Geum.ru

Еще помнят старую песню о главном времен великой Отечественной или как теперь принято говорить второй мировой войны: о любви не говори о ней все сказано

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
Юрий Касянич

ПОСТЫ В ЭПОХУ ПОСТМОДЕРНА

Не думаю, что многие еще помнят старую песню о главном времен великой Отечественной или – как теперь принято говорить – второй мировой войны: «О любви не говори – о ней все сказано.»

Но многие знают эту фразу.

Тогда это была игривая строчка из песни. Дальше в лес – больше дров. Теперь это уже тоскливая констатация невеселого факта. Впору записать римейк, сделать из него хит и – вперед: «Хочешь получить эту мелодию на свой мобильник?»

Тоска состоит в том, что любовь как плавный или пульсирующий, но непрерывный поток ЧУВСТВА все чаще вытесняется ОЩУЩЕНИЕМ или – даже! – ИНТЕРПРЕТАЦИЕЙ ОЩУЩЕНИЯ – то есть результатом создания или участия в виртуальной реальности. Нередко воплощения самых смелых фантазий настолько ощутимы визуально, что возвращение в реальную жизнь приносит боль и разочарование.

Тем не менее, в поствоенном «совке» возникло немало песен, стихотворений и фильмов, которые сказали о любви так, как еще не было сказано. Хотя была пора «железного занавеса» и бетонной Берлинской стены. Конструкции скрежетали под натиском новой эпохи, многоцветной лихорадкой охватившей «свободное» западное общество. Дети цветов, хиппи, Flower Children, отвергая материальные ценности и христианство, смотрели красочные картинки, навеянные планом или «снегом». Под аркой шестицветной – без голубого – радуги в мирную атаку по планете двинулась нетрадиционная ориентация... Когда Вознесенский на грани фола вещал на советское пространство: «Бог – ирония сегодня! Как библейский афоризм, гениальное «Вались!» – официоз помалкивал: это же там, у них.

У постмодернистов.

Знаменитый Умберто Эко, написав статью «Заметки на полях «Имени Розы», фактически дал каноническое определение постмодернизма сквозь призму угасающих человеческих отношений: «Я понимаю постмодернистское отношение как подобие любви мужчины к очень утонченной женщине, когда он знает, что не может сказать ей "я люблю Вас безумно", потому что знает, что она знает (и что она знает, что он знает), что эти слова уже были написаны Барбарой Картленд. Однако же есть выход. Он может сказать: "Как сказала бы Барбара Картленд, я люблю Вас безумно". В этом случае, избежав фальшивой невинности и ясно заявив, что уже невозможно произносить нечто невинно, он тем не менее скажет то, что хотел сказать этой даме, то есть что он ее любит, но любит ее в эпоху утраченной невинности. Ежели дама это воспримет, она все равно получит признание в любви." Этот пассаж суммирует многие атрибуты постмодернизма: свойственную ему иронию понимания, любовь к цитированию, заигрывание с поп-культурой и игровую полисемантичность, или множественность смысла."

Историки культуры отмечают, что зеленя постмодернизма появились на полях США в середине 50-годов ХХ века. В живописи, скульптуре, архитектуре ощущалось желание взорвать рациональность западного общества изнутри. Традиции – любые! – представлялись некими рамками, границами, кандалами, они заключали в себе несвободу, они заключали в себя – то есть делали несвободными.

А хотелось свободы.

От всего, что набило оскомину, что стало рутиной, что вело в туннель, в конце которого бродяги уже давно выкрутили лампочки....

Начались осторожные диалоги, потом смелеющие дискуссии и, наконец, безоглядные диспуты с традицией в стиле нагиевских «Окон»: от вежливого обмена репликами через насмешливые интерпретации к откровенному сарказму или даже - хамству.

Смешение и облегченность жанров шла на «ура» среди тех, кто не дотягивал до элитарного искусства. «Пора преодолеть границу между искусством и повседневной жизнью!» (Как здесь аукается известная фраза «Искусство принадлежит народу»! Изнанка идеи вывернулась на лицевую сторону...) Появилась масс-культура – планка упала. Раньше к кумирам причисляли глыбы, вершины, «матерых человечищ», теперь же – тех, чья паства обильна, но уже ближе к стаду, правда, заполняющему склоны до горизонта.

