Родностей, в частности, в 1920-е годы, оказал помощь в представлении этнических различий и подтачивал государственную политическую цель уничтожения национализма

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3 4

Юрий Слезкин

Юрий Слезкин родился в Советском Союзе. После эмиграции в Соединенные Штаты, учился в Техасском Университете и преподавал в Университете Форест. В настоящее время он преподает в Калифорнийском Университете, Беркли, и опубликовал новаторское исследование политики имперской и советской России в отношении нерусских народов, входивших в состав этих империй, - «Арктическое зеркало: Россия и малые народы Севера». Слезкин является одним из современных историков, изучавших путь советского государства через его политику формирования административных единиц в этнических группах и продвижения культуры народностей, в частности, в 1920-е годы, оказал помощь в представлении этнических различий и подтачивал государственную политическую цель уничтожения национализма.

В течение десятилетий исследование Советского Союза в западных странах основывалось только на изучении этнических русских, исключая нерусскую половину населения, а также на высокой политике, не обращавшей внимания на исследование общества. Господствующей теорией, сквозь которую западные ученые рассматривали СССР, была теория тоталитаризма, которая представляла общество как пассивное, раздробленное и зависимое от властных, основанных на страхе, инициатив всемогущего Советского государства. Такой подход не предусматривал способность национальной культуры и местной политической элиты интерпретировать, изменять, формировать, смещать, трансформировать и противостоять политике из центра, особенно, до и после расцвета сталинизма. Несмотря на политику русификации, проводившуюся в период больших чисток и до 1950-х годов, нерусские народности смогли, во многих случаях, защитить и расширить родной язык, сохранить и развить этническую культуру. Согласно Слезкину, успех советской национальной политики в некоторых областях, также как и общественные волнения и противоречия, предопределили судьбу Советского Союза, когда после семидесяти четырех лет существования государство, построенное революционерами - интернационалистами, распалось на национальные единицы.

СССР как коммунальная квартира, или каким образом социалистическое государство продвигало национальный партикуляризм?

Советская национальная политика разрабатывалась и осуществлялась националистами. Ленин занимал бескомпромиссную позицию в вопросах, связанных с национальностью и «национальными правами». Его теория позитивного национализма («угнетенной нации») сформировала концептуальную основу Советского Союза, а политика компенсирующего «национального строительства» времен НЭПа стала яркой успешной попыткой на государственном уровне объединить язык, «культуру», территорию и квотную бюрократию. Ленинская гвардия надежно замкнула шествие (когда к 1923 году Бухарин завершил головокружительный рывок от космополитизма к нерусскому национализму). Однако настоящим «отцом народов» стал Сталин (хоть и не всех народов и не навсегда). «Великие преобразования» 1928-1932 гг. превратились в нелепое торжество этнического многообразия, когда-либо финансировавшегося государством; «Великий отход» середины 1930-х г.г уменьшил поле «процветающих народов», но вызвал более интенсивное культивирование полей, приносивших плоды. После Великой Отечественной войной с кафедры прозвучало объяснение, состоявшее в том, что класс является вторичным по отношению к этнической принадлежности, а поддержка национализма в целом (и не только русского национализма или «национального освобождения» заграницей) является священным принципом марксизма-ленинизма.

Если вышесказанное звучит странно, так это потому, что большая часть исторических работ о советской национальной политике была написана учеными, которые разделяли допущение Ленина и Сталина об онтологических народах, наделенных особыми правами,

__________________________

Юрий Слезкин: «СССР как коммунальная квартира, или каким образом социалистическое государство продвигало этнический партикуляризм», Славянский обзор, 53,2 (Лето 1994), стр. 414-52.

Примечание автора: первый черновой вариант данной статьи был написан для семинара, организованного Программой сравнительных исследований в области национальной принадлежности и национализма в Школе международных исследований Хенри М. Джексона, Вашингтонский университет. Я благодарен сопредседателям Программы Чарльзу Хиршману и Чарльзу Ф. Киз за гостеприимство и критику, а также за разрешение предоставить отрывок «Славянскому обзору». Я также хотел бы выразить благодарность Питеру Блитстейну, Виктории Боннелл, Джорджу Бреслауеру, Даниэлю Брауэру, Майклу Буравоу, Джейн Бурбанк, Шейле Фитцпатрик, Брюсу Гранту, Дэвиду Холлингеру, Терри Мартину, Николасу В. Рязановскому, Регги Зелник, Коллоквиум Беркли за изучение России и Восточной Европы, а также Центр по изучению истории России Чикагского университета за поддержку дискуссии и полезные комментарии.

