Ги де Мопассан. Дуэль  Война кончилась, Франция была оккупирована немцами; страна содрогалась, как побежденный борец, прижатый к земле коленом победителя

Вид материала

Документы

Содержание Часть первая Воина это мир Война это мир Долой старшего брата Легенда о белой птице

Подобный материал:

• Курсовая работа По дисциплине: «Страноведение» На тему: «Франция. Особенности национальной, 425.38kb.
• Джон С. Максвелл Позиция победителя, 1790.19kb.
• Маркеловские чтения Внешняя политика СССР на Дальнем Востоке летом 1938г, 287.26kb.
• Ги де Мопассан, 212.97kb.
• Госдума РФ мониторинг сми 25 апреля 2008, 6563.15kb.
• Литература, 114kb.
• Готическая культура франции франция, 314.58kb.
• Лекция 13. Внешняя политика 1801 1812 гг. Отечественная война 1812, 1388.76kb.
• Лекция «идеология белорусского государства», 63.72kb.
• Мьянма государство Юго-Восточной Азии, "Золотая страна" или "Страна золотых пагод", , 261.24kb.

Джордж Оруэлл.

1984

Роман


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


I


Был холодный, ясный апрельский день, и часы пробили тринадцать.

Уткнув подбородок в грудь, чтобы спастись от злого ветра, Уинстон Смит

торопливо шмыгнул за стеклянную дверь жилого дома "Победа", но

все-таки впустил за собой вихрь зернистой пыли.

В вестибюле пахло вареной капустой и старыми половиками. Против

входа на стене висел цветной плакат, слишком большой для помещения. На

плакате было изображено громадное, больше метра в ширину, лицо: лицо

человека лет сорока пяти, с густыми черными усами, грубое, но

по-мужски привлекательное. Уинстон направился к лестнице. К лифту не

стоило и подходить. Он даже в лучшие времена редко работал, а теперь в

дневное время электричество вообще отключали. Действовал режим

экономии - готовились к Неделе ненависти. Уинстону предстояло одолеть

семь маршей; ему шел сороковой год, над щиколоткой у него была

варикозная язва: он поднимался медленно и несколько раз останавливался

передохнуть. На каждой площадке со стены глядело все то же лицо.

Портрет был выполнен так, что, куда бы ты ни стал, глаза тебя не

отпускали. СТАРШИЙ БРАТ СМОТРИТ НА ТЕБЯ - гласила подпись.

В квартире сочный голос что-то говорил о производстве чугуна,

зачитывал цифры. Голос шел из заделанной в правую стену продолговатой

металлической пластины, похожей на мутное зеркало. Уинстон повернул

ручку, голос ослаб, но речь по-прежнему звучала внятно. Аппарат этот

(он назывался телекран) притушить было можно, полностью же выключить -

нельзя. Уинстон отошел к окну; невысокий, тщедушный человек, он

казался еще более щуплым в синем форменном комбинезоне партийца.

Волосы у него были совсем светлые, а румяное лицо шелушилось от

скверного мыла, тупых лезвий и холода только что кончившейся зимы.

Мир снаружи, за закрытыми окнами, дышал холодом. Ветер закручивал

спиралями пыль и обрывки бумаги: и хотя светило солнце, а небо было

резко-голубым, все в городе выглядело бесцветным-кроме расклеенных

повсюду плакатов. С каждого заметного угла смотрело лицо черноусого. С

дома напротив тоже. СТАРШИЙ БРАТ СМОТРИТ НА ТЕБЯ - говорила подпись, и

темные глаза глядели в глаза Уинстону. Внизу, над тротуаром трепался

на ветру плакат с оторванным углом, то пряча, то открывая единственное

слово: АНГСОЦ.

Вдалеке между крышами скользнул вертолет, завис на мгновение, как

трупная муха, и по кривой унесся прочь. Это полицейский патруль

заглядывал людям в окна. Но патрули в счет не шли. В счет шла только

полиция мыслей.

За спиной Уинстона голос из телекрана все еще болтал о выплавке

чугуна и перевыполнении девятого трехлетнего плана. Телекран работал

на прием и на передачу. Он ловил каждое слово, если его произносили не

слишком тихим шепотом; мало того: покуда Уинстон оставался в поле

зрения мутной пластины, он был не только слышен, но и виден. Конечно,

никто не знал, наблюдают за ним в данную минуту или нет. Часто ли и по

какому расписанию подключается к твоему кабелю полиция мыслей, об этом

можно было только гадать. Не исключено. что следили за каждым - и

круглые сутки. Во всяком случае, подключиться могли когда угодно.

Приходилось жить - и ты жил, по привычке, которая превратилась в

инстинкт, - с сознанием того, что каждое твое слово подслушивают и

каждое твое движение, пока не погас свет, наблюдают.

Уинстон держался к телекрану спиной. Так безопаснее: хотя - он

знал это - спина тоже выдает. В километре от его окна громоздилось над

чумазым городом белое здание министерства правды - место его службы.

Вот он, со смутным отвращением подумал Уинстон, вот он, Лондон,

главный город Взлетной полосы 1, третьей по населению провинции

государства Океания. Он обратился к детству - попытался вспомнить,

всегда ли был таким Лондон, всегда ли тянулись вдаль эти вереницы

обветшалых домов девятнадцатого века, подпертых бревнами, с

залатанными картоном окнами, лоскутными крышами, пьяными стенками

палисадников? И эти прогалины от бомбежек, где вилась алебастровая

пыль и кипрей карабкался по грудам обломков; и большие пустыри, где

бомбы расчистили место для целой грибной семьи убогих дощатых хибарок,

похожих на курятники? Но - без толку, вспомнить он не мог: ничего не

осталось от детства, кроме отрывочных ярко освещенных сцен, лишенных

фона и чаще всего невразумительных.

Министерство правды - на новоязе Миниправ - разительно отличалось

от всего, что лежало вокруг. Это исполинское пирамидальное здание,

сияющее белым бетоном, вздымалось, уступ за уступом, на

трехсотметровую высоту. Из своего окна Уинстон мог прочесть на белом

фасаде написанные элегантным шрифтом три партийных лозунга:


ВОИНА ЭТО МИР


СВОБОДА ЭТО РАБСТВО


НЕЗНАНИЕ - СИЛА


По слухам, министерство правды заключало в себе три тысячи

кабинетов над поверхностью земли и соответствующую корневую систему в

недрах. В разных концах Лондона стояли лишь три еще здания подобного

вида и размеров. Они настолько возвышались над городом, что с крыши

жилого дома "Победа" можно было видеть все четыре разом. В них

помещались четыре министерства, весь государственный аппарат:

министерство правды, ведавшее информацией, образованием, досугом и

искусствами: министерство мира, ведавшее войной; министерство любви,

ведавшее охраной порядка, и министерство изобилия, отвечавшее за

экономику. На новоязе: Миниправ, Минимир, Минилюб и Минизо.


Министерство любви внушало страх. В здании отсутствовали окна.

Уинстон ни разу не переступал его порога, ни разу не подходил к нему

ближе чем на полкилометра. Попасть туда можно было только по

официальному делу. да и то преодолев целый лабиринт колючей проволоки,

стальных дверей и замаскированных пулеметных гнезд. Даже на улицах,

ведущих к внешнему кольцу ограждений, патрулировали охранники в черной

форме, с лицами горилл, вооруженные суставчатыми дубинками

Уинстон резко повернулся. Он придал лицу выражение спокойного

оптимизма - наиболее уместное перед телекраном. Он прошел в другой

конец комнаты, к крохотной кухоньке. Покинув в этот час министерство,

он пожертвовал обедом в столовой, а дома никакой еды не было - кроме

ломтя черного хлеба, который надо было поберечь до завтрашнего утра.

Он взял с полки бутылку бесцветной жидкости с простой белой этикеткой

"Джин Победа". Запах у джина был противный, маслянистый, как у

китайской рисовой водки. Уинстон налил почти полную чашку, собрался с

духом и проглотил, как лекарство.

Лицо у него сразу покраснело, а из глаз дотекли слезы. Напиток был

похож на азотную кислоту; мало того: после глотка ощущение было такое,

будто тебя огрели по спине резиновой дубинкой. Но вскоре жжение в

желудке утихло, а мир стал выглядеть веселее. Он вытянул сигарету из

мятой пачки с надписью "Сигареты Победа", по рассеянности держа ее

вертикально - в результате весь табак из сигареты высыпался на пол. Со

следующей Уинстон обошелся аккуратнее. Он вернулся в комнату и сел за

столик слева от телекрана. Из ящика стола он вынул ручку, пузырек с

чернилами и толстую книгу для записей с красным корешком и переплетом

под мрамор.