Количество одержало победу над качеством. Победу ли?

По-моему, в нашем сегодня сказка стала былью: воплотилось известное – «Каждая кухарка должна управлять государством». Словно за время сеанса массового гипноза нам сварганили виртуальную реальность, которую каждый именует по-разному – постмодерн, Матрица, виртуальный мир, общество отчуждения, глобальная коммунальная кухня, полная кухарок...

Любая смесь ведет к увеличению энтропии – хаос нарастает.

Энтропия – параметр постмодернизма.

Постмодернист возражает: «Мы стремимся ускорить, а это значит – формализовать, упорядочить, отсечь все лишнее, как говаривал Микеланджело...» И снова – блестящий передерг! Какая чудная подтасовочка! Микеланджело советовал отсекать все НЕ НУЖНОЕ от цельного куска мрамора, чтобы получить гениальное произведение, постмодернист же – зачастую отсекает все НЕ ПОНЯТНОЕ, и получается примитив...Чувства? – лишнее, несовременно! Язык? – кому нужен высокий штиль? Языком Достоевского говорят лишь в сериале, а в остальном – трамвайная лексика. Помните ироничного Рязанова в «Вокзале для двоих»: «Сама-сама-сама...» – вот и вся любовь...

Границы исчезли. Пали «занавесы». Рухнули «стены». Сам происходящий процесс жизнедеятельности назвали искусством, как и любую его форму, скажем, выделения.

Вспоминаю Барселону в августе 2003 года. Мы, возвращались к вокзалу по затененной платанами авениде, и наше восхищение каталонской столицей спотыкалось всякий раз, когда мы поднимали головы, потому что на каждом доме, как таблички автобусных остановок, висела реклама спектакля «Монологи вагины» американской драматургини Евы Энцлер. Уже из названия шедевра понятно, что она решила бросить вызов ханжеству: «Людей привлекает, когда кто-то решается преодолеть табу».

Оглядываясь, понимаешь, что мы уже преодолели столько табу, что впору их оплакать...

Мне кажется, что «героиня» упомянутой пьесы все-таки должна находиться не на сцене, а там, где ей природой уготовано быть, но несогласные феминистки, упомянув, что пьеса поставлена в 53 странах (монологи и поныне можно прослушать в Латвийском театре Дайлес) и что в «вагинальном хоре» принимали участие Гленн Клоуз, Вупи Голдберг, Джейн Фонда, Мерил Стрип, Опра Уинфри и другие из сонма звезд, обвинит меня в мужском шовинизме...

Плюрализм победил – "высокое" уравнялось с "низким" (еще совсем недавно мы ликовали, что ушли от уравниловки социализма...) Даже учителя в школах воздерживаются выставлять детям оценки (и это рекомендуют новые методики) – нельзя травмировать сознание осознанием собственного несоответствия. Инкубатор... Оранжерея... Все растеклось в горизотальном уровне, на плоскости, как циферблаты с картин Дали, похожие на подтекшие в духовке ломтики сыра. Вертикаль загнули. Исчезло стремление вверх. Прошлому дается безапелляционная оценка – исчерпано, устарело... А что ждет – незнамо, неведомо, непредсказуемо, неопределенно, ненадежно...

Хотя – почему, незнамо? Ежу понятно, останется «низкое» - центр тяжести ниже, опрокинуть сложнее, а высокое – быстрее выветривается под ударами стихий.

Только бы осталось убеждение, что опасно не восстанавливать высокое, не возводить его вновь...

Вот, видимо, зачем, несмотря на то, что на сцене вовсю «базарят» половые органы, режиссеры снова возвращаются к пройденному и пробуют донести до зрителя тонкости «Гордости и предубеждения» Джейн Остин, кропотливо выписанных в 1813 году: в 1995 году снят английский сериал, в 2005-м – на студии «Universal» – двухчасовой фильм...

Что-то осыпалось, как цветы старого букета. Что-то прижилось, как подброшенный под двери котенок. На пересмотренной философии, на списках толерированных принципов, перемешанных стилей и форм кот Бегемот поставил утверждающий штамп «Уплочено». И теперь можно окинуть взглядом панораму, из которой постепенно, клочьями, как умирающий баньши, исчезает скрывавший полную картину дым.