восхваляли их за решительное продвижение национальной культуры и национальных кадров, критиковали за невыполнение собственных (не говоря о вилсонских) обещаний на национальное самоопределение, и считали, что «буржуазный национализм», подвергавшийся яростным нападкам большевиков, на самом деле был равносилен убеждению в лингвистической/ культурной-следовательно-политической автономии, которую сами «буржуазные ученые» считали национализмом. Нерусский национализм любого вида оказался таким естественным, а русский вариант марксистского универсализма таким русским или универсальным, что большинство этих ученых не заметили хронической этнофилии советского режима, воспринимали ее как должное или признак заблуждения, слабости или неосторожности. Данная статья является попыткой признать искренность усилий, предпринимавшихся большевиками в интересах этнического партикуляризма.^¹ Занимая бескомпромиссную, враждебную позицию по отношению к правам личности, они горячо, сознательно и последовательно содействовали правам группы, которые не всегда совпадали с правами пролетариата. «Первое в мире государство рабочих и крестьян» стало первым государством, в котором этно-территориальный федерализм получил законный статус, все граждане были распределены в соответствии с биологической национальной принадлежностью, и существовали официальные предписания, связанные с отношением к определенному этнически установленному населению.^² В 1924 году И. Варейкис писал, что СССР – это большая коммунальная квартира, в которой «национальные государственные единицы, разные республики и автономные области» представляли «отдельные комнаты».^³ Примечательно, что «коммунисты-домовладельцы» продолжали укреплять многие части и никогда не переставали прославлять сепаратизм наряду с коммунализмом.^⁴

В своей первой научной работе Сталин писал: «нация – это исторически сложившаяся, устойчивая общность на основе общего языка, территории, экономики и психологии, проявившихся в общности культуры».^⁵ Накануне I Мировой войны данное определение не вызывало особой полемики среди социалистов. Разногласия касались происхождения наций, будущего национализма, природы народностей до перехода к нации, экономической и политической пригодности национальных государств и относительного значения «характерных признаков» наций. Но каждый допускал, плохо это или хорошо, что человечество состоит из более или менее устойчивых Sprachnationen, скрепленных общим прошлым. ^⁶ Язык и история (или Schicksalgemeinschaft/ «общность судьбы» как предпосылка и следствие лингвистического единства) рассматривались как должное; однако, даже более спорные вопросы, перечисленные Сталиным, воспринимались (если не всегда открыто) как законные. Отто Бауер, пытавшийся отделить народ от территории, предположил, что «общность судьбы» является, в конечном счете, судьбой физической общности. Роза Люксембург, считавшая, что «принцип национальной принадлежности» противоречит логике капитализма, видела в «хищных» национальных государствах инструменты экономической экспансии. Ленин, отвергавший концепцию «национальной культуры», часто говорил о том, что «грузины», «украинцы» и «великороссы» обладают характерными национальными признаками, интересами и обязанностями. Возможно, нации окажутся бесполезными, и не будут существовать долго, но они есть и являются реальностью.

Для Ленина и Сталина это означало, что нации имели права: «нация может привести свое существование в соответствие. Она имеет право организовать свое существование на основе автономии. Нация имеет право устанавливать федеративные отношения с другими нациями. Она имеет право на выход из объединения. Нации являются суверенными и равноправными».^⁷ Нации отличаются по численности: существуют малые нации и большие («великие державы»). Они также отличаются по своему развитию: существуют «отсталые» нации (явное сочетание противоположных по значению слов в терминологии Сталина) и «цивилизованные». Все нации играют неравные экономические (следовательно, классовые и, следовательно, моральные) роли: одни нации являются «угнетателями», другие – «угнетенными».^⁸ Однако все нации, - на самом деле все народы независимо от уровня «отсталости», - являются равными, так как обладают одинаковым суверенитетом, т.е. одинаковыми правами.

