Поэтика комического в прозе с. Довлатова: семиотические механизмы и фольклорная парадигма

Вид материала

Автореферат

Содержание Паранук Кутас Нуховна Шаззо Шамсет Ерестемовна Общая характеристика работы Цель исследования Научная новизна Положения, выносимые на защиту Методы исследования Теоретическая значимость Практическая значимость Апробация работы Основное содержание работы Во второй главе «Фольклор в смеховом нарративе С. Довлатова» В заключении

Подобный материал:

• Университет на правах рукописи, 365.62kb.
• Задачи: Поиск, изучение и анализ критических статей о творчестве С. Довлатова. Проведение, 234.75kb.
• Дни Довлатова в Санкт-Петербурге, 49.99kb.
• План: Что такое литературная сказка? Фольклорная и литературная сказка: сходства, 16.74kb.
• Програма за кандидатдокторантския изпит по Съвременен руски език лингвокултурология, 249.59kb.
• Дискурс Интертекст (Цитата, аллюзия культурная Отсылка, перифраз,пародия) парадигма, 44.58kb.
• Дискурс Интертекст (Цитата, аллюзия культурная Отсылка, перифраз,пародия) парадигма, 44.62kb.
• Цикл стихотворений в прозе как автопсихологическая форма, 289.61kb.
• О. М. Поэтика сюжета и жанра оглавление предварение 5 7 I. Проблема работы и ее литература, 2034.63kb.
• 1. История лингвистики как смена научной парадигмы, 382.35kb.

На правах рукописи


Орлова Нина Анатольевна


ПОЭТИКА КОМИЧЕСКОГО В ПРОЗЕ С. ДОВЛАТОВА: СЕМИОТИЧЕСКИЕ МЕХАНИЗМЫ И ФОЛЬКЛОРНАЯ ПАРАДИГМА


Специальность: 10.01.09 – Фольклористика

10.01.01 – Русская литература


АВТОРЕФЕРАТ

диссертации на соискание ученой степени

кандидата филологических наук


Майкоп - 2010

Работа выполнена на кафедре литературы и журналистики

ГОУ ВПО «Адыгейский государственный университет»


Научные руководители: доктор филологических наук, профессор

Паранук Кутас Нуховна

кандидат филологических наук, доцент

Петренко Александр Филиппович


Официальные оппоненты: доктор филологических наук, профессор

Шаззо Шамсет Ерестемовна

кандидат филологических наук, доцент

Аутлева Фатима Аскарбиевна


Ведущая организация: Кабардино-Балкарский государственный университет им. X.М.Бербекова


Защита состоится 29 июня 2010 г. в 10 часов на заседании диссертационного совета Д 212.001.02 в Адыгейском государственном университете по адресу: 385000, г. Майкоп, ул. Первомайская, 208.


С диссертацией можно ознакомиться в научной библиотеке Адыгейского государственного университета.


Текст автореферата размещен на сайте ГОУ ВПО «Адыгейский государственный университет» www.adygnet.ru


Автореферат разослан «27» __мая___ 2010 года.


Ученый секретарь

диссертационного совета

доктор филологических наук, профессор Унарокова Р.Б.


ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ


Актуальность диссертационного исследования. Сергей Донатович Довлатов (1941 – 1990) – один из наиболее интересных русских прозаиков 2-й половины ХХ века с ярко выраженным тяготением к комическому восприятию и пересозданию действительности. Он в определенном смысле стал культовым писателем для общественного сознания 1980-х –90-х годов. Культовыми авторами принято называть тех, жизнь которых сливается с литературой, становится ее продолжением, мифологизируется, оказывается объектом поклонения, «культурного язычничества». Как отмечает И. Сухих, «культ не обязателен даже для большого писателя и вообще не соразмерен эстетическому масштабу»¹. Можно утверждать, что творчество С. Довлатова отражает многие ведущие тенденции современной отечественной словесности, в том числе в вопросах смеховой поэтики и влияния фольклорной традиции на русскую прозу рубежа тысячелетий, и уже в силу этого заслуживает самого пристального к себе внимания.

Разумеется, каждый писатель, выстраивая свою «индивидуальную» поэтику, опирается на общий фонд литературы и фольклора, черпая оттуда необходимые художественные средства. Интерес представляет специфика их сочетания, взаимодействия, в результате чего возникает оригинальная художественная система. Анализ прозы С. Довлатова демонстрирует, что в создании смехового мира писателя активно участвуют семиотические механизмы, проявляющие себя как при отражении современной писателю семиосферы, так и в процессе художественного освоения им фольклора. Этим мотивирована актуализация в нашей работе вопроса о способах организации в довлатовских текстах приемов и форм комического в определенную структуру и ее семиотическом наполнении.

Что же касается обращения к проблематике, связанной с фольклоризмом прозы С. Довлатова, то это в большой мере обусловлено углубляющимся интересом современной филологии к народным истокам литературного творчества, к духовным основам нашей словесности.

Осмысление довлатовского феномена началось с работ биографического, мемуарного, исторического, публицистического характера (Л. Уфлянд, Л. Штерн, В. Нечаев, А. Пекуровская, С. Вольф, А. Генис и др.). Усилиями критиков и мемуаристов был создан своего рода фундамент для рассмотрения проблематики и поэтики произведений С. Довлатова. Так, А. Генис, соединив историко-литературный и биографический подходы, попытался в своем «филологическом романе» «Довлатов и окрестности» достаточно емко представить писателя в общественном и литературном пространстве последней трети ХХ века². Солидным научным характером содержания (хотя и несколько беллетризованным по стилю) отличается труд И. Сухих «Сергей Довлатов: время, место, судьба»³. Книга посвящена творчеству С. Довлатова на фоне эпохи и в контексте литературного процесса.

Кроме работ, популяризующих личность и творчество С. Довлатова и рассчитанных на широкий круг читателей, за последние годы довлатоведение пополнилось и целым рядом диссертационных исследований. Особенности творческой индивидуальности писателя и эволюции его поэтики показаны Ж. Мотыгиной. Жанровый подход положила в основу своей работы Ю. Власова. Близкие теоретико-методологические позиции мы наблюдаем в диссертации А. Воронцовой-Маралиной, рассматривающей процессы циклизации в прозе Довлатова. К. Дочева посвятила свое исследование идентификации личности героя довлатовских произведений. Традиции «Петербургского текста» в его «ленинградском» варианте освещены в труде И. Вейсман. Выражение экзистенциального сознания через поэтику абсурда в прозе писателя подвергла анализу Ю. Федотова. Традиции русской классической литературы и пушкинского мифотворчества в творчестве Довлатова изучались А. Плотниковой и Г. Доброзраковой.

