Н. Розенберг, Л. Е. Бирдцелл, мл
| Вид материала | Документы |
- Альфред Розенберг Миф XX века, 7416.4kb.
- Построение нечетких графовых моделей на основе гис дулин С. К., д т. н., профессор, 132.43kb.
- Альфред Розенберг, 7266.86kb.
- М. Г. Розенберг доктор юридических наук, заслуженный юрист России, профессор кафедры, 11533.6kb.
- В. Н. Чачава (Россия), художественный руководитель Академии молодых певцов Мариинского, 84.57kb.
исключением, пожалуй, зороастризма), не только утвердило дуализм человека и
природы, но также провозгласило, что это Бог повелел человеку использовать
природу для собственных нужд. На уровне повседневной жизни это имело
любопытные последствия. В древности каждое дерево, каждый росток, каждый
ручеек или холм имели своего гения-покровителя. Эти духи были доступны для
человека, но отличались от него; кентавры, фавны и русалки демонстрируют свою
амбивалентность. Прежде чем срубить дерево, разрыть холм или запрудить поток
важно было умиротворить духов этого места, и поддерживать потом эту
умиротворенность. Разрушив языческий анимизм, христианство сделало возможным
эксплуатацию природы с полным безразличием к чувствам природных объектов.
Часто говорят, что церковь заместила анимизм культом святых. Верно, но
функционально культ святых отличен от анимизма. Святой не обитает в природном
объекте; у него могут быть особые убежища, но сам он принадлежит небесам.
Более того, святой является человеком; к нему можно обращаться на человеческом
языке. Кроме святых, у христианства есть еще ангелы и демоны, унаследованные у
иудаизма и, может быть, косвенно у зороастризма. Но они не менее мобильны, чем
святые. Духи, живущие в природных объектах, которые прежде защищали их от
человека, исчезли. Была утверждена монополия человека на одухотворенность, и
старые препятствия к эксплуатации природы исчезли." (Lynn White, Jr., "The
Historical Roots of our cologic Crisis", Science 155: 1205; 10 March 1967).]
Скорее, следует подчеркнуть ряд относящихся к нашей теме непротиворечивых
аспектов. Вебера интересовали не столько символическое содержание
протестантизма и не его учение, а те виды социального поведения, развитию
которых благоприятствовала эта религия. Бесспорно, что протестантизм поощрял и
легитимизировал специфически капиталистические образцы поведения,
благоприятные для рыночного успеха. Нет оснований сомневаться и в том, что в
долгосрочной перспективе результатом реформации стало все большее отдаление
религии от сферы бизнеса. Протестантизм санкционировал высокую степень
ответственности индивидуума в области морали и уменьшил власть
священнослужителей; торговцы-протестанты смогли освободиться от церковных
ограничений, разумность и полезность которых не подтверждалась их собственным
опытом. В таких обстоятельствах католические священники просто не могли
отстаивать доктрины, способные толкнуть к протестантизму самых преуспевающих
прихожан. Церкви все больше приходилось смиряться с тем, что для нее хорошо
все то, что хорошо для мира коммерции. Сэр Джон Хикс отмечает относительно
запрета на взимание процентов:
...появление банков свидетельствовало о том, что запрет на ростовщичество
рушится, по крайней мере, в некоторых областях деятельности. Следует
подчеркнуть, что это началось задолго до протестантства; если "протестантская
этика" и имеет к этому отношение, то лишь такое, что практика создала этику, а
не наоборот. [John Hicks, A Theory of conomic History (New York: Oxford
University Press, 1969), p. 78--79. Краткий обзор приемов, с помощью которых
торговцы обходили запрет на взимание процентов, см.: Braudel, Wheels of
Commerce, pp. 559--566. Бродель также обсуждает, в какой степени Кальвин
принимал практику взимания процентов, pp. 568--569.]
Таким образом, церковное руководство, что бы оно ни думало о методах бизнеса,
было вынуждено постепенно отказаться от претензий на регулирование или прямое
направление повседневной деловой жизни. Одним словом, в XVI и XVII веках
деловая жизнь секуляризировалась. При этом сильно выросла степень ее
независимости от церковных властей. Постепенно религия превратилась из силы,
сдерживавшей капиталистическое развитие, в источник санкционирования и
поддержки торгового капитализма, в моральную доктрину, полезную для
нормального функционирования поднимающегося мира коммерции. Вопрос не сводился
целиком к теологическому содержанию протестантизма или капитализма. Частично
дело было в конкуренции между несколькими соперничавшими религиями, которое,
так же как и соперничество между национальными государствами, дало
предпринимателям возможность убегать от чрезмерного давления.
