Владимир Ерёмин я иду по ковру… Кинороман Памяти Эммы посвящается
| Вид материала | Документы |
- Книга памяти, 11757.15kb.
- Плотникова В. И., заместитель директора по воспитательной работе мбоу многопрофильный, 211.21kb.
- О. Ю. Дыхание на каждый день или Учимся дышать правильно Светлой памяти удивительного, 2569.8kb.
- Автобиография йога посвящается памяти Лютера Барбанка, американского святого, 6716.77kb.
- Сияющая пустота Эта книга посвящается памяти Чогьяма Трунгпы Ринпоче, несравненного, 12391.07kb.
- Владимир Щербаков – Асгард – город богов (история открытия), 3133.08kb.
- Сергей Лукьяненко, 4074.17kb.
- Хозяйственный механизм общественных формаций. Избранное, 464.7kb.
- Всероссийская научно-техническая конференция «Повышение эффективности механообработки, 59.91kb.
- Дэвид Дойч. Структура Реальности, 4999.94kb.
Владимир Ерёмин
Я ИДУ ПО КОВРУ…
Кинороман
Памяти Эммы посвящается
«Странные люди – актёры… И люди ли они?» Андрей Тарковский.
Любое сходство с реальными лицами и фактами следует считать случайностью.
1
Она могла бы добраться сюда и с закрытыми глазами, - миновать подземным переходом шумный, всегда запруженный машинами проспект, пройти через арку и круглый скверик, именуемый распивающими здесь пиво студиозусами "ватрушкой", к спрятавшейся под липами чудесной старинной улочке, - а там уже рукой подать и до места, где она служила столько лет. Этот автоматизм особенно пригодился сегодня, когда она проделывала привычный путь, возможно, последний раз в жизни.
Случайный прохожий, обратившийся было к ней с каким-то вопросом, внезапно умолк и отпрянул; молодая рыжеволосая женщина со слегка раскосыми глазами взглянула на него с недоумением, он - с растерянностью: была в её облике какая-то пугающая, маниакальная сосредоточенность...
Вот и арка, и колонны, хождение под которыми почитало опасным актёрское суеверие - не получишь звания. Она всегда упрямо ходила именно тут - вот и не удостоилась... Лишнего билетика? Нет, милый, чего нет, того нет. Автограф? А, пожалуйста... До её слуха долетел шепоток: “Нечаева, смотри, Нечаева...”
Передвигаясь с усилием, замедленно и плавно, словно под водой, Майя очутилась в театральной проходной, - кто-то, скрытый от неё плащами, топнул в пол и насморочно, в нос пробормотал: “И эти малы, ч-чёрт!..” Мужиковатая, с алюминиевым ежиком старушенция, перекатывая из одного уголка рта в другой “беломорину”, приникла к экрану маленького черно-белого телевизора, со снующими по нему фигурками футболистов.
- Видала, Май, как наш “Зенит” “Спартачка” делает? Ох, чумовая нынче игра...
Майя кивнула.
- А премьеру сёдни смотреть не пойду, - сурово поделилась болельщица. - Потому что не ты играешь!
И погрозила пальцем кому-то невидимому, виновному в этой - трамтарарам! – несправедливости.
Майя неопределенно кивнула, что-то невнятное промычала - и, распахнув дверь, взбежала вверх по лесенке.
Пахнуло чем-то горелым; прохладным коридором по свежевымытому, ещё влажному полу прошла мимо буфета, - на мгновение там вспыхнул и пропал чей-то смешок, - и дальше, с замирающим сердцем, не чуя под собой ног - в закулисную часть...
Вот и костюмерная, двухъярусные ряды безжизненно повисших, словно души в ожидании новых воплощений, театральных костюмов, нелепое соседство веков и стилей. К запаху нафталина, пыли и кожи примешивается запах утюга и свежезаваренного кофе, за приоткрытой дверью слышится звон чашек и женский смех. В день премьеры и воздух в театре словно становится гуще... Вот и её платье. Снять с плечиков - и в сумку. Туда же туфли - где же они могут быть?..
Оставшись незамеченной, Майя выскальзывает в коридор. В громоздких париках и наклейках со стен на неё смотрят актёры, в разное время ушедшие туда, где вряд ли кому уже потребуется их диковинное ремесло. Под фотографиями в подвешенных на лентах вазочках - цветы: дань живых мертвым.
