Geum.ru

Исследования старых востоковедов об Омаре Хайяме, гениальном представителе иранско-арабской идеологической культуры XI-XII вв н. э

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3


1. Философских или пропедевтических (математических) и логических.

2. Книг откровения: Тора, Евангелие, Псалтирь, Коран и другие пророческие книги.

3. Книг естественно-исторических, трактующих о форме творения, о соединении сфер, о знаках зодиака, о движении светил и их влиянии на все, что происходит, об элементах и превращениях одного в другое, наконец о различных продуктах природы: минералах, растениях, животных и человеке. Все эти явления суть только формы и символы для таинственного и адекватного знания, которое доступно человеку лишь с внешней стороны.

4. Книг теологических, которые написаны лишь для чистых и совершенных людей. Книги эти трактуют о подлинной сущности душ и их видах, о том, как они (души) движут и направляют тела. Одни души глубоко погрязли в телах, другие пробудились от этого телесного оцепенения и стремятся возвратиться к богу.


Все это говорит за то, что воззрения арабских энциклопедистов были близки к неоплатонизму, который проникал собою все теософские ереси ислама. Из этих ересей особенно следует отметить ересь знакомых уже нам исмаилитов, одним из ответвлений которой была секта асасинов Хасана Саббаха. Некоторые утверждают, что "чистые братья" находились в тайных сношениях с исмаилитами. Как бы то ни было, в странах правоверного ислама те и другие, т. е. исмаилиты и басрийцы, могли вести лишь подпольную пропаганду своих идей, которая, правда, находила там благоприятную почву.


Это общее подполье, в котором часто работали вместе теософы и настоящие "свободомыслящие", т. е. атеисты и материалисты, и (дает повод для смешения в одну кучу таких мыслителей и поэтов, как мистик Абу-Саид к прожигатель жизни Авиценна, теософы из Басры и Хайям. Между тем это смешение совершенно искажает историческую действительность арабской философии. При этой подтасовке выходит, что последняя совершенно не имела материалистической струи. Между тем уже Авиценна был ярким прототипом француза Ламетри. Истинное мировоззрение этого арабского "князя врачей" было, безусловно, материалистическим. Он, правда, тоже писал комментарии на Аристотеля в исламистско-схоластическом духе, - но, живя в век ханжей и святош, делал это для отвода глаз. Авиценна сам говорил: "С двумя - тремя глупцами, которые по глупости считают себя за самых умных в мире, ты притворись ослом - ведь всякого, кто не осел, эти ослы сочтут неверным" [Dieterici, цит. соч., 62.]. Атеизм и богохульство Авиценны вошли в поговорку и слишком известны, чтобы их можно было отрицать.


Омар Хайям - самый яркий представитель материалистической струи в арабской, или, может быть, лучше - арабо-иранской философии, вполне самостоятельный мыслитель, отразивший в себе все противоречия мусульманского Востока XI-XII вв.


Основная и исходная черта мировоззрения Хайяма - его четко выраженный и многократно подчеркиваемый материализм. Признание объективной реальности природы, существующей вне нас и до нас, независимо от нашего "я", признание, составляющее исходное положение материализма, мы находим у Хайяма в таких стихах:

Я в этот мир пришел, богаче стал ли он?

Уйду, - великий ли потерпит он урон?

О если б кто-нибудь мне объяснил, зачем я,

Из праха вызванный, - вновь стать им обречен.

Перевел О. Румер

Против этого возражают иногда, что Хайям был суфием-мистиком и это, следовательно, приведенное четверостишие надо понимать в теософском, или лучше в пантеистическом смысле. Это значит, что для Хайяма мир был по существу самим "богом, что для него положение deus sive natura (бог или природа) имело гораздо более глубокое значение, чем для Спинозы, и что, следовательно, этот робаи означает лишь вечность божества.


