои, сколько на протекцию. Несмотря на все ваши достоинства, старайтесь укрыться под крылышко этой благодетельной волшебницы; если у вас есть протекция — вы гений, вы на все способны, вы скоро пойдете вперед, но если у вас протекции нет — вы дурак набитый, вы ровным счетом ничего не значите, решительно ничего не знаете, никуда не годитесь, вы никогда не выиграете по службе». Нельзя сказать, что покровительством со стороны какой-либо высокопоставленной особы в России гордились, однако не особенно и скрывали, принимая это покровительство как злую необходимость. Рекомендательные письма поступавшим на службу были в моде, но их нередко считали ясным свидетельством отсутствия у рекомендуемого каких-либо действительных способностей.
// С 37
Вот образчик типичного для конца XVIII столетия рекомендательного письма. Писано оно одному из крупных сановников И. П. Архаровым, братом знаменитого в ту пору своим нечеловеческим усердием в исполнении умопомрачительных капризов императора Павла военного губернатора Петербурга Н. П. Архарова. «Любезный друг, Петр Степанович! Доброго соседа моего сын Николай отправляется для определения в статскую службу. Он большой простофиля и худо учился, а потому и нужно ему покровительство. Удиви милость свою, любезный друг, на моем дураке, запиши его в свою канцелярию и при случае не оставь наградить чинком или двумя, если захочешь, — мы на это не рассердимся. Жалованья ему полагать не должно, потому что он его не стоит, да и отец его богат, а будет и еще богаче, потому что живет свиньей». В результате юноша был не только определен на службу, но и с самого начала стал быстро продвигаться по ней, получив в течение ближайших трех лет три чина.
Карьера Сперанского была в начале своем столь же стремительной. Через три месяца после своего вступления в гражданскую службу, а точнее 5 апреля 1797 года, экспедитор генерал-прокурорской канцелярии титулярный советник Михайло Сперанский получил чин коллежского асессора. Еще через девять месяцев — 1 января 1798 года — он сделан был надворным советником. Спустя двадцать с половиной месяцев — 18 сентября 1799 года — коллежским советником. Не прошло и трех месяцев, как он сделался статским советником. Случилось это 8 декабря того же года. А через девятнадцать месяцев — 9 июля 1801 года — наш герой уже действительный статский советник! Позднейшие биографы Сперанского не могли читать без изумления его формулярный список— всего за четыре с половиной года попович из домашнего секретаря знатного вельможи превратился в видного сановника Российской империи, достигнув чина, соответствовавшего воинскому званию генерала. Но не сама по себе быстрота продвижения по служебной лестнице достойна здесь настоящего удивления — восемнадцатый век знал и более скорые карьеры. Удивительно другое: как, каким образом удалось ему столь стремительное восхождение?
Имея перед глазами картину этого восхождения, вполне естественно предположить, что Михайло пользовался постоянным покровительством одной знатной особы — князя Куракина, например. Но в том-то вся и загвоздка состоит, что не было за его спиной постоянного всемогущего покровителя. Князь Куракин усердно исполнял должность генерал-прокурора более полутора лет, но затем попал у императора Павла в опалу и 8 августа 1798 года был смещен с нее. Назначенного на его место Петра Васильевича Лопухина Павел менее года спустя также уволил. Генерал-прокурором 7 июля 1799 года сделан был Александр Андреевич Беклешов, которого, в // С 38 свою очередь, сменил 2 февраля 1800 года Петр Хрисанфович Обольянинов. Одновременно с генерал-прокурорами менялись как в чехарде и правители их канцелярии.
Сперанский не оставил нам своих впечатлений об атмосфере, в которой проходили первые годы его государственной службы. Мы можем, однако представить ее себе, пусть в несколько общем виде, с помощью свидетельств тех людей, что служили с ним рядом. Иван Иванович Дмитриев, пришедший на службу в одно время со Сперанским и служивший поначалу в одном с ним ведомстве, так описывал существовавшую там атмосферу: « Со вступлением моим в гражданскую службу я будто вступил в другой мир, совершенно для меня новый. Здесь и знакомства, и ласки основаны по большей части на расчетах своекорыстия; эгоизм господствует во всей силе; образ обхождения непрестанно изменяется, наравне с положением каждого. Товарищи не уступают кокеткам; каждый хочет исключительно прельстить своего начальника, хотя бы то было на счет другого. Нет искренности в ответах: ловят, помнят и передают каждое неосторожное слово». О Сперанском Дмитриев писал с теплотою: «Я любил его, когда он еще был экспедитором в канцелярии генерал-прокурора, находя в нем более просвещения, благородства и приветливости, нежели в его товарищах».
