Владимир Ерёмин я иду по ковру… Кинороман Памяти Эммы посвящается
| Вид материала | Документы |
- Книга памяти, 11757.15kb.
- Плотникова В. И., заместитель директора по воспитательной работе мбоу многопрофильный, 211.21kb.
- О. Ю. Дыхание на каждый день или Учимся дышать правильно Светлой памяти удивительного, 2569.8kb.
- Автобиография йога посвящается памяти Лютера Барбанка, американского святого, 6716.77kb.
- Сияющая пустота Эта книга посвящается памяти Чогьяма Трунгпы Ринпоче, несравненного, 12391.07kb.
- Владимир Щербаков – Асгард – город богов (история открытия), 3133.08kb.
- Сергей Лукьяненко, 4074.17kb.
- Хозяйственный механизм общественных формаций. Избранное, 464.7kb.
- Всероссийская научно-техническая конференция «Повышение эффективности механообработки, 59.91kb.
- Дэвид Дойч. Структура Реальности, 4999.94kb.
10
Раскаленную, подопустевшую с началом сезона отпусков Москву придавил душный, - не продохнуть, - июль; пророк Илья не жаловал дождями, макушку лета заметало сугробами тополиного пуха, и не было от того пуха спасения ни на дворе, ни дома, и ночь не приносила ни облегчения, ни прохлады, и путь к спасению, по мнению знатоков, пролегал только через банные парилки.
В театре тем временем началась страдная пора генеральных репетиций. Театр и вправду зимний вид спорта, а тут выпуск спектакля, по разным причинам откладываясь, пришелся на самое пекло. Позади оставался трудный сезон - а бывают ли сезоны легкие? - все чувствовали усталость и были взнервлены сверх всякой меры.
С каждым днем становилось всё очевиднее преимущество Нечаевой - она стремительно набирала, роль росла, как на дрожжах. Лена, несмотря на героические усилия сократить разрыв, по общему мнению, по-прежнему оставалась позади. Она похудела, осунулась, но самообладания не утратила, чему немало способствовало то обстоятельство, что с началом прогонов Майя всё реже и реже выходила на сцену: сбывались мрачные предсказания коллег, - Лена не уступала финишную прямую.
Встречаясь с Майей в коридоре, Петруччио прятал глаза и от неловкости говорил шутливей и шумней обычного. Она же теперь всё чаще сидела в темноте зрительного зала, следила за репетицией и, шевеля губами, в тысячный раз проходила по прихотливому лабиринту роли, - набравшись терпения, вопреки всему, продолжала неистово верить в победу. И кто знает, к чему бы всё это привело, если бы в одно прекрасное утро не разразился скандал, неожиданно давший выход до поры державшимся под спудом страстям. Грозе, как это ни странно, предшествовал мирный ужин в холостяцкой квартире Петруччио.
Будучи по природе существом надбытным, Петруччио и жилище своё оборудовал соответствующим образом. В прежние времена его ключевым элементом были газеты – да, да, самые обыкновенные газеты, которые, будучи сложенными одна на другую, служили и ковром, и столом, и постелью. На них Петруччио сочинял новые спектакли, ел, спал и любил. Регулярно обновлявшийся верхний свежий слой, по мысли хозяина, имел сугубо гигиеническое назначение. Два-три раза в год «мебель» менялась, т.е. газеты попросту выбрасывались вон, и их место занимали новые. Но канули те времена в лету.
Теперь квартира режиссёра была организована в заполонившем экраны и театральные подмостки модном восточном стиле. На стенах с размахом расположилась привезенная изо всех уголков земли обширная коллекция масок. Маски улыбались, сердито скалились или хранили непроницаемое выражение, наблюдая за тем, как хозяйничает в доме возлюбленная мастера.
Леночка сновала из кухни в гостиную, накрывая на стол. Приготовленный ею по случаю выходного дня обед распространял волнующие ароматы – уж чем-чем, а гастрономическим даром всевышний её не обделил. Петруччио, распростёршись на татами, с закрытыми глазами слушал полученный им накануне набросок музыки к новому спектаклю. Прокукарекал телефон, Петруччио нажатием пультика остановил музыку, поморщился и с отвращением потянулся к трубке.