Конечно, если придерживаться принципа - выдавать желаемое за действительность и не считаться ни с какой логикой, то можно как угодно понимать любые слова любимого мыслителя. Но в данном случае - в вопросе о суфизме Хайяма - ларчик открывается слишком просто. Суфии долгое время были единственными хранителями и носителями культурных сокровищ старого Ирана. Только благодаря им дошли до нас некоторые слишком одиозные в глазах исламистской церкви памятники литературы. Ордена культурных суфиев в известной мере играли роль средневековых христианских монастырей Западной Европы. В искусстве письма, имевшем до введения книгопечатания большое значение для размножения книжной продукции, а тем самым и сохранения литературных памятников, просвещенные суфии не имели себе равных на Востоке. Естественно, что эти мусульманские теософы всему культурному наследию старались придать надлежащий вид, не останавливаясь и перед явными подтасовками. Но и помимо последнего средства, суфиям не привыкать было к аллегорическим толкованиям. Они до полной неузнаваемости изменяли, например, Коран, придавая его часто слишком конкретным высказываниям особый, переносный или духовный смысл. [Достаточно привести по этому поводу отрывок из стихотворения знаменитого суфийского поэта Джелаль-эд-Дина Руми (ХШ век): "Знай, - пишет он, - слова Корана просты, но по ту сторону внешнего они скрывают внутренний тайный смысл; рядом с этим тайным смыслом есть еще третий, приводящий в замешательство тончайший разум; четвертого значения еще не познал никто, кроме бога, несравненного и всеутоляющего; так можно итти дальше, до семи значений, одно за другим". И. Голдцигер, "Лекции об исламе", 1912, 224.]


Впоследствии, когда европейцы стали изучать литературу Ирана, суфии немало потрудились, чтобы ввести в заблуждение доверчивых и наивных Herren Gelehrte. Ярким примером может служить в этом отношении французский ученый Николя [Nicolas, "les quatrains de Kheyam", Paris 1867]. Работая над Хайямом с суфием-переводчиком, этот востоковед совершенно закрыл собственные глаза на вещи и на все смотрел через очки мировоззрения своего учителя. Впрочем, теософия и сама по себе очень свойственна буржуазному мировоззрению, и можно смело сказать, что западные ученые и суфии имели нередко много точек соприкосновения, так сказать, de profundis. Но нужно помнить, что суфизм не атэистичен. Отрицая официальную религию, суфии, однако, были пантеистами чистейшей воды и возводили понятие бога в еще более высокую степень, чем религиозные ортодоксы. Совершенно иное видим мы у Хайяма.


Одна из ярких черт мировоззрения Хайяма - его атеизм. Не простая антирелигиозность, направленная против исламистской ортодоксии, против Корана и мулл, а именно атеизм как полное отрицание всякого божества. Если у Спинозы можно еще найти известные элементы мистицизма, или, лучше, пантеизма, выраженные в его amor intellectualis, то никакой подобной "любви" к богу-природе у Хайяма нет совершенно. Его пессимизм не оставляет камня на камне от той удивительной гармонии в явлениях природы, которая поражала Спинозу и особенно Ньютона, заставляя последнего смотреть на мир, как на огромный механизм, премудро управляемый божественным машинистом.


Знаменитый Робайят Омара Хайяма представляет сборник поэтических сентенций с сильно выраженной эмоциональной окраской. Читая Хайяма, часто не знаешь, искать ли мысль в его четверостишии или просто наслаждаться прелестью стиха, его отделкой и неподражаемой образностью и звучностью. Другими словами, мы имеем, собственно, популярное изложение философии, в котором, конечно, четко выражаются основы мировоззрения автора, но у нас нет возможности вникнуть в его философию глубже...


Во всяком случае, ни атеизм, ни материализм Хайяма не подлежат никакому сомнению. Трактовать его четверостишия в переносном, мистическом смысле можно, только явно извращая (что особенно легко делается при переводах) смысл, ставя наголову всю его теоретико-познавательную установку. Достаточно привести один пример (из многих аналогичных), чтобы убедиться в этом. Хайям пишет:

Дух рабства кроется в кумире и Каабе.

Трезвон колоколов - язык смиренья рабий,

И рабства подлая печать равно лежит

На четках и кресте, на церкви и михрабе.

Перевел О. Румер

А Николя в своем подстрочном французском переводе ухитрился понять это место так: "Храм идолов и ка'ба - это место поклонения (богу). Колокольный звон - это гимн, воспеваемый в честь всемогущего. Михраб, церковь, четки и крест, поистине, - все это различные способы воздавать хвалу божеству".