Тем не менее, несмотря на активно проявляемый к Довлатову интерес со стороны критики и современного литературоведения, многие аспекты его творчества остаются еще малоизученными. В частности, системному анализу поэтики комического уделялось недостаточно внимания (исключение здесь составляют книга Л. Сальмон ⁴ и диссертационное исследование Н. Выгон⁵, в которой юмору Довлатова уделен один из разделов). Практически не рассматривались семиотические механизмы создания смехового поля довлатовских текстов. Влияние фольклорных традиций на прозу исследуемого нами писателя также осталось в стороне от магистральных путей литературоведческого осмысления феномена С. Довлатова.

Данные обстоятельства объясняют актуальность настоящего исследования.

Мы считаем, что в качестве одной из базовых идей для дальнейшего обоснования принципов семиотики смеха⁶ можно взять высказанное Ю.М. Лотманом теоретическое положение о том, что наряду с механизмами стабилизации саморазвивающаяся система должна иметь механизмы дестабилизации, механизм для выработки неопределенности⁷, а также опереться на слова Д. Лихачева, что «функция смеха – обнажать, обнаруживать правду, раздевать реальность от покровов этикета, церемониальности, искусственного неравенства, от всей сложной знаковой системы данного общества»⁸. Эта мысль получает развитие у М. Бороденко, которая считает, что «комическое есть средоточие контрзнаков, сотворяющих неопределенность - расчищающих поле для нового смысла эпохи»⁹. Саму же категорию комического мы, вслед за Ю. Боревым, трактуем как «общественно значимое жизненное противоречие (цели – средствам, формы – содержанию, действия – обстоятельствам, сущности – ее проявлению), которое в искусстве является объектом особой эмоционально насыщенной эстетической критики – осмеяния»¹⁰. На это понимание функции и сущности комического мы и опираемся в данном исследовании, применяя и последовательно развивая его в процессе филологического анализа довлатовских текстов.

В работе М. Рюминой «Эстетика смеха. Смех как виртуальная реальность» проводятся параллели между смеховым миром и виртуальной реальностью¹¹. Опираясь на ее наблюдения, мы можем прийти к некоторым выводам, касающимся проблематики нашего исследования. Во-первых, мотив видимости (мнимости) влечет за собой признание знакового характера создаваемого пространства. Во-вторых, маргинальность / пограничность как ведущее свойство этого мира усиливает роль семиотической оппозиции «своё-чужое» и границы между участками семиосфер. В-третьих, актуальность и автономность смеховой реальности, ее постоянное стремление к обновлению демонстрируют нам динамичность процессов созидания и разрушения семиосфер с высвобождением «на выходе» смеховой энергии.

Смех Довлатова опирается на аксиологическую парадигму, характерную, в основном, не для сатирического, а для юмористического отношения к жизненным противоречиям. Юмористический тип художественного мышления в литературе нового времени рассматривается исследователями как «личностный преемник мифологического сознания и смехового мироощущения фольклора»¹². Из всех форм комического юмор наиболее сложен, философичен. По своему этическому наполнению он также близок народной системе ценностей, выраженной в фольклоре. Фольклорные истоки юмористического мироощущения русской литературы дают основания полагать, что анализ поэтики комического в прозе С. Довлатова не будет полным без изучения особенностей преломления традиций народно-смеховой культуры в его текстах.

Объектом нашего исследования стали художественные тексты С. Довлатова, написанные как в нашей стране, так и за рубежом.

Произведения Довлатова в подавляющем большинстве своём носят отчетливую комическую окраску. Предметом настоящего исследования являются фольклорно-семиотические механизмы как особый способ организации смехового пространства довлатовской прозы.

Цель исследования состоит в выявлении специфики моделирования и функционирования семиосферы комического и ее фольклорных основ в прозе С. Довлатова.

Достижение поставленной цели научной работы требует от нас постановки и решения ряда научно-исследовательских задач:

– выявить семиотические оппозиционные ряды «своего» и «чужого» в художественном пространстве С. Довлатова и способы их реализации;

– рассмотреть особенности влияния фольклора, его жанровой, архетипической и мотивной составляющих на смеховой мир писателя;

– раскрыть потенциал юмора в области языка довлатовской прозы;

– установить семантику смеха как жеста и ее связь с общим смыслом довлатовского текста;

– показать место различных форм и средств комического в структуре произведения, их функциональное значение и внутреннюю взаимосвязь;

– проследить связи между отдельными приемами комического и общей картиной художественного мира писателя.

Научная новизна состоит прежде всего в привлечении структурно-семиотического метода для исследования поэтики комического у Довлатова, в рассмотрении знаковой природы смеха и его контрзнаковой функции в художественном тексте. Автор работы также видит новизну в применении оригинальных подходов при изучении комического как литературоведческой и эстетической категории, что открывает путь к развитию нового научного направления – семиотики смеха. Впервые проведен комплексный анализ взаимодействия смехового мира довлатовской прозы с фольклорной традицией. В диссертации показана организация в определенную структуру различных форм и средств комического произведений С. Довлатова.

Положения, выносимые на защиту:

1. Механизмы смеха С. Довлатова в значительной степени базируются на семиотических характеристиках художественного пространства его прозы, отражающих коммуникативное поле эпохи. Знаковая нагруженность упорядоченной определенным образом семиосферы обнаруживает свою перегруженность и разрушается в результате столкновения с семиосферой иной кодировки или элементом, выступающим в качестве контрзнакового и являющимся дестабилизирующим (смеховым) фактором.
   
2. Юмор Довлатова – прямой наследник народных смеховых форм: от архаического смеха до современных жанров городского фольклора. Его проза наследует как общий принцип народного словесного творчества – благожелательное приятие мира, – так и конкретные заимствования, разработку и специфическое преломление в литературных текстах фольклорных жанров и архетипов.
   
3. Для создания смехового пространства довлатовского текста важнейшими являются противопоставленные и взаимодействующие категории «своё» – «чужое», которые образуют бинарную оппозицию. Эта оппозиция подразумевает различие между двумя семиотическими мирами, каждый из которых воспринимается причастным к нему лицом как единственно правильный, а «чужаком» – как нелепый, абсурдный. От динамики взаимодействия семиосфер с разной кодировкой во многом зависит и смеховой потенциал изображенной действительности.
   
