Николай якимчук
| Вид материала | Документы |
- Личность в истории: Николай, 283.04kb.
- II. Николай Романов личность в истории, 289.05kb.
- Николай Раевский родился 14 сентября 1771 года, в городе Москве. Николай был болезненным, 115.26kb.
- Николай II александрович, 61.14kb.
- И. Е. Лощилов Николай Заболоцкий: три сюжета, 567.98kb.
- Святой Николай (Легенда) От святого Николая до Santa Claus, 94.8kb.
- Ватин Николай Иванович Цель и концепция программы программа, 218.84kb.
- Белов Николай Васильевич, 24.33kb.
- Николай II, 55.89kb.
- Николай Трофимович Сизов Невыдуманные рассказ, 4238kb.
С е м е н. Говорил же я тебе!.. Ну, ладно! Давай, закажи завтрак. Есть хочется!
О н а (подходя к телефону). Пожалуйста, принесите кофе и гренки. Яйца всмятку? Два!
С е м е н. Четыре! И пусть принесут чесночный соус!
О н а. Четыре! И чесночный соус! Благодарю, мсье… Хотела уточнить: вы не слышали прогноз? …Да? (Растерянно.) Очень жаль, мсье… (Вешая трубку. Семёну.) Ничего хорошего!
С е м е н (чуть злорадно). Говорил я тебе, говорил!
О н а (чуть не плача). Я так хотела в Канны!.. Мы и так с тобой редко вместе куда-нибудь ездим!
С е м е н (примирительно). Ну, ладно! Не хнычь! Бывали у меня состояния и похуже! Вот послушай! ( Семен достает тетрадку.) Из дневника. Не попробовать заснуть — хули заснешь! Хули — выживешь, не сделается ничего. День каплет, одни разводы в глазах, мухи на закрытые веки слетаются. Там — внутри глаз — красные точки гаснут без следа, а то еще и кометы являются, словно точки с хвостом. Какая тьма беспросветная: во сне и наяву. Деревья черными пальцами колют воздух. Со мною беда: воздух холодный влетел в форточку. Земля погрузилась во тьму и тишь. А я-то, как назло, кажется, обречен на бессмертие.
О н а. Семен, ну опять перед завтраком… Как мрачно и грубовато! Но… талантливо.
С е м е н. Ладно, не буду. ( Захлопывает тетрадь.)
Стук в дверь. Она открывает.
О н а (коридорному, оставшемуся за сценой). Благодарю… Ах, это?! Хорошо, хорошо... постараюсь. Спасибо, мсье.
Она вкатывает столик с завтраком.
С е м е н. Что там?
О н а (довольно). Ты необычайно популярен. Даже в этой дыре. Коридорный просит твоего автографа.
С е м е н. Да? А вот интересно — брали ли, скажем, автографы, у кардинала Ришелье?! Что-то не припоминаю…
О н а (с испугом). Да и не надо!
С е м е н (задумчиво). Ты думаешь?.. Ну-с, приступим к завтраку!
Наши герои пьют кофе, хрустят гренками.
С е м е н. Хорошо!.. А все-таки самые вкусные времена, увы, уже канули в Лету! Вообще все мы живем прошлым: нам оно представляется идеальным. И нелепицы нашей жизни, ее непобеды со временем обретают особый аромат. Помню, в годы ранней молодости был влюблен в одну, как мне казалось тогда, восхитительную даму. Долго ходил вокруг да около и наконец решился: Вы очаровательны, говорю. И — замер. А предмет моей страсти была особой капризной и нелюбезной. К сожалению, — говорит, — я не могу вас отблагодарить подобным комплиментом. Тут у меня все опустилось — в прямом и переносном смысле слова. Но я ей все-таки возразил: а Вы сделайте, как я, то есть попросту соврите… Да-а. Видела бы ты ее лицо в тот момент.
О н а. Ну, почему мы там живем? Не любим друг друга, не понимаем. Не можем?
С е м е н. Можем! Конечно, можем! Но не хотим!
О н а. А почему не хотим, а, Семен?
С е м е н. Почему? Потому что хотим, но не очень. И потом, мы ж не боги какие-то. Даже не полубоги, понимаешь? Сколько вам можно втолковывать: нет плохих и хороших! Лишь одно: плохой хороший человек. Причем без запятых, усвоила?! (Пауза.) А ты думаешь при Юлии Цезаре было лучше? Вот сейчас кричат: великий полководец, гений, уникальная личность. Миф! И не смотри на меня так! Знаешь, сколько он поубивал? Я уж, извини, насмотрелся! Глаза бы мои не видели! Между прочим, девять лет завоевывал эту самую Галлию. Где мы с тобой и сидим. (Бьет ребром ладони по столу.) Нет, я, конечно, ему не судья. И в нем было, безусловно, благородство с одной стороны, непритязательность. Был-то он совсем хлипким, вовсе не таким, каким его впоследствии изображали на портретах. Тщедушным, с белоснежной кожей. Страдал отчаянными головными болями и приступами падучей. Помню, встретив его в одном из походов, я был поражен. Ел он самую простую пищу. Спал на повозке или на носилках, чтобы даже во время сна передвигаться. Днем объезжал города, отряды и караульные крепости, причем рядом с ним всегда был человек, записывающий его мысли. Но! В этих многолетних походах он истребил ни много, ни мало — около миллиона! И столько же взял в плен! А ведь среди этого миллиона, наверняка, были великолепные философы, поэты, изобретатели, да просто, наконец, хорошие люди. И все это пресеклось лезвием меча! Все это кануло в небытие, так и не успев расцвести, понимаешь? Да, конечно, он горько рыдал, когда ему принесли голову другого великого полководца, а по сути такого же убийцы, Помпея. Талантливого убийцы! Да, он был великодушен, щедр и простил своих врагов — Брута и Кассия!
