Родностей, в частности, в 1920-е годы, оказал помощь в представлении этнических различий и подтачивал государственную политическую цель уничтожения национализма

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3 4

Совнаркоме и Центральном Комитете партии).^⁶¹ Единственное настоящее теоретическое новшество, принятое на съезде, не обсуждалось как таковое и оказалось кратковременным: защищаясь от ленинских эпистолярных обвинений, Сталин принял прежнюю позицию Микояна и попытался лишить русских их монополии на империализм, пересмотреть определение «местного национализма» как великодержавного шовинизма. Грузины притесняли абхазцев и осетин, азербайджанцы – армян, узбеки игнорировали туркмен и так далее. Фактически, основным аргументом Сталина против выхода Грузии из состава Транскавказской Федерации была, якобы, кампания грузинских официальных лиц по депортации армян и «превращению Тифлиса в настоящую столицу Грузии».^⁶² Это означало, что украинизация Киева и белоруссификация Минска может оказаться не столь удачной идеей, однако, большинство делегатов не поняли смысла, который вкладывал Сталин, или предпочли проигнорировать его. «Великодержавный шовинизм» отчетливо сохранялся за русскими. «Местный национализм» должен быть направлен против русских, чтобы представлять опасность (возможно, не «главную опасность», однако, достаточную для нарушителей), а национальные территории должны принадлежать нациям, названия которых присвоены этим территориям.

Что же такое национальность? Во время Февральской революции единственной характеристикой, приписанной всем субъектам империи, было «религиозное вероисповедание», при этом русская национальная принадлежность и законность царской династии в значительной степени ассоциировалась с православием. Не все царские субъекты и не все сторонники православия являлись русскими, однако, предполагалось, что все русские являются православными субъектами православного царя. Неправославные могли служить царю как императору, однако они не были защищены от кампаний, связанных с переходом в другую веру, и встречали законные препятствия в случае смешанного брака. Некоторые неправославные были на законном основании охарактеризованы как «инородцы». Термин, этимология которого («не родственный», «не коренной») предусматривала генетическое отличие, но который обычно интерпретировался как «нехристианский» или «отсталый». Эти две концепции отражали русское («досовременное») и петровское («современное») представление нечто непохожего и имели равнозначное использование. Некоторые обрядовые общины были слишком отсталыми, чтобы стать «действительно христианскими», а все чужестранцы формально классифицировались в соответствии с религией («мусульманин», «ламаист») или укладом жизни, понимавшимся как уровень развития («оседлый», «кочевой», «странствующий»). Распространение государственного образования и дополнительные усилия, направленные на охват «иностранцев с востока»^⁶³ и контроль (и русификацию) автономных учебных институтов нерусских народов на западе, привели к тому, что «коренной язык» также стал политически значимой категорией. Название языков, однако, не всегда совпадало с коллективными названиями, которые различные сообщества использовали для обращения между собой и другими. Накануне революции в России была проведена перепись национальностей, национальных партий и национальных «вопросов», однако официальная точка зрения на то, что является национальностью, отсутствовала.

Накануне Февральской революции (за один день до того как Николай II отправился в Могилев, а путиловские рабочие высыпали на улицы Петрограда), председатель Российской академии наук С. Ф. Ольденбург написал министру иностранных дел Н. Н. Покровскому, что, «движимые патриотическим долгом», он и его коллеги хотели бы предложить формирование Комиссии п изучению племенного состава российских приграничных областей.

Тщательное определение племенного состава территорий, лежащих с обеих сторон от российских границ, отделяющих от враждебных государств, имеет исключительную важность в настоящий момент, так как мировая война в значительной степени ведется по национальному вопросу. Определение действительности различных территориальных претензий со стороны разных национальностей станет особенно важным во время мирных переговоров, так как даже если новые границы будут проводиться в соответствии с некоторыми стратегическими и политическими соображениями, национальный фактор все еще будет играть очень важную роль.^⁶⁴

При Временном правительстве национальный вопрос сдвинулся вглубь материка, и новая комиссия должна была изучить все население России, а не только приграничных территорий. При большевиках «сущность советской национальной политики» заключалась в «совпадении этнографических и административных границ»,^⁶⁵ а это значило, что большая часть территории российской империи должна быть разделена границами, а профессиональные этнографы будут играть важную роль в данном предприятии.