Полная оценка исторических взаимосвязей между капитализмом и религией требует
не только понимания диалектической природы связи между этими сферами, но и
учета изменений в самой церкви. Р. Тоуни отмечает "поразительный" контраст
между "железным коллективизмом" кальвинистской Женевы и "спокойным
отталкиванием всех традиционных экономических ограничений в Англии после
гражданской войны" -- и в этом наблюдении он не одинок. ["Дух капитализма стар
как сама история и, вопреки некоторым утверждениям, не является порождением
пуританизма. Но он нашел в ряде аспектов позднего пуритантства источник
энергии, который тонизировал и укрепил этот уже достаточно сильный дух. На
первый взгляд, невозможен контраст более разительный, чем контраст железного
коллективизма, почти военной дисциплины, беспощадной и жестокой суровости,
которые были установлены в Женеве Кальвином и воспроизведены, пусть и в более
мягких формах, его учениками в других местах, и спокойного отклонения всех
традиционных ограничений экономической деятельности, характерного для
английской деловой жизни после гражданской войны. На деле повсюду
наличествовали те же составляющие, но смешанные в разных пропорциях и имевшие
в разное время разную температуру. Подобно чертам индивидуального характера,
которые раскрываются с достижением зрелости, скрытые в пуританизме тенденции,
позднее сделавшие его союзником любого движения против контроля экономической
деятельности, осуществлявшегося во имя общественной нравственности или ради
общественных интересов, не проявлялись до тех пор, пока не созрели
политические и экономические условия для их роста. И когда такие условия
возникли, трансформация произошла не только в Англии. Во всех странах
одинаково -- в Голландии, в Америке, в Шотландии и в самой Женеве --
социальная теория кальвинизма прошла через тот же процесс развития. Она
началась как опора авторитарной регламентации. И она стала главным двигателем
почти утилитарного индивидуализма. Если социальные реформаторы XVI века могли
славить Кальвина за жесткость устанавливаемого им экономического режима, то в
период реставрации в Англии их наследники либо порицали его как отца
вседозволенности в экономической жизни, либо превозносили кальвинистские
общины за дух предпринимательства и свободу от древних предрассудков в области
экономической нравственности. Настолько мало знают те, кто берется направлять
стрелы духа, где они запылают." (R. H. Tawney, Religion and the Rise of
Capitalism, New York: Harcourt, Brace & Co., 1926, pp. 188--189). Бродель
приписывает те же взгляды Зомбарту (см.: Wheels of Commerce, p. 568).]
О непоследовательности протестантизма свидетельствуют противоречия между двумя
(среди многих других) течениями протестантской мысли, а также сочетание
изменившегося морального восприятия и определенной интеллектуальной
нечувствительности к смыслу перехода от интегрированного общества к
плюралистическому. Протестантизм подчеркивал, что спасение зависит от
личности. Усердный труд, вынуждаемый контролем общества, и щедрость
благотворителя, за которым охотится сборщик налогов -- не продвигают ни на шаг
к спасению души. В то же время протестантские проповедники и церкви считали
своим долгом учить и служить образцом для своей паствы, всегда были готовы
поговорить о заблуждениях прихожан и не слишком колебались, когда дело
доходило до изгнания заблудших овец из общины. Между XVI и XIX веками средние
классы усвоили ту точку зрения, что "традиционные ограничения экономической
деятельности" есть насилие со стороны упадочной аристократии. При этом
сохранялись обе вышеотмеченные идеи протестантизма, и пасторы не оставляли без
внимания то, что считали излишествами деловых людей XIX века. Они сыграли
существенную роль в принятии первого в Англии фабричного законодательства. Но
впоследствии специализация деловой жизни зашла так далеко, что деловые люди
стали не более чувствительны к моральным увещеваниям пасторов, чем люди науки,
искусства, музыки или литературы. Тоуни мог бы столь же основательно (или
неосновательно) противопоставить "железный коллективизм" пуританской Англии
"спокойному отталкиванию всех традиционных ограничений" в литературном мире,
которое было свойственно английской литературе "после гражданской войны" -- в
период драматической реставрации.
Возникший в XVI веке протестантизм не предвидел экономического учения Адама
Смита. Протестантизм вообще не являлся экономической доктриной. Но он наделил
торговцев идеей личной моральной ответственности, не нуждавшейся в санкции
церкви, а также нормами нравственности, в которых на первом плане были
прилежание, бережливость, честность, выполнение обязательств -- качества очень
важные для институтов капитализма. Поднимавшееся купечество и автономная
система хозяйственной жизни (подобно любой другой большой и автономной
социальной системе) нуждались в подходящих системах моральных и этических
норм. В той мере, в какой протестантизм был в этом отношении адекватнее, чем
католицизм, он способствовал росту капитализма.