Череда дверей - одна, другая, третья... Вот и её гримерная. Майя оглядывается - пуст коридор, только где-то за поворотом, у доски расписания репетиций и спектаклей, неразборчиво погромыхивает чей-то бас. Захлопывается дверь. Щелкает, поворачиваясь, замок. Теперь она одна...
Майя быстро раздевается и, стоя босиком на коврике перед большим, взятым в деревянную раму старинным зеркалом, оглядывает себя с ног до головы. Ну что ж, неплохо, отстраненно, словно о ком-то другом, отмечает она. Тридцать шесть, а с виду - на добрый десяток меньше…
Она набрасывает халат и усаживается к гримировальному столику. Вспыхивают лампы, её лицо с рыжей копной волос возникает сразу в трёх створках небольшого зеркального трюмо. Рыжая – но не заурядной медной рыжиной, а темно-красным, с золотым отливом, деревом, и кожа чистая, без веснушек, молочно-белая, без свойственного рыжим голубоватого оттенка, и естественно тёмные брови и ресницы… Приникнув к стеклу, так же безлично, как на чужой фотографии, Майя отмечает морщинки у глаз и рта - да, те же двадцать шесть. Ну, в крайнем случае, тридцать.
Движения её пальцев неторопливы и точны, - на белую пластмассовую крышку коробки из-под грима свинцового цвета тюбик выпускает светло-коричневого червячка, другой - червячка потемнее... туда же - немного розового из коробки; теперь всё это хорошенько перемешать...
Под слоем тона исчезает бледность, на скулах вспыхивает румянец, из папиросной коробки с надписью “Герцеговина Флор” являются на свет накладные ресницы, отвинчивается крышечка пузырька с лаком, - а в крышечке – кисточка! - терпко пахнет спиртом, несколько легких движений, и веки испытывают знакомое жжение, зато распахиваются, становятся глубокими глаза. Теперь губы, - потемнее окоем, внутри - светлее... Ну, а волосы она уложила ещё дома. Так, порядок...
Из зазеркалья на Майю в упор смотрит другая женщина, в её улыбке различимы и порок, и тайна, и печальное знание того, что с нею случится - это уже та, кого ей сегодня предстоит сыграть...
Где-то за дверью трижды звонит звонок. Щелкает динамик трансляции, женский голос негромко подтверждает: "Третий звонок. До начала спектакля остаётся пять минут. Просьба всем приготовиться к началу спектакля. Был третий звонок. Спасибо..."
Майя снимает халат, ныряет в театральное платье, щелкает застежками на туфлях, её движения становятся всё более стремительными и четкими; она бросает последний взгляд в зеркало, на мгновение прищуривается, - то, что она видит, похоже, её устраивает. Снова щелкает замок, она выходит из гримерной и быстро идёт по коридору, ощущая словно бегущий под кожей нарзан, - вероятно, то же самое чувствует перед выходом на манеж и цирковая лошадь...
Майя проходит мимо склонившихся на подоконнике над шахматной доской двух молодых актёров, они поднимают головы, что-то произносят ей вслед, она не понимает – что и, обернувшись, будто через пелену видит их недоумевающие лица.
За поворотом коридора она останавливается, распахивает дверь первой же гримерной, - откинувшись, в кресле сидит молодая женщина точно в таком же, как у неё, платье; на её лицо набегает тень замешательства, но едва она успевает открыть рот, Майя резким движением захлопывает дверь, и, дважды провернув торчащий снаружи ключ, выдергивает его из скважины. Удаляясь по коридору, она слышит из-за запертой двери стук и запоздалое:
- Майка, ты что, с ума сошла? Сейчас же открой, что за шутки!?
- Ничего, ничего, - бормочет на ходу сквозь стиснутые зубы Майя.
Проходя мимо распахнутой двери туалета, она на ходу, не примериваясь, по баскетбольному кидает ключ, - он описывает в воздухе дугу и со звуком, сочетающим в себе бульк и двойной бряк, исчезает в унитазе...