Времени на обсуждение терминологии не было. Термины «инородцы» и «христиане» были заменены однообразными терминами народы, народности (иногда народности воспринимались как небольшие или отсталые народы), национальности, нации и племена. Также не было согласия в вопросе о том, насколько прочными (а, следовательно, территориально жизнеспособными) были данные единицы. Глава кавказского отдела комиссии Н. Я. Марр считал термин «национальность» слишком «переходным» и сложным, чтобы связывать его с «примитивной демаркацией территорий», однако, он много работал (действительно, гораздо больше других) над тем, чтобы раскрыть «этническую первобытность» и «истинный племенной состав».^⁶⁶ Наиболее широко использовавшимся «обозначением племенного состава» был язык. Партийные идеологи отстаивали «образование на родном языке» как основу их национальной политики; официальные представители образования исходили из «лингвистического определения национальной культуры»;^⁶⁷ а этнографы склонялись к тому, что язык является наиболее достоверным, хотя и не универсальным индикатором национальной принадлежности. Поэтому Е. Ф. Карски, автор «Этнографической, карты белорусских племен», считал родной язык «исключительным критерием» национального отличия и заявил в характерном ложном выводе, что литовцы, говорящие на белорусском языке, должны считаться белорусами.^⁶⁸ Еще более противоречивые примеры связаны с центрально-азиатскими сартами (осевшими мусульманами), которых посчитали исчезнувшими, различными общинами Памира, которые стали «таджиками»; «узбеками», в состав которых вошло большинство тюрко-говорящих жителей Самарканда, Ташкента и Бухары.^⁶⁹ Язык воспринимался как недостаточный признак, поэтому в перепись 1926 года были включены две неравные категории «язык» и «национальность» и выявлено большое число жителей, не говоривших на «своем языке». Этнографы^⁷⁰ считали такие сообщества «денационализированными», они не получили полного законного статуса со стороны партийных руководителей и местной элиты: предусматривалось, что украинцы, говорящие по-русски, или молдаване, говорящие по-украински, должны были изучать родной язык независимо от того, знают ли родной язык их родители.

Что делало «денационализированных» руритан руританами? Чаще это были различные комбинации «материальной жизни», «обычаев» и «традиций», сообща называемых «культурой». Поэтому при изучении територий, где русский и белорусский диалекты смешиваются друг с другом, Карский проводил различие между двумя национальностями на основе различий в одежде и архитектуре.^⁷¹ Подобным образом Марр классифицировал осетинцев и талышей, говорящих по-ирански, как северокавказцев (яфетидов) на основе их «этнической культуры», «подлинной распространенной религии», «быта» и «эмоциональной привязанности к Кавказу».^⁷² Иногда религия-в-качестве-культуры перевешивала значение языка и сама по себе становилась решающим этническим признаком, как в случае с кришенами (христианами, говорящими на татарском языке), получившими собственную «область» и аджарцами (мусульманами, говорящими на грузинском языке), получившими собственную республику (похожий призыв Марра в интересах мусульман кремшил, говорящих на армянском языке, оказался безуспешным^⁷³). Культура, религия и языки могли быть укреплены с помощью топографии (кавказцы, живущие в высокогорье, и кавказцы – жители долин) и на основе хронологического первенства (в случае с Кавказом, разграничение между коренными жителями и переселенцами не обязательно совпадало с дихотомией на основе прогресса, как это было в Сибири^⁷⁴). Физический («расовый», «соматический») тип никогда не использовался независимо, но иногда, особенно в Сибири, служил для поддержания иных отличительных признаков^⁷⁵. Наконец, ни один из этих признаков не мог быть решающим в случае со степными кочевниками, «национальное сознание» которых или «племенная тождественность» были настолько сильны, что иные критерии становились практически бесполезными. Лингвистические, культурные и религиозные различия казахов, киргизов и туркмен были ничтожно малы, однако их родовые генеалогии были настолько четко вычерчены, и их так решительно придерживались, что этнографам оставалось лишь придерживаться их.^⁷⁶

Безусловно, фактические границы новых этнических единиц не всегда соответствовали границам, которые указывались учеными. Казахские власти требовали Ташкент, узбекские – хотели добиться автономии Ошской области, поэтому Центральный Комитет в Москве сформировал специальные арбитражные комиссии.