Следует упомянуть и другое вероятное следствие реформации. Утверждали, что
сокращение расходов на церковь, подобно сокращению военных расходов,
благоприятно для промышленного роста. Церковные расходы в Англии сократились
после обращения Генриха VIII в протестантизм, и то же было в других
протестантских странах. С этим связано и то, что в католических странах
значительная часть земли принадлежала церковным организациям, а потому была
исключена из обычного торгового оборота. С переходом к протестантизму и
изъятием этих земель они стали доступны для коммерческой эксплуатации. Джон У.
Нэф следующим образом описывает это:
Разрыв Генриха VIII с Римом (вскоре после изъятия собственности монастырей и
других религиозных конгрегаций) и вызванное этим сокращение численности и
богатства священнослужителей создали к началу елизаветинской эпохи, то есть
задолго до обострения конституционной борьбы, благоприятные условия для
промышленного роста. После конфискаций 1536 и 1539 годов доля национального
дохода, расходуемого на церковные нужды, была в Англии гораздо меньше, чем в
предыдущие восемь веков. Ничего подобного не было в странах, оставшихся
католическими. Во Франции церковь сохраняла всю свою собственность и число
церковников не уменьшилось. В Испании и испанских Нидерландах совокупное число
монахов, монахинь и священников выросло.
Частичная конфискация церковной собственности в Англии (и в других
протестантских странах, в особенности в Швеции, Дании, Шотландии и Голландии)
облегчила частным предпринимателям доступ к земле и минеральным ресурсам.
[Nef, War and Human Progress, pp. 15--16]
Воздействие реформации на долгосрочное перераспределение богатств между
церковью и классом капиталистов не ограничилось конфискацией церковной
собственности: кальвинистская доктрина о предопределении и святости труда
предполагала, что капиталисты могут сохранять собственность для своей семьи
вместо того, чтобы дарить или завещать ее церкви.
Меркантилизм
Мы переходим к важнейшему институциональному изобретению, которое смягчило
переход от феодализма к капитализму и проложило путь современному капитализму.
Речь идет о союзе между правительствами и коммерсантами. Совокупность
соответствующих политических решений и стратегий известна как политика
меркантилизма. [Более подробный обзор меркантилизма см. в следующих работах:
li F. Heckscher, Mercantilism, 2 vols., 2d rev. ed., (London: George Alien &
Unwin, 1955); Charles H. Wilson, "Trade, Society and the Staple", в The
Cambridge conomic History of urope, . . Rich and C. H. Wilson, eds., vol.
4, The conomy of xpanding urope in the Sixteenth and Seventeenth Centuries,
chap. 8.] Исторически меркантилизм был важен для развития и поощрения торговли
в условиях, когда еще были сильны традиции и институты феодализма.
В период укрепления монархий правительства являлись в первую очередь центрами
военного могущества, а основной экономической предпосылкой существования этих
центров военной мощи было золото на покупку оружия (часто за рубежом) и на
содержание войск. Испания получала золото из Нового Света. В других странах
внутренние источники золота принадлежали подданным, но раз изъятые и
потраченные, они иссякали. Меркантилистское решение заключалось в том, что
нужно продавать за границу больше, чем закупать там, а разницу получать
золотом. Допустимым считался импорт сырья для производства экспортных товаров
и получения прибыли, хотя меркантилисты в целом относились к импорту без
восторга. И лучше всего, если можно было получать сырье из колоний, не платя
иностранцам в золоте.
Для получения наибольшего дохода от экспорта меркантилистская теория
рекомендовала использовать монополии, так чтобы не возникали ситуации, когда,
например, французские торговцы конкурируют друг с другом и в итоге сбивают
цены на французские продукты на иноземных рынках: Равным образом монополизация
импорта предотвращает опасность того, что конкуренция между импортерами вздует
цены на иноземные товары. Предоставление такого рода монополий превращало
монархов и их влиятельнейших придворных в союзников торговцев. Благодаря этому
носители политической власти получали личную долю в прибыли торговых и
производящих предприятий. Теоретически все это звучит ужасно и на практике
выливалось в коррупцию, но распространенность и сила политики меркантилизма
оказались достаточными, чтобы вызвать упадок итальянских и ганзейских городов,
которые утратили принадлежавшие им с XII века господствующие позиции в
торговле.