По неизвестной причине телекран в комнате был установлен не так,

как принято. Он помещался не в торцовой стене, откуда мог бы

обозревать всю комнату, а в длинной, напротив окна. Сбоку от него была

неглубокая ниша, предназначенная, вероятно, для книжных полок, - там и

сидел сейчас Уинстон. Сев в ней поглубже, он оказывался недосягаемым

для телекрана, вернее невидимым. Подслушивать его, конечно, могли, но

наблюдать, пока он сидел там,- нет. Эта несколько необычная планировка

комнаты, возможно, и натолкнула его на мысль заняться тем, чем он

намерен был сейчас заняться.

Но кроме того, натолкнула книга в мраморном переплете. Книга была

удивительно красива. Гладкая кремовая бумага чуть пожелтела от

старости - такой бумаги не выпускали уже лет сорок, а то и больше.

Уинстон подозревал, что книга еще древнее. Он приметил ее на витрине

старьевщика в трущобном районе (где именно, он уже забыл) и загорелся

желанием купить. Членам партии не полагалось ходить в обыкновенные

магазины (это называлось "приобретать товары на свободном рынке"), но

запретом часто пренебрегали: множество вещей, таких, как шнурки и

бритвенные лезвия, раздобыть иным способом было невозможно. Уинстон

быстро оглянулся по сторонам, нырнул в лавку и купил книгу за два

доллара пятьдесят. Зачем - он сам еще не знал. Он воровато принес ее

домой в портфеле. Даже пустая, она компрометировала владельца.

Намеревался же он теперь - начать дневник. Это не было

противозаконным поступком (противозаконного вообще ничего не

существовало, поскольку не существовало больше самих законов), но если

дневник обнаружат, Уинстона ожидает смерть или, в лучшем случае,

двадцать пять лет каторжного лагеря. Уинстон вставил в ручку перо и

облизнул, чтобы снять смазку. Ручка была архаическим инструментом, ими

даже расписывались редко, и Уинстон раздобыл свою тайком и не без

труда: эта красивая кремовая бумага, казалось ему, заслуживает того,

чтобы по ней писали настоящими чернилами, а не корябали чернильным

карандашом. Вообще-то он не привык писать рукой. Кроме самых коротких

заметок, он все диктовал в речепис. Но тут диктовка, понятно, не

годилась. Он обмакнул перо и замешкался. У него схватило живот.

Коснуться пером бумаги - бесповоротный шаг. Мелкими корявыми буквами

он вывел:


4 апреля 1984 года


И откинулся. Им овладело чувство полной беспомощности. Прежде

всего он не знал, правда ли, что год - 1984-й. Около этого -

несомненно: он был почти уверен, что ему тридцать девять лет, а

родился он в 1944-м или сорок пятом; но теперь невозможно установить

никакую дату точнее чем с ошибкой в год или два.

А для кого, вдруг озадачился он, пишется этот дневник? Для

будущего, для тех, кто еще не родился. Мысль его покружила над

сомнительной датой, записанной на листе, и вдруг наткнулась на

новоязовское слово двоемыслие. И впервые ему стал виден весь масштаб

его затеи. С будущим как общаться? Это по самой сути невозможно. Либо

завтра будет похоже на сегодня и тогда не станет его слушать, либо оно

будет другим, и невзгоды Уинстона ничего ему не скажут.

Уинстон сидел, бессмысленно уставясь на бумагу. Из телекрана

ударила резкая военная музыка. Любопытно: он не только потерял

способность выражать свои мысли, но даже забыл, что ему хотелось

сказать. Сколько недель готовился он к этой минуте, и ему даже в

голову не пришло, что потребуется тут не одна храбрость. Только

записать - чего проще? Перенести на бумагу нескончаемый тревожный

монолог, который звучит у него в голове годы, годы. И вот даже этот

монолог иссяк. А язва над щиколоткой зудела невыносимо. Он боялся

почесать ногу - от этого всегда начиналось воспаление. Секунды капали.

Только белизна бумаги, да зуд над щиколоткой, да гремучая музыка, да

легкий хмель в голове - вот и все, что воспринимали сейчас его

чувства.

И вдруг он начал писать - просто от паники, очень смутно

сознавая, что идет из-под пера. Бисерные, но по-детски корявые строки

ползли то вверх, то вниз по листу, теряя сперва заглавные буквы, а

потом и точки.

4 апреля 1984 года. Вчера в кино. Сплошь военные фильмы.

Один очень хороший: где-то и Средиземном море бомбят судно с

беженцами. Публику забавляют кадры, где пробует уплыть

громадный толстенный мужчина, а его преследует вертолет.

Сперва мы видим как он по-дельфиньи бултыхается в воде, потом

видим его с вертолета через прицел потом он весь продырявлен и

море вокруг него розовое и сразу тонет словно через дыры

набрал воды. Когда он пошел на дно, зрители загоготали. Потом

шлюпка, полная детей и над ней вьется вертолет, там на носу

сидела женщина средних лет похожая на еврейку а на руках у нее

мальчик лет трех. Мальчик кричит от страха и прячет голову у

нее на груди как будто хочет в нее ввинтиться а она его

успокаивает и прикрывает руками хотя сама посинела от страха.

Все время старается закрыть его руками получше, как будто

может заслонить от пуль. потом вертолет сбросил на них

20-килограммовую бомбу ужасный взрыв и лодка разлетелась в

щепки, потом замечательный кадр детская рука летит вверх,

вверх Прямо в небо наверно ее снимали из стеклянного носа

вертолета и в партийных рядах громко аплодировали но там где

сидели пролы какая-то женщина подняла скандал и крик что этого

нельзя показывать при детях куда это годится куда это годится

при детях и скандалила пока полицейские не вывели не вывели ее

вряд ли ей что-нибудь сделают мало ли что говорят пролы

типичная проловская реакция на это никто не обращает...

Уинстон перестал писать, отчасти из-за того, что у него свело

руку. Он сам не понимал, почему выплеснул на бумагу этот вздор. Но

любопытно, что, пока он водил пером, в памяти у него отстоялось совсем

другое происшествие, да так. что хоть сейчас записывай. Ему стало

понятно, что из-за этого происшествия он и решил вдруг пойти домой и

начать дневник сегодня. Случилось оно утром в министерстве - если о

такой туманности можно сказать "случилась".

Время приближалось к одиннадцати ноль-ноль, и в отделе

документации, где работал Уинстон, сотрудники выносили стулья из кабин

и расставляли в середине холла перед большим телекраном - собирались

на двухминутку ненависти. Уинстон приготовился занять свое место в

средних рядах, и тут неожиданно появились еще двое: лица знакомые, но

разговаривать с ними ему не приходилось. Девицу он часто встречал в

коридорах. Как ее зовут, он не знал, зная только, что она работает в

отделе литературы. Судя по тому, что иногда он видел ее с гаечным

ключом и маслеными руками, она обслуживала одну из машин для сочинения

романов. Она была веснушчатая, с густыми темными волосами, лет

двадцати семи; держалась самоуверенно, двигалась по-спортивному

стремительно. Узкий алый кушак - эмблема Молодежного антиполового

союза, - туго обернутый несколько раз вокруг талии комбинезона,

подчеркивал крутые бедра. Уинстон с первого взгляда невзлюбил ее. И

знал за что. Вокруг нее витал дух хоккейных полей, холодных купаний,

туристских вылазок и вообще правоверности. Он не любил почти всех

женщин, в особенности молодых и хорошеньких. Именно женщины, и молодые

в первую очередь, были самыми фанатичными приверженцами партии,

глотателями лозунгов, добровольными шпионами и вынюхивателями ереси. А

эта казалась ему даже опаснее других. Однажды она повстречалась ему в

коридоре, взглянула искоса - будто пронзила взглядом, - и в душу ему

вполз черный страх. У него даже мелькнуло подозрение, что она служит в

полиции мыслей. Впрочем, это было маловероятно. Тем не менее всякий

раз, когда она оказывалась рядом, Уинстон испытывал неловкое чувство,

к которому примешивались и враждебность н страх.