4. Знаковая «оболочка» персонажей, вещный мир, жесты (улыбки) как знаковые комплексы актуализуют этико-эстетическое противоречие между видимостью и сущностью явления и тем самым играют важную роль в создании смеховой картины мира С. Довлатова.
   
5. Метатекст, диалог, языковая игра – не только лингвистические варианты реализации остроумия С. Довлатова, но и области пересечения различных семиотических систем, при взаимодействии которых высвобождается смеховая энергия и рождается комический эффект.
   

Методы исследования представляют собой сочетание историко-литературного, системно-типологического и структурно-семиотического подходов.

В процессе работы использовались теоретические и методологические труды по проблемам семиотики, фольклоризма, комического следующих ученых: М. Бахтина, Ю. Лотмана, Г. Крейдлина, Ю. Борева, Ю. Манна, Д. Лихачева, А. Панченко, О. Фрейденберг, Е. Мелетинского, Г. Почепцова, В. Проппа, А. Гольденберга, М. Рюминой, Н. Выгон, В. Хализева, Р. Барта, Ч.У. Морриса.

Теоретическая значимость работы состоит в том, что её положения и выводы способствуют расширению научного представления о функционировании знаков, образующих семиосферу комического в художественном тексте. Диссертация вносит определенный вклад в разработку таких категорий, как семиосфера, семиотика смеха, комическое в литературе, фольклоризм. Открываются возможности использовать данный материал для дальнейшего осмысления прозы С.Д. Довлатова, исследования его поэтики, более углубленного изучения закономерностей, по которым развивается современная отечественная словесность, особенно в ее смеховых вариантах.

Практическая значимость определяется тем, что материалы исследовательской работы могут быть использованы в преподавании вузовских курсов по истории русской литературы, фольклору, стилистики, семиотики, а также в спецкурсах и спецсеминарах по филологии, при написании курсовых и выпускных квалификационных работ по соответствующим темам.

Апробация работы. Основные положения и выводы диссертации были отражены в докладах на научных конференциях молодых ученых ПГЛУ (2002-2006), на ежегодных «Университетских чтениях» ПГЛУ (2005-2010), на V Международном конгрессе «Мир на Северном Кавказе через языки, образование, культуру» (Пятигорск, 2007), на международных конференциях «Эпический текст: проблемы и перспективы изучения» (Пятигорск, 2008) и «Евразийская лингвокультурная парадигма и процессы глобализации: история и современность» (Пятигорск, 2009); на расширенном заседании кафедры литературы и журналистики АГУ.

Структура работы. Диссертационное исследование состоит из введения, двух глав, заключения и библиографического списка.


ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ


В первой главе «Оппозиция «своё-чужое» как способ организации семиопространства комического в прозе С. Довлатова» раскрывается роль этой важнейшей бинарной оппозиции в формировании смехового поля довлатовской прозы. Механизмы юмора писателя реализуются, в первую очередь, через оппозицию «свое-чужое» и ее вариант «Я – Другой». Эти оппозиции подразумевают различие между двумя семиотическими мирами, каждый из которых воспринимается причастным к нему лицом как единственно правильный, а «чужаком» – как нелепый, абсурдный.

В художественных текстах С. Довлатова оп­позиция «своё-чужое» обычно реализует себя как «норма-антинорма», а также как её частные случаи: «охранник – заключенный», «живой» Пушкин – мифологизированный Пушкин, «рядовой гражданин – представитель системы», «наши – не наши», «гражданин СССР – эмигрант», «русский – иностранец» и т.д.

Личная жизнь персонажей «Компромисса», «Заповедника», «Наших» и ряда других книг разворачивается на фоне определенной общественной ситуации. Семиотические объекты социализма демонстрируют максимальную системность. Перед нами предстает иерархичный и четко структурированный мир господствующей идеологии. Упорядоченность официального мира делает данную семиосферу «своей», понятной для людей, встроенных в советскую систему, «играющих по правилам». А тех, кто «выпадает» из этой семиосферы, не разделяет эти устоявшиеся, хотя и зачастую негласные семиотические нормы, воспринимается господствующей системой как «чужой».

Cложившуюся знаковую систему современного Довлатову общества дестабилизирует иная семиосфера, которая по своим характеристикам выполняет «контрзнаковые» функции. Такое пространство, отмеченное нарушением семиотических норм эпохи, образуют довлатовские герои-маргиналы: «лишние», «чудики», «аутсайдеры». Это касается и автопсихологического героя – «Я-персонажа» Довлатова, который не принимает систему, но вынужден идти на сделку с обстоятельствами. Автобиографический персонаж создает свою, отличную от официально сложившейся, систему знаков. Довлатов подчеркивает «другость», «инакость», маргинальность героя. На границе между этими семиотическими мирами происходит столкновение знаков и «контрзнака», что приводит к активному зарождению новых смыслов. Иной взгляд на вещи, принадлежащий «Я-персонажу», является источником смеховой деструкции, так как его контрзнаковая семиосфера вступает в конфликт (разрешающийся с помощью смеха) с устойчиво доминирующей знаковой системой.

Понятия «свой» и «чужой» являются относительными и зависят от точки зрения, то есть способа субъективной организации текста. Так, для системы довлатовский герой является «чужим», но с позиции читателя (и автора) он оценивается как «свой», понятный, как желаемый объект для читательской идентификации. В то же время упорядоченный мир советской идеосферы, напротив, проявляет признаки абсурда, безумия, хаоса.

Композиция повести «Компромисс», построенная на контрасте, наглядно демонстрирует функционирование и столкновения разнородных семиосфер: все новеллы начинаются с газетной заметки Довлатова-журналиста (лживый официоз), набранной курсивом, затем помещена подлинная история, находящаяся в смеховом конфликте с заметкой и в корне меняющая нашу точку зрения на происходящее. Советские семиотические нормы, сочетаясь с национальными эстонскими, раскрывают свой комический потенциал особенно ярко.

Так, в первой новелле рассказчик-журналист в невинном репортаже о международной научной конференции совершил «грубую идеологическую ошибку»: перечислил страны участников в алфавитном порядке. Семиосфера советской политической жизни предполагала иную иерархию, как выразился один из героев, «железную очередность»: «демократические страны», потом «нейтральные государства», в конце – участники блока НАТО. Таким образом, оказалось важным, приобрело знаковую функцию расположение элементов, а не содержание заметки.

В новелле «Компромиссе восьмой» в райкоме партии журналист-рассказчик и фотограф Жбанков наблюдают вполне привычную для тех лет картину: «На первом этаже возвышался бронзовый Ленин. На втором – тоже бронзовый Ленин, поменьше. На третьем – Карл Маркс с похоронным венком бороды.