Конечно, вопросы, связанные с тем, какой социальный класс может добиваться самоопределения и при каких условиях он станет это делать, являлись вопросами для активного и совершенно бессмысленного обсуждения, - более активного и бессмысленного, так как большинство народов Российской империи не достигли капиталистического развития и, таким образом, не являются нациями в значении марксисткой терминологии.^⁹ Еще одна история связана с настойчивым убеждением Ленина в отношении политического значения «самоопределения» и его предсмертный спор со Сталиным о практической реализации права на самоопределение в Советском государстве. В долгосрочной перспективе более важное значение имела совместная кампания Ленина и Сталина, связанная с исключительно территориальным определением автономии, кампания, которая велась против Банда и Бауэра и прекратилась после 1917 года, потому что победителями оказались обе стороны (советский федерализм объединил этническую принадлежность с территорией, - и, по меньшей мер, в течение первых двадцати лет, - гарантировал культурные права разных оставшихся диаспор). Самым примечательным аспектом данной кампании являлось утверждение, - редко оспаривавшееся до и после 1917 года, - что все территориальные подразделения можно представить как «средневековые» или «современные», при этом современность определяется как демократия (границы «на основе общности населения»), ведущая к «максимально возможной однородности национального состава населения».^¹⁰ Границы социалистического государства должны «определяться … в соответствии с волей и «общностью» населения», и, по меньшей мере, некоторая общность должна быть связана с этническим происхождением.^¹¹ Если это служило росту «национальных меньшинств», тогда и «национальным меньшинствам» должен быть гарантирован равноправный статус.^¹² А если равноправный статус (и экономическая рациональность) требует создания бесчисленных «автономных национальных округов» «даже с минимальной численностью населения», тогда такие округи будут созданы и, возможно, объединены «различными способами с сопредельными округами с разной численностью населения».^¹³ Зачем создавать этно-территориальные автономии при социализме, если социалисты считают федерализм «мещанским идеалом», «национальную культуру» буржуазной выдумкой, а ассимиляцию прогрессивным процессом, который заменил «идущих пролетариев» на «недалеких», «диких», «сонных» крестьян «у навозной кучи» и, по этой причине, и стал возноситься потворствующими знатоками национальной культуры?^¹⁴ Прежде всего, потому, что ленинский социализм вырос не на деревьях. Чтобы реализовать его, ленинские социалисты должны были «проповедовать против [лозунгов национальной культуры] на всех языках, адаптируясь к местным и национальным требованиям».^¹⁵ Им был необходим коренной язык, коренные субъекты и коренные учителя («даже для одного грузинского ребенка»), чтобы «полемизировать с их собственной буржуазией, распространять антиклерикальные и антибуржуазные идеи среди «своих» крестьян и горожан», и изгнать вирус национализма из последователей пролетариата и их мыслей.^¹⁶ Это был миссионерский проект, аналогичный так называемой «ильминской системе», которая была сформулирована в Казани в юношеские годы Ленина.^¹⁷ Ильминский заявлял, что «только родной язык может на самом деле наставить народ на путь христианства».^¹⁸ «Только родной язык», - писал Сталин в 1913 году, - может сделать возможной «полную реализацию интеллектуальных возможностей татарского или еврейского трудящегося».^¹⁹ Обе теории перехода в другую веру утверждали, что «национальный язык» является совершенно прозрачным каналом для апостольских посланий. В отличие от «консервативных» миссионеров, которые рассматривали культуру как целостную систему и доказывали, что для победы над «чуждой верой» необходимо «бороться с другим народом – с обычаями, нравами и внутренним укладом чуждого народа в целом»,^²⁰ реформаторы из Казани и отцы советской этнической политики считали, что национальная принадлежность не имеет ничего общего с верой. Согласно Ленину, в марксистских школах будет принят один марксистский учебный план независимо от носителя языка.^²¹ Поскольку национальная культура являлась реальностью, она касалась языка и некоторых «внутренних схем»: национальность составляла «форму». «Национальная форма» оказалась подходящей, потому что в ней отсутствовали такие вещи, как национальное содержание.