Однако у Николя и других исследователей Хайяма, зачисляющего этого великого материалиста в число суфиев, имеется некоторое формальное основание для такой подтасовки, и по этому поводу здесь следует сделать небольшое отступление. Подлинная суфийская поэзия, излюбленной формой которой было тоже робаи допускала материалистические образы, заимствуемые из народной поэзии, но толкуемые в переносном смысле. Так, под телесной "подругой" или "другом" суфии обычно понимали само божество, любовь - трактовалась в божественном смысле, а опьянение вином - рассматривалось как мистический экстаз. Мистицизм и эротика всегда тесно связаны друг с другом. Однако все имеет меру.


В самом деле, как можно мистически истолковать такие, например, стихи Омара Хайяма:

Суровый Рамазан велел с вином проститься;

Где дни веселые? О них нам только снится,

Увы! Не выпитый стоит в подвале жбан,

И не одна ушла нетронутой блудница.

Перевел О. Румер

Или еще:

Святоши! Грешником считаете меня вы

И беззаконником завзятым. Вы не правы!

Я, хоть и пьяница, блудник и педераст,

Блюсти строжайшие считаю долгом нравы.

Перевел О. Румер

Впрочем, существо вопроса заключается, конечно, не в этих чисто формальных соображениях. Хайям, как сказано, - убежденный материалист и атеист. Об этом красноречиво свидетельствует все основное содержание его Робайят.

Начать хотя бы с того, что, вопреки коренной доктрине суфиев, Хайям определяет человека не как эманацию божества, а как простой прах. Он посвящает этому вопросу целый ряд четверостиший, варьируя их на самые различные лады. Вот он наблюдает гончара за работой и узнает в овале кувшина - череп шаха, а в ручке - руку нищего. Или такие строки:

Тогда прильнул устами к чаще я,

Дабы познать источник бытия.

И мне уста ее шепнули: "Пей,

Пока ты жив! Жизнь коротка твоя".

Перевел О. Румер

Этот круговорот материи без всякого намека на какую-то особую духовную субстанцию, так образно переданный Хайямом в виде разговора глиняных кувшинов в мастеровой гон-чара, вдохновил Фиц-Джеральда (лучшего европейского переводчика Хайяма) составите целую драматическую вариацию на тему: "Кузэ-Намз", т. е. "Книга о глиняных кувшинах". Правда, эта экстраполяция, как и весь перевод Фиц-Джеральда, слишком стилизует Хайяма, слишком изображает его в духе европейского пессимиста-скептика, - но, несомненно, правильно подчеркивает ту черту в философии Хайяма, которая убедительнейшим образом свидетельствует о его материализме, столь сходном о философией Демокрита, Эпикура или Лукреция.


В самом деле, как можно понять в духе суфизма, как можно теософски интерпретировать такие, например, его стихи:

Кувшин мой! Некогда терзался от любви ты,

Тебя, как и меня, пленяли кудри чьи-то,

А ручка, к горлышку протянутая вверх,

Была твоей рукой, вкруг милого обвитой.

Перевел О. Румер

Давно - до нас с тобой - и дни и ночи были,

И звезды, как сейчас, по небесам кружили.

Не знаешь, как ступить, на этот прах земной,-

Зрачками любящих его песчинки жили.

Перевел В. Тардов

Верно, что сторонников суфизма можно разделить на две группы - признающих шариат и отвергающих его. Но для обеих групп все же остается действительным исходный принцип теософского познавания: непосредственное созерцание, интуиция, озарение. "Всякое знание, основывающееся на размышлении и умозрении, не обеспечено от возможности быть потерянным вследствие сомнений и смешения понятий", - пишет по этому поводу Ибн-Араби. И продолжает: "В собраниях любящих имеет значение нечто другое [чем наука или доказательство. - А. Б.], и вино любви причиняет другого рода опьянение. Иное дело наука, познаваемая в медресе, и иное дело любовь" [И. Гольдцигер, цит. соч., 158.]. (Здесь под любовью понимается своеобразный суррогат, спинозовского amor dei. Аттар же прямо заявляет: "Когда открывается истина, разум отступает назад" [Гольдцигер, цит. соч., 159.]. Непосредственное растворение в божестве, переживание блаженства от сознания того, что человек есть эманат божества, живая складка на вечной одежде Брамы, - вот цель интуитивного познания суфиев.