Она всё рассчитала правильно. Через минуту, одолев четыре лестничных марша вниз и миновав застеленный ковром “предбанник”, она уже стояла в разбавленной слабым светом фиолетового софита темноте, в кулисе, у выхода на сцену. Ещё минуту спустя Майя услышала за спиной прерывистый шепоток помощницы режиссёра Каринки Цой: «Лен, ты готова? Начинаем...» Не оборачиваясь, Майя кивнула; помрежка провела по её спине рукой: «Ну, ни пуха!..» - и пропала.
Медленно угасла огромная люстра зрительного зала, на сцене стало совсем темно, тихо зазвучала музыка. Майя трижды глубоко вздохнула, перекрестилась и, ориентируясь по фосфоресцирующим на полу меткам, двинулась вперед...
Через несколько мгновений она уже сидела на авансцене в свете прожектора, видя перед собой вытаращенные от крайнего изумления глаза своего партнера Илюши Чекунова...
В директорской ложе пожилой человек с сырым, плохо пропеченным лицом подался корпусом вперед, учащенно моргая и шепча: «Не может быть!..» Дородная дама в соседнем кресле в беспокойстве оглянулась, словно кого-то ища: «Как, почему?.. Где Петя? Может, это он?..»
Переполох пошёл дальше и достиг необъятных размеров пузана в модном костюме и бабочке. Все трое, продолжая шептаться, снялись с мест и двинулись к выходу...
Петр Самсонович Кортенко мыкался по зрительскому фойе, бесцельно разглядывая то книги в приютившемся под лестницей киоске, то буфетные напитки и снедь, - но ничто не могло ни отвлечь, ни развлечь режиссёра. В дни премьер он испытывал такое волнение, что убегал из зрительного зала, мыкался по театру, кусая густые седеющие усы и мучительно вслушиваясь в звучащие по трансляции голоса актёров.
Наконец, он прибился к служебному буфету.
- Раечка, выдай-ка мне соточку коньяка, - обратился он к тучной блондинке, управлявшейся с кофеваркой, - и кофе.
- Есть такая буква - нельзя, Петр Самсоныч, - кокетливо отозвалась буфетчица.
- Нет такой буквы!
Кортенко отправил в себя фужер с янтарной жидкостью; неловко ухватив чашку кофе, расплескал её по стойке.
- Да не волнуйтесь вы так, Петр Самсоныч, - прошептала Раечка, сноровисто вытирая тряпочкой горячую лужицу. - Вы обречены на успех!
- Петя! Петя! Вот он где! - послышался звучный, грудной женский голос.
Увидев спешащую к нему взбудораженную троицу, Кортенко мгновенно взволновался ещё больше и двинулся навстречу, готовый почему-то к самому худшему.
- Петя, ты поменял составы? - утишая голос и округляя глаза, спросил директор.
- Нет, - холодея, произнес Кортенко. – А… а что такое?
- А то, - вскричала дама, - что на сцене сейчас - не Лена, а Нечаева! Майя Нечаева!
Майе игралось как никогда хорошо. Сердце, стучавшее где-то в горле, вернулось на своё место. Дышалось легко и вольно, тело казалось невесомым, голос - послушным и звучным, и всё вокруг стало ярким, прозрачным и праздничным.
В долгих репетициях, эпизод за эпизодом, поворот за поворотом, роль была прожита, вобрана в себя и растворена, и теперь уже роль влекла и вела её. Темная громада зрительного зала, - огромное тысячеглазое существо, - жадно впитывала каждое её слово и жест; Майя улавливала исходящую от этого существа горячую энергию, сплетала её со своей и возвращала обратно; она принадлежала этому циклопическому чудищу, но она и владела им, и вела за собой, точно мопса на поводке, всякий раз заранее угадывая, когда оно растроганно замрёт или взорвется смехом; и эта пленительная власть, и этот сладкий плен, слитые в одно, и были тем наркотиком, ради которого идут на сцену...
Лишь только когда в конце первого акта упал занавес, она точно очнулась. Из-за своего пульта, как на самоубийцу, смотрела на неё помрежка Карина, и в её глазах стыл тихий ужас. Монтировщики, шестеро парней в потёртых комбинезонах, выйдя на сцену, как по команде, принялись ей аплодировать, в ответ Майя дурашливо раскланялась; из кулис на неё неподвижно и молчаливо смотрели пожарники, костюмеры, гримёры и с полдюжины свободных от спектакля актёров.