Еще одним доводом в пользу ранней защиты национализма Лениным и Сталиным (когда «национализм» определяется как убеждение в том, что этнические границы являются онтологически важными, существенно территориальными и идеально политическими^²²) являлось разграничение, которое они проводили между национализмом угнетающего государства и национализмом угнетенного государства. Национализм угнетающего государства, иногда толковавшийся как «шовинизм великой державы», был необоснованно враждебным; национализм угнетенного государства был оправданным, хоть и кратковременно. Первый стал результатом несправедливого превосходства в численности; второй – реакцией на дискриминацию и преследование. Национализм угнетающего государства мог быть устранен только как следствие победы пролетариата и последующей самодисциплины и самоочищения; национализм угнетенного государства мог быть смягчен благодаря отзывчивости и тактичности.^²³ Таким образом, лозунги о национальном самоопределении и этно-территориальной автономии были знаками раскаяния. Они приходили легко и имели большое влияние, поскольку были связаны с «формой». «Меньшинство становится неудовлетворенным не из-за отсутствия [экстратерриториального] национального объединения, а из-за того, что не имеет права пользоваться своим родным языком. Позвольте меньшинству пользоваться родным языком, и недовольство пройдет само по себе.»^²⁴ чем больше прав и возможностей будет иметь национальное меньшинство, тем больше «доверия» оно будет проявлять по отношению к пролетариату прежде угнетающей нации. Подлинное равенство «формы» выявит условный характер национализма и лежащее в основе единство классового содержания.

После трансформации капитализм в социализм, пролетариат создаст возможности для полного уничтожения национального гнета; такая возможность станет реальностью только – и только! – после полной демократизации всех сфер, включая установление государственных границ в соответствии с общностью населения и полной свободой выхода из объединения. Это, в свою очередь, приведет на практике к полному устранению напряженности и недоверия между народами, ускоренному сближению и объединению наций, в результате которого произойдет отмирание государства.^²⁵

Опыт революции и гражданской войны не сделал ничего для того, чтобы изменить данную программу. Первые декреты нового правительства большевиков описывали победоносные массы как «народы» и «нации», наделенные «правами»,^²⁶ провозглашали равенство и суверенность всех народов, гарантировали их суверенитет на основе этно-территориальной федерации и права на выход из объединения, подтверждали «свободное развитие национальных меньшинств и этнических групп», а также обещали уважать национальную веру, обычаи и институты.^²⁷ К концу войны потребность в местных союзниках и необходимость признания существующих (и иногда этнически определенных) единиц была совмещена с принципом создания различных юридически признанных (и все более этнически определенных) советских республик, автономных республик, автономных областей и общин трудящихся. Некоторые автономии имели большую автономность по сравнению с другими, однако, везде господствовала «национальная принадлежность». «Многие из этих народов не имели ничего общего. За исключением факта, что прежде они являлись частью Российской империи, а теперь были освобождены революцией, между ними не было внутренних связей».^²⁸ Согласно ленинскому парадоксу, самым верным способом добиться единства в содержании было разнообразие форм. «Насаждая национальную культуру» и создавая национальные автономии, национальные школы, национальные языки и национальные кадры, большевики преодолеют национальное недоверие и охватили национальную аудиторию. «Мы поможем вам в развитии вашего бурятского, вотякского и т.д. языка и культуры, потому что таким образом вы быстрее присоединитесь к общечеловеческой культуре, революции и коммунизму».^²⁹

Для многих коммунистов это звучало чуждо. Разве нации не состоят из различных классов? Разве интересы пролетариата не должны преобладать над национальной буржуазией? Разве не предполагается объединение пролетариев всех стран? Разве не должны трудящиеся осажденного советского государства объединиться со всеми с еще большей решительностью? Весной 1918 года Лацис критиковал «абсурдность федерализма» и предупреждал, что бесконечное «размножение республик», особенно в случае «неразвитые этнических групп», таких как татары или белорусы, было настолько опасным, насколько и нелепым.^³⁰ Зимой 1919 года А.А. Иоффе предупреждал о растущих националистических аппетитах и обращался с просьбой «прекратить сепаратизм» со стороны «буферных республик».^³¹ А весной 1919 года на VIII Съезде партии Н. И. Бухарин и Г. Л. Пятаков объявили о наступлении по всему фронту против лозунга о национальном самоопределении и, следовательно, превосходстве национальной принадлежности над классом на нерусских территориях.^³²

Ответ Ленина был твердым и привычным. Во-первых, нации существуют «объективно». «Если мы утверждаем, что признаем не финский народ, а только трудящиеся массы, это прозвучит смешно. Не признать что-либо невозможно: оно заставит нас признать его».^³³ Во-вторых, бывшие угнетающие нации нуждались в доверии со стороны прежде угнетенных наций.