- Да! А, Лёвка? – его лицо тут же просветлело. - Здорово, крыса министерская! Что? Нет, у меня только через неделю премьера… Отборщики приехали? Из Авиньона? На три дня? А что я им покажу?! У меня ещё конь не валялся!
Тотчас после упоминания Авиньона в дверном проёме с блюдом фруктов в руках – ушки на макушке - возникла Леночка, вспыхнувшим взором впилась в говорящего. Петруччио слушал, и на его лице отражалось нарастающее страдание.
- Ну, почему я тебя ещё на первом курсе не придушил?! – наконец, простонал он. - Хорошо, хорошо, приводи их завтра на прогон… Что? Иди ты к чёрту! Да, до завтра!
Трубка с размаху грохнулась на аппарат.
- Нас зовут в Авиньон? – как о чем-то малозначительном, проворковала она. - На фестиваль?
- Не факт, - мрачно отмахнулся Петруччио. - Хотя…
Леночка поставила перед ним блюдо.
- Если завтра буду репетировать я – факт.
Ах, не надо было в очередной раз наступать на привычную мозоль…
- Матрёшка, завтра репетирует Нечаева, - раздражённо проговорил Петруччио. - Ну, сколько можно? Ты и так работаешь раза в два больше неё. Так не годится…
Это только на сцене актерские ходы Леночки Пановой поражали своей банальностью. В реальной жизни она без особого труда попадала в нужную цель. Момент был чрезвычайно важный, можно сказать – поворотный. Тут требовался по-настоящему сильный ход. И этот ход мгновенно пришел ей в голову. Она слегка улыбнулась и, словно думая о чем-то другом, задумчиво проговорила:
- Да, наверное, ты прав. Извини…
И, прикрыв за собой дверь, тихо, на мягких лапках, вышла.
Оставшись один, Петруччио снова запустил музыку, но слушал её уже рассеянно, поминутно отвлекаясь на то, что происходило за дверью – а там, судя по разверзшейся тишине, не происходило ровным счетом ничего. Уступая стремительно разраставшейся тревоге, Петруччио вскочил, распахнул дверь. Коридор был пуст. Пусто было и в другой комнате, и в кухне… Чувствуя, как стремительно уходит из-под ног пол, он снова выбежал в прихожую, толкнул незапертую дверь и хрипло выкрикнул:
- Лена! Лена-а!! Лена-а-а!!!
И лестничная клетка ответила ему безнадежным эхом:
- Лена! Лена-а!! Лена-а-а!!!
Наутро, уже одетые и загримированные, Майя и Илюша Чекунов сидели в гримерке в ожидании вызова на сцену, но по трансляции слышались лишь стук молотков и голоса работающих на сцене монтировщиков.
- Старая истина – ни один спектакль от репетиций ещё не становился лучше, - закончив гримироваться, со вздохом проворчал Илюша. - Волнуешься? – глядя на своё отражение в зеркале, он обмакнул заячью лапку в пудру и прошёлся по лоснящемуся от жары лицу.
- Ещё бы, - первый прогон, - глядя в текст роли, отозвалась Майя.
- Есть способ избавиться от волнения, - авторитетно заявил Илюша. – Мне один американец показал. Хочешь, продам?
- Валяй.
- Встань, - распорядился Чекунов.
Майя, отложив тетрадку, повиновалась.
- Зажми между ягодиц воображаемое яблоко… Крепче! Есть?
- Есть, - доложила Майя.
- Теперь раздувай ноздри, - Илюша хищно ощерился. – Вот так…
Майя, как могла, последовала его примеру.
- Ну, как, - победно осведомился Чекунов. – Меньше волнуешься?
Майя вслушалась в себя.
- Не хочу тебя огорчать, но…
- Ну вот, - всё же огорчился Илюша, - только яблоко зря испортили… А хочешь, покажу, как комар через сетку в окне пролезает?