Каждый из начальников вступившего в гражданскую службу молодого поповича имел особенный нрав, обладал характером весьма своеобразным. И облаченный в должность как бы даже специально старался в полной мере проявить свою личность, следуя тем самым утвердившейся к тому времени в России традиции, по которой должность использовалась преимущественно в качестве средства личностного самоутверждения и лишь изредка, да и то скорее косвенно, применялась для служения общественным интересам.
Подобная практика неизбежно распространяется в среде, где отсутствуют сколько-нибудь широкие возможности для полнокровной личной жизни индивидов, где в людских отношениях всецело господствуют ложь, бесчестие, раболепие, где нормой поведения выступает безнравственность, а в порядочность и честность никто уж и не верит. В такой среде самым легким и наиболее доступным для большинства индивидов средством самоутверждения становится власть над людьми. Власть дает здесь человеку то, чего не может дать честность, доброта, ум, а именно: признание, уважение (пусть и в виде суррогата). Лишь в осуществлении власти, подчинении себе людей человек в развращенном обществе способен приобрести то сознание, каковое необходимо ему, пожалуй, более всего на свете, без которого он не в состоянии жить, — сознание, что он не ничтожество, а нечто в этом мире, что он в силах влиять, производить влияние на окружающее, и если не создавать так нарушать что-либо вокруг себя по собственному хотению.
// С 39
Чем более ущербным и ограниченным в своем личностном развитии является носитель государственной власти, тем сильнее склонен он к использованию этой власти, по самой природе своей призванной служить общим интересам, в сугубо эгоистических целях. Самодурство почти всегда есть не что иное, как способ, которым облеченное властью лицо борется с собственным ничтожеством.
Многое к характеру той атмосферы, что существовала в русском обществе в последние годы XVIII столетия, добавлял из своего характера император Павел I. Воспитание, которое получил он от своих наставников, не было столь плохим, как это позднее представлялось. В девятилетнем возрасте Павел выписывал себе в тетрадь для заучивания наизусть: «Будьте справедливы и беспристрастны и поступайте с людьми так, как хотите, чтоб они с вами поступали. Лучшая оборона государю есть его доброта и доблесть». Кто небрежет о том, какая про него молва, тот склонен пренебрегать добродетелью. Не следует никогда огорчать кого-либо». В возрасте 24 лет Павел делился своими мнениями с Петром Паниным: «Человек — первое сокровище государства, а труд его — богатство. Его нет — труд пропал и земля пуста; а когда земля не в деле, то и богатства нет. Сбережение государства — сбережение людей; сбережение людей — сбережение государства». Не только приведенные, но и многие другие высказывания Павла и о Павле свидетельствуют, что он имел довольно ума и способностей, дабы управлять государством. Но императрица Екатерина, увидев в собственном сыне главного себе соперника — козырную карту в руках своих противников из аристократии, постаралась создать атмосферу всеобщей к нему неприязни, нелюбви и даже презрения. Ее приближенные хорошо помогли ей в этом, поскольку боялись увидеть на престоле человека с непонятными для них взглядами и правилами поведения, каковым, безусловно, должен был казаться им великий князь.
Непочтительное, а часто до оскорбительности дерзкое обращение с ним к концу царствования Екатерины вошло для ее сановников в привычку. Однажды за обедом у императрицы, на котором присутствовал и Павел, — он сидел между нею и П. А. Зубовым — разгорелся спор по какому-то важному вопросу. Каждый из обедавших вельмож стремился высказать свое мнение, один Павел молчал. «Ваше Высочество, а какое мнение имеете Вы? — спросила, обратившись к нему, Екатерина. — «То же самое, что и князь Платон Александрович», — ответил Павел. «Знать, я сказал большую глупость», — тут же подхватил Зубов. Подобные эпизоды случались регулярно.
По мере того, как сгущалась вокруг Павла атмосфера неприязни и презрения к нему, всем его существом все более овладевала жажда власти. Власть и только власть, угадывал он, способна уничтожить всеобщую к нему нелюбовь. Став императором, он-то уж заставит // С 40 себя полюбить и забояться. Всем покажет, кто он такой, докажет, что и он в этом обществе— величина!
Вступая в долгожданные и сверхжеланные права верховного властителя, Павел, как и всякий серьезный политик, имел в своей голове некоторую программу действий, пусть и весьма общую характером. Содержанием своим она многим была обязана тому гнетущему впечатлению, которое породила у Павла революция во Франции. Вместе с тем она вполне соответствовала объективной логике эволюции самодержавного строя в России, заданной Петром I. Павел явно стремился к дальнейшей централизации системы управления империей, к усилению монархической власти в русском обществе. Он желал уравнять перед лицом самодержца все вообще сословия. «Все-все подданные и мне равны, и всем равно я государь»— вот подлинные его слова, выражавшие это желание. В Павловых действиях на императорском престоле отчетливо проглядывала нелюбовь к сословным привилегиям. Он отменил ряд важных положений екатерининской «Грамоты на права, вольности и преимущества благородного российского дворянства», предпринял попытку ослабить дворянскую эксплуатацию крестьян. Последней цели служил «Манифест о трехдневной барщине», изданный Павлом в самый день своей коронации — 5 апреля 1797 года. В этот же день им был издан и другой немаловажный акт — Закон о престолонаследии, который устанавливал твердый порядок передачи императорской власти в России исключительно по мужской линии — от отца к старшему сыну. По замечанию В. О. Ключевского, «это первый положительный основной закон в нашем законодательстве, ибо закон Петра 1722 г. имел отрицательный характер».