Ни тени подобного блаженств" или даже только предвкушения его не находим мы у Хайяма. Наоборот, он ищет блаженства в весьма конкретных вещах. Его этика гедонична: вино, красивая девушка (или юноша), пьяные друзья и музыка - вещи, категорически осуждаемые Кораном, - вот предметы, обычно воспеваемые Хайямом. При этом кристальная прозрачность смысла его четверостиший, их непосредственная образность исключает вся-кий намек на какое бы то ни было переносное толкование. Эти источники наслаждения он готов предпочесть даже науке:

Из кубков те, что в мэн, мной ценятся особо;

Наполни два таких, я залпом выпью оба,

Но прежде разуму и вере дам развод

И с дочерью лозы соединюсь до гроба.

Перевел 0. Румер.

Этика гедонизма всегда, как известно, связана с упадочной идеологией. И материализм Хайяма, конечно, не может нами рассматриваться в качестве революционизирующего общественное сознание фактора. Социальные отношения тогдашнего Ирана были слишком определенны, чтобы тот класс, идеологом которого, в сущности, был Хайям, мог претендовать на революционную роль. Торговый капитал и товарно-денежные отношения, на которые он мог опираться, по своей сущности не могли противостоять феодализму, как самостоятельное целое. К этому надо прибавить политический гнет и постоянные интриги, о чем так образно говорит сам Хайям в предисловии к алгебраическому трактату. Отсюда негативность его мировоззрения, отчаянный скепсис, переходящий в безысходный пессимизм.


В истории философии следует различать два типа материалистических мировоззрений. С одной стороны, - это материализм, являющийся передовой идеологией революционных классов. Он организует боевые силы того класса; (или классов), который ведет человеческое общество на высшую ступень развития. Поэтому такой материализм проникнут бодростью, уверенностью в своих методологических построениях и революционно-боевыми устремлениями. Это, так сказать, материализм позитивный. Но есть материализм, который можно назвать негативным. Это материализм, своеобразно выраженный в негативных тонах гедонизма, упадочничества, сомнения и т. д. Эта идеология свойственна тем социальным группам, которые прекрасно понимают распад существующих производственных отношений, ясно сознают необходимость социальной бури, но им не на кого опереться, чтобы от негативной стороны их мировоззрения придти к позитивной деятельности. Вместе о мистиками уходят они в себя, замыкаются в кругу узких дел, ищут выхода в науке и искусстве, и, не уходя совершенно от действительности, как это пытаются сделать мистики, воспринимают ее эгоистически. Carpe diem - вот их лозунг, и Хайям "ловит минуты", живет настоящим, решительно вычеркивая из календаря, над которым он немало потрудился, - Вчера и Завтра. "Живи Сегодня, а Вчера и Завтра не так нужны в земном календаре", - говорит Хайям.


Что Хайям не суфий, видно также из того, что философия его проникнута фатализмом. К фатализму можно придти двумя путями: или доводя до логически неизбежного абсурда свободную волю человека или, наоборот, механически понимая детерминизм, принцип всеобщей обусловленности. В первом случае свободная воля есть нечто, не подчиненное законам материальной природы. Но свободная воля и не произвол, - ведь это бы противоречило премудрости божьей, ergo, свободная воля определяется божественным смыслом. До каких пределов? Очевидно, рассуждая логически, до таких, - что "даже волос о головы человека не может упасть без воли божьей". Известно, что доведенный до абсурда детерминизм суннитских теологов отрицался уже шиитами, которые считали всеобщее предопределение несовместимым с благостью Аллаха. Суфии шли в этом отношении еще дальше шиитов. Это видно хотя бы уже из того, что для суфиев исповедание официальной религии ничего не значило. Всякий человек есть эманат божества и, следовательно, после свершения известных подвигов может слиться о богом, стать самим богом. Индетерминизм играет при этом роль основной установки в мировоззрении суфиев. Наоборот, суннитская ортодоксия учила, исходя из прямого смысла слов Корана (сура 17, ст. 14), что бог сам строго распределил между людьми роли верных и неверных (кяфиров), что истинные муслимы потому именно стоят выше прочих людей, что они (муслимы) - избранники божьи. Для кяфира же путь к спасению принципиально закрыт; неверные - это люди, отверженные самим аллахом. Принцип предопределения в суннизме составляет даже особый догмат (эдалет). Однако в правоверном суннизме заподозрить Хайяма никто еще не собирался. Достаточно привести на этот счет хотя бы такие его стихи:

Вхожу в мечеть смиренно с поникшей головой,

Как будто для молитвы... Но замысел иной:

Здесь коврик незаметно стащил я прошлый раз,

А он уж поистерся... Хочу стянуть другой!