Впоследствии киргизы [т.е. казахи] отказались от своих претензий к Ташкенту, однако стали более настойчивы в своих требованиях, согласно которым три волости…Ташкентского уезда должны быть включены в состав Казахстана. Если бы это требование было полностью удовлетворено, участки каналов, … питавших водой Ташкент, оказались бы на киргизской территории… Кроме того, в результате киргизского варианта Центрально-азиатская железнодорожная линия была бы пересечена киргизской территорией в 17 верстах от Ташкента.^⁷⁷

Столь необычная стратегия или соображения «национального интереса» (как в случае с казахами и узбеками), а также более привычные политические и экономические приоритеты на различных уровнях влияли на окончательные очертания этно-терриориальных единиц, однако, нет сомнений в том, что доминирующим критерием оставалась национальная принадлежность. «Национальность» обозначала различные аспекты в различных областях, но границы большинства областей рассматривались как действительно «национальные» и, несомненно, совпадали с этнографическими картами, составленными Комиссией по изучению племенного состава. Большевистские руководители в Москве рассматривали легитимацию этнической принадлежности как уступку национальным обидам и ограничениям в развитии, а не хитрую стратегию «разделяй и властвуй», и настойчиво доказывали (согласно Ленину и Сталину), что чем более подлинной будет «национальная демаркация», тем более успешным окажется путь к интернационализму.

В краткосрочном плане национальная демаркация привела к сбивающему с толку и, по-видимому, бесконечному сбору этнических матрешек. Все нерусские были «националами», имеющими право на собственные территориальные единицы, а все установленные национальные группы, проживающие на территории «чьих-то» единиц, являлись национальными меньшинствами, имеющими права на собственные единицы. К 1928 году в состав разных республик входили национальные округи, национальные районы, национальные советы, туземные исполнительные комитеты (тузрики), туземные советы, аульные советы, родовые советы, кочевые советы и лагеркомы.^⁷⁸ Надежно защищенные собственными границами, все советские национальности призывались к развитию, а, при необходимости, к созданию собственных автономных культур. Ключом данных усилий должно было стать повсеместное использование коренных языков – «туземных языков в качестве средств социальной дисциплины, социальных унификаторов национальностей и как необходимое и наиболее важное условие успешного экономического и культурного развития».^⁷⁹ Являясь основной причиной создания национальной автономии и главным средством действительно национальной автономии, «коренной язык» мог обращаться к официальному языку определенной республики (почти всегда название республики указывает название языка^⁸⁰), к официальному языку единицы определенного национального меньшинства или к родному языку отдельных индивидов. Казалось, что распространение территориальных единиц, в итоге приведет к официальному языку для большей части индивидуумов, даже если это повлечет за собой появление трех государственных языков (в 1926 году в Абхазии, пользовавшейся абхазским языком, и являвшейся частью Грузии, использовавшей грузинский язык, существовали 43 армянские, 41 греческая, 27 русских, 2 эстонские и 2 немецкие школы^⁸¹). Иначе говоря, все 192 языка, установленные в течение 1920-х г.г., рано или поздно становились официальными.

Однако для того, чтобы стать официальным, языку необходимо было придать «современный характер». Это означало создание или дальнейшую кодификацию литературного стандарта на основе «живой общественной речи» в соответствии с «рациональным» фонетическим алфавитом (все арабские и некоторые кириллические системы письменности были отменены в пользу латиницы) и «удаление чуждого балласта».^⁸² Очищение – или институционализированный лингвистический пуризм – имел большое значение, потому что, если национальности по определению имели культурные отличия (по форме), и если язык являлся «самой важной особенностью, которая отличает одну национальность от другой», тогда языки должны быть настолько разными, насколько это возможно.^⁸³ Местная интеллигенция при поддержке центральных властей (или, в случае их отсутствия, столичные ученые, ревниво оберегающие свой народ) намеревалась провести лингвистические границы. Создатели литературного узбекского и татарского языков объявили войну «арабизмам и фарсизмам», создатели стандартного украинского и белорусского – «русизмам», а защитники «малых народов», не имеющих собственной «верхушки», освободили заново классифицированный язык чукчи от английских заимствований.^⁸⁴ Ниже представлены два тезиса из пяти, которые были приняты татарскими писателями и журналистами:

I. Основной материал татарского литературного языка должен состоять из элементов, взятых из коренного языка. Если требуемое слово существует в татарском языке, ни при каких обстоятельствах его нельзя заменять иностранным эквивалентом.