Илюша встал, замысловато изогнулся, в одно мгновение превратившись из приземистого и упитанного – в долговязого и тощего, в глазах у него вспыхнули голодные, алчные огоньки, он быстро ощупал невидимую сетку и, обнаружив в ней, - о, радость! - маленькую брешь, принялся протягивать сквозь неё, членик за члеником, своё несуразное тельце…
Майя прыснула, зааплодировала.
- Браво!
- Помню, у нас в классе одну девочку спросили: кто такие членистоногие? – ухмыльнулся Чекунов. – А она: это, говорит, такие животные, у которых вместо ног - члены…
Майя улыбнулась.
- Чего это ты меня с утра взялся веселить?
- Просто вижу - какая-то ты с утра... зачехленная.
- Ты – мой лучший друг и ближайшая дружка, - Майя взяла со столика конфету. – Лови!
- Нечего тебе волноваться, - Илюша поймал конфету, развернул, отправил в рот, зажмурился. – Мерси… Ты даже на нашем крутом курсе всегда была самая-самая...
- Спасибо, Илюша! – Майя взяла вторую конфету. – Вот, держи ещё…
- Ты и Наташка Майская – две наших звездули…
…Наташка Майская… Ах, Наташка, Наташка! Этот вечный удел неистовых, – попадать в перекрестье прицела: чем ярче мишень, тем она уязвимей, - судьба по таким стреляет без промаха…
Она всегда была немного чокнутая, - в годы ученичества школила себя, доводя по полнейшего изнеможения. Красавицей никогда не была, но разве в этом дело? Ты скульптор и изваяние, инструмент и музыкант - в одном флаконе! В танцклассе у станка, обмотанная целлофановыми пакетами, - худеть, худеть! – вкалывала до обморока. Не только глаза, но и тело, послушное тело должно стать зеркалом актерской души. Бог дал прекрасный голос, – но разве это не повод сделать его превосходным, - как у Каллас, как у Сумок? О, эти бесконечные би-бэ-ба-бо-бу-бы, “шла Саша по шоссе и сосала сушку”, эти гаммы и чудодейственные упражнения по системе Стрельниковой! Но наипервейшее – актёрское мастерство. Она репетировала, отказавшись понимать разницу между днем и ночью. Забыв о еде и сне. Мама с папой едва сводили концы с концами, помогали скудно. Пакет молока и батон – это был нормальный дневной рацион, - и только ли для неё одной?
Она не могла остаться не замеченной. Распределилась в театр, при котором училась, - в один из крупнейших академических заповедников. Поначалу, как и все, сидела на безролье. Знала наизусть все лучшие женские роли репертуара – и ждала своего часа. И он настал – однажды неожиданно заболела корифейша. (Болтали потом, что болезнь была мнимой, что знаменитость, известная своими прихотями, по собственному капризу вдруг уступила лыжню: давай, девочка, покажи себя.) Девочка влетела к главнюку - главному режиссеру, - бухнулась в ноги: позвольте попробовать! Тот пожал плечами, – почему бы и нет? Кого-то же все равно надо вводить. Замена спектакля - это всегда такая морока...
Назначили репетицию. Дебютантка поразила всех: знала мизансцены, текст отлетал от зубов, словно тысячу лет играла. Что ж, коли так, – пробуй! И Наташка выдала! Да так, что знаменитость, прослышав об успехе, мгновенно выздоровела и следующий спектакль примчалась играть сама: добродетельствуй, да не себе во вред. Это был - старт…
И сразу сдвинулось с мертвой точки, попёрло: одна роль, вторая, третья. Киношники вокруг неё зачертили крылом, и не хухры-мухры, а всё больше маститые. После нескольких удачных появлений на экране и фестивального приза журналисты возбудились, массовая информация. Заговорили про новую тему, новый стиль. Она в это не вдавалась, теорий не понимала, не жаловала, - сама себе и стиль, и тема. Да и не до того было: в кои-то веки позволила себе быть счастливой, - полюбила, вышла замуж. Личную жизнь суеверно таила от всех - никто о ней не знал ничего. На вопросы отмалчивалась, сокровенное берегла, - скупой рыцарь с улыбкой Джоконды.