Перевел Л. Н.

Неправда, будто пост нарушил я затем,

Что Рамазан презрел, забыл о нем совсем;

О нет, от мук поста я света дня не взвидел,

Подумал: ночь еще, я ранний завтрак ем.

Перевел О. Румер

Не подлежит сомнению, таким образом, что фатализм Хайяма чисто материалистический, это не фатализм божественного произвола, а фатализм неизменных законов природы, понимаемых механистически.


Как похоже, например, на Спинозовскую или, еще лучше, Гольбаховскую трактовку детерминизма утверждение Хайяма:


Куда игрок направит мяч, туда

Летит он безо всяких "нет" иль "да".

Перевел 0. Румер

Или такое четверостишие:

В божественной скрижали начертаны давно

Все радости, печали и все, что суждено.

Мольбами и слезами, обильными, как дождь,

Мы капли не прибавим к тому, что дам дано

Перевел Л. Н.

[Гольбах пишет по тому же поводу: "Слабый, суетный человек... Неужели ты воображаешь, что твои мольбы заставят природу остановиться в ее вечном движении или переменить направление его?" См. "Система природы", 192.]


Однако если Спиноза находит выход в том, что именно познание необходимости делает человека свободным, что человек свободен, когда он "руководствуется одним только разумом" [См. Спинова, "Этика". Перев. Иванцова, 322.], - то у Хайяма нет этого позитива. Он не видит выхода в познании, а готов считать и его бессмысленным, тщетным занятием.

Когда-то просвещал нас синклит седых бород,

Когда-то восхищая нас и нашей мысли плод...

А что в конце осталось? Последний вывод вот:

Сюда прилив примчал нас, отсюда вихрь несет.

Перевел Л. Некора.

Поэтому - лови момент, пользуйся настоящим, но не будь алчен в своих желаниях, не стремись забираться высоко по лестнице социальной карьеры. Не в этом ведь заключается, сладость минуты. Великие и сильные мира сего одинаково превращены безжалостным "колесом неба" [т. е. течением времени] в прах. Мудрый должен быть скромен в своих желаниях и не забывать, что он - человек и что, следовательно, ничто человеческое ему не может быть чуждо. И он говорит о себе:

Все ароматы жадно я вдыхал,

Пил - все лучи, а женщин - всех желал...


Жизнь слишком обольстительна, но она коротка. Это мимолётно блеснувший на солнце изгиб ручья, который теряется где-то в горной расселине.


Философию Хайяма иногда сравнивают с эпикуреизмом. Но это сравнение можно проводить лишь отчасти. Правда, Хайяма сближает с Эпикуром не только материализм, но и сенсуалистическая концепция в методологии. Однако этический гедонизм у того и другого различен. В этом отношении Хайям ближе к Аристиппу, основателю киренской школы. Философия carpe diem не является, в сущности говоря, эпикуреизмом. Последний искал, как известно, выхода из тех социальных сумерек античного мира, в условиях которых он создался, в этике, мало чем отличающейся от этики стоиков. Известен анекдот, по которому над воротами сада - академии Эпикура была такая надпись: "Гость, тебе будет здесь хорошо; здесь удовольствие - высшее благо". Однако гостя ждали в этом саду... источник свежей воды и вегетарианское блюдо из ячменной крупы. Проповедуя удовольствие, Эпикур предписывал своим последователям строгую диэту в пище я философскую тренировку воли [С. Трубецкой, "Курс истории древней философии", М. 1915, II, 164.]. Этический идеал Эпикура - атараксия, т. е. бесстрастие, невозмутимость. Истинный философ, по Эпикуру, среди самой жестокой пытки, когда, например, его поджаривают на медной сковороде, должен сознательно скандировать: "Как сладко мне, сколь это меня не заботит". И детерминизм отступает у Эпикура явно на задний план. Он прямо говорит: "Лучше верить в богов, чем быть рабом неумолимой госпожи, изобретенной физиками и называемой необходимостью". И Эпикур признает существование богов, ссылаясь на то, что "все мы имеем о них абсолютно достоверное (априорное?) знание". Только богов этих он представляет иначе, чем обычные в ту пору воззрения на них. Боги у Эпикура - это телесные антропоморфные существа, живущие между мирами и равнодушные к ходу вещей.