Одновременно с женщиной вошел О'Брайен, член внутренней партии,

занимавший настолько высокий и удаленный пост, что Уинстон имел о нем

лишь самое смутное представление. Увидев черный комбинезон члена

внутренней партии, люди, сидевшие перед телекраном, на миг затихли.

О'Брайен был рослый плотный мужчина с толстой шеей и грубым

насмешливым лицом. Несмотря на грозную внешность, он был не лишен

обаяния. Он имея привычку поправлять очки на носу, и в этом

характерном жесте было что-то до странности обезоруживающее, что-то

неуловимо интеллигентное. Дворянин восемнадцатого века, предлагающий

свою табакерку, - вот что пришло бы на ум тому, кто еще способен был

бы мыслить такими сравнениями. Лет за десять Уинстон видел О'Брайена,

наверно, с десяток, раз. Его тянуло к О'Брайену, но не только потому,

что озадачивал этот контраст между воспитанностью и телосложением

боксера-тяжеловеса. В глубине души Уинстон подозревал - а может быть,

не подозревал, а лишь надеялся,- что О'Брайен политически не вполне

правоверен. Его лицо наводило на такие мысли. Но опять-таки возможно,

что на лице было написано не сомнение в догмах, а просто ум. Так или

иначе, он производил впечатление человека, с которым можно поговорить

- если остаться с ним наедине и укрыться от телекрана. Уинстон ни разу

не попытался проверить эту догадку; да и не в его это было силах.

О'Брайен взглянул на свои часы, увидел, что время - почти одиннадцать

ноль-ноль, и решил остаться на двухминутку ненависти в отделе

документации. Он сел водном ряду с Уинстоном, за два места от него.

Между ними расположилась маленькая рыжеватая женщина, работавшая по

соседству с Уинстоном. Темноволосая села прямо за ним.

И вот из большого телекрана в стене вырвался отвратительный вой и

скрежет - словно запустили какую-то чудовищную несмазанную машину. От

этого звука вставали дыбом волосы и ломило зубы. Ненависть началась.

Как всегда, на экране появился враг народа Эммануэль Голдстейн.

Зрители зашикали. Маленькая женщина с рыжеватыми волосами взвизгнула

от страха и омерзения. Голдстейн, отступник и ренегат, когда-то,

давным-давно (так давно. что никто уже и не помнил когда), был одним

из руководителей партии, почти равным самому Старшему Брату, а потом

встал на путь контрреволюции, был приговорен к смертной казни и

таинственным образом сбежал, исчез. Программа двухминутки каждый день

менялась, но главным действующим лицом в ней всегда был Голдстейн.

Первый изменник, главный осквернитель, партийной чистоты. Из его

теорий произрастали все дальнейшие преступления против партии, все

вредительства, предательства, ереси, уклоны. Неведомо где он все еще

жил и ковал крамолу: возможно, за морем, под защитой своих иностранных

хозяев, а возможно - ходили и такие слухи, - здесь, в Океании, в

подполье.

Уинстону стало трудно дышать. Лицо Голдстейна всегда вызывало у

него сложное и мучительное чувство. Сухое еврейское лицо в ореоле

легких седых волос, козлиная бородка - умное лицо и вместе с тем

необъяснимо отталкивающее; и было что-то сенильное в этом длинном

хрящеватом носе с очками, съехавшими почти на самый кончик. Он

напоминал овцу, и в голосе его слышалось блеяние. Как всегда,

Голдстейн злобно обрушился на партийное учение; нападки были настолько

вздорными и несуразными, что не обманули бы и ребенка, но при этом не

лишенными убедительности, и слушатель невольно опасался, что другие

люди, менее трезвые, чем он, могут Голдстейну поверить. Он поносил

Старшего Брата, он обличал диктатуру партии, требовал немедленного

мира с Евразией, призырал к свободе слова, свободе печати, свободе

собраний, свободе мысли, он истерически кричал, что революцию

предали,- и все скороговоркой, с составными словами, будто пародируя

стиль партийных ораторов, даже с новоязовскими словами, причем у него

они встречались чаще, чем в речи любого партийца. И все время, дабы не

было сомнений в том, что стоит за лицемерными разглагольствованиями

Голдстейна, позади его лица на экране маршировали бесконечные

евразийские колонны: шеренга за шеренгой кряжистые солдаты с

невозмутимыми азиатскими физиономиями выплывали из глубины на

поверхность и растворялись, уступая место точно таким же. Глухой

мерный топот солдатских сапог аккомпанировал блеянию Голдстейна.

Ненависть началась каких-нибудь тридцать секунд назад, а половина

зрителей уже не могла сдержать яростных восклицаний. Невыносимо было

видеть это самодовольлое овечье лицо и за ним - устрашающую мощь

евразийских войск; кроме того, при виде Голдстейна и даже при мысли о

нем страх и гнев возникали рефлекторно. Ненависть к нему была

постояннее, чем к Евразии и Остазии, ибо когда Океания воевала с одной

из них, с другой она обыкновенно заключала мир. Но вот что

удивительно: хотя Голдстейна ненавидели и презирали все, хотя каждый

день, но тысяче раз на дню, его учение опровергали, громили,

уничтожали, высмеивали как жалкий вздор, влияние его нисколько не

убывало. Все время находились, новые простофили, только и

дожидавшиеся, чтобы он их совратил. Не проходило и дня без того, чтобы

полиция мыслей не разоблачала шпионов и вредителей, действовавших по

его указке. Он командовал огромной подпольной армией, сетью

заговорщиков, стремящихся к свержению строя. Предполагалось, что она

называется Братство. Поговаривали шепотом и об ужасной книге, своде

всех ересей - автором ее был Голдстейн, и распространялась она

нелегально. Заглавия у книги не было. В разговорах о ней упоминали -

если упоминали вообще - просто как о книге. Но о таких вещах было

известно только по неясным слухам. Член партии по возможности старался

не говорить ни о Братстве, ни о книге.

Ко второй минуте ненависть перешла в исступление. Люди вскакивали

с мест и кричали во все горло, чтобы заглушить непереносимый блеющий

голос Голдстейна. Маленькая женщина с рыжеватыми волосами стала

пунцовой и разевала рот, как рыба на суше. Тяжелое лицо О'Брайена тоже

побагровело. Он сидел выпрямившись, и его мощная грудь вздымалась и

содрогалась, словно в нее бил прибой. Темноволосая девица позади

Уинстона закричала: "Подлец! Подлец! Подлец!" - а потом схватила

тяжелый словарь новояза и запустила им в телекран. Словарь угодил

Голдстейну в нос и отлетел. Но голос был неистребим. В какой-то миг

просветления Уинстон осознал, что сам кричит вместе с остальными и

яростно лягает перекладину стула. Ужасным в двухминутке ненависти было

не то, что ты должен разыгрывать роль, а то, что ты просто не мог

остаться В стороне. Какие-нибудь тридцать секунд - и притворяться тебе

уже не надо. Словно от электрического разряда нападали на все собрание

гнусные корчи страха и мстительности, исступленное желание убивать,

терзать, крушить лица молотом; люди гримасничали и вопили,

превращались в сумасшедших. При этом ярость была абстрактной и

ненацеленной, ее можно было повернуть в любую сторону, как пламя

паяльной лампы. И вдруг оказывалось, что ненависть Уинстона обращена

вовсе не на Голдстейна, а, наоборот, на Старшего Брата, на партию, на

полицию мыслей; в такие мгновения сердцем он был с этим одиноким

осмеянным еретиком, единственным хранителем здравомыслия и правды в

мире лжи. А через секунду он был уже заодно с остальными, и правдой

ему казалось все, что говорят о Голдстейне. Тогда тайное отвращение к

Старшему Брату превращалось в обожание, и Старший Брат возносился над

всеми - неуязвимый, бесстрашный защитник, скалою вставший перед

азийскими ордами, а Голдстейн, несмотря на его изгойство и

беспомощность, несмотря на сомнения в том, что он вообще еще жив,

представлялся зловещим колдуном, способным одной только силой голоса

разрушить здание цивилизации.