Не уберегла.
Прав ли сказавший, что миром владеет страсть? Если фортуна и вправду слепа, - то кому дано её увлечь, - не только ли увлечённому? Или вообще все дела человеческие свершаются на небесах, - не только браки, - и единственное, что от нас зависит - жить надеждой, что каждому воздастся по вере его? Творец водит детей своих по стезям своим, и, если принадлежат они лишь самим себе, то чем отмерена явленная им свобода? Разве и страсти не дано истощиться, как и всякому иному благу жизни?
- Бог от меня отвернулся, - как бы вскользь сказала она Майе в одну из их нечастых встреч. - Наш главный меня больше не видит.
Майя похолодела, - так страшно это было сказано, - в крохотной фразе рушился целый мир, сбывалось пророчество Нострадамуса, Земля, вся в пожарах, наводнениях и землетрясениях, летела навстречу комете Галлея, чтобы, столкнувшись, разнести друг друга на куски…
Чем она могла её утешить? Банальности, готовые слететь с кончика языка, - а в такие моменты ничего другого на ум не приходит, - были бессильны; они могли поддержать кого угодно, только не эту одержимую. Да, лучшая труппа страны, да, главный режиссёр с мировым именем, но ведь свет клином не сошёлся, есть другие театры и другие режиссёры, океан иных возможностей, - с твоими способностями, с твоим напором, да ты ещё всем покажешь, да ты… Просто уже было поздно, - поздно, Клава, пить боржом. Только тогда Майя не знала, насколько поздно. И сама Наташка, и вся её жизнь вскоре рассыпались, как карточный домик; театр, кино, едва начавшаяся семейная жизнь - всё пошло прахом в темном свете обрушившейся на неё шизофрении. Она осталась ни с чем - тем быстрее, чем с большим негодованием отталкивала от себя всё, что, в конечном счете, так или иначе ассоциировалось с мучительством и болью этого вывернутого, призрачного мира, - всё и всех. Общаться с ней стало невозможно, - даже те, кто хотел помочь, натыкались на решительную агрессию. Периоды относительного просветления, случавшиеся после очередного пребывания в психушке, становились всё непродолжительнее по мере того, как её разум, ускользая, всё глубже погружался во мрак.
Однажды Майя случайно повстречала её на рынке - поношенное, явно с чужого плеча, пальтецо, разбитая обувь, простоволоса. Разумеется, обрадовалась, разлетелась: «Привет, Наташка!» Та в ответ смерила её презрительно, бросила: «Вон!» - и отошла, - прямая, с гордо поднятой головой, - ни дать, ни взять, королева в изгнании. Торговки тут же охотно расписали: приходит часто, денег нет, но за еду читает стихи, танцует, поёт, - «да так хорошо, ну как будто артистка!» Как будто...
…- Опять тебя твой достал? - вздохнул сочувственно Илюша.
Он был конфидентом - одним из немногих посвященных в перипетии её романа со Спировым, - Майя всегда чувствовала себя комфортнее в мужском обществе, - с мужиками было и надежней, и спокойней.
Майя прикусила зубами сигаретный фильтр, щелкнула зажигалкой.
- Да надоела, понимаешь, эта скособоченная жизнь. Торчу у него под ковриком... как ключ забытый...
- Мамочка, если даже представить такой бредешник, что ты выйдешь за него, у тебя будет три проблемы, - Илюша принялся загибать пальцы, - Спиров, Спиров и ещё раз Спиров. Так что, может, судьба Евгения хранила?
- О чём ты? - отмахнулась Майя. - Двое детей - куда он от них?.. Черт, опять сигарета гаснет!
- Кто-то вспоминает...
- А тут ещё отец у меня с резьбы сошел - жениться надумал.
Илюша чиркнул спичкой, дал прикурить.
- Молодец! Только почему ты так кисло?.. Сама же хотела, чтобы у него кто-то появился... А на ком?