– Интересно, кто на четвертом дежурит? – спросил, ухмыляясь, Жбанков.

Там снова оказался Ленин, но уже из гипса» (I, 310)¹³.

Под ироничным взглядом Довлатова в обыденном описании райкома проступают семиотически нагруженные элементы. Иерархия выстроена четко: от бронзы к гипсу, от Ленина к Марксу, от больших бюстов к маленьким. Иерархичность бюстов-знаков представляет семиотический код государственной системы, предельно яркий и выразительный.

Носители государственной идеологии не только создают свою систему вторичных знаков, но и пользуются «чужими», т.е. не вовлеченными в свою семиосферу сообщениями, прочитывая их с помощью «своего» кода. В «Компромиссе четвёртом» автор предлагает нам сюжет о том, как обычное сообщение искажается и перекодируется в духе официальной семиосферы. Стихи для детей, помещенные в газете, воспринимаются инструктором ЦК компартии Эстонии абсурдно с точки зрения здравого смысла, что обнажает национально-партийные стереотипы мышления и семиотической практики:

«– Кто написал эту шовинистическую басню?.. Там фигурирует зверь… Это что же получается? Выходит, эстонец – зверь? Я – зверь? Я, инструктор Центрального Ко­митета партии, – зверь?!

– Это же сказка, условность. Там есть иллюстра­ция. Ребятишки повстречали медведя. У медведя доб­рое, симпатичное лицо. Он положительный...» (I, 246).

В новелле «Компромисс пятый» семиотические нормы системы выражаются в категорических требованиях редактора газеты к кандидатуре младенца – юбилейного жителя Таллинна: «Ничего ущербного, мрачного. Никаких кесаревых сечений. Никаких матерей-одиночек. Полный комплект родителей. Здоровый, социально полноценный мальчик» (I, 250).

На периферии современного Довлатову общества отношения между семиотической нормой и коммуникативной практикой становятся все более конфликтными. Возникает область семиотической динамики. В результате столкновения семиосфер на границе «своего» и «чужого» создается повышенное смысловое и эмоциональное напряжение. Вторжение «другого» разрушает иллюзию семиотической монолитности, выявляет противоречия в тех областях, которые прежде выглядели «системой».

Оппозицию «свое-чужое» и понятие границы между ними актуализует и слово-термин «наши», ставшее названием книги С. Довлатова о своих родственниках. «Наши» – это свой круг, своё пространство, отграниченное от «чужого», враждебного, непонятного. Но сама граница может пониматься здесь по-разному. Она может проходить между жизнью и «антижизнью» (ложная идеология), между поверхностным и скрытым знанием, между русским менталитетом и «чужестранным» и т.д.

Мир «наших» в его национально-культурной парадигме противопоставлен инонациональным мирам. С наибольшей определенностью эта оппозиция выявляется в двенадцатой главе: «В мире было два реальных полюса. Ясное, родное, удушающее – ЗДЕСЬ и неведомое, полуфантастическое – ТАМ» (II, 372). Отметим, однако, что и в этом случае Довлатов ушел от шаблона: свое («родное») пространство одновременно охарактеризовано как «удушающее». Дядя Леопольд по родственным критериям должен быть «нашим», но попадает в «чужое» пространство: «Жизнь абсурдна уже потому, – говорит Довлатов-рассказчик, – что немец мне ближе родного дяди» (II, 305).

Свое (национальное) и чужое (инонациональное) пространства так же, как и пространство идеологическое, насыщены знаками, которые сталкиваются при пересечении семиотической границы между ними. Особенно наглядно это проявляется в обмене письмами и подарками (которые являются своеобразными знаками-стереотипами) между отцом рассказчика и дядей Леопольдом. Такими же знаками, структурирующими стереотипное мышление, наполнен диалог между Довлатовым-рассказчиком и дядей Леопольдом в Вене. Например: «А в Россию не поеду. Там шахматы, балет и "чёрный ворон"…» (II, 303).

Ю. Лотман, изучая закономерности межкультурного диалога, справедливо отметил, что «отношение к западному миру было одним из основных вопросов русской культуры на всем протяжении послепетровской эпохи. Можно сказать, что чужая цивилизация выступает для русской культуры как своеобразное зеркало и точка отсчета, и основной смысл интереса к «чужому» в России традиционно является методом самопознания»¹⁴. В довлатовском творчестве такое со- и противопоставление разных культурных миров продемонстрировано, прежде всего, в повестях «Иностранка» и «Филиал».

Эмиграция всегда предполагает наличие двух пространств – прежнего и нового – и их конфликтного (плодотворного) пересечения. Писателям в эмиграции было особенно трудно. Вырвавшись из фальшивого семиотического поля своей страны, писатель попадал в новую семиосферу, конфликтующую с ним уже по другим параметрам. При этом американская «норма» автором оценивается ниже, чем нестабильная и несбалансированная семиосфера персонажей-эмигрантов.

Важной стороной характеристики довлатовских героев становится их «знаковая оболочка» как смеховой семиотический комплекс. Вещи у Довлатова характеризуют эпоху, становятся ее знаком-индексом. Писатель нередко моделирует ситуации, в которых внешние черты персонажей становятся знаковыми, в результате чего образуется дополнительный канал передачи информации между участниками диалога. Знаковая внешность несет новый набор сообщений, кодируемых особым образом. При этом столкновение семиотических миров с разными кодами может приводить к различным результатам, в том числе и к возникновению смехового эффекта. Сергей Довлатов, будучи писателем с ярко выраженным тяготением к комическому восприятию и воссозданию действительности, использует «язык костюма» для выявления и смехового разрушения определенных стереотипов мышления и поведения. При этом функции подобных элементов произведения выходят далеко за рамки создания комического эффекта и обогащают текст целым спектром новых смыслов.

Повесть Довлатова «Компромисс» начинается с того, что герой-рассказчик ищет работу. И сразу же получает от приятеля совет: «Ты бы оделся как следует. Моя жена говорит, если бы ты оделся как следует…» (I, 230). То есть социальная роль одежды ставится персонажем (разделяющим мнение своей жены) выше роли профессиональных качеств рассказчика-журналиста. Именно костюм, по мысли говорящего, должен обеспечить рассказчику место журналиста в газете «На страже Родины» (костюм в данном контексте негласно приравнивается к мундиру, подчеркивает строгость, официальность, государственную позицию служащих газеты).