Башкиры не доверяют великороссам, потому что великороссы более развиты, и используют преимущество своего развития, чтобы грабить башкир. Таким образом в отдаленных местах слово великоросс обозначает «угнетатель» или «обманщик». Мы должны учитывать это. С этим необходимо бороться. Однако на это потребуется много времени. Этого не запретить декретом. В данном случае необходимо проявлять особую внимательность. Особую внимательность должны проявлять великороссы, потому что они вызывали такую ненависть во всех других народах.^³⁴

Наконец, отсталые народы не выработали «разграничения между пролетариатом и буржуазными элементами», и, поэтому, вряд ли среди них есть революционные классы, занимающие враждебную позицию по отношению к «их муллам».^³⁵ Однако если взять такой народ как целое и сравнить с более «развитыми» народами, то он будет представлять собой законный пролетариат в силу того, что его обманывали и угнетали. При империализме («как наивысшей и последней стадии капитализма») колониальные народы стали глобальным эквивалентом западного рабочего класса. При диктатуре (русского) пролетариата к этим народам применялось особое отношение до тех пор, пока не будут залечены экономические и психологические раны колониализма. При этом нации равносильны классам.

Как указывает Томский, Ленин потерял аргумент, но получил голос, потому что в то время как «никто в данном помещении не сказал о том, что национальное самоопределение или национальные движения являются нормальными или желаемыми», большинство посчитало, что национальное самоопределение и национальные движения являются «неизбежным злом», которое необходимо перенести.^³⁶ Следовательно, борьба за национальный статус и этно-территориальное признание продолжалась беспрепятственно. Отличие криашен от татар заключается в обычаях, алфавите и словарном составе, поэтому криашены нуждаются в отдельной административной единице.^³⁷ Чуваши были бедными и не говорили по-русски, поэтому им необходима специальная административная единица.^³⁸ Якуты заслуживают собственного правительства вследствие их компактного проживания и готовности «устроить свою жизнь собственными силами».^³⁹ «Примитивные племена», жившие по соседству с якутами, заслуживают отдельного правительства, так как проживают широко рассредоточенными общинами и не были готовы самостоятельно вести дела.^⁴⁰ Эстонские переселенцы в Сибири имели собственные литературные традиции, поэтому им необходимо бюрократическое управление, которое обеспечит их газетами.^⁴¹ Относящиеся к уграм коренные жители Сибири не имели литературных традиций; они нуждались в «независимом правительстве», чтобы «направить в темные массы луч просвещения и культивировать их быт жизни».^⁴² Местная интеллигенция, должностные лица Комиссариата национальностей, «съезды коренных народов» и Петроградские этнографы требовали институциональной автономии, ведомств и финансирования (для себя или своих протеже). Получив автономию, они требовали больше ведомств и больше средств.

Средств было недостаточно, однако автономных областей и ведомств становилось все больше. Кроме этно-территориальных единиц, укомплектованных собственным бюрократическим штатом, и предоставлявших (по меньшей мере, теоретически) образование на «родном языке», существовали национальные единицы в рамках национальных единиц, национальные отделы в партийных ячейках и местных советах, национальные квоты в учебных заведениях. В 1921 году полякам было предоставлено 154,000 новых книг на польском языке, в то время как криашены получили 10; в Коммунистической партии Азербайджана существовал иранский, немецкий, греческий и еврейский отделы; Комиссариат просвещения в Москве включал 14 национальных бюро; 103 местных партийных организации в России должны были вести дела на эстонском языке.^⁴³

Продолжали существовать некоторые сомнения. По словам одного из сотрудников Комиссариата национальностей, защита своих прав, связанных с языком, не «срабатывает» среди национальностей, которые были «слабыми, отсталыми и рассеянными в море развитой национальности». Поэтому «тенденция сохранения и развития какого-либо коренного языка любой ценой и до бесконечности с единственной целью создать симметричную, геометрически законченную систему образования на одном языке, не имеет будущего, и не учитывает всей сложности и разнообразия социально-культурного характера нашей эпохи».^⁴⁴ Существовали аргументы, согласно которым эпоха касалась, прежде всего, экономической рациональности и замещения этнических единиц или, по меньшей мере, укомплектования их научно установленными экономическими единицами на основе природного, индустриального и экономического родства. Если военные округи могут форсировать национальные границы, то же самое относится и к экономическим округам.^⁴⁵