- Николай Васильевич Гоголь, - отчеканила Майя. - “Ревизор”. Немая сцена...
Откашливаясь и теребя пальцем отклеившийся кончик усов, подошел Илюша, положил ей горячую руку на плечо.
- Ну, мать, ты совсем безумная...
И внезапно согнувшись, страдальчески сморщил нос.
- Извини, я сейчас, - пробормотал он, оглядываясь.
- Ты куда?
- Куда, куда! - плачущим голосом протянул Чекунов. - Забыла, где я на премьерах антракты просиживаю?! А сегодня ещё и ты, спасибо, добавила!..
Он махнул рукой и побежал в сторону туалета. Майя вздохнула – в такие вечера приступы «медвежьей» болезни посещали не только Илюшу...
Лена Панова, назначенная в тот вечер играть в первом составе, в полуобморочном состоянии лежала на диване в собственной гримерной; у её двери, неслышно переговариваясь, курили соболезнующие; в воздухе висел острый запах корвалола.
Врач "скорой помощи" с тонометром в руках вышел в коридор, рядом с ним в то же мгновение оказался пузан, деликатно прикоснулся к локтю:
- Ну, как она?
- Оснований для беспокойства нет, - пожал плечами доктор, протирая полой белого халата очки. - Ну, понервничала немного, это пройдет...
- Спасибо вам огромное, - тяжко вздохнув, поблагодарил толстяк.
- Скажите, - почему-то понизив голос и оглянувшись, поинтересовался врач, - чего она так убивается? Ну, сегодня не сыграла - завтра сыграет. Какая разница - первый или второй?
- Ну, как же! - горестно воскликнул, усмехаясь, пузан. - Вопрос престижа... Телевидение, критики, пресса - всё сегодня. Настроиться на это и вдруг пролететь, как фанера над Парижем - тут, пожалуй, взвоешь...
- Понимаю, понимаю, - покивал врач, хотя и было видно по нему, что ничего он совершенно не понимает. - Ну, будьте здоровы. Творческих удач!
- Администратор я, - тоскливо отозвался пузан.
- Тем более, - от смущения невпопад ответил доктор. - Всего хорошего!
- Это просто бандитизм, - стряхивая с сигареты пепел, тихо, но чрезвычайно внушительно молвила дородная дама, заведующая труппой Ариадна Пик.
Ариадна Леонидовна никогда не повышала голоса. Когда она говорила, её губы практически не шевелились - было довольно и слетевшего с них легкого шелеста, чтобы слушающий, - в особенности, если он стоял на иерархической лестнице ниже Ариадны Леонидовны, - ощутил душевный трепет.
Её авторитет был непререкаем. Всякому было известно, что он держался на том, что Ариадна Леонидовна была женой Саввы Палыча, заведующего постановочной частью театра, который, в свою очередь, на протяжении многих лет имел честь быть собутыльником Станислава Константиныча, народного артиста несуществующего более Союза, а ныне ещё и художественного руководителя прославленного коллектива. Из чего нетрудно вывести, что авторитет Ариадны Леонидовны потому был велик, что зиждился на абсолютном авторитете Станислава Константиныча, сменившего на своём посту всемирно известного Мэтра, недавно ушедшего в небытие. Потому хорошо была всеми услышана и следующая фраза, слетевшая с её недвижных уст:
- И это ей даром не пройдет.
- Такие штучки никому не сойдут с рук, - присовокупил к сказанному свой голос и директор. - Уж я вам это обещаю.
Голос, впрочем, как голос. А ведь было время, когда голос этот украшал хор – пусть не Большого, но Малого оперного, и звучал среди прочих и достойно, и убедительно.
Впрочем, своей поразительной карьере достойный Викентий Антоныч был обязан совсем другим выдающимся, никогда и нигде не встречавшимся ещё свойством - руководить, ни в чём решительно не беря на себя ответственность. Никому не суждено узнать, каким образом Викентий Антоныч полжизни обременял собою директорское кресло, не проявляя совершенно никакой инициативы и ни разу не поставив своей подписи ни под одним хоть сколько-нибудь важным документом. Поистине, это был человек-сфинкс…
- Что ж, от неё следовало ожидать, - подвела черту Ариадна Леонидовна. - Характер... Петя, голубчик, вам нехорошо?