- В том-то и дело - на ком! Виктошу - помнишь такую? Ну, Три Эклера?
- Перестань! - ужаснулся Илья. - Это администратор с «Мосфильма»?
- Вот-вот. Мамочка-то моя за администратора выскочила. Ну, теперь отец смеется: у каждого, говорит, должна быть своя администрация.
- Погоди! Так она же...
- Моложе меня на десять лет, - кивнула Майя.
- Вот это миозит! - щелкнул языком Илюша.
- Мезальянс, - поправила Майя. - Но не это главное. Знаешь, кто у неё любовник? Рома Шулькин!
- А, этот мильонщик...
- ...с которым она, по-моему, не собирается расставаться!
Илюша засмеялся, потер руки.
- Да, папик у тебя густых кровей... Видать, хочет доказать, что тоже не «Шиком» брит...
- О чем и речь! Пятнадцатого - венчание...
Тут в дверь постучали.
- Антре! - крикнула Майя.
В гримёрную заглянул Петруччио.
По облику режиссера можно было изучать его методологию, - она была слепком с него самого. Сейчас на его перевернутом лице явственно читалась развернувшаяся в его душе яростная борьба мотивов.
- Маечка, я хотел... - с порога начал, было, он, но при виде Илюши осёкся.
- Улетаю, улетаю, - деликатно пробормотал Чекунов, вытряхиваясь из гримерной.
- Маечка, не могли бы вы поменяться с Леной? - заговорил Петруччио, смущенно глядя куда-то в сторону. - Пусть сегодня репетирует она, а следующие два прогона - вы?
- Но как же так, - растерялась Майя, - я уже оделась, загримировалась... А что, собственно, случилось?
- Ничего особенного! Просто я хочу кое-что для себя проверить...
Петруччио не поставил во фразе точки, повисла неловкая пауза.
- Что? - спросила Майя, чувствуя, что перестаёт владеть собой. - Что вы хотите проверить? Границы моего терпения?
Петруччио загнанно перевел дух. Он прекрасно понимал, что поступает, мягко говоря, не должным образом. Но Леночка своим демаршем настолько потрясла его мускулистое воображение, что он до утра не сомкнул глаз, всё крутил телефонный диск, чтобы излить ей сожаления и горечь, но напрасно, - никто не снимал трубку: Леночка либо отключилась, либо - Петруччио страшился об этом помыслить! - не ночевала дома; в таком случае, господи боже, где и с кем?!.
Наутро, измятый бессонницей, словно пропущенный через мясорубку, он явился в театр и в Леночкиной гримерной встретил холодно-ультимативное: либо она, либо я. Решив, что сказать «нет» означало бы потерять её безвозвратно, Петруччио понуро поплелся в указанном направлении и теперь бормотал что-то невразумительно и темно, всё более раздражаясь и досадуя на самого себя.
- В конце концов, это право режиссёра - назначать исполнителей по своему усмотрению! - вспылил он, наконец.
- В таком случае, моё право, - взорвалась Майя, - послать вас к ****** матери!
Майя произнесла в адрес режиссёра ещё несколько непечатных выражений, несмотря на Илюшины уговоры, швырнула на проходной заявление об уходе - и уехала домой. Что, собственно, Леночке и было нужно...
Если бы когда-нибудь кто-то взял на себя труд составить пособие для начинающих провокаторов, то отдельную главу в нем непременно следовало бы посвятить людям, совмещающим в себе талант и эмоциональность. Вот где благодатный материал! Талант чаще всего безоглядно смел, и любо-дорого смотреть, как эти избранные в подобных случаях вспыхивают, ломают дрова и делают кучу других неописуемых глупостей...
Впрочем, до увольнения дело не дошло, вмешался худрук, справедливый Станислав Константинович, и Майю доставила в театр специально посланная за нею машина...
Станислав Константинович был во всех отношениях замечательной и достойной удивления личностью.