А иногда можно было, напрягшись, сознательно обратить свою

ненависть на тот или иной предмет. Каким-то бешеным усилием воли, как

отрываешь голову от подушки во время кошмара, Уинстон переключил

ненависть с экранного лица иа темноволосую девицу позади. В

воображении замелькали прекрасные отчетливые картины. Он забьет ее

резиновой дубинкой. Голую привяжет к столбу, истычет стрелами, как

святого Себастьяна. Изнасилует и в последних судорогах перережет

глотку. И яснее, чем прежде,, он понял, за что ее ненавидит. За то,

что молодая, красивая и бесполая; за то, что он хочет с ней спать и

никогда этого не добьется; за то, что на нежной тонкой талии, будто

созданной для того, чтобы ее обнимали,- не его рука, а этот алый

кушак, воинствующий символ непорочности. Ненависть кончалась в

судорогах. Речь Голдстейна превратилась в натуральное блеяние, а его

лицо на миг вытеснила овечья морда. Потом морда растворилась в

евразийском солдате: огромный и ужасный, он шел на них, паля из

автомата, грозя прорвать поверхность экрана, -так что многие отпрянули

на своих стульях. Но тут же с облегчением вздохнули: фигуру врага

заслонила наплывом голова Старшего Брата, черноволосая, черноусая,

полная силы и таинственные спокойствия, такая огромная, что заняла

почти весь экран. Что говорит Старший Брат, никто не расслышал. Всего

несколько слов ободрения, вроде тех, которые произносит вождь в громе

битвы, - сами по себе пускай невнятные, они вселяют уверенность одним

тем, что их произнесли. Потом лицо Старшего Брата потускнело, и

выступила четкая крупная надпись - три партийных лозунга:


ВОЙНА ЭТО МИР


СВОБОДА ЭТО РАБСТВО


НЕЗНАНИЕ - СИЛА


Но еще несколько мгновений лицо Старшего Брата как бы держалось на

экране: так ярок был отпечаток, оставленный им в глазу, что не мог

стереться сразу. Маленькая женщина с рыжеватыми волосами навалилась на

спинку переднего стула. Всхлипывающим шепотом она произнесла что-то

вроде: "Спаситель мой!" - и простерла руки к телекрану. Потом закрыла

лицо ладонями. По-видимому, она молилась.

Тут все собрание принялось медленно, мерно, низкими голосами

скандировать: "ЭС-БЭ!.. ЭС-БЭ!.. ЭС-БЭ!" - снова и снова, врастяжку, с

долгой паузой между "ЭС" и "БЭ", и было в этом тяжелом волнообразном

звуке что-то странно первобытное - мерещился за ним топот босых ног и

рокот больших барабанов. Продолжалось это с полминуты. Вообще такое

нередко происходило в те мгновения, когда чувства достигали особенного

накала. Отчасти это был гимн величию и мудрости Старшего Брата, но в

большей степени самогипноз - люди топили свои разум в ритмическом

шуме. Уинстон ощутил холод в животе. На двухминутках ненависти он не

мог не отдаваться всеобщему безумию, но этот дикарский клич: "ЭС-БЭ!..

ЭС-БЭ!" - всегда внушал ему ужас. Конечно, он скандировал с

остальными, иначе было нельзя. Скрывать чувства, владеть лицом, делать

то же, что другие,- все это стало инстинктом. Но был такой промежуток

секунды в две, когда его вполне могло выдать выражение глаз. Как раз в

это время и произошло удивительное событие - если вправду произошло.

Он встретился взглядом с О'Брайеном. О'Брайен уже встал. Он снял очки

и сейчас, надев их, поправлял на носу характерным жестом. Но на

какую-то долю секунды их взгляды пересеклись, и за это короткое

мгновение Уинстон понял - да, понял! - что О'Брайен думает о том же

самом. Сигнал нельзя было истолковать иначе. Как будто их умы

раскрылись и мысли потекли от одного к другому через глаза. "Я с

вами.- будто говорил О'Брайен.- Я отлично знаю. что вы чувствуете.

Знаю о вашем презрении, вашей ненависти, вашем отвращении. Не

тревожьтесь, я на вашей стороне!" Но этот проблеск ума погас, и лицо у

О'Брайена стало таким же непроницаемым, как у остальных.

Вот и все - и Уинстон уже сомневался, было ли это на самом деле.

Такие случаи не имели продолжения. Одно только - они поддерживали в

нем веру - или надежду, - что есть еще, кроме него, враги у партии.

Может быть, слухи о разветвленных заговорах все-таки верны - может

быть, Братство впрямь существует! Ведь несмотря на бесконечные аресты,

признания, казни, не было уверенности, что Братство не миф. Иной день

он верил в это, иной день - нет. Доказательств не было - только

взгляды мельком, которые могли означать все что угодно и ничего не

означать, обрывки чужих разговоров, полустертые надписи в уборных, - а

однажды, когда при нем встретились двое незнакомых, он заметил легкое

движение рук, в котором можно было усмотреть приветствие. Только

догадки: весьма возможно, что все это плод воображения. Он ушел в свою

кабину, не взглянув на О'Брайена. О том, чтобы развить мимолетную

связь, он и не думал. Даже если бы он знал, как к этому подступиться,

такая попытка была бы невообразимо опасной. Обменялись раз

двусмысленным взглядом - вот и все. Но даже это было памятным событием

для человека, чья жизнь проходит под замком одиночества...

Уинстон встряхнулся, сел прямо. Он рыгнул. Джин бунтовал в

желудке. Глаза его снова сфокусировались на странице. Оказалось, что,

пока он был занят беспомощными размышлениями, рука продолжала писать

автоматически. Но не судорожные каракули, как вначале. Перо

сладострастно скользило по глянцевой бумаге, крупными печатными

буквами выводя:


ДОЛОЙ СТАРШЕГО БРАТА


ДОЛОЙ СТАРШЕГО БРАТА


ДОЛОЙ СТАРШЕГО БРАТА


ДОЛОЙ СТАРШЕГО ВРАТА


ДОЛОЙ СТАРШЕГО БРАТА,-


раз за разом, и уже исписана была половина страницы.

На него напал панический страх. Бессмысленный, конечно, написать

эти слова ничуть не опаснее, чем просто завести дневник; тем не менее

у него возникло искушение разорвать испорченные страницы и отказаться

от своей затеи совсем.

Но он не сделал этого, он знал, что это бесполезно. Напишет он

ДОЛОЙ СТАРШЕГО БРАТА или не напишет - разницы никакой. Будет

продолжать дневник или не будет - разницы никакой. Полиция мыслей и

так и так до него доберется. Он совершил - и если бы не коснулся

бумаги пером, все равно совершил бы - абсолютное преступление,

содержащее в себе все остальные. Мыслепреступление - вот как оно

называлось. Мыслепреступление нельзя скрывать вечно. Изворачиваться

какое-то время ты можешь, и даже не один год, но рано или поздно до

тебя доберутся.

Бывало это всегда по ночам - арестовывали по ночам. Внезапно

будят, грубая рука трясет тебя за плечи, светят в глаза, кровать

окружили суровые лица. Как правило, суда не бывало, об аресте нигде не

сообщалось. Люди просто исчезали, и всегда - ночью. Твое имя вынуто из

списков, все упоминания о том, что ты делал, стерты, факт твоего

существования отрицается и будет забыт. Ты отменен, уничтожен: как

принято говорить, распылен.

На минуту он поддался истерике. Торопливыми кривыми буквами стал

писать:


меня расстреляют мне все равно пускай выстрелят в затылок

мне все равно долой старшего брата всегда стреляют в затылок

мне все равно долой старшего брата.


С легким стыдом он оторвался от стола и положил ручку. И тут же

вздрогнул всем телом. Постучали в дверь.

Уже! Он затаился, как мышь, в надежде, что, не достучавшись с

первого раза, они уйдут. Но нет, стук повторился. Самое скверное тут -

мешкать. Его сердце бухало, как барабан, но лицо от долгой привычки,

наверное, осталось невозмутимым. Он встал и с трудом пошел к двери.


Легенда о белой птице


Клянусь говорить правду, одну только правду, ничего, кроме правды… Нет срока дням земли и дням огня, а вода была вечно, но в семи мирах, доступных человеку, бесконечна лишь его любовь, и будет забыто все, и останется одна любовь, любовь человека – дарительница разума и счастья.

Нет срока дням земли и дням огня, а вода была вечно… Я же живу так давно, что уже забыл, каким было небо в миг моего рожденья. Слушайте же меня, столь мудрого, что ничтожная крупица моих знаний способна успокоить безмолвным сном страха перед разверзшейся бездной, слушайте, ибо я говорю правду, одну только правду, ничего, кроме правды.