Такие аргументы не просто отвергались, - начиная с 1922 года, они стали идеологически неприемлемыми. Энтузиазм Ленина, бюрократия сталинских Наркоматов, традиции партийных решений, а также закрепленные интересы быстро распространявшихся этнических институтов превратились в застывший «национальный вопрос», который больше нельзя было задавать. Поэтому после того, как Х Съезд партии признал политику наделения национальности законным статусом, никто не мог назвать ее «неизбежным злом», не говоря о буржуазном национализме. То, что было сделано на Х Съезде (и особенно Сталиным), заключалось в соединении ленинской темы национального угнетения и колониального освобождения, установлении равенства между «национальным вопросом» и вопросом, связанным с отсталостью, а также представлении всего вопроса как противостояние между «великороссами» и «не великороссами». Великороссы относились к развитой, прежде доминировавшей нации, обладавшей прочной национальной государственностью, и зачастую проявлявшей этническое высокомерие и невосприимчивость, называемые «великодержавным шовинизмом». При царизме все другие национальности, негативно и собирательно называвшиеся «не великороссами», стали жертвами отсутствия государственности, отсталости и «некультурности», что затруднило им использование новых революционных возможностей, а иногда склоняло к «местному национализму».^⁴⁶ В сталинской формулировке «суть национального вопроса в РСФСР состоит из необходимости устранить отсталость (экономическую, политическую и культурную), которую нации унаследовали от прошлого, чтобы позволить отсталым народам догнать Россию».^⁴⁷ Чтобы достичь этой цели, Партия должна помочь народам

а) создать и укрепить собственную советскую государственность в форме, соответствующей национальной физиогномике данных народов; б) учредить собственные суды и правительственные органы, действующие на родном языке, и состоящие из местного жителей, знающих жизнь и менталитет местного населения; с) развивать собственную прессу, школы, театры, местные клубы и другие культурные и образовательные институты на родном языке.^⁴⁸

В РСФСР должно было существовать столько национальных государств с различным уровнем автономии, сколько существовало народов (не наций!). Кочевники получали земли, утраченные в пользу казаков, а «национальным меньшинствам», разбросанным среди компактных этнических групп, гарантировалось «свободное национальное развитие» (которое предусматривало к созданию территориальных единиц).^⁴⁹ Возможно, наиболее замечательным является то, что этот триумф национальной принадлежности был представлен Сталиным как причина и следствие прогресса. С одной стороны, «свободное национальное развитие» являлось единственным способом преодолеть отсталость нерусских народов. С другой стороны,

нельзя идти против истории. Даже если русские элементы все еще доминируют в украинских городах, ясно, что с течением времени города неизбежно станут украинскими. Около сорока лет назад Рига была немецким городом, но, вследствие роста городов за счет деревень (а деревни являются хранителями национальности) Рига стала настоящим латвийским городом. Около пятидесяти лет назад города в Венгрии были немецкими по своим характерным особенностям, но в настоящее время они стали венгерскими. То же самое произойдет с Белоруссией, где в настоящее время в городах доминируют не белорусские элементы.^⁵⁰

После этого партия удвоит усилия, направленные на национальное строительство, так как для того, «чтобы вести коммунистическую работу в городах, потребуется охватить новых пролетариев-белоруссов с помощью их родного языка».^⁵¹

Однако «диалектическая» логика официальной политики, ее практика стала определенной и к 1921 году была довольно успешно создана. В некотором смысле принятие новой экономической политики на Х Съезде стало равносильно «спуску» всех других стремлений до уровня национальной политики НЭПа. НЭП являлась временным, но целенаправленным примирением с «отсталостью», которая была представлена крестьянами, торговцами, женщинами, всеми нерусскими народами вообще, а также различными «примитивными племенами» в частности. Среди прочих существовал специальный женский департамент, еврейский отдел и Комитет помощи народам северных пограничных областей. Отсталость бесконечно множилась, и каждый пережиток прошлого требовал индивидуального подхода, основанного на «отдельных особенностях», и характеризовавшегося восприимчивостью и отеческой благожелательностью. Конечной целью было уничтожение любой отсталости и, следовательно, разницы, однако реализация данных задач откладывалась на неопределенное время. Попытки форсировать достижение данной цели являются «опасными» и «утопическими» – какой была нетерпимость «зрелых и политически сознательных товарищей» в центральной Азии, которые задавали следующий вопрос: «Что происходит? Сколько еще мы будем создавать отдельные автономии?».^⁵² Ответ партии был неясным, но выразительным: «Столько, сколько потребуется». Столько, сколько потребуется для преодоления «экономической и культурной отсталости…, экономических различий, различий в обычаях (особенно важных среди народов, которые еще не достигла стадии капитализма) и языковых отличий».^⁵³ Между тем национальное строительство само по себе стало похвальной целью. Красота заключалась в различиях.