Но именно это обстоятельство и отпугивает героя Довлатова. Он сразу иронично относится к попыткам с помощью костюма упрочить свой социальный статус: «Заработаю – оденусь. Куплю себе цилиндр…» (1; 230). Упоминание о цилиндре не случайно. Как отмечает Г. Почепцов, «одежда как знак может указывать на время, откуда она пришла, одновременно отсылая нас на значение этого же знака в современном контексте»¹⁵. Довлатов называет элемент одежды, относящийся к позапрошлому веку, четко регламентирующему внешний вид человека. Применительно к настоящему времени цилиндр может означать стремление к сверхконсервативности, соблюдению «приличий», этикета, то есть рассказчик в шутливой форме предполагает стать прямо противоположным тому, кто он есть на самом деле.

Термин «знаковая внешность», трактуемый расширительно, может быть представлен как «доминирующая форма», куда входят имя человека, внешность, одежда, вещи, должность, национальность, документы всех видов. Все это функционирует в виде знаков, зачастую ложных. Решающая роль формального аспекта при умалении ценности личностных качеств индивидуума тоже имеет свои характерные отличия в зависимости от эпохи.

Так, в «Компромиссе пятом» редактор Туронок, требующий соблюдения норматива при выборе «юбилейного мальчика», сам придумывает имя для новорожденного (Лембит), передает отцу ребенка символический «ключ счастья», являющийся знаком официальных чествований. Знаковое для редактора имя Лембит («хорошо, мужественно и символично звучит») обретает в результате ироничной угрозы рассказчика имя-противовес «из другого лагеря» (Адольф), которое является контрзнаковым. Оба имени функционируют в виде ложных знаков, ведь отец собирается назвать мальчика Володей. Жизнь корректирует норму: ребенок становится Лембитом временно, «полный комплект родителей» оборачивается «чистым театром», «ключ счастья» оказывается в урне, счастливый отец пьянствует вместе с журналистом. Весь набор ложных знаков разрушен, противоречия между «внешним» и «внутренним», формой и содержанием обнажены и преданы осмеянию.

Юмористический смех автора, его иронический взгляд на окружающую действительность являются средством гармонизации мира, единственно верным способом «привести в норму» любую искусственную семиотическую практику.

Смех Довлатова правомерно рассматривать и как определенную эмоциональную настроенность, и в качестве эстетически вос­принимаемой формы поведения, которая «материализует» эту настроенность в мимике (улыбках), жестах и позах, выразительно значимых звуках, которые взаимодействуют с речевыми интонациями.

Смех в качестве жеста образует дополнительный канал информации и становится невербальным средством коммуникации. Он «стимулируется определенного рода ситуациями общения, выполняя в их составе функции, которые можно охарактеризовать с помощью понятий единение (сближение) и разъединение (отчуждение)». Важно помнить, что читатели, литературоведы имеют дело не с собственно смехом, улыбками, а с их вербальным выражением. Таким образом, под пером писателя смех обычно успевает получить первоначальную интерпретацию (чаще всего через атрибутивные словосочетания), или же о семантике смеховых проявлений можно догадаться по контексту, ситуации.

Наряду с интегральными (жест радости), улыбки имеют и дифференциальные признаки, так как способны передавать широкий спектр положительных, отрицательных и нейтральных эмоциональных состояний людей (персонажей). Например, анализ улыбок (смеха) действующих лиц повести «Заповедника» позволяет увидеть значительные отклонения от смыслового инварианта улыбки как жеста радости и духовно-эмоционального единения. В повести значительная часть жестов-улыбок сопровождается оценочными словами негативной окраски, подчеркивающими состояние отчуждения, разъединения («попытался улыбнуться», «скептически улыбаясь», «недоверчиво улыбаясь», «истерически расхохоталась», «нервно захохотала», «сардонически усмехался», «вяло просияв», «грустно улыбнулся», «кривовато улыбнулся» и т.д.).

Недогматический, ироничный ум главного героя «Заповедника» подмечает разрыв между подлинным Пушкиным и Пушкиным-иконой. Улыбка Алиханова – средство, направленное на разрушение знаковой системы, сложившейся вокруг «официального» гения. Однако окружающие автобиографического персонажа люди либо сами причастны к мифотворчеству, либо так или иначе приняли «правила игры», приспособились к ситуации. Ирония Алиханова не только не находит поддержки, но и он сам зачастую становится объектом иронически-отчуждающей насмешки со стороны. Улыбки, смех, шутки самого Бориса Алиханова, несмотря на остроумие и внешнее изящество, кажутся натянутыми. Герой шутит через силу, пытаясь скрыть своё угнетенное психологическое состояние. Открытого и искреннего межличностного контакта не получается.

Важным элементом поэтики комического в произведениях Довлатова являются средства языкового комизма. Можно с уверенностью говорить о том, что писатель отдает предпочтение именно лингвистическим формам смешного. Его каламбуры, шутки, остроты чаще являются самоценным явлением, а уже потом – способом характеристики персонажа, элементом сюжета и т.д. В этом нас убеждает и тот факт, что нередко одна и та же удачная острота вкладывается в уста разных героев или произносится в отрыве от основного сюжета. В то же время Довлатов не опускается до поверхностного зубоскальства: обычно представляется возможным проследить связь шутки, языковой игры с проблематикой произведения, с миросозерцанием писателя.

Особую роль в формировании языковой ткани семиосферы комического играет и метатекстовый комментарий, то есть высказывание о высказывании, образующее дополнительный канал информации. Роль метатексто­вых нитей может быть различной. Как правило, они соеди­няют, скрепляют, усиливают различные элементы основного текста. Взаимодействие информации, идущей по основному и по дополнительному каналам, может вызывать (и нередко вызывает в довлатовских текстах) смеховой эффект.

Остроумие Довлатова, его языковая игра основываются на таких приемах комического, как иронизация, пародирование, ложное противопоставление, переосмысление и переименование явления, доведение до абсурда, парадокс, двойное истолкование слова, смещение семантики понятий на базе омофонического сближения, каламбур. Писатель широко использует буквализацию (реализацию) метафоры, несоответствие стиля речи и обстановки, сочетание стилистически разнородной лексики, совмещение логически несовместимых понятий, метонимию, гротескно-комические сравнения и др.

Во второй главе «Фольклор в смеховом нарративе С. Довлатова» рассматривается специфика преломления и творческого развития фольклорных традиций в прозе Довлатова.