В далекие незапамятные времена жил-был Рыцарь. Обыкновенный Рыцарь, как все рыцари. Правда, может быть, это был Витязь, но важно то, что он был. Посчитаем же его Рыцарем. Итак, я сказал уже, что был он – как все. Охотился на диких зверей, защищал слабых, бился с чудовищами, ухаживал за дамами, дрался на турнирах, покупал за бешеные деньги коней-чистокровок – в общем, обычный заурядный Рыцарь.

Единственное, чем он отличался от всех остальных рыцарей, баронов, графов, герцогов и даже принцев, - тем, что крайне не любил бить сарацинов. О, нет! Ему приходилось это делать, все же он был рыцарь, не какой-то негоциант, а рыцарь. И, как всякий уважающий себя рыцарь, время от времени он включался в процесс битья неверных, - по всей видимости, мавров, - делая это, как и положено, во славу господню и достаточно добросовестно. Особого рвения, однако, не проявлял, потому ходили упорные слухи, что Рыцарь – рыцарь со странностями.

Все прощалось Рыцарю, ведь он был обладателем огромной и богатой души, и часто кавалькады веселых всадников и всадниц с глазами сладкими, как сказания Иерусалима, охотились в буйных лесах его Щедрости или разыгрывали пасторали на зеленых лужайках его Сентиментальности. Любой был не прочь побродить в этих благодатных краях, но, увы, тяжела рыцарская доля – сезоны крестовых походов так долги, а перерывы между ними так коротки! Каждому, как известно, свое: крестьяне пашут, ткачи ткут, кузнецы куют, воры воруют, судьи наказывают, ну, а рыцари воюют за веру.

И все шло своим чередом, и не было бы никакой легенды, так как неисповедимы лишь пути небес, а судьбы людские все одинаковы – родился, вырос, прожил, умер, и кто не верит этому, пусть спросит у меня. Да, все шло своим чередом, но вдруг появилась Дама.

Представьте, как это было необычно: кругом одни Джульетты, Эльвиры и Элеоноры, а тут – на тебе, Дама! Принц крови почти сразу предложил ей руку и сердце, на что она ответила: «Извините, я собираю только души, а душа принца у меня уже есть». Эта Дама была предерзкая особа!

Но она сказала правду, да и как могло быть иначе, если настоящая дама, уважая себя и помня о чести, находится в приличном обществе? Она может быть дерзкой, может быть жестокой, может быть коварной – в конце концов, перечисление допустимых качеств надоедает. Воистину – как плохо ни думаешь о человеке, а он может оказаться еще хуже! Поэтому дамам, в частности, нашей Даме, позволяется все. Все, кроме одного, - лживости. В сущности, безбоязненная честность является единственным отличительным признаком действительных дам. Любой рыцарь может точно угадать даму по этой благородной черте и ни разу не ошибиться, если будет помнить, что дама не обязательно говорит правду. Может быть, я слишком мудр, но постарайтесь понять меня: настоящая дама ВСЕГДА говорит правду тому, кого предпочитает ее сердце, а иногда и другим незаинтересованным лицам.

Итак, она сказала правду. Дама собирала души, хотя отнюдь не относилась к дьявольскому корню. Здесь мы подходим к еще одной грани вопроса об отличии дамы от всех остальных, в нашем случае – от черта. Последний, как известно всякому мало-мальски сведущему человеку, может принимать любое обличие, но при этом ноги его остаются кривы и волосаты. О, рыцари! Не забывайте смотреть на ноги своих избранниц!

Вернемся, однако, к нашей Даме. Она была истинная дама по всем параметрам. Коллекционирование душ являлось ее хобби и придавало ей, как она считала, особый шарм. Души так и копошились, так и кишели вокруг ее ног, летали у лица, причем, более мелкие питались взглядами, а те, что покрупнее, - нагло срывали с губ Дамы прекрасные улыбки. И тут же пожирали их. Многие души уже сморщились и полиняли, но Даму это вовсе не заботило. Вполне понятно. Душа для сохранения своих специфических свойств и характерных черт должна находиться на месте, а не ползать у чьих-нибудь ног, пусть даже это будут ноги дамы. Кроме того, товарный вид наличествующих душ и не мог интересовать Даму – дама есть дама, она не продавщица в магазине “Кооператор”.

Какой-то герцог познакомил Рыцаря и Даму. Он сказал: “Познакомьтесь, это – Дама, а это – Рыцарь”. Но он мог бы обойтись и без этого, потому что не только подлецы чувствуют друг друга, но и многие аристократы тоже. Суть в том, что Дама перестала разбрасывать по сторонам свои восхитительные улыбки, а Рыцарь – шутки и смех, на которые он был большой мастер. Они взялись за руки и постояли так.

Долго ли это продолжалось – неизвестно, но настало время, и Рыцарь пригласил Даму к себе в Душу. Одну. Такое случилось впервые. А уже шли снега, и до крестовых походов оставалось совсем немного. Но лишь весной Дама, наконец, решила принять приглашение. Она отпустила руку Рыцаря и подумала: “Такой души нет в моей коллекции”. И сказала: “Хорошо, как-нибудь я навещу вас”.

Как видите, дамы не сильно отличаются от женщин. Рыцарь же стал готовиться к приему. Прежде всего, он быстренько сходил в поход на сарацинов, хорошенько, с настроением, побил их и вернулся. Все, конечно, возмутились бы таким безалаберным отношением к своим прямым обязанностям: “Как это так, какая безответственность?!”

Как всегда, сильнее всех возмущались бы рыцари из аппарата Папы и разных королей, никогда не бывавшие в святой земле, но прекрасно разбиравшиеся в тонкостях военного дела, в смысле его материального приложения – шпоры, седла, узоры на доспехах, цвета гербов, форма стремян и длина шрамов. В то время был моден макияж в виде шрамов, потому что Ричард Львиное Сердце как раз отсутствовал.

Рыцарь не избежал бы неприятностей по рыцарской и дворянской линиям, но он исхитрился за свой короткий поход отбить у сарацинов какую-то там плащаницу и подарить ее самому Папе. После этого молодые, перспективные рыцари из разных аппаратов были вынуждены поправить узенькие – чтоб не мешали в битвах – шейные платки дам своих сердец и приняться за составление булл по инстанциям.

А Рыцарь уехал к себе в Душу и стал ждать Даму, высаживая розы Приязни и кипарисы Восхищения, где только мог. Дама знала толк в сердечных делах, поэтому приехала сразу после дождя, трогательно вымокнув по дороге. Она приехала и сразу посмотрела по сторонам, ища Душу Рыцаря, и все остальные души, кружившие вокруг нее, сразу зароптали и забились. А Рыцарь спросил:

- Вы не сильно замерзли?

- Я не боюсь дождя, - гордо ответила Дама и захлопала в ладоши – Ой, какой красивый лебедь!

Лебедь плавал по зеркальной глади озера Мудрости, и Рыцарь тут же подарил его Даме. Вполне вероятно, он поспешил, но рыцарь без страха и упрека может поспешить только с нашей точки зрения, а на самом деле они все делают именно тогда, когда это необходимо.

И дни полетели один за другим, лучшие дни их жизни, подобные легкому ароматному вину, пьянящему незаметно и сильно. Но ни Дама, ни Рыцарь даже не предполагали, что засыпать в сладком предвкушении завтрашнего дня – так много. Что делать, таков человек – пока у него не болит сердце, он не знает, что оно здорово, точно так, как не замечает своих здоровых глаз, рук губ…

Дама… Она была виновата в том, что дни становились все короче и короче. Коллекционер и женщина боролись в ней, и это приводило к тому, что Рыцарь становился все нужней и нужней Даме, и с каждым часом ей все меньше и меньше хватало его слов, взглядов, голоса, улыбок. Конечно, Дама все время была озабочена тем, что высматривала душу Рыцаря, и каждый день он дарил ей целую кучу животных. Вечером Дама понимала, что душа ей не досталась – ведь это видно по поведению Рыцаря, и обижалась, и злилась, и нервничала, вспоминая, помимо всего прочего, что день пропал, что вместо того, чтоб смотреть на Рыцаря, она, как дура, высматривала то какого-нибудь оленя, то еще что-то.