II. Если необходимое слово не существует в татарском языке, по возможности, его необходимо заменить

а) искусственным словом, составленным из стержней (корней), имеющихся в нашем языке;

b) заимствованием из старотюркских слов, которые больше не используются, либо взять из словарей связанных тюркских племен, проживающих на территории России при условии, что слова будут приняты и ассимилированы.^⁸⁵

Надлежащим образом классифицированные и, по-видимому, изолированные друг от друга (не в последнюю очередь посредством словарей^⁸⁶) различные официальные языки могли использоваться для охвата «трудящихся националов». К 1928 году книги печатались на 66 языках (по сравнению с 40 языками в 1913 году), а газеты – на 47 (всего 205 нерусских изданий^⁸⁷). Фактически число читателей не имело большого значения: как и в других советских кампаниях, предложение должно было выработать спрос (либо поставщики подстроят его). Гораздо более честолюбивым было требование, согласно которому все служебные дела, в том числе образование, должны были проводиться на коренном языке (на языке республик, дающих свои названия, а также на языках местных сообществ).^⁸⁸ Это было необходимо, потому что, так говорили Ленин и Сталин, потому что это был единственный способ преодолеть недоверие, потому что «реакция на речь на коренном языке наступает гораздо быстрее»,^⁸⁹ так как социалистическое содержание могло достичь националов только в национальной форме, потому что «развитые» нации состоят из индивидуумов, коренной язык которых эквивалентен официальному языку и названию нации, а также потому, что принятие строгих литературных стандартов обусловило возросшее число людей, говорящих не на языке или «неправильно» говорящих на собственном коренном языке.^⁹⁰ К 1927 году 93.7% украинских и 90.2% белорусских учащихся начальных школ обучались на «коренном» языке (название которого вытекает из названия «национальности»).^⁹¹ Средние школы, профессионально-технические учебные заведения и колледжи запаздывали, однако все соглашались с тем, что конечной целью было полное совпадение национальной и лингвистической тождественности. По меньшей мере, теоретически, еврей из штетла должен был проходить обучение на идише, даже если его родители предпочитали украинский (еврейский как вариант не рассматривался), в то время как украинец из Кубани должен был обучаться на украинском языке в случае, если ученые и администраторы решали, что родным языком его родителей являлся диалект, скорее, украинского, чем русского языка (или собственно кубанский язык).^⁹² Как указывал один из руководителей, «мы не можем брать в расчет пожелания родителей. Мы должны обучать детей на том языке, на котором они разговаривают дома».^⁹³ Во многих частях СССР такой подход не мог быть реализован или не подлежал обсуждению, однако законность конечной цели (скорее полное этнолингвистическое согласие при социализме, а не полная этнолингвистическая прозрачность при коммунизме) воспринималась как должное.

Наконец, самым драматичным было продвижение коренных языков, которое сопровождалось продвижением тех, кто говорит на этих языках. В соответствии с официальной политикой коренизации (дословно «принятие корней» или национализация), все дела всех этнических групп на любых уровнях – от союзных республик до родовых советов – должны были осуществляться представителями этих этнических групп. Это означало принятие «националов» в партию, правительство, суды, профсоюзы и учебные заведения, а также «пролетаризацию» в основном сельского нерусского населения.^⁹⁴ Однако отдельные цели не были четко определены. С одной стороны, доля этнической группы в общей численности населения на определенной территории должна была равняться ее доле участия во всех профессиях высокого статуса, что, в конечном итоге, означало все профессии за исключением традиционно сельских (тех, которые, согласно этнографам, делали большинство национальностей «национальными»).^⁹⁵ С другой стороны, не все территории были одинаковыми или одинаково автономными, при этом «республиканская» тождественность зачастую доминировала над всеми остальными. Действительно, большинство кампаний по коренизации предусматривало, что (не русские) национальности, управляющие республикой, должны быть более коренными по сравнению с другими, так что если доля должностных лиц армянской национальности на самом деле превышало долю армян в общей численности населения в «их собственной» республике, то принцип советской национальной политики не нарушался (курды должны были управлять собственными деревенскими советами; их пропорциональное представительство на республиканском уровне не являлось четко обозначенным приоритетом).^⁹⁶ Ни одна другая союзная республика не могла сравниться с успехом Армении, однако многие из них пытались (особенно большие усилия прилагала Грузия). Национальность стала преимуществом; отсутствовали национально установленные единицы, стоящие над союзной республикой.