Легче понять ситуацию, если не считать практику отражением принципов
меркантилизма (которые были разработаны на основе уже сложившейся практики), а
видеть в ней пережиток феодализма и элемент борьбы монархов за право налагать
налоги без согласия парламента. В феодальном обществе право на торговлю
предоставляли и подтверждали хартии соответствующего сеньора. Ярмарки
существовали в силу его милостивого разрешения, и права гильдий на занятия
промыслами имели тот же источник. Когда право на взимание налога оспаривалось,
продажа таких хартий была источником средств. Платежи за их выдачу могли быть
одноразовыми, в виде регулярных налогов или смешанными. Длительное время
важнейшим источником средств для британской короны были налоги на
монополизированную купеческой компанией торговлю шерстью. Благодаря тому, что
члены правящего класса участвовали в прибылях, довольно странная практика
новых национальных государств, направленная на одновременное ограничение
импорта и предоставление исключительных торговых привилегий своим подданным,
сыграла значительную роль в создании свободного купечества, имевшего право --
в рамках многочисленных хартий -- торговать на собственных условиях.
Важно отметить, что предоставление монополий нередко имело целью улучшение
возможностей для создания новых отраслей. В частности, Англия превратилась из
экспортера сырья в экспортера готовой продукции в немалой части благодаря
тому, что возможность получения монопольных привилегий привлекла в страну
фламандцев и других иммигрантов. Уже в 1331 году монопольные преимущества были
дарованы ткачам, а потом и многим другим. Согласно Норту и Томасу [North and
Thomas, Rise of the Western World, pp. 152--153], при Елизавете были дарованы
55 патентов на монополию, в том числе 21 патент -- иностранцам или
натурализовавшимся иммигрантам.
Глядя через столетия, нелегко оценить факторы, приводившиеся в действие актом
предоставления монополии. Благодаря этому, в частности, королевские
правительства превращались в сторонников расширения торговли, не обязательно
принципиальными, может быть, целиком из корыстных побуждений. Торговые
монополии были чем-то вроде учебного пособия, как если бы их изобрели
специально для того, чтобы на конкретном примере и быстро показать королевским
правительствам выгоды роста торговли. Ко временам Адама Смита урок был уже
хорошо усвоен, и он потребовал устранения учебного пособия. Но партнерство
между правительствами и капиталистами сохранилось -- в форме лицензий и
патентов, или в форме особых механизмов военных поставок, и эти учебные
пособия широко используются в странах третьего мира.
Политическая раздробленность Европы как источник роста
В свете вышерассмотренной практики меркантилизма кажется несомненным, что
развитие капитализма на Западе было в немалой степени обязано раздробленности
Европы на множество суверенных образований. Не было единой фирмы "Европа
Инк.", но зато было множество мелких "монархия Инк.", "княжество Инк.",
"город-государство Инк.". Важным фактором преодоления наследственного
отвращения деревенской военной аристократии к новому классу торговцев была
конкуренция между лидерами возникавших национальных государств, каждый из
которых дорожил возможностью получать со своих торговцев налоги и кредиты и
при этом сознавал политическую опасность того, что у соседей будет больше
денег для финансирования вооруженных сил. Если бы торговцам противостояла
политическая монополия, им не хватило бы средств на выкуп свободы торговать.
Известны империи, которые управляли районами, в культурном и хозяйственном
отношении не менее разнообразными, чем Запад, и при этом не Ослабившие
политического контроля над торговлей. В этих империях, отличавшихся полной
консолидацией политической власти и незначительностью внутренней конкуренции
за патронаж над торговлей, сопоставимого ослабления политического контроля не
было. Впрочем, не было и сопоставимого развития торговли.
В главе 3 мы упоминали о китайской империи, которая располагала более
совершенными технологиями, чем Запад, и весьма развитой государственной
бюрократией. Возможным объяснением того, почему совершенная китайская
технология не стала основой экономического роста, является рациональность
китайской системы отбора чиновников, которая вела к концентрации власти, тогда
как в Европе власть была распылена между крупными землевладельцами.
В области технологии китайцы были склонны замирать по достижении некоего
уровня. Как только удавалось изобрести и освоить хороший способ делать
что-либо, этот метод обращался в привычку, совершенно недоступную изменениям.
Неправильно представлять дело так, что китайские изобретения имели целью
только получение удовольствия или развлечение императорского двора. Китайские
джонки, водяные колеса и компас были полезными и широко использовавшимися
изобретениями. И в Китае, и на Западе всегда были те, кто нес убытки от
внедрения технологических новшеств, и они время от времени пытались яростно
противостоять появлению новшеств. В Китае такие люди пользовались
безоговорочной поддержкой мандаринов, которые ничего лично не получали от
внедрения технологических новшеств и не желали, чтобы технологические
новшества как-нибудь разрушили статус-хво, Несмотря на этот консерватизм,
техника и экономика в Китае, скажем, в XV столетии были развиты лучше, чем на
Западе. Но отбор только тех изменений, которые никого чувствительно не
затрагивают, ведет к страшному замедлению технического и экономического
прогресса.
На Западе конкурирующие центры политической власти были крайне заинтересованы
в технологических изменениях, обещающих торговые или производственные