И вот однажды, во время прогулки вдоль реки Спокойствия, высоко-высоко в небе Рыцарь увидел ослепительно блеснувшую в лучах Солнца точку. Он так долго смотрел вверх, что Дама заметила это и спросила:

- В чем дело, мой друг? – улыбка ее, как всегда, была безмятежна.

- Птица. Никогда раньше я не видел ее в своих владениях.

- Ах, это? – Дама негромко засмеялась. – Это моя Птица.

- Ваша? – спросил Рыцарь и едва заметно нахмурился. Он не любил, когда кто-то появлялся в Душе без его разрешенья.

- Да, это моя Птица. Во всяком случае, сколько я ни помню себя, она летает только надо мной. – Дама, казалось, гордится тем, что какая-то неизвестная птица летает над ней. – Я называю ее просто Птицей.

Рыцарь промолчал. Он видел, как день ото дня копится фиолетовая тень в глубине зрачков Дамы и уже знал, что лето с его солнечными бликами, заснувшими на цветной гальке парковых аллей, на исходе.

И вот Дама проснулась. «Что я здесь делаю?» - спросила она себя и, встав с постели, подошла к окну. Внизу, во дворе, резвились и бегали все звери, подаренные Рыцарем. Но души Рыцаря среди них не было, и Даме стало обидно. Как, она пожертвовала собой, приехала в эту глушь, где нет ни галантных кавалеров, ни интересных сплетен, где, в конце концов, никто не устраивает турниры в ее честь, и после этого ей до сих пор не принадлежит душа Рыцаря?! Это просто невоспитанность с его стороны! Она не привыкла к такому обращению и сейчас же пойдет и скажет об этом нечуткому, нетактичному Рыцарю. И Дама пошла к Рыцарю, упражнявшемуся в сбиваньи звезд с неба, и сказала:

- Друг мой, мне кажется, что пора уезжать! – И подумала при этом, что Рыцарь посмел ее обмануть, заперев свою черную душу – а что она именно такая, сомневаться не приходится! – в какой-то из подвалов замка. Фи, как это нехорошо!

Как видно из этого, Дама разгневалась. Рыцарь же был человек не глупее нас с вами, и то, что поняли мы, он чувствовал отлично. Поэтому он поклонился и ответил:

- Ваши решенья для меня святы, сударыня.

Дама мило улыбнулась в ответ и, поднявшись в свои покои, разорвала по крайней мере дюжину шелковых платьев. Но делать было нечего, как всегда бывает, когда сердце и разум в раздоре и на престол восходит его Величество Глупый Шаг. Человек не может поверить, что дела обстоят не совсем плохо, и вот, чтобы точно оценить обстановку, он делает глупость и, удостоверившись, что ему стало хуже, с удовлетвореньем говорит себе: “Итак, я был прав – мне было хорошо тогда!”. Ни дамы, ни рыцари не застрахованы от этого.

Поэтому, подъехав к выходу узкого и темного ущелья, бывшего единственной дорогу в Душу, Дама остановила коня.

- Друг мой, - сказала она, бросив бархатный взгляд на Рыцаря, - дальше дорога безопасна, и я поеду одна, провожать меня не стоит.

- Но… - начал было Рыцарь.

Однако Дама перебила его:

- Да-да. Не стоит! Лицо ее приняло несколько высокомерное выражение, а уж в таких делах Дама была очень, ну, очень искусна. – Что могут подумать люди? Это во-первых. Во-вторых, мой личный эскорт никак не уступает в надежности такой охране, как вы! – И Дама указала на кучку увядших душ, переминавшихся чуть поодаль.

Это было явное оскорбление. Рыцарь улыбнулся и сказал:

- Ну что ж. До свидания, Дама.

Он сказал только то, что сказал, да и делать больше ничего не оставалось. Но лучше бы он упал на камни ущелья Недоверья и умер! Увы, умереть он не мог, ибо был молод, падают же рыцари только тогда, когда умирают. Рыцарь сказал это и ждал ответных прощальных слов Дамы. И он их дождался:

- Рыцарь! – улыбка ее неожиданно стала тонка и остра, как лезвие толедского стилета у нее за поясом – Посмотрите вверх. Вы видите мою Птицу. – И Дама засмеялась так, как умела смеяться только она – свободно и нежно, печально и сильно – так, как падает лепесток розы с благоуханного венца, так, как в ночи кричат заблудившиеся лебеди, так, как заря погибает в небе, чтоб пришел новый день!

Она засмеялась и сказала:

- Это моя, только моя Птица. Она всегда парит надо мной. Посмотри же на нее и скажи мне “прощай” - больше ты никогда не увидишь ее!

Дама хлестнула коня и ускакала, и ветер долго шелестел на морщинистых и мрачных скалах ущелья, и дикие оранжевые маки долго качали головами. Так они расстались.

Прошли крестовые походы. Некоторые были удачны, другие – не очень. Все менялось, менялись люди, города и страны. Уже не было Ричарда Львиное Сердце и многих других, зато появились новые, похожие и непохожие.

Рыцарь жил в своей Душе, Дама продолжала свою коллекцию – это так прекрасно, когда есть что-то постоянное! Улыбки и смех Дамы оставались такими же сказочными, шутки Рыцаря – такими же веселыми. Говорят лишь, что глаза Дамы стали глубже, а голос Рыцаря жестче, но это всего лишь говорят. Чужая душа, до тех пор, пока она не попала в коллекцию, покрыта мраком тайны, мы не можем знать ничего, а потому будем говорить только правду.

В полдень, когда тени коротки, а мгновенья протяжны, Рыцарь увидел Белую Птицу. Она летела над бескрайним полем Ожиданья, величаво расправив свои блистающие крылья, и небо было сине до слез, и оно скользило и хрупко звенело на кромках ее тугих перьев. Рыцарь помнил, что Птица летает лишь над Дамой, и мы не будем говорить, что сердце его забилось, - мы этого не можем знать – нет! Мы не будем. Рыцарь просто поехал навстречу.

- Здравствуй, - сказал он и улыбнулся.

- В последний раз я выразилась немного резковато, - ответила ему Дама и тоже улыбнулась. – Я приехала извиниться за свою грубость и надеюсь, что не сильно обидела Вас.

- Что вы! – удивился Рыцарь, и они поехали рядом.

А в это время стоял май месяц – душный от запахов сочных трав май. Птицы, уже свившие гнезда, были еще беззаботны, и их песнями были густо напоены вечера и легкие вечерние ветра, ласково обдувающие кожу. Свирепо цвели огромные, невиданные цветы, источавшие тонкие ароматы, кружившие голову, напоминавшие об Эдеме, на пыльные и горячие солончаки выползали ядовитые гады и нежили в солнечных лучах кольца своих влюбленных тел, и терпкая полынь серебрилась в их непрозрачно-тусклых глазах, и дни пролетали незаметно, захлебываясь плотным светом солнца, стрекотанием насекомых, гулким полумраком лесов, короткими и бешеными ливнями, после которых от тучной земли клубами поднимался в небо тяжелый дух плодородной и жирной почвы, не могущей исчерпать в себе жизни.

О чем думали Дама и Рыцарь зябкими до хруста утрами, когда едва взошедшее солнце начинает жечь лицо? Фиолетовый лед в глазах Дамы стаял, голос Рыцаря стал гортанен, и нельзя знать того, что скрыто от нас, но я говорю: «Они думали друг о друге», ибо Дама любила Рыцаря, а Рыцарь любил Даму, и говорю это я – вечный и мудрый, говорящий одну только правду.

«Любо-овь!» - посмеются те, чей куцый ум не идет дальше слов «положено» и «не положено». Да! Им это чувство не может дать ничего, кроме изжоги, потому что оно и не посещает их. Ведь нельзя назвать любовью слюнявые переживания гладеньких молодых людей в промежутках между приемами пищи, не опускающиеся ниже границ приличий и не поднимающиеся выше пределов дозволенного. Никто из них и не подозревает, что и свинью можно приучить носить одежду, есть за столом, считать и складывать, но она от этого не станет человеком.

Есть и другие – мнящие себя сильными, но всего лишь жестокие люди, не признающие любовь, хотя и знающие о ее существовании и презирающие её как слабость…

Но я рассказываю о Рыцаре и Даме, отнюдь не о трусах, закрывающих глаза лицемерным и бессильным прищуром… Вернемся к сказанию о Белой Птице, ведь время не существует только для Дамы и Рыцаря, для всех же остальных, и для нас с вами время – странная вещь, имеющая обыкновение проходить и таять.