Совершенно иначе представляет себе дело Хайям. Он буквально издевается над идеей бога:

Жизнь сотворив, и смерть ты создал вслед за тем;

Назначил гибель ты своим созданиям всем.

Ты плохо их слепил? Но кто ж тому виною?

А если хорошо, ломаешь их зачем?

Перевел О. Румер

Он сравнивает бога с пьяным ремесленником, который в бессознательном, диком неистовстве уничтожает дело рук своих. Никакого логического оправдания не имеет идея справедливого и всемудрого божества с точки зрения Хайяма. Идея бога равносильна в лучшем случае идее о каком-то небесном театральном директоре, который в забаву себе создал этот мир и человека в нем:

Петрушки мы, а этот старичок -

Хозяин наш. Когда придет нам срок,

Повертимся над ширмой балаганной,

И снова - бух в походный сундучок.

Перевел В. Тардов

Но это не оправдание бога, а наоборот, его отрицание, выраженное в прекрасной иронии. Хайям недаром был астрономом, чтобы вместе с Лапласом сказать: "Исследовал я все не-бо, но никого нашёл кто бы ответил мне на загадки мира". Пришлось снова спуститься на землю и здесь вместе с Аристиппом признать, что вся мудрость мира состоит в признании минутного наслаждения за высший принцип жизни.


"Возьмите хмеля, золотите миг", - советует Хайям и иронизирует:

Рабы застывших формул осмыслить жизнь хотят;

Их споры мертвечиной и плесенью разят.

Ты пей вино: оставь им незрелый виноград,

Оскомину суждений, сухой изюм цитат.

Перевел Л. Н.

А главное:


- Друг, ничего в корчме не оставляй ты этой:

В нее возврата нет - об этом не забудь.

Перевел О. Румер

Хайям не отрицает, что и эти непосредственные блага жизни относительны и призрачны, что это лишь детская игра, но все другое - наука, политическая деятельность и т. п. - еще хуже. И подобно наиболее последовательным киренаикам, Хайям логически приходит к пессимизму, которого нет и следа у Эпикура.


Быть может, никакой другой из поэтов Ирана не славился так в Европе (и особенно в Америке), как Хайям. В Америке существуют специальные клубы хайямистов, а в Париже именем Хайяма называют кабачки. Существует огромное множество переводов его "Робайят" на все европейские и многие восточные языки. При этом каждый старается понять Хайяма по-своему, опираясь часто на явно искаженные переводы.


Однако должно разочаровать читателя. Образ мыслителя, который складывается у нас при исследованиях на столь далеком промежутке времени, да еще принимая во внимание глубочайшие потрясения, совершавшиеся в истории Ирана за весь этот период, - конечно, не может быть реальностью. Это не больше как литературный тип, полученный, правда, на основании некоторого исторического эквивалента, но тем не менее совершенно неизвестно - насколько ему соответствующий.


Прежде всего, следует иметь в виду, что вполне критически установленного подлинника Хайямовских "Робайят" мы не имеем. Существует множество различных списков позднейшего происхождения, в которых образ Хайяма варьируется на разные лады. При этом обо всех этих многочисленных списках велись и ведутся еще более многочисленные споры, в тумане которых иной скептик готов совершенно отказаться признать Хайяма за подлинно историческую личность. Достаточно сказать, что древнейшая из дошедших до нас запись "Робайят", так называемая Бодлеанская, сделана спустя три с половиной века после смерти поэта. Далее, в существующих списках "Робайят" число четверостиший Хайяма колеблется от 100 до 1000. Среди них есть множество таких, которые взаимно исключают друг друга по смыслу. Русский исследователь Хайяма проф. Жуковский доказал к тому же, что многие из четверостиший Хайяма встречаются на протяжении веков у самых различных поэтов, являясь переходящими или странствующими. Совершенно невозможно сказать, кому они принадлежат и даже когда появились.


Учитывая всё это, мы должны признать, что с точки зрения строгой науки лицо поэта Хайяма невосстановимо, но мы наверняка знаем, что в мощном потоке культурного раз-вития Ирана Х-XIV вв. была струя материалистической философии, тесно связанной с точными науками (математика и астрономия) и кристаллизованная в прекрасные формы классической поэзии Ирана.