В глубине своей души Павел таил страстное желание служить общему благу и не был чужд идее самопожертвования. Еще в 1774 году, будучи великим князем, он писал: «Для меня не существует партии и интересов, кроме интересов государства, а при моем характере мне тяжело видеть, что дела идут вкривь и вкось и что причиною тому небрежность и личные виды; я скорее желаю быть ненавидим за правое дело, чем любимым за неправое». Он мечтал искоренить лихоимство, самодурство и другие злоупотребления должностью со стороны чиновников, утвердить в делах управления законность и справедливость. Роль гаранта последней Павел отводил лично себе и на практике действительно стремился быть им.
Многими свойствами своей души, образом политического мышления, неуемной энергией — прямо-таки заряженностью на перемены — Павел обещал стать великим самодержцем-реформатором. Но обстоятельствами Павлу суждена была довольно странная императорская жизнь. И значительную часть этих обстоятельств создал он сам, своим собственным поведением на престоле.
Истерзанное долгим ожиданием императорской власти, а также оскорблениями и унижениями, самолюбие его придало его // С 41 действиям на престоле крайнюю торопливость. Он как будто боялся, что не успеет навести вокруг себя желаемый порядок, и потому стремился переменить все разом, сделать за день то, для чего по самой логике вещей требовались годы или даже десятилетия. Новые указы сыпались из его кабинета сплошным веером — в среднем 42 в месяц, если судить по тому, что зафиксировано в «Полном собрании законов Российской империи». Буквально каждый день предпринималась им какая-нибудь новая мера: что-либо запрещалось, учреждалось или отменялось. Эта чрезвычайная торопливость Павла, соединенная со страстью во всем, даже в самом мелочном, утвердить свою волю, всем досадить, внушить страх к себе и в то же время уважение, способствовала искажению его первоначальных, в общем-то, добрых реформаторских замыслов. Стремление Павла устранить привилегии и установить общие для всех права вело на практике к установлению общего бесправия. Желание следовать справедливости и закону выливалось в несправедливость и беззаконие. Жажда порядка, наконец, удовлетворялась им таким образом, что получался беспорядок еще больший, нежели был прежде. Вот несколько характерных эпизодов из императорской жизни Павла.
Одной из главных задач, которые ставил перед собой император Павел I, было не допустить распространения во вверенной ему державе революционного якобинского духа. Но что же делает он для выполнения этой действительно важной задачи? Его императорское величество повелевает искоренить в обществе... круглые шляпы, фраки, жилеты. Толпа полицейских и драгун в течение целого дня бегает по улицам Петербурга и срывает с прохожих круглые шляпы, режет фраки, рвет жилеты. Павел успокаивается лишь тогда, когда подобные атрибуты одежды, намекавшие на якобинцев, окончательно исчезают с петербургских улиц.
Приказывать все, что угодно, лишь бы видеть, как все тебе повинуется, все подчиняется. Но где вернее всего можно узреть мгновенное повиновение? — На параде. Одно твое слово, и все застывает в покое, еще слово— вновь двигается. Чуть ли не каждый свой день Павел начинал с парада.
На одном из таких парадов князь Репнин высказал по какому-то вопросу собственное мнение. Император Павел немедленно отреагировал: «Господин фельдмаршал, видите ли вы этот караул? В нем четыреста человек. Мне достаточно сказать слово, и все они будут фельдмаршалами».
В другой раз, увидев князя Репнина стоящим среди придворных со слишком горделивой, по его мнению, осанкой, Павел заорал: «Знайте, что в России дворянин только тот, с кем я говорю и пока я делаю ему эту честь!»
// С 42
Но действительность противоречила этим словам. Дворяне обладали привилегиями, благодаря которым любой из них отличался от остального населения даже в том случае, если Павел с ним не говорил. Наибольшую гордость русских дворян составляла в то время их свобода от телесного наказания. Павел задумал отобрать у них эту гордость. Но как можно было сечь дворян, не нарушая действующих узаконений? Помог Алексей Борисович Куракин. Страсть угодить императору высекла из начальника Сперанского искру поистине «божественного ума». «Стоит только сперва виноватого лишить дворянства», — подсказал он Павлу.