Петр Самсонович стоял с зажжённой сигаретой в руке и потерянно смотрел в окно. Он неожиданно как-то постарел и съёжился, в позе его явственно читались одиночество и растерянность. Стараясь ни с кем не встречаться глазами, он негромко и хрипло пробормотал:
- Ах, какая оторва... Но талантлива - спасу нет!
После чего немного помолчал, словно взвешивая сказанное, и добавил:
- Талантлива... побей меня Бог.
Сказавши так, Петр Самсонович, мелко покивал и, вызвав немалое удивление в присутствующих, развернулся и двинулся по коридору прочь.
- Что же теперь делать?
Во взгляде, который Викентий Антоныч устремил на Ариадну Леонидовну, сквозила надежда, что она ответит на этот вопрос без его помощи.
- Делать нечего, - сурово подвела черту Ариадна Леонидовна. - Пусть играет дальше...
Земля, как известно, держится на трех китах.
Режиссерская методология Петра Кортенко также основывалась на трех первоэлементах. Ими являлись борьба мотивов, кровеносность действия и предсмертность темперамента. Освоивший эти азы мог считать себя профессионалом. Раздираемый крайностями, полнокровно действующий, наделенный убийственным темпераментом - таким представлялся Петру Самсоновичу подлинный актёр. Соответствовать этому идеалу было необыкновенно трудно.
После Кортенко все режиссёры казались пресными. Его репетиции представляли собой фейерверк остроумных решений, неожиданных находок и неподражаемых показов. Пулей вылетая на сцену, он тряс животом, смеялся и плакал, всегда отыскивая ни на что не похожие интонации, краску, жест. От репутации городского сумасшедшего Петра Самсоновича не спасала даже его неслыханная эрудиция. Покрытый редеющими волосами внушительный, монументальной лепки череп хранил в себе великое множество самых разнообразных знаний.
Оставалось лишь гадать, каким образом эта во всех отношениях замечательная личность умудрялась не преуспеть. Разумеется, он был известен. Имел за плечами несколько скандальных спектаклей. Но разве это та беспредельная слава, которой он заслуживал?
Впрочем, к описываемому моменту в судьбе Петра Самсоновича наметились кое-какие предпосылки к взлету. Все чаще его имя повторяли на телеэкране и в газетах, хотя и в сопровождении эпитетов, явно не соответствующих возрасту, - “подающий надежды”, “восходящая звезда” и тому подобное; и хотя он делал вид, что это ему всё фиолетово, растущая известность его отнюдь не огорчала, - именно о ней он втайне давно и страстно мечтал. Э, да что говорить! Существование в театре, этой юдоли неутолённых амбиций, исполненное и эфемерного величия, и убожества, не знает иных воздаяний, кроме прижизненного признания. Тут не дано третьего - либо сейчас, либо никогда...
Параллельно, однако, фортуна подсуропила Петру Самсоновичу ещё один подарок, на сей раз в лице Лены Пановой. Ах, Лена, Лена! И отчего небеса никогда не отпускают в одни руки всего сразу? Пошлют талант - не дадут денег, осыплют златом - обойдут здоровьем, снабдят здоровьем - обнесут красотой? Скупо отмерив Елене актерских дарований, природа по-царски одарила её женской прелестью и властью над мужскими сердцами. А поскольку режиссура - профессия преимущественно мужская, то и режиссёры, появляющиеся в театре, доставались исключительно ей. Чем она очаровывала их? Поди, разбери. Кирпичик за кирпичиком, скрупулезно и терпеливо возводила она здание своей карьеры, роли без задержки следовали друг за другом; творческий итог всегда бывал хоть и мил, но скромен, однако с некоторых пор и это как-то словно перестали замечать - ну, побухтят в гримерных, ну, лягнут в очередной рецензии, - я вас умоляю, кто их там читает?
Последняя же роль давалась ей с особенным трудом, в затылок жарко дышала назначенная репетировать в очередь Майя Нечаева, за спиной шушукались и косо глядели товарки. Ролька между тем выпала не из простых, на одной технике не вытянуть, в красивых нарядах не прощеголять, тут надобно было играть...