Оно шло – плавно и мощно – и настал тот день, и Дама сорвала цветок и протянула его Рыцарю:

- Посмотри, он увял. – И легкая тень мелькнула на ее прекрасном лице.

Они стояли на склоне, покрытом волнующимися на ветру травами, Белая Птица парила над ними, и облака быстро летели по гладкому небу, время от времени захлестывая солнце рваными краями.

- Нас это не касается, - тихо сказал Рыцарь Даме, но слова его были невнятны, и Дама чувствовала это. Она грустно улыбалась Рыцарю, а он продолжал:

- Нас не касается это, потому что мы растворимся друг в друге, потонем в душах друг у друга, а церковники говорят, что души бессмертны.

Но Дама усмехнулась:

- Дорогой друг, душа бессмертна, но тело стареет. Мы вышли из реки Времени, но оно, время, в нас, и мы беспомощны…

Дама была права, как всегда. То, о чем она слабо догадывалась, еще не выражалось словами и чувствами, но уже слегка царапало краешек ее сердца, сгоняя с губ улыбку и заставляя сдвигать к переносице тонко выписанные брови. Жизнь такова, что люди, слабые духом, неизбежно приходят к ее концу, по тяжелой этой дороге теряя молодость, друзей, счастье. Сильные же умы не тратятся на мелкие трепыхания сущего и потому бессмертны. Избранные настолько неподвластны серому нашему бытию, что лишь собственные их души могут погубить таких людей, лишь собственные страсти надламывают стержневую основу их жизни, лишь они сами могут победить себя, проложить дорогу в царство теней. В каждом из них – свое мироздание и свое время, и распорядку внутреннего его шага подчинены они, только лишь сокрушающим толчкам собственного сердца… Дама и рыцарь были именно такими людьми.

Но лишь теперь она стала понимать, перед каким выбором поставил ее Рыцарь. Она уже знала, что есть душа Рыцаря, знала, что, ни секунды не задумываясь, он отдаст Душу, положит к ее ногам, даже не спрашивая, что она сделает с ней. Смешно! Остатки ее коллекции все еще вертелись вокруг, совсем недавно это так забавляло ее – теперь же перед ней лежала бескрайняя Душа Рыцаря, и вся она могла принадлежать ей. Может быть, не вся целиком, ибо и сам Рыцарь не знал границ своих владений, а следовательно, не мог их подарить полностью. Неважно. Цена за обладание Душой Рыцаря была – смерть!

Любовь его была безмерна, она давила, рвала тонкие струны сердца, сжигала, и Дама постоянно чувствовала себя на краю пропасти, имя которой – Ничто. Лишь оно, великое и непонятное, не имеет пределов, первопричины и цели, лишь его можно сравнить с истинной любовью. Пусть те лжецы, что твердят о созидающей любви, и те негодяи, что бормочут о хаосе этого чувства, прислушаются к словам того, кто безмерно мудрее их! Любовь не добра и не зла, это не чувство, не страсть, не мысль, не дух… Нет ничего, что сравнимо с ней, лишь великое Ничто. Но если Любовь – способ существования для людей, в своем величии ушедших вверх, то Ничто ждет нас всех внизу. Мы, простые люди, обитающие меж двумя субстанциями, нам снятся мутные кошмары от вползающих по ночам испарений, наши сердца болят от безжалостных граней истинной Любви, и мы послушно катимся в ветре времени к черному кругу смерти, однако это мы – слабые люди. Рыцарь же и Дама могли спокойно стоять на земле, провожая взглядами сухие клубки перекати-поля, стремящиеся к горизонту. Но они поднялись в высокую сферу Любви, а чем выше от поверхности планеты, тем сильнее ветер, и там, за нежной хрустальной гранью, голубовато отблескивающей на солнце, там – вечный ураган, выстоять против которого не в силах даже Рыцарь и даже Дама!

И Дама уехала. Она уехала ночью, тайком от Рыцаря, и спустилась по ущелью на равнины, на низменные равнины, где кавалькады веселых всадников устраивали турниры для своих благородных спутниц, где вовсю шла соколиная охота, где крестьяне пахали, ткачи ткали, кузнецы ковали, воры воровали, судьи наказывали, ну, а рыцари воевали за веру. Дама, конечно же, заняла в светском обществе подобающее ей место, и – она была сильная женщина – никто не мог сказать, что чаша смертельного знания до дна выпита прекрасной, как ангел, Дамой. Жизнь текла спокойно и размеренно, людей в этих местах очень много – большинству приятны и теплое солнышко, и незаметно подталкивающий нас ветерок… В конце концов Дама вновь затерялась на блестящих балах и праздниках, и не будем гадать о ее жизни.

… Рыцарь проснулся утром – внезапно и больно, словно его толкнули. Он, посмеиваясь и досадуя на себя, встал, хотя еще не светало, и вышел во двор замка. Копошились и ссорились звери – Рыцарь по выработанной привычке каждый день дарил их Даме – шумели деревья в замковом парке, где-то вдали ревел, задрав хобот, мамонт Тревоги. Что-то мешало Рыцарю, какая-то мелочь, ускользавшая от сознания. Он посмотрел на окна Дамы, они, естественно, были темны, и Рыцарь, вздохнув, повернулся, чтоб идти обратно в замок, но тут он понял, что беспокоит его. На шпиле большого донжона замка не сидела Белая Птица. Рыцарь остановился, размышляя о возможных последствиях этого, и, повернувшись к Звезде своего Счастья, увидел, что она клонится к горизонту. Вдруг страшная догадка мелькнула у него в голове, и он бросился к конюшням. Скакуна Дамы не было.

Как гнал коня Рыцарь! Стебли трав под копытами обрывали свои песни, с шипением тянулись вслед умчавшемуся верховому, перепелки испуганно вспархивали с гнезд и слепо метались в светлеющем небе, крадущиеся от рек туманы настороженно замирали у самой земли, прислушиваясь к бешеному бегу, мерцали звезды, задыхались ветра. Как гнал коня Рыцарь!.. Однако, видимо, знание сильнее желаний… Дамой был сделан выбор, Рыцарь понял это, и вход в ущелье Недоверия – единственную дорогу в Душу – был отрезан огромной трещиной. Там, за ней, за отрогами гор, за гранитными плитами скал, остро поблескивало в лучах зари оперенье Белой Птицы, и Рыцарь знал, он привык, что Птица парит над Дамой.

Но! Но все разговоры о крыльях любви – обычная ложь бумагомарак, выросших, питаясь желтыми листами глупых книг. Вот крылья Птицы сверкнули еще раз, еще и – исчезли. Край солнца за спиной Рыцаря поднимался теперь молчаливо и бессмысленно, ничто не задерживало его лучи, и они уходили за неровный гористый горизонт перед Рыцарем и бесцельно пропадали, гибли в фиолетовом небе.

Что сделал рыцарь? Он спрыгнул с коня и шагнул к раскрывшейся перед ним пропасти. Но там, на маленьком уступе, прижимаясь к стенке разлома, жалобно поскуливала душа из коллекции Дамы. Рыцарь бросил на нее долгий взгляд и, рассмеявшись горько и громко, вскочил в седло. Скоро стук копыт затих и лишь тихий ветерок слабо шуршал каменной пылью, завивая ее кольцами и бросая их на стебли трав.

Вечером этого же дня Белая Птица вернулась к Рыцарю. Одна. Без Дамы. Впрочем, Рыцарю это было безразлично, во всяком случае теперь. Он не прощал двух вещей: мужчинам – глупости, а женщинам – трусости. Не прощал, по крайней мере, пытался себя в этом уверить. Да и крестовые походы не могли откладываться из-за его личных неурядиц, он и так пропустил несколько сезонов, а все же не уходил из Души. Что трещина! При теперешнем обилии свободного времени навести мост не составляло труда. Рыцарь медлил. Кого он ждал в Душе – в этом он не признавался даже самому себе, но ведь это не тайна! Сутками лежал он навзничь на земле, глядя на кружившую в небе Птицу и вспоминая Даму. Ее голос и смех были слишком живы и слишком отчетливо звучали в нем, чтоб он мог себе позволить заглушить их стуком топора или визгом пилы. К тому же все в Душе было связано с Дамой, как он мог рубить деревья, в тени которых она гуляла? С другой стороны, позволительно ли ему считаться рыцарем, имеет ли на это право человек, позволивший любимой женщине испугаться? Чего – неважно. Бога, дьявола, жизни, смерти – неважно, но раз он был рядом, а она испугалась – какой же он рыцарь?