С одним исключением. Один пережиток прошлого обладал некоторыми искупающими качествами, допускался, но не чествовался, использовался, но не получал радушного приема. Этим пережитком был русский крестьянин. Казалось, что смычка крестьянства и рабочего класса времен НЭПа отражает подобную расстановку с другими «неразвитыми» группами, однако ее официальное обоснование было совсем другим. «Крестьянский элемент» был агрессивным, заразным и угрожающим. Никто не допускал, что дикость крестьянства исчезнет сама по себе в результате дальнейшего развития, так как «дремлющий» русский крестьянин был не способен развиваться «как крестьянин» (он был иным «по содержанию»). Приравнивая национальную принадлежность к развитию, и разделяя население страны на русских и не русских, Х Съезд признал и усилил данное различие. Русская нация была развитой, господствующей, а потому неподходящей. Территория России не была отмечена и, в сущности, состояла из земель, которые не были объявлены нерусскими народами, известными как «националы». В результате возражения о том, что данное утверждение является слишком узким, что Азербайджан в культурном и экономическом отношении был «впереди многих российских областей» и что армянская буржуазия была такой же империалистической, как и любая другая, Сталин и Съезд отстранили Микояна.^⁵⁴

«Последняя схватка Ленина» с национальным вопросом не изменила официальной линии.^⁵⁵ Расстроенные предполагаемым «великоросским шовинизмом» Сталина, Дзержинский и Орджоникидзе (русские по поступкам и роду занятий, но не национальному происхождению), больной руководитель рекомендовали применение того же самого лекарства. Интернационализм со стороны русских «должен состоять не только из формального равенства наций, но и своего рода неравенстве за счет большой угнетающей нации, которая компенсирует убыток за фактическое неравенство, существующее в жизни».^⁵⁶ Это требовало большего, еще большего, «внимания, уважения и уступок» в отношении «обиженных» националов, большего числа сознательных (следовательно, не шовинистов) пролетариев в русском аппарате, а также более широкого и последовательного использования нерусского языка.^⁵⁷ В апреле 1923 года XII Съезд партии повторно принял данную точку зрения без вопросов о прежней стратегии или текущей необходимости (единственный делегат, оспоривший ортодоксальность национального развития, представился «обыкновенным рабочим». Он робко напомнил о космополитическом пролетариате Маркса, за что получил упреки Зиновьева^⁵⁸). С двух крайних точек заключения экспертов Сталин утверждал, что русский шовинизм представлял собой «основную опасность» («девять десятых проблемы»), в то время как Бухарин настаивал на том, что русский шовинизм был единственной опасностью.^⁵⁹ Решения, связанные с вопросами национального представительства и этно-территориальной федерации, отличались друг от друга, однако принципы «ленинской национальной политики» оставались теми самыми. (Сталинский «план автономизации» предусматривал усиление централизации во «всем, что имеет значение», но воспринимал как должное то, что такие несущественные вопросы как «язык» и «культура» оставались «во внутренней автономии республик».^⁶⁰). Ничего не дало даже громкое обсуждение грузинского вопроса: «обиженные националы» жаловались на отсутствие реакции, а «великодержавные шовинисты» указывали на преобладание грузинского языка и замечательные успехи национального избирательного продвижения (согласно Орджоникидзе, грузины составляли 25% всего населения Тифлиса, однако занимали 43% в городском совете, 75% в городском исполнительном комитете, 91% в президиуме исполнительного комитета и 100% в республиканском

Blog

Родностей, в частности, в 1920-е годы, оказал помощь в представлении этнических различий и подтачивал государственную политическую цель уничтожения национализма