С первых репетиций стало очевидно, что Нечаева вырывается вперед, это была её роль, в листа, или, как ещё говорят актёры, её дела. Майя на сайте RUSKINO.RU по рейтингу среди коллег стояла куда выше Пановой, но доказывать это, и весьма убедительно, ей приходилось главным образом в кино и на телевидении: покойный Мэтр не любил строптивых девчонок, осмеливающихся убирать его августейшую длань с коленок - раз такая дерзкая, то и ролей получи впроголодь. И теперь Майка, после голодного-то пайка, брала своё, репетировала самозабвенно, до изнеможения, всласть.
Видел ли Петруччио (а именно так звали за глаза Петра Самсоновича), что Нечаева работает лучше Лены? Вот вопрос! А Мейерхольд видел, что, скажем, Бабанова куда талантливей его благоверной Райх? А Таиров - что его Коонен... Помилуйте! Уж коли великие этим грешили, что взять с бедного Петруччио, которому боги послали большое человеческое чувство, когда ему уже перевалило за пятьдесят?
Так или иначе, но играть премьеру была назначена Лена - другого, собственно, никто и не ожидал. Недаром в тот день, когда на доске приказов появился листок с распределением ролей, все - кто про себя, а кто и вслух - пророчили: не играть Майке в первом составе. Если десятый по счету спектакль обломится - и то пусть скажет спасибо. И вдруг эта «психическая» Нечаева отчебучивает неслыханное - запирает соперницу и вместо неё выходит на сцену!
Коллеги Майи, ввергнутые в стрессовое состояние, поневоле играли в тот вечер на особенном подъеме. Лишь однажды засбоил старичок Аполимов, забыл текст, забормотал что-то, заблекотал по обыкновению, хитро теснясь к кулисе, где сидела суфлерша Соня, и та, - маниакальная театралка, кайфующая и от двухсотого по счету, знакомого ей наизусть спектакля, - с досадой оторвавшись от происходящего на сцене, неторопливо и укоризненно покачав головой, перевернула страницу, так же неспешно подняла своё орудие труда - жестяной, с раструбом, рупор, - и внятным шёпотом протрубила подсказку. Слышно её было, кажется, и в седьмом ряду партера, но тугоухий дядя Фока всё же не расслышал, затряс головой, пришлось повторить и Соне, а затем и отвернувшейся от зала Майе, - лишь тогда не утративший присутствия духа дядя Фока вскочил, наконец, в потерянную колею и сиплым забавным своим голоском с удвоенным жаром продолжил диалог…
Майя едва удержалась, чтобы не рассмеяться; мгновенно всплыла картинка: тот же дядя Фока в пьесе о военных моряках величественно появляется на сцене в великолепном адмиральском мундире, фуражке и... домашних тапочках! Вот это был раскол! Но и тогда, и сейчас накладка осталась незамеченной; права Сара Бернар: публика не слушает; а если слушает, то не слышит; а если слышит, то не понимает, - эффект кошки, уткнувшейся в телевизор.
Между тем уже катился к концу второй, заключительный акт, шли на коду. Не оставалось сомнений, что спектакль задался, тысячеокий циклоп был уже окончательно не только приручен, но и влюблён, благодарно дышал, мерцал и вспыхивал смешками и аплодисментами, - и вдруг замирал, боясь пропустить хоть одно летящее с подмостков словечко.
Майя никогда не ощущала такого захватывающего дух, завораживающего азарта. Она затеяла опасную игру, единственной наградой в которой могло быть сохраненное чувство собственного достоинства, но теперь понимала, что ей выпало нечто большее.
Рухнул и вновь взмыл вверх занавес, в зале вспыхнула люстра. Майя стояла, залитая светом, омываемая аплодисментами: партер аплодировал стоя, позади в проходах не видно было спин, никто не спешил в раздевалку. Грянувшая музыка сообщила хлопкам ритм, превратила в овацию, хриплый бас из третьего яруса восторженно орал “браво!” Капельдинерши в парадной униформе выносили из передних кулис корзины с цветами, перед сценой теснились с букетами, по черному бархатному половику авансцены разметало веер белых гвоздик; Майя подхватила несколько штук и, сильно размахнувшись, швырнула в зал, - в партере от неожиданности ахнули и присели.