Механизмы формирования и взаимодействия семиосфер в довлатовской прозе проявляют себя и на уровне фольклорных влияний. Юмор Довлатова – прямой наследник народных смеховых форм: от архаического смеха до современных жанров городского фольклора. Его проза наследует как общий принцип народного словесного творчества – благожелательное приятие мира, – так и конкретные заимствования, разработку и специфическое преломление в литературных текстах фольклорных жанров и архетипов.

Довлатов широко использовал возможности такого фольклорного жанра, как анекдот, и даже сделал на него главную ставку. Для анекдота характерны предель­ная краткость и стихия устного рассказа. И то, и другое было как раз творческим кредо автора. В своем «чистом» виде анекдоты собраны в «Записных книжках» писателя. Но довлатовские анекдоты легко включаются в новеллы и повести в качестве микроэлементов их художественной структуры.

В прозе Довлатова на первое место выходит не сам анекдот, а способ его интерпретации писателем в конкретном контексте, выявление авторских интенций, механизмов взаимодействия семантики анекдота с общим смысловым пространством произведения. При этом нередко наблюдается и перевод эмоциональной тональности из смехового регистра в драматический, даже в трагический.

у Довлатова в функции анекдота часто выступает близкий ему жанр байки, смешной истории. Этот жанр, в отличие от анекдота, замаскирован под реальный случай, вроде бы невероятный и в то же время действительно произошедший. В стремлении персонажей Довлатова сводить разговоры к байкам и анекдотам проявляется неприязнь целого поколения 60-70-х годов ХХ века к ложному пафосу, недоверие к громким красивым фразам, попытка спрятать за иронией или «спасительным цинизмом» подлинно высокие чувства.

Важную роль в анекдотичных ситуациях играют интертекстуальные связи, которые, помимо всего прочего, актуализуют важнейшую тему русской классической литературы и ее влияния на творчество С. Довлатова. С точки зрения ценностных установок Довлатова в его отношении к фигурам писателей-классиков можно выявить три основных подхода: 1) уважение и любовь к гениям классической литературы (высказанные в серьезной или полушутливой форме); 2) смех над малокультурными людьми, не приобщенными к сокровищам отечественной и мировой словесности; 3) проявление ироничного отношения к попыткам мифологизации классиков, насильственного «обязательного» почитания.

Анекдот и байка органично встраиваются в довлатовский текст прежде всего потому, что выполняют схожие функции и «работают» на реализацию главной задачи творчества писателя. Анекдот у Довлатова одновременно обнажает и неоднозначность, амбива­лентность любого общественного явления, что лишает его непререкаемости, прямолинейности и категоричности. Тем самым анекдот обнаруживает и скрытую реальность, стимулирует критику официальной идеологии, придает динамизм и разнообразие окружающей писателя жизни.

Эпоха, в которой творил и которую описывал С. Довлатов, актуализовала формат личности с чертами, уходящими своими корнями в народную культуру, с архетипической фольклорной основой и современными социально-нравственными и философскими проекциями. Проблема «негероического» героя, обозначенная еще Гоголем и вышедшая на первый план в «неофициальной» литературе, противостоящей советским идеологемам, получила в творчестве Довлатова продуктивное развитие. Маргинальные герои С. Довлатова впитали в себя многие черты дурака/юродивого/шута, причудливо совместив в себе фольклорную и литературную линии.

Одна из ведущих черт данного типа – социальная отверженность, изгойничество. Фольклорный дурак подвергался среди односельчан и родственников осмеянию и отторжению, шуту запрещалось селиться среди добропорядочных граждан, юродивый сам «извергает себя из мира», порывает с ним все связи. Когда один из ярчайших довлатовских маргиналов, журналист и «деградант» Буш, пытаясь поступить аналогичным образом, устраивается на работу в котельную, то встречает там среди рабочих таких же маргиналов-интеллигентов.

Фактически «аутсайдеров» Довлатова, его «героев, не подающих надежд», можно разделить на два подтипа: первый ярко представлен в описанных выше персонажах из котельной – социально не адаптированные интеллигенты, умные, талантливые, разносторонние личности, не нашедшие себя в современном писателю обществе либо не принявшие господствующую систему ценностей. К данному подтипу можно отнести и автопсихологического героя-рассказчика, чья маргинальность в подавляющем большинстве довлатовских произведений не вызывает никаких сомнений. Второй подтип – простые люди «из народа», «всякий сброд», по выражению писателя. Они являются носителями примитивного типа мышления и, в отличие от первых, стремящихся разорвать связи с миром, маргинальны изначально – так сказать, по определению. Это «зеки», красочно описанные в «Зоне», пьяницы вроде Михал Иваныча из «Заповедника» или завсегдатаев пивного ларька в «Шоферских перчатках». Есть также ряд персонажей, не являющихся в целом маргинальными, но проявляющих какие-то отклонения от социальной нормы, с алогичными либо странно-необычными поступками, которые бросаются в глаза на фоне унылого жизненного стандарта. Как нам представляется, во всех вышеперечисленных типах есть черты фольклорного образа дурака/шута/скомороха или близкого к нему житийного образа юродивого. Герой Довлатова (подобно фольклорному дураку) пассивен как в личном, так и гражданском смысле, он не является «строителем нового общества» и, более того, «не умеет жить», то есть извлекать выгоду для себя самого.

Во всех своих книгах писатель остается верен избранной ранее позиции, предполагающей интерес к «причудам реальности», к изображению людей непредсказуемых, отклоняющихся от нормы поведения, выламывающихся из «системы». В каждом своем персонаже Довлатову дорого какое-то отклонение от нормы, что-то, выбивающееся из обычного хода вещей.

Зачастую довлатовский герой сознательно разыгрывает из себя «дурачка», так как требования системы, законы официальной семиосферы настолько абсурдны, что полностью дать прочувствовать этот абсурд лучше всего с помощью якобы «непонимания» персонажем установленных в стране «правил игры». Так, герой-журналист в «Компромиссе пятом» почти искренне удивляется, почему юбилейным жителем Таллина обязательно должен быть мальчик и почему не годятся в качестве кандидатов новорожденные еврей и эфиоп. В «Компромиссе четвертом» рассказчик сознательно путает понятия «Запад» и «Восток», играя на противоречии географической и идеологический семантики.

Окружающие (особенно представители официальной идеологии) относятся к подобным действиям с недоумением и подозрительностью. Их восприятие такой модели поведения балансирует на грани между представлениями о речевых/поведенческих практиках дурака, с одной стороны, и шута – с другой. Иначе говоря, персонажи, вступающие в контакт с автобиографическим героем Довлатова, никак не могут решить, кто перед ними: недотепа, не понимающий простых истин (простых для привыкшего к ним советского человека, но замысловатых с точки зрения нормальной логики), либо умный и проницательный шут, сознательно сориентированный на то, чтобы поиздеваться над идеологемами современного писателю общества.