Даже если административная иерархия стремилась к вмешательству в принцип национального равенства, идея официальной классификации этнических групп отсутствовала в национальной политике времен НЭПа. Никого не беспокоило сталинское разграничение между нациями и национальностями, и меньше всего самого Сталина. Диктатура пролетариата состояла из бесконечного числа национальных групп (языков, культур, институтов), наделенных неограниченными национальными, т. е. «второстепенными», правами (развивать свои языки, культуру, институты). Ключевой темой было «национальное разнообразие» и «национальное своеобразие». Обе темы являлись подходящими как парадоксальные предпосылки для окончательного объединения, а также как ценности. Символичное представительство СССР на Сельскохозяйственной выставке 1923 года включало

Величественные древние мечети Самарканда…; белые минареты Азербайджана; яркую башню Армении; поразительно восточные строения из Киргизии; крепкий татарский дом, покрытый решеткой; живописные китайские вещи с Дальнего Востока; юрты и чумы башкир, монгол-бурят, калмыков, ойратов, якутов, хакассов, остяков и самоедов; все это было окружено искусственными горами и поселками Дагестана, Кавказской Горской республики и Чечни. Все экспозиции имели собственный флаг; указатели на собственном языке; карты собственных территорий и границ; графическое изображение их богатств. Всюду принудительно выставлялась национальность, индивидуальность и своеобразие.^⁹⁷

Если СССР был коммунальной квартирой, тогда каждая семья, населявшая ее, имела право на собственную комнату. «Мы могли оказаться в этой квартире только благодаря свободному национальному самоопределению», - утверждал Варейкис. «Только благодаря самоопределению любая прежде угнетенная нация может сбросить свое обоснованное недоверие к большим нациям».^⁹⁸

Конечно, не всякое недоверие было обоснованным. Неудачная попытка признать Москву в качестве «цитадели международного революционного движения и ленинизма»^⁹⁹ (и, следовательно, единственным центром демократического централизма) стала, как, среди прочих, установили Султан-Галиев и Шумский, националистским отклонением .национальные права являлись вопросом культурной «формы» в отличие от политического и экономического «содержания»; но, в конечном итоге, вся форма вытекала из содержания, и именно партийные руководители в Москве должны были принять решение о том, где в каждом случае должна проходить линия. Тем не менее, ясно было одно: различие должно быть обязательным, хоть и временным, а доля формы оставаться значительной, несмотря на то, что теоретически она должна оставаться ничтожной. Даже во время нападок на Миколу Хвылевого в 1926 году за «отрыв от Москвы», Сталин продолжил поддержку дальнейшего развития украинской культуры и повторил свое предположение 1923 года о том, что в конечном итоге (по сравнению с настоящим) «украинский пролетариат будет украинизирован таким же образом, как, скажем, пролетариат Латвии и Венгрии, некогда бывший немецким, стал латвийским и венгерским».^¹⁰⁰