Взмыленный Илюша, держа её за руку, дышал рядом, как лошадь после хорошей скачки, усы у него снова отклеились и держались на честном слове, он старался не улыбаться, чтобы не лишиться их вовсе и оттого выглядел ещё комичнее. Дядя Фока посылал балкону кокетливые воздушные поцелуи. Вызывали режиссёра, но Петр Самсонович не появился.
Из директорской ложи неподвижно и немо смотрели на сцену директор и заведующая труппой; рядом с ними мелькнула седая голова худрука Станислава Константиныча: ага, стало быть, уже успели вызвать, ведь, по слухам, он, сказавшись больным, уехал на дачу...
В тот вечер их вызывали на поклон девятнадцать раз.
За кулисами не было обычной праздничной премьерной суматохи, ходили неторопливо и бесшумно, разговаривали вполголоса, словно при покойнике.
Провожаемая множеством взглядов, на ходу роняя цветы, Майя поспешно прошла в свою гримёрную; закрыв дверь, сбросила с себя театральное платье, аккуратно повесила на плечики, не спеша оделась в своё, присела к столику, принялась перебирать букет. Она знала, что вряд ли кто-то осмелится придти её поздравить - но, несомненно, последуют официальные визиты. Что ж, она готова. Усталости не чувствовалось, лишь немного кружилась голова и тонко звенело в ушах.
Вскоре в дверь постучали.
- Войдите!
На пороге стоял худрук.
- Станислав Константинович, - Майя убрала халат, придвинула стул. - Хорошо, что вы пришли, а то уж я приготовилась в одиночестве...
Она вынула из сумочки бутылку коньяка и горсть конфет, достала из ящика стола рюмки.
- Выпьем за помин души… Да не смотрите вы на меня так, Станислав Константинович, у вас со мной никаких хлопот не будет. Вот моё заявление об уходе...
На столик лёг лист бумаги.
- Или по статье уволите?
Майя разлила коньяк, подвинула стул; худрук полез в карман за сигаретами, уселся, сумрачно вздохнул:
- Нечаева, ты что, чокнулась?
- Ещё нет, - рассмеялась она. - Но с вашей помощью надеюсь сейчас это проделать...
Худрук посопел, взял рюмку.
- Вот так, - Майя и выпила, а вслед за ней - и Станислав Константинович.
- Ну, рассказывай, - сказал он, закуривая. - Как ты дошла до жизни такой...
- Хорошо, - кивнула она и снова разлила по стаканам. – Тогда давайте сходу ещё по одной. Эта история долгая…
2
В просторной русской избе шло неистовое веселье.
За длинным, уставленным бутылями с самогоном и закусками столом пировали белогвардейские офицеры. В тусклом свете керосиновых ламп, в стелющемся табачном дыму цыгане в красных рубахах рвали гитарные струны. Две молодые цыганки лихо отплясывали посреди избы; рядом с ними яростно вколачивал в дощатый пол каблуки щегольских хромовых сапог совсем ещё юный поручик.
У окна за столом сидели совсем ещё молодой - нет и тридцати - генерал: худ, остролиц, с аккуратно выбритыми усиками и "ежиком", черные тени у проваленных, воспаленных от бессонницы глаз, - и женщина: декольтированное, явно концертное парчовое платье, грива буйных, ниспадающих на плечи волос. Генерал с помощью машинки забивал в папиросу табак, женщина что-то лукаво шептала ему на ухо, отчего он, по-кошачьи жмурясь, тихо смеялся.
Но вот бешеный танец под общий вопль закончился, зазвенело стекло стаканов и бутылок, поручик, покачиваясь, направился к столу, к единственной здесь – цыганки не в счет – даме и, не отрывая от неё переполненных слезами сумасшедших глаз, взмолился:
- Катерина Ивановна, спойте, а?
Женщина с ленивым кокетством повела плечами. Офицеры дружно, вразнобой загалдели:
- Спойте, Катерина Ивановна! Явите божескую милость! Снизойдите, царица вы наша Савская! Клеопатра! Просим, просим!