Достаточно характерна ответная реакция чиновников на «глупости» героя-рассказчика. Так, его непосредственный начальник, редактор газеты заявляет: «Не понимаю, кто вам доверил?! Политическая близорукость! Нравственный инфантилизм! Будем ставить вопрос…». Шутки автопсихологического персонажа тоже не встречают поддержки: «С вами невозможно разговаривать!» – произносит Туронок. Дословно повторяет эту фразу и девушка-экскурсовод по имени Аврора («Заповедник»). А хранительница музея «Пушкинские горы» Виктория Альбертовна реагирует на слова героя еще резче: «Шутки здесь абсолютно неуместны».

Автор как действующее лицо довлатовского текста вы­ступает в специфической роли своеобразного «трикстера», высмеи­вающего различные шаблоны – идеологические, политические, литературные. Он издевается и над ожиданиями «наивного» читателя, над сте­реотипами его литературного и бытового мышления. Писатель, передоверяя автопсихологическому персонажу многие сокровенные мысли и чувства, в то же время забавляется созданной маской, внедряя в структуру текста игровой момент, что позволяет относиться к его «фокусам» одновременно и серьез­но, и несерьезно. Высказав суждение, с помощью иронии он затем как бы приос­танавливает его и, таким образом, напоминает об относительности любой истины.

Однако необходимо отметить, что автобиографический герой Довлатова несводим к образу шута/юродивого. В отличие от юродивых, которые отвергают «греховный» мир ради истинной святости, у Довлатова не обнаруживается связь главного героя с божественным началом; бескорыстие, аскетизм, «поношение от мира» «Я-персонажа» всё же, скорее, вынужденные, чем результат сознательно выбранной позиции. Его «антиповедение» обычно приобретает скрытые формы, оно редуцировано, приглушено (ср. тайное похищение обуви мэра главным героем и открытый эпатаж Эрика Буша на корпоративной вечеринке). Компромиссность маргинальной фигуры «Я-персонажа» также не позволяет герою сблизиться с нравственным абсолютом, но зато дает богатые возможности для проявления смысловой динамики образа (в противовес поведенческой статике).

Немаловажную роль в создании особой семиосферы – как в идейно-тематическом аспекте, так и в качестве составной части смехового художественного пространства – играют в прозе С. Довлатова пищевые метафоры. Они обладают повышенной семиотической насыщенностью, прежде всего, в силу их ритуализованного характера – как в быту, так и в художественном мире писателя.

Пища выступает не только как средство утоления голода и поддержания жизни, но и как знак, индекс нормы, выражает господство человека над обстоятельствами. Причем пиршественный максимализм в его фольклорном / раблезианском вариантах встречается у Довлатова нечасто. Наиболее яркий пример помещен в рассказе автора о своих предках («Наши») и относится к далекому прошлому (дед писателя Исаак, человек богатырского телосложения и такого же аппетита; второй дед Степан, завтракающий во время землетрясения). Через быт, преодоление рутины Довлатов отсылает читателя к бытийным основам человеческого существования.

Пищевые метафоры у Довлатова – это прежде всего стремление передать «домашнюю», семейную атмосферу уюта или хотя бы попытка этот уют обозначить. При этом не обязательно, чтобы стол «ломился от яств». Скромный стол – атрибут спокойной задушевной беседы, имеющей бытовой, дружеский, интимный подтекст. Это и ритуал, и способ установления более прочных контактов.

При описании современных автору событий пищевые образы теряют семантику изобилия, комически трансформируясь в «анти-пиршество», хотя в ряде случаев сохраняют значение устойчивости миропорядка, домашнего уюта, доброжелательности отношений. Резкое нарушение баланса между едой и выпивкой в пользу последней – это еще и перенос соответствующих акцентов, замещение, вытеснение смыслов, связанных с приемом пищи, темой алкоголя и сопровождающей ее семантикой. Иногда это звучит доходящей до гротеска пародией на пиршественный разгул: «Как обычно, не хватило спиртного, и, как всегда, я предвидел это заранее. А вот с закуской не было проблем. Да и быть не могло. Какие могут быть проблемы, если Севастьянову удавалось разрезать яблоко на шестьдесят четыре дольки?!» (I, 327).

В контексте пиршественных образов рассмотрена и алкогольная тема довлатовской прозы, которая обладает большими информативными ресурсами. С одной стороны, традиции, связанные с употреблением спиртных напитков, образуют вокруг себя особую знаковую сферу с четкой иерархией элементов и их особой смысловой парадигмой. С другой – пьянство выступает как дестабилизирующий фактор уже существующих знаковых систем, выполняя контрзнаковую функцию (с комической окраской). Таким образом, мотив алкоголя встраивается в сложные смысловые связи на уровне оппозиции «своё-чужое», внося хаос «со стороны» в существующую упорядоченную систему либо пытаясь придать осмысленность «чужой» и потому непонятной субъекту семиосферы. Алкоголь у Довлатова может «взрывать» семиотические нормы, а может, наоборот, упорядочивать хаос и абсурд жизни. Ритуально-знаковая функция алкоголя особенно наглядно предстает в попытках довлатовских героев измерять стоимость той или иной вещи (услуги) не деньгами, а количеством спиртного («перевести на кир»).

Водка, портвейн, коньяк, шампанское – каждый из этих напитков, организуя общее семиопространство алкоголя, обладает и дифференциальными признаками, а значит, создает индивидуальную семиотическую нишу в рамках этого смыслового пространства. Так, портвейн и коньяк образуют антонимическую пару, маркируя соответственно «низкую», примитивную жизнь в первом случае и утонченное, почти аристократическое наслаждение во втором. За шампанским традиционно закреплено значение торжества, праздника. Это непременный атрибут свадьбы или предложения о браке. Водка и пиво наиболее демократичны из всех напитков. Они часто служат целям единения людей, растворения героев в общей массе, слияния с коллективом. Порой это вызывает комический эффект – например, в ситуациях, когда вместе выпивают заключенные и их охранники. Кроме того, водка и пиво выступают своеобразной метой, индексом русской души, русских традиций.

Пищевые и алкогольные образы могут маркировать и культурно-этнические различия. Разница в «культуре пития» между семиопространствами России и «другого мира» подчеркивается рассказчиком на примере Эстонии и Америки. Семиосфера выпивки у героя построена на других законах и ритуалах, имеющих не менее глубокие культурно-исторические и этносоциальные корни.