А что же русские? В центре советской квартиры находилось большое и бесформенное пространство, не обозначенное национальной принадлежностью, не объявленное «собственной» нацией, и населенное большим числом простых, но все более восприимчивых пролетариев. Русские действительно оставались в особом положении. Они на самом деле могли быть национальным меньшинством в областях, переданных другим, но собственно в России они не имели национальных прав и национальных возможностей (потому что прежде русские обладали ими и неправильно их использовали). Война с русскими хатами и церквями стала raison detre партии, и тяжелое бремя этой войны стало причиной того, что России потребовалась поддержка юрт, чумов и минаретов. Фактически, этническая защита интересов на национальных территориях была точной копией классовой защиты интересов в России. Русский мог извлекать выгоду из того, что он пролетарий; нерусский мог извлекать выгоду из того, что он не русский. «Удмурт» и «узбек» являлись значащими понятиями, потому что использовались вместо понятия «класс»; «русский» был политически пустой категорией до тех пор, пока он относился к источнику великодержавного шовинизма (который обозначал великодержавный бюрократический статизм, а не чрезмерную национальную самоуверенность) или истории безжалостного империалистического гнета (который означал, что самодержавное государство является тюрьмой нерусских народов). В марте 1923 года Троцкий сформулировал политику Ленина:

Взаимоотношения между великоросским пролетариатом и великоросским крестьянством. Это вопрос, связанный с классом, простой и ясный, который облегчает решение проблемы. Взаимоотношения между великоросским пролетариатом, который всегда играл первую скрипку в федеральном государстве, и азербайджанским, туркестанским, грузинским или украинским крестьянством является чем-то иным.^¹⁰¹

Не только русские не были нацией в Советском Союзе. Советы также не были нацией (площадь квартиры не превышала общей площади всех ее комнат). Это еще более примечательно, так как в марте 1925 года граждане СССР строили социализм в «одной стране» - в стране с центральным государством, централизованной экономикой, установленной территорией и монолитной партией. Некоторые («великодержавные шовинисты») связывали эту страну с Россией,^¹⁰² но, что касается партийной линии, СССР не имел ни национальной тождественности, ни официального языка, ни национальной культуры. СССР был похож на Россию настолько, насколько они представляли собой чистое «социалистическое содержание», полностью лишенное «национальной формы».

Конечно, нельзя было критиковать социалистическое содержание, но кампании по стимулированию национальных форм сопровождались многочисленными, хоть, в основном, и молчаливыми, критиками. В то время, как ни один из делегатов XII Съезда не выступил против ленинской / сталинской программы коренизации, бурные аплодисменты были вызваны выпадами против «местного национализма», а не походом партии против великодержавного шовинизма.^¹⁰³ Тем временем в Татарской Республике великодержавный шовинизм состоял из жалоб о том, что «вся власть находится в руках татар», «теперь русским живется крайне тяжело», «русских угнетают», «русских увольняют с работы, нигде не принимают и не допускают в университеты», «русские покинут Татарию как можно скорее».^¹⁰⁴ В Поволжье, Сибири и центральной Азии «некоренные» переселенцы, преподаватели и чиновники были возмущены официальным требованием изучать языки, которые они считали бесполезными, принимать на работу «националов», которых они считали некомпетентными, обучать детей, которых они назвали «дикарями», и тратить скудные средства на проекты, которые они рассматривали как символическое мероприятие.^¹⁰⁵ Украинские крестьяне не проявляли энтузиазма по поводу приезда еврейских земледельцев-колонистов, в то время как представленные сверх квоты еврейские чиновники выступали против всеобщей украинизации.^¹⁰⁶

Предполагаемые получатели выгод не всегда оказывались благодарными. «Политически незрелые» родители, студенты и преподаватели проявляли «ненормальное отношение» к образованию на коренном языке и должны были пройти ивритизацию и белорусификацию (по техническим причинам этот путь редко шел дальше средней школы, и поэтому оказался образовательным тупиком).^¹⁰⁷ «Отсталые» белорусские переселенцы в Сибири предпочитали директивы на русском языке, в то время как «особенно отсталые» коренные народы Сибири утверждали, что, в той степени, в которой грамотность имела ценность в тундре, необходимо было узнать русские способы и изучить навыки, которыми нельзя было овладеть дома.^¹⁰⁸

В период НЭПа эти аргументы не были услышаны, потому что верный путь из отсталости лежал через бурное и бескомпромиссное национальное строительство, т.е. согласно официальной терминологии, через еще б

Blog

Родностей, в частности, в 1920-е годы, оказал помощь в представлении этнических различий и подтачивал государственную политическую цель уничтожения национализма