Катерина Ивановна взглянула на генерала, тот опустил голову, как бы молчаливо присоединяясь к общей просьбе.
- Право, не знаю, что бы такое… - в задумчивости проговорила она.
- «Замело тебя снегом…», - страстно прошептал поручик.
Женщина поправила на плечах шаль, встала.
- Ну, что ж…
Она кивнула цыганам, и три гитары, словно едва дождавшись этого мгновения, нетерпеливо и широко вступили.
- «Замело тебя снегом, Россия, всю завьюжило белой пургой...» - пела женщина.
Голос у неё был чудесный, в его природной мощи звучала мучительная тоска. И его не просто слушали, а всем своим существом впитывали, пили, словно истерзанные долгой изнурительной жаждой, только сегодня вышедшие из смертельного боя люди. Уронив голову на грудь, по-детски плакал поручик…
Но кончилась песня и, тесня друг друга, с переполненными стаканами ринулись к певице растроганные офицеры.
- Ох, Катюша… Катенька, милая! Душа моя!
- Ах, право слово, сокрушила… Сердце в клочья…
- Дозволь о себе бога молить… Снизойди, несравненная, на брудершафт!..
И впереди всех – сумасшедший поручик бухнулся перед ней на колени.
- Катерина Иванна… Да я за вас… Прикажите умереть – я тотчас!.. До гроба ваш!.. Раб покорный… Личарда верный… Осмелюсь ли…
Поручик потянулся, было, губами к руке певицы, но генерал неожиданно встал из-за стола и холодно и трезво произнёс:
- Господа, позвольте представить вам мою невесту…
Обвел глазами ошеломленные лица офицеров, но продолжить не успел – раздался выстрел, синеющее рассветом оконное стекло избы вдребезги разлетелось…
И вдруг, откуда ни возьмись, послышалось:
- Cut! – скомандовал мужской голос.
- Стоп! - повторил кто-то следом по-русски.
Кинокамера отъехала, и тут неожиданно обнаружилось, что нет на самом деле никакой избы, а есть лишь её декорация, и что вся вышеописанная сцена произошла на съемочной площадке в павильоне киностудии.
- Минуточку, - непонятно высказался кто-то третий, - сайнекс!
Полумрак сменился ярким электрическим светом, ворвавшимся откуда-то с потолка. Хотя и потолка-то никакого вовсе не оказалось, откуда-то сверху, с причудливых металлических конструкций, весь в окружении софитов, свешивался малый в джинсовом комбинезоне и сматывал в рулон провод. Разом громко заговорили несколько голосов: оператор что-то выговаривал ассистенту, хлопотали реквизиторы, доливая в бутылку с наклейкой «Лидия» нечто подходящее по цвету, но явно вином не являющееся, за стеной павильона застучали молотки.
Режиссёр, чрезвычайно живой и подвижный мужчина лет сорока - именно он воскликнул энергичное «cut!» - оторвался от монитора, через который, собственно, и мог видеть то, что видит через окуляр своей камеры оператор; второй режиссёр - тот, кто английское «cut» продублировал русским «стоп!» - исполинского роста человек с трубкой в зубах, - показал актерам издалека большой палец.
- Ну, как тебе? - спросила Майя у партнера.
- О’кей, - поправляя приклеенные усики, пожал плечами генерал, в жизни просто Кристиан. В отличие от Майи, он не страдал повышенной самокритичностью.
Кристиан уселся в кресло, закинув ноги на спинку стоящего перед ним стула и прикрыл глаза. Западная манера, пришедшая из Голливуда - спать на площадке. У нас уже многие её переняли; а чем ещё занять себя, пока готовят следующий кадр? Читать - невозможно, трепаться - неохота; уж лучше расслабиться, сберегая силы, съёмки - тяжелый физический труд. Майя с завистью взглянула на партнера: к сожалению, сон на съемочной площадке, по заказу - не для неё...
Рядом с Кристианом тут же возникла массажистка, принялась массировать ему шею; на лице актёра запечатлелось блаженство.
Подошел режиссёр, прикоснулся к плечу актрисы.
- Прекрасно! - с заметным акцентом произнес он по-русски.
Майя ответила на похвалу неопределенным жестом, - она была явно недовольна собой.