В малейшем отклонении от установленных им порядков Павел склонен был усматривать пренебрежение к своей персоне и потому каждый такой случай строго наказывал. Вместе с тем любого из подданных, по умыслу или неосторожности выразившего вдруг относительно его личности какое-либо уважение, он щедро и незамедлительно награждал.
Приехав для коронации в Москву, пошел он на экскурсию в Кремль. Сопровождал его начальник кремлевской мастерской и Оружейной палаты Петр Никитич Кожин. Возле теремов стояла круглая башня с очень крутою винтовою лестницей. Павел вздумал залезть наверх и уж поставил было ногу на первую ступень лестницы, как раздался крик его спутника: «Постой, государь!» Он испуганно отскочил от лестницы, но не успел прийти в гнев — последовало продолжение: «Побереги голову, у тебя одна и нам дорога». За эти нечаянно вырвавшиеся слова автор их, Кожин, был награжден чином, орденом Святой Анны, деревнями, подарками и пожизненной пенсией.
Приближенные к Павлу сановники сразу, лишь только открыли для себя главную его слабость — страстное хотение людской любви, — стали всячески угождать ей. При каждом удобном случае они старались показать ему, сколь высоко его ценят и почитают. Дело доходило до того, что в места, куда должен был прибыть Павел — чаще всего это был плац, на котором проходили вахт-парады, — полиция заранее сгоняла множество людей, не стесняясь останавливать даже экипажи со знатными особами. Таким образом, вокруг Павла всякий раз, как появлялся он на улицах, искусственно создавалась толпа, и делалось это единственно для того, чтобы какой-нибудь сановник имел возможность лишний раз польстить императору — сказать ему, указывая на толпу, как сильно любим он своими подданными. Павел разгадывал подобные уловки своих чиновников, но тем не менее слушал их льстивые речи с большим наслаждением.
Еще он любил, чтобы его называли отцом отечества, чтобы говорили повсюду, что он искоренил в России лихоимство. Ему приятно было слышать также и о том, как бережлив он в расходах на себя государственных денег, и он в самом деле старался быть бережливым. // С 43 На все время года имел он одну-единственную шинель. В зависимости от температуры на улице ее подшивали ватой или мехом. Бывало, увидят на термометре низкую температуру, подошьют шинель мехом, но к моменту выхода Павла на прогулку или вахтпарад температура вдруг повысится до градусов, назначенных им для ваты. Тогда слуга натирал термометр льдом, а если все было наоборот, согревал своим дыханием с тем, чтобы Павел, выходя на улицу, не заметил, что его одели не по температуре. А Павел, даже если и замечал обман, не показывал этого — он вполне удовлетворялся тем, что ему стараются угодить, а что выходит из этого старания, мало его волновало.
Едва начавшись эпоха павловского царствования заимела себе целую серию различных названий. «Называли ее, где как требовалось, — вспоминал Ф. П. Лубяновский,— торжественно громогласно — возрождением; в приятельской беседе, осторожно, вполголоса — царством власти, силы и страха; втайне между четырех глаз — затмением свыше». Столь навязчивое проявление свойств собственной личности, настойчивое до абсурда утверждение во всем своего «я», каковое обнаружил Павел на российском престоле, вполне позволяют поверить в реальность сказанного о нем Герценом. «Он, наверное, попал бы в сумасшедший дом, если бы не попал прежде на трон». Тонкий психолог и глубокий мыслитель, Герцен зашел в тупик при объяснении поступков этого императора. Правильно указав, что свирепости Павла не оправдывались государственными необходимостями, он остановился в недоумении: «Его деспотизм был бессмысленный, горячечный, ненужный; кого пытал он и ссылал толпами с своим генерал-прокурором Обольяниновым и за что?» В том-то все и дело, что не бессмысленным был деспотизм Павла. Имелся в нем смысл и было оправдание. Собака долго сидела в конуре, да к тому же на цепи. И однажды решили дать ей дело. Выпустили из конуры, спустили с цепи и повели на охоту. Но она вместо того, чтобы смирно сидеть и в нужный момент бежать за дичью, стала вдруг повсюду и беспорядочно носиться, беспрестанно лая при этом на весь белый свет. Таковы и люди, живущие в условиях деспотического правления, среди всяческих бесчисленных по счету запретов, в атмосфере всеобщего — а во многом и взаимного — обуздания! И получить должность и власть для них зачастую значит то же самое, что вылезти из конуры и сорваться с цепи, не так ли?
Естественно, что сановники никак не могли уступить своему императору в сумасбродстве. Правда, до него их доводило часто обыкновенное служебное рвение. Петербургский обер-полицмейстер Рылеев, к примеру, дошел до того, что однажды издал такой вот приказ: «Объявить всем хозяевам домов, с подпискою, чтобы они заблаговременно, и именно за три дня извещали полицию, у кого в доме имеет быть пожар».