В общем, пейзаж после битвы.

После победы постмодернизма, или – покороче, не люблю «измы» – постмодерна, который, подобно обезумевшему Лиру, идет по истерзанной равнине, взирая на плачевные итоги победы.

Небо, вышитое крестиками стервятников и ворон, временами напоминает распечатку портрета Леонардо да Винчи (крестиком – Х), который в 70-е висел на стене едва ли не каждого вычислительного центра.

Не имею ни малейшей цели ни напугать, ни уговорить кого-то в том, что все плохо, - оно-то как раз наоборот: многое в нашей пост-социалистической жизни изрядно и основательно улучшилось (да простят меня те, кто считает лишь минусы). К сожалению, я слишком часто слышу вокруг себя шелестящие, как волны прибоя, мнения, что жизнь как-то нехарактерно, даже неестественно изменилась...

И в какие это века все было блестяще? Эпохам общества свойственно спорить между собой. После стольких лет официальной неискренности вся сдерживаемая энергия сарказма хлынула на волю.

Просто нужно давать себе отчет в том, что в ряде случаев сарказм может довести до саркомы...

«Пост» - значит – после. То есть – плюс сколько-то от модерна на временной оси, но и в то же время – нечто, противостоящее модерну начала ХХ века. Модерну Пикассо, Хэмингуэя, Шостаковича... Фактически уже само название имеет двойственную природу. Постмодерн – это ответ, реакция на модерн. Зачастую – реакция болезненная, завистливая, темная... Хотелось бы смести, стереть, вычеркнуть то, чему противостоишь...

Прошлое не уничтожишь – нельзя уничтожить время. Оно не боится коррозии, сглаза, хотя одиозные историки или политики, ведомые узкими интересами, порою пытаются замалевать какие-то периоды времени бьющей в ноздри нитроэмалью...

Но в целом – подход иной: раз прошлое уничтожить нельзя – его следует переосмыслить. И, возможно, осмеять, ибо смех – как известно – зачастую превращается в смертельное оружие.

Ах, как оно раздражает, это прошлое, в котором было столько свершено, столько достигнуто, сколько еще продолжается, как длящееся второй век строительство шедевра Гауди, собора Святого Семейства (Саграда Фамилия) в Барселоне... И к тому же – совершено порою настолько совершенно, что не превзойдешь, как сказал бы модернист, что не переплюнешь, как говорит нынче постмодернист.

Цивилизация устала. Подобно киту, выбросившемуся на берег, она задыхается от собственных загрязнений. Цивилизация обленилась – зачем вытягиваться, напрягаться, рвать живот?

И возопил постмодернист на манер булгаковского Ивана Бездомного: «Да кому и на кой ляд оно нужно, играть или петь – на разрыв аорты, с кошачьей головой во рту... Есть фонограммы, минусовки, с бэком и без, есть звукорежиссеры, ремиксы, римейки...»

Остановился, призадумался: «С кошачьей головой? Во рту? – это классно! Это же стеб!..»

Прозвучало одно из ключевых словечек. Стеб! В книге «Русский язык конца ХХ столетия (1985-1995)» дается такое определение этого явления: "Стеб - род интеллектуального ерничества, состоящий в снижении символов через демонстративное использование их в пародийном контексте..." Ведь правда же – всем нам это очень знакомо. Ирония, пародия, ухмылка, насмешка над идеалами, эпатирующие выходки – все должно быть на грани фола и в то же время – comme il faut. В принципе, даже не важно, кого пародируют или над чем иронизируют, цель – вторична, гораздо важнее, чтобы аудитория понимала, что это стеб или это был стеб.

Призову из памяти блистательный рассказ Кортасара «Мы так любим Гленду». Обожатели – настоящий фан-клуб – принимают решение убить обожаемую ими актрису, чтобы она своей дальнейшей жизнью и возможными отклонениями не мешала им обожать ее в том виде, в котором они ее полюбили.

Процесс обожания в сущности вытеснил объект.