Так проходили долгие дни, а Рыцарь бездействовал. Погода в Душе между тем портилась. В трещину уходили почти все реки, влага исчезла, и пустыня Одиночества вместе со степями Тоски быстро поглощала все новые и новые земли. И вот – не первый раз, но все уже было когда-то, все – Рыцарь просыпал песок меж пальцев и огляделся вокруг.

Замок разрушился, реки высохли, парк исчез, впрочем, исчезли и леса, и луга. Рыцарь сидел один посреди безбрежных песков, и Белая Птица кружила в небе над ним, сверкая опереньем в палящих лучах безжалостного светила. Душа умирала и ничто не могло ее спасти. Это так банально!

Часы, и дни, и вся жизнь Рыцаря потекла теперь спокойно и размеренно. Конь его пал, и Рыцарь, проснувшись утром, вставал и, не торопясь, шел. Шел просто так, никуда, время от времени посматривая на кружившую в жарком небе Птицу, удивляясь ее непонятной к нему привязанности и ожидая вечера, когда можно, наконец, будет лечь на песок и закрыть глаза. Ночью на его меч оседала роса, утром он выпивал горсть воды и продолжал путь.

Найти границу своей Души, ее предел… Это не приходило ему в голову, но, возможно, принесло бы ему облегчение, и инстинкт вел его вперед. В те далекие темные времена даже ангел-хранитель Рыцаря не был вполне образованной личностью и, естественно, не знал слов Гегеля о том, что дух, познавший предел, этого предела не знает. Так что, движение Рыцаря лишь расширяло границы его Души, что, в сущности, грозило образованием еще одной, наряду с Сахарой, великой пустыни. Да, имеет смысл стремиться за горизонт, но только не в том случае, когда твоя душа представляет собой голую пустыню или выжженную степь!

А Рыцарь шел, и шли дни, и пошли снега, и пришло то утро, когда Белая Птица спустилась к нему, чтобы отогреть его, замерзающего среди холодных песков, лениво переползающих шипучей поземкой. И с этого рассвета Белая Птица начала приносить ему еду и питье, и по ночам накрывала его своими большими крыльями, и Рыцарь улыбался во сне. Так продолжалось долго.

В один из дней – таких же, как все остальные, сирых и убогих дней – Рыцарь шел по мерзлому такыру, опустив голову и скользя взглядом по паутине трещин у себя под ногами. На дальних барханах выл ветер, небо было серо и холодно. Внезапно раздался пронзительный клекот Белой Птицы. Он поднял голову… Перед ним стояла Дама.

«Как же трещина?» – спросят дотошные радетели и искатели точных деталей. Полно, разве кто-то уже выяснил, каким образом любимая женщина входит в душу? Некоторые вползают, некоторые влетают. Гурманы слова употребляют выражения типа “врываются”, но все это второстепенные нюансы – так считаю я, чего вполне достаточно, чтоб принять это за истину.

- Я так долго искала тебя, - пожаловалась Дама. – Здесь все так изменилось, так… - Она попыталась найти нужное слово, но не смогла и улыбнулась.

- А ты не меняешься. Все такая же. – ответил Рыцарь и тоже улыбнулся. – Зачем ты искала меня?

Дама подумала, что раньше Рыцарь ни о чем ее не спрашивал, и внимательно посмотрела ему в лицо.

- Разве ты не рад мне?

Да, она не менялась, оставаясь по-прежнему дерзкой и прекрасной.

- Ты видишь, я выбрал не то, что выбрала ты, - Рыцарь смотрел прямо в глаза Даме. Конечно, трудно простить, если тебе дали понять, что не считают тебя рыцарем без страха и упрека. Есть и другая версия: ни один рыцарь не простит даме, ни одной даме то, что он позволил ей усомниться в нем.

- И ты не рад мне? – повторила Дама.

- Я ждал тебя, - сказал Рыцарь, и он не солгал, ибо все эти долгие нищие дни действительно ждал Даму. Ведь если бы он ушел, не дождавшись, она могла бы искать его здесь, в то время как он был бы где-нибудь в другом месте.

- Ждал? – обрадовалась Дама, но Рыцарь коротким жестом руки остановил ее:

- Ждал, чтоб сказать, что это все. – Он непонятно улыбался Даме, и голос его был нежен.

- Что – все? – не поняла Дама, чувствуя, как сжалось ее сердце.

- У меня нет ничего, что я мог бы дать тебе, - он нагнулся и, зачерпнув рукою песок, протянул его Даме. – Только песок.

Выл ветер на дальних барханах, и под ногами шипела поземка. Долгое мгновение они стояли неподвижно, потом Рыцарь ссыпал песок с ладони.

- Я ухожу. Прощай. – И он повернулся, чтобы идти, но Дама – простим ей такую невоспитанность! – схватила его за руку:

- Постой! – Она не хотела, нет, она не хотела, чтобы Рыцарь ушел. Что вы, какая дама захочет этого!

- Прости меня, - сказал Рыцарь и осторожно высвободился. – Я пойду.

Он повернулся и зашагал к гребню бархана, и Белая Птица тоже сдвинула свои плавные круги на низком небе.

- Постой! – закричала Дама и горько заплакала. – Я теперь заблужусь! Я умру здесь! – Бедняжка, она все еще не верила в то, что Рыцарь уходит, и пыталась дать ему веское основание остаться.

Он действительно остановился и медленно повернулся к ней:

- Неправда. Тебя нет в моей Душе, и как только ты захочешь, ты исчезнешь отсюда. – Рыцарь постоял, словно бы о чем-то размышляя, и Дама поняла, что он может действительно уйти, что он уже уходит!

- А Птица? Ты отнял мою Птицу, - всхлипнула она.

Рыцарь улыбнулся и посмотрел в небо. Там плавными кругами летала Белая Птица, и, сквозь невесть откуда взявшиеся разрывы в тяжелых тучах, солнце играло на ее чистых крыльях. Рыцарь взял свой меч и снова улыбнулся Даме.

Он был хороший воин – может быть, даже не хуже, чем Ричард Львиное Сердце, и поэтому не промахивался, и Белая Птица с коротким предсмертным криком рухнула к ногам потрясенной Дамы, и в белоснежной груди ее торчал меч Рыцаря – знаменитый меч Улыбка Смерти.

Рыцарь вынул его из раны, и глаза Птицы подернулись голубоватой паволокой.

- Я вернул тебе твою Птицу. – Он повернулся и ушел бить неверных.

…Так заканчивается легенда о Белой Птице. Грустно, но, сознайтесь – красиво. Это, согласитесь, не «Жили они долго и счастливо, и она нарожала ему кучу детей!». Дама никого не рожала, а просто исчезла, во всяком случае, я ничего об этом не знаю.

Ну, а Рыцарь… Что ж, Рыцарь до сих пор бьет сарацинов, и одно его имя наводит ужас на неверных.

Острия вражеских мечей и копья мавров – лучших в мире метателей – не могут причинить ему вреда. Он непобедим и неуязвим. Говорят – нет, сам я ничего такого не видел – говорят, что в самые жаркие минуты сражений, когда земля раскисает от пролитой крови и за тучами стрел не видно солнца, с небес опускается огромная Белая Птица и закрывает Рыцаря своими крыльями.

Скептики заволнуются: «Он же убил ее собственными руками!» - и так далее и тому подобное. Но надо слушать меня, а не их. Я мудр настолько, что ничтожная крупица моих знаний способна успокоить вечным сном страха перед разверзшейся бездной, и я говорю: «Да. Это правда». Я говорю правду, одну только правду, ничего, кроме правды… Белая Птица была не что иное, как птица Счастья – Феникс. Феникс же бессмертен. Некоторые люди почему-то считают, что Феникс – синий… Пусть так. Значит, это был Феникс-альбинос.

Кангаур


Тема: Сатира и юмор в литературе.

Авторы и произведения: М.Е. Салтыков-Щедрин «История одного города», Р.Л. Асприн «Ещё один великолепный миф».

Проблемы: Смех как средство воздействия на человека, изобразительные средства языка сатиры и юмора.