Блажен актёр, чей карьерный расцвет совпал с расцветом его театра! Хоть и минуло с той поры уже три десятка лет, а всё ещё свежи в памяти и триумфальные заграничные гастроли, и захлебывающаяся от восторга пресса, и толпы зрителей у театрального подъезда.
Долгие годы его имя и имена его товарищей по сцене произносились с благоговением, долгие годы их качало на нежной волне всеобъемлющего, невероятного успеха.
В то время их главный режиссёр, уже тогда всемирно известный Мэтр, позволял себе осторожно задирать власть, стяжая себе на этом дополнительные лавры борца с тоталитаризмом и тем самым и на актёров бросая волнующий отсвет вольтерьянства. Народные артисты на “волгах” съезжались в театр, с пылом играли о том, как хреново живётся на земле русской, затем вновь рассаживались в “волги” и разъезжались по домам.
Когда слава театра пошла на убыль, Мэтр сделал несколько неуклюжих и не имевших большого успеха попыток пофлиртовать с властью, и тогда Станиславу Константиновичу трижды пришлось выходить на сцену в роли вождя мирового пролетариата. Это имело далеко идущие последствия, как для творческой, так и для личной жизни артиста.
Кое-кто утверждал, что масштаб личности воплощенного им трибуна несколько подмял самого Станислава Константиновича, отчего из всех последующих сыгранных им ролей упомянутый вождь со свойственным ему лукавством словно выглядывал. Но, может быть, это следовало рассматривать как новую тему в творчестве актёра?
В частной жизни Станислава Константиныча могучий предводитель гегемона оставил ещё более существенный след. Мало того, что известный артист с момента этой мистической встречи стал занимать ключевые посты в руководстве театрального союза страны, входить во все авторитетные комиссии и сидеть во всех президиумах. Он стал народным депутатом, вошел в высшую партийную элиту города и даже запросто выпивал и играл в теннис с верховным её жрецом, вызывая зависть и бессильную хулу среди нижестоящих товарищей по партии.
Так он жил припеваючи, пока не началась великая эпоха перемен. Всё пришло в движение, начало крушиться, рушиться и сыпаться. Завистники зашевелились, предрекая Станиславу Константинычу падение с Парнаса, но ничего ужасного или даже попросту неприятного в жизни Станислава Константиныча не приключилось, жизнь его осталась прежней, с тою только разницей, что теперь он выпивал и играл в теннис со светским руководителем города, а не с советским его предшественником. Такова уж была счастливая звезда Станислава Константиныча, как, впрочем, и многих других станиславов константинычей помельче...
...Худрук в биллиардной в одиночестве мрачно гонял шары.
- Успокойся, приди в себя, - укоризненно произнес он при виде Майи. - Заявление об уходе - из-за чего? Отобрали репетицию?!
- Если на роль назначаете двоих, - обеспечьте равные возможности, - запальчиво заговорила Майя. - У меня было раза в три меньше репетиций... Разве это справедливо, Станислав Константиныч?
- Справедливо, - проворчал Станислав Константинович, натирая мелком кончик кия. - А в театре не бывает справедливости! Неужели ты ещё не поняла? Ни справедливости, ни воздаяния... нет!
- А что есть?
- Жертва! Только жертва... Я сам, будучи уже народным, зубы на полку, по пять лет без ролей сидел - и ничего, мотал сопли на кулак и терпел... И не я один!
Худрук подошел к окну, устало провел рукой по лицу.
- Я всё вижу и всё понимаю... кто чего стоит... Но, к сожалению, не всё от меня зависит...
Он тоскливо огляделся, потянулся за сигаретами.
- Устал тянуть я этот воз... И на хрена попу гармонь?! А на кого скинешь? То-то и оно...
Станислав Константинович в упор исподлобья взглянул на Майю.
- Ты, Нечаева, человек. Понимаешь? И ты - актриса. Значит, должна понять... Заявление забери - не делай никому подарков... Хорошо?
- Да уж, - усмехнулась Майя. - Так хорошо - дальше некуда...
- И придержи язык, - погрозил пальцем худрук. - Тоже мне, Фаина Раневская!