Помните, как в фильме Ильи Авербаха «Монолог» говорит домработница Эльза Ивановна (в тонком ироничном, «стебовом», как сказали бы позже, исполнении Евгении Ханаевой): «Я никогда не была замужем, но мне об этом столько рассказывали, что я все хорошо себе представляю...»

Закон стеба – ни о чем не говорить прямо! Выразить искреннее отношение к чему-либо – значит нарушить правила игры, разрушить искусно созданную атмосферу стеба: читай – виртуальную реальность. Сорвать маску, которая и есть стеб.

Однако иные маски срастаются с кожей. Наступает миг, когда количество стеба на единицу здравого смысла грозит передозировкой – идею обращают к массам в форме издевательства над самой идеей. Интеллектуальный садомазохизм.

Несмотря на ниспровержение элитарности в искусстве, общество не способно не расслаиваться. Возникновение групп, причисляющих себя к элитарным, неизбежно. Русскоязычная интеллектуальная тусовка 90-х с опозданием открыла тексты «галльских кумиров» – группы французских философов деконструктивизма – и дальше все понеслось на дискурсе. Это «страшное» слово в действительности означает систему организации устного общения, строй речи или язык описания (грубовато, с известной степенью ерничества, некоторые определяют дискурс как «базар»).

В общем, дискурс – и текст, и контекст, и подтекст, и *текст* ...

Сменив язык на дискурс, надо сказать «нет» привычным эмоциям, которые, считается, только ослабляют способности человека противостоять агрессивной среде. Сила сообщества дискурса – в общем (share) интеллектуальном запасе. Эти новые «они» космополитичны, их автомобили – самолеты, они живут в воздушных коридорах между Амстердамом, Сиэтлом и Гонконгом, они черпают энергию в транзакциях, летящих со скоростью света. Лаптоп на коленях, полулежа, вперясь в экран, который «и жизнь, и слезы, и любовь...»

Накануне 21 века четыре специалиста по ИТ и маркетингу Рик Левин, Кристофер Лок, Док Сирлз, Дэвид Уайнбергер опубликовали «Манифест пути: конец бизнеса в обычном понимании», в трех тезисах которого, в частности, подчеркнули непреходящую – теперь! – ценность дискурса, а именно: «Человеческие сообщества основаны на дискурсе – человеческом разговоре о человеческих проблемах. Сообщество дискурса и есть рынок. Компаниям, не входящим в сообщество дискурса, суждена смерть.»

В общем, судите сами – если верить тезисам, то страшное дело: без дискурса – погибель! Ах, вы не в курсе, что вы не в дискурсе? Спешите исправить ситуацию...

Как уже было отмечено, стилистика постмодернизма включает в себя самоиронию – «пускай коварен успех, он выбирает из тех, кто может первым посмеяться над собой». Один «их тех» – Виктор Пелевин. Его комментарий на тему дискурса в «Священной книге оборотня» сокрушителен: «Все эти французские попугаи, которые изобрели дискурс, сидят на амфетаминах. Вечером жрут барбитураты, чтобы уснуть... А потом жрут амфетмины, чтобы выработать как можно больше дискурса перед тем, как начать жрать барбитураты, для того чтобы уснуть. Вот и весь дискурс.»

Впрочем, Пелевин непререкаемо – есть яркое и талантливое воплощение постмодерна, его метода счастливо сочетает в себе иронию и пародию, цитаты тяготеют к реминисценциям... И пусть говорят, что постмодерну не свойствен углубленный анализ, а лишь озирание поверхности. Пусть говорят, что он распластан в примитивной двумерности. Пусть говорят, что постмодерн предписывает не понимать, а принимать мир, таким, как он есть, – Пелевин не может не пытаться понять. Вероятно, это особенность русскоязычного постмодерна в литературе. И не только в литературе. Путинское «В сортире попадется террорист — будем «мочить» в сортире!» и черномырдинское «Тут вам не здесь» – это яркий постмодерн. И символы государственности России – постмодернисткий коллаж: трехцветное полотно, золотой орел и музыка советского гимна (вначале – даже без текста).