Состояние опьянения позволяет герою взглянуть на мир другими глазами, оно приводит к «смещению реальности», разрушает привычное, общепринятое восприятие жизни, знаковую систему устоявшихся стереотипов и способствует проявлению скрытых смыслов.

В творчестве С. Довлатова реализуется фольклорный архетип превращения – в основном через переодевания и подмены. Переодевания отчасти связаны с традициями ряжения, поэтому в фольклорном сознании воплощают представления о перемене сути образа. Довлатову важно создать ощущение подмены – не только людей и костюмов, но и слов, понятий. В основном метаморфозы лежат в плоскости вероятных (проблематичных) превращений, не воплощенных, а лишь проецирующихся на реальность. Довлатов часто использует подмены-метаморфозы для создания со- и противопоставлений.

Так, например, в рассказе «Эмигранты» сказочный сюжет о мгновенном перемещении в другую страну оборачивается гротескным предположением, не нашедшем дальнейшего подтверждения. В «Компромиссе одиннадцатом» Довлатов-рассказчик надевает «для солидности» костюм Шаблинского, чтобы заменить коллегу на похоронах директора телестудии Ильвеса, и словно берет на себя все функции бывшего хозяина костюма (даже окружающие постоянно сбиваются и называют Довлатова Шаблинским). В той же новелле из-за некоторого внешнего сходства перепутаны тела директора телестудии и бухгалтера рыболовецкого колхоза, и одного хоронят вместо другого.

Знаковость внешней стороны человеческой личности и общественной жизни тесно переплетается с удвоением смехового мира. Возникает хорошо знакомый по мировой литературе мотив двойничества, зеркальности. Формы раздвоения смехового мира очень разнообразны. Появление комических двойников (Довлатов – Шаблинский, Ильвес – бухгалтер Гаспль и т.д.) – одна из них. Это дает автору широкие возможности для различных антитез и сопоставлений. Изобилует подменами и повесть «Заповедник». Часть из них – подмены свершившиеся, часть – фиктивные (псевдоподмены). В Пушкинских Горах всё, как в театре, всюду декорации. Вещи, не принадлежавшие Пушкину, «новоделы», фальшивые валуны, липовая аллея Керн, к которой она «и близко не подходила». Подмены здесь – это элементы, логично встроенные в общую картину «театра», где всё не то, чем кажется.

Так, под видом Ганнибала директор музея вешает портрет генерала Закомельского. Подмена не проходит бесследно – генерал на портрете начинает волшебным образом напоминать темнокожего Ганнибала (впрочем, в повести этому дается реалистическое объяснение: «С азиатами воевал, на юге. Там жара. Вот он и загорел. Да и краски темнеют от времени»). Принцип «qui pro quo» весьма распространен в прозе С. Довлатова. Некий Рощин, по словам жены героя «Заповедника», «оказался Штакельбергом. И зовут его теперь не Дима, а Мордхе». На детском утреннике переодетого Дедом Морозом рассказчика ребятишки принимают за Ленина. Дзержинского и Ленина в театральной постановке к юбилею вождя («Зона») изображают заключенные-уголовники. Памятник Ломоносову, который «был похож на свинью», напоминает окружающим Хрущева и т.д.

«Кривозеркалье» Довлатова передает странность повседневной жизни с полной неразличимостью в ней правды и вымысла, фантастического и реального, комически изображает по сути трагический конфликт духовного и бездуховного, нарушение гуманистических норм в обществе.

В заключении кратко подводятся итоги диссертационного исследования.


Основные положения диссертации отражены в следующих публикациях автора:


В рецензируемых, реферируемых журналах «Вестник ПГЛУ» и «Вестник АГУ», рекомендованных ВАК РФ:

1. 
   Орлова, Н.А. Еда и алкоголь в ритуализованном пространстве текстов С. Довлатова / Н.А. Орлова // Вестник Пятигорского лингвистического университета. – Пятигорск, 2009. – Вып.4. С. 229-233.
   
2. Орлова, Н.А. Фольклорный архетипический мотив превращения в прозе С. Довлатова / Н.А. Орлова // Вестник Адыгейского государственного университета. Серия «Филология и искусствоведение».– Майкоп: изд-во АГУ, 2010. – Вып.2(55). – С.50-54.
   

Публикации в других изданиях:

3. Орлова, Н.А. Смех как жест в прозе С.Довлатова / Н.А. Орлова // Вестник Пятигорского лингвистического университета (молодежное приложение). –Пятигорск, 2004. – № 2. – С. 83-89.
   
4. Петренко, А.Ф., Орлова Н.А. Русская классическая литература в «Записных книжках» С. Довлатова / А.Ф. Петренко, Н.А. Орлова // Научный вестник АИТОНК. – № 2. – Пятигорск, 2005. – С. 202-208 (в соавторстве).
   
5. Петренко, А.Ф., Орлова Н.А. О семиотических механизмах современной смеховой литературы / А.Ф. Петренко, Н.А. Орлова // Университетские чтения – 2006, часть VI. – Пятигорск, 2006. – С. 214-219 (в соавторстве).
   
6. Орлова, Н.А. Жанр анекдота в прозе С. Довлатова / Н.А. Орлова // Актуальные вопросы современного литературоведения. – Пятигорск, 2006. – С. 68-74.
   
7. Орлова, Н.А. Русская Америка в прозе С. Довлатова / Н.А. Орлова // Университетские чтения – 2007, часть VII. – Пятигорск, 2007. – С. 136-143.
   
8. Орлова, Н.А. С. Довлатов-журналист / Н.А. Орлова // Университетские чтения – 2008, часть VII. – Пятигорск, 2008. – С. 268-272.
   
9. Орлова, Н.А. Жанровое своеобразие прозы Сергея Довлатова / Н.А. Орлова // Эпический текст: проблемы и перспективы изучения. – Пятигорск, 2008. – С. 125-129.
   
10. Петренко, А.Ф., Орлова Н.А. Фольклорный архетип дурака и его художественное преломление в прозе С. Довлатова (на примере повести «Компромисс») / Н.А. Орлова, А.Ф. Петренко // Евразийская лингвокультурная парадигма и процессы глобализации: история и современность. – Пятигорск, 2009. – С. 196-199 (в соавторстве).
    
11. Орлова, Н.А. Типология героев С. Довлатова / Н.А. Орлова // Университетские чтения – 2009, часть VII. – Пятигорск, 2009. – С. 180-186.