Западный постмодерн – это рациональный тупик, к которой заехало общество «развитого капитализма». Поскольку восток, и русский менталитет как его часть, с опозданием припали к «ценностям» постмодерна, то зачастую в процессе приобщения выясняется, что эти ценности оказываются пустыми оболочками (уже никого не пугающие сухие дыни Хэллувина, в коих отгорели свечки), куда можно – и должно! – вложить иное, собственное, специфическое содержание...

Все смешалось гораздо серьезнее и основательнее, чем это произошло в доме Облонских, нет границ ни в словарях, ни в лексике, ни в предвзятом притягивании понятий, ни в тенденциозных интерпретациях. Высоко – о низком, площадно – о высоком. Русский словарь, не смутясь, – типа, не поал, в натуре, а ты чë, против? – расширился на толику страниц словаря «зоны» плюс, скажем, словарь наркомана.

Занятно, в том, что постмодерн целенаправленно размывает границы, есть целая стратегия: охватить не только пространство – с ним уже покончено, постмодерн – повсюду, но и время – ушедшее! – которое уже шумит утихающим листопадом у нас за плечами. Умберто Эко мудро ироничен: «К сожалению, «постмодернизм» — термин годный а tout faire (франц. – везде). У меня такое чувство, что в наше время все употребляющие его прибегают к нему всякий раз, когда хотят что-то похвалить. К тому же его настойчиво продвигают в глубь веков. Сперва он применялся только к писателям и художникам последнего двадцатилетия; потом мало-помалу распространился и на начало века; затем еще дальше; остановок не предвидится, и скоро категория постмодернизма захватит Гомера.»

И это необходимо, иначе постмодерн обернется неким стерильным «не». Дырка от бублика! Время съело «бублик» модерна, осталась «дырка» – постмодерн.

Происходит саморазрушение – змея сошла с ума и пытается ужалить собственную тень. По мнению «галлов», постмодерн в идеале стремится достичь хаоса, который именуется хаосмосом, некого изначального состояния неупорядоченности. Нескованности. Свободы...

Но хаос не имеет структуры – это шум, нойз, магия звука просто исчезает. Возродится ли из нойза новая музыка? Трудно сказать, а пока – поет и пляшет дискотека «Авария», в частности, с песней «Яйца». В музыке звучат многие эха: и песня из фильма «Иван Васильевич меняет профессию», и тухмановский мазок из «Как прекрасен этот мир», и песняровские «Косил Ясь конюшину», а в тексте – и кулинарный рецепт, и элементы рекламы, игра с понятиями...

Мне мнится, что бесконтрольный полет в пространстве завершится, Дозоры поделят сферы влияния, жизнь, хотя и изменившаяся, иная, вернется на круги своя... И возникнет естественная потребность в некоторых стилистических и иного рода постах (то есть установлении критериев, границ, рангов, правил)... Чтобы в «куртуазной» ругани отсутствовала «феня»... Чтобы о чувствах (утраченных!) говорили, извините за стеб, aut bene aut nihil (лат. – или хорошо или ничего)... А, может, следует ограничить популяризацию такого несимпатичного (но, вероятно, политкорректного) вида спорта как женская тяжелая атлетика?... А может...

Возможно, это консерватизм, но я уверен, что МНОГИМ все-таки нужно, чтобы Богу – было Богово.

О, как прав Иван Андреич, покашливая сквозь года: «Беда, коль пироги начнет печи сапожник, а сапоги тачать пирожник»...

Грусть, как сумерки, ложится на город, на витрины книжных магазинов и лотки в подземных переходах –уходят читатели, которые понимают, что было процитировано и что пародируется. Наступает время новых реалий. Поколений, которые как будто десантировались на родную планету из инкубатора, где им не рассказали о том, что здесь уже когда-то была цивилизация...

Нам довелось жить и уходить в потрясающее время. «Все перепуталось, и страшно повторять...» Небо жизни кажется зыбким, а его цвет не всегда определенным. То, что еще вчера было близким и понятным тебе, назавтра становится непонятным тем, кто «моложе и лучше (?) нас»...

Но вдумайтесь, уж сколько лет – и это продолжается в 21 веке! – усталые, а главное – одиночествующие в постмодерновых инсталляциях души припадают, как к стакану боржоми, к городским сказкам Эльдара Рязанова...

Со мною вот что происходит...