О н а (вскрикивая). Как ты сказал?! Брута?! Я не ослышалась — ты назвал Брута?!
С е м е н. Вот именно — он простил Брута. И это прощение оказалось для него роковым! Да-да! Что ты так уставилась на меня? Я все это видел своими глазами! И даже иногда, к сожалению, вынужден был участвовать во всех этих… (Семен помовает кистью руки) отношениях… В один из дней мартовских ид… Я стоял в толпе сенаторов. Мы ждали Цезаря. И Брут…
О н а (вскрикивая, в страхе). И Брут?.. Опять этот Брут!
С е м е н. Вполне разделяю твое возмущение! Да, этот самый Марк Брут был в числе вдохновителей заговора! Я знаю этот миф: благородная личность и все такое. Республиканец. Борец за гражданские права. Диссидент. Какой к черту борец! Обыкновенный предатель, заговорщик, негодяй! Нет, конечно же, с возвышенным образом мыслей, с доблестями и т. д. Он обманул доверившегося ему Цезаря, понимаешь? Я, конечно, что-то слышал о заговоре. Так, невнятные толки, шепотки. У нас, кстати, в Риме подобные интриги замышлялись чуть ли не каждый день. Но я не думал, что именно сегодня, 15 марта, они осмелятся… Так вот, все ждали Цезаря. Кое-кто из заговорщиков стоял возле кресла диктатора, другие же вышли ему навстречу. (Показывает рукой на кресло.) Цезарь сел. Туллий Кимвр стал просить за брата. Но все его просьбы Цезарь вяло отклонял. И вот тут-то я заметил Брута… У него было какое-то уставшее лицо, словно он несколько ночей не спал. Он шел вот так… (Показывает.) Как-то особенно выделялись тяжелые, набрякшие веки, багровая шея.
О н а. Ох! ( Пошатывается, садится на диван.)
С е м е н. Что с тобой?!
В этот момент раздается гром, сверкает молния.
С е м е н. Тебе плохо?
О н а. Нет, нет… (Тихо.) Продолжай!
С е м е н. А чего продолжать? Тут, собственно, все и завершилось. Когда я увидел Марка Брута, я подумал: все, дни Цезаря сочтены… И заговорщики стали колоть беднягу мечами. Он поначалу как-то увертывался, пытался сопротивляться, звал на подмогу. Но вот когда увидел благородного Брута… Тут он перестал трепыхаться, и, накинув на голову тогу, со словами: И ты, Брут! — предался судьбе… Во как! (Пауза.) Было…
О н а (обхватив голову руками, жалобно). Семен, а может, ничего этого не было? А?
С е м е н. Ну, это легче всего. Уйти от воспоминаний и жить одним днем. Но они же никуда не делись, они ту-та. Подступают под горло, что твой потоп!
О н а. И что мы здесь делаем?.. Домой хочу… Или — в Канны… Только отсюда — побыстрее..
С е м е н. Куда? Дуреха! Посмотри за окно! Вода, вода, вода! И заметь, в мире ничего не бывает случайного! Раз мы здесь — значит так надо, понимаешь?
О н а. Что-то у меня голова кругом идет.
С е м е н. Голова кругом. Это — что?! Бывает и похуже. ( Раскрывает тетрадку, читает.) Из дневника. Заговор. Это — заговор; как ты не понимаешь! Ты же этот тон слышал. Они между собой сговорились, и с тобой говорят таким тоном. Ну, еще одну ночь потерпи, надо как-то побыть одному. Не сегодня, так завтра случится. Будет несколько тактов вступления. Орган процитирует Баха. Затем на хорал слетятся альбатросы и белые чайки. И холодное, серое море будет биться о берег, как птица. И все те, кто тебя не услышали, будут плакать, кричать и молиться. И просить у Бога прощения. И просить тебя возвратиться. Но мы с Богом рассудим иначе. Мы отпустим их восвояси. Мы не станем чинить расправу. Мы не будем на них сердиться…
Она уходит в ванную, оттуда возвращается с полотенцем. Садится в кресло, обматывает полотенце вокруг головы.
С е м е н. Да, это непросто! Принять дозы мировой истории на грудь! Не прятаться, как страус в песок! Да, это было! И я там был! Был и есть! (Пауза.) Вот сейчас я смотрю на тебя. Ты — хороша! Но отчего-то твое лицо линяет в эту секунду в дырявое пространство. (Фоном звучит "А идише мама".) А вижу я перед собой маму. Помню толстой ее, не седой. Помню в сиреневой шапочке, в полосатом пальто. Потом, много спустя, ей кто-то шапочку мохером обвязал, и ее помню, и с другим пальто, бежевым, переделанным, в котором обшлаги убрали. То ли еще помню. Я маму голой знаю, в прошлом году пришлось ее массировать. Но это другая мама была. Маленькая. Высохшая. Вся больницей пропахла. Еле-еле двигается. Раньше мы вдоль моря гуляли вдвоем. Господи! Да мы с ней и дрова пилили! А она их потом еще и колола! Почему именно это мне сейчас вспомнилось? Не знаю. И ни-кто! Ни-кто! Мне об этом уже никогда не расскажет.
О н а. Семен, я тебя очень люблю и понимаю… Но вот этого ужасного Брута ты ведь не мог знать…
С е м е н. Мог. Видел. Пришел. Увидел. Разглядел. Неужели ты думаешь, наивная, что мы тут поторкаемся лет шестьдесят-семьдесят? И все: адью и общий привет?!
О н а. Но я вообще никогда об этом не думаю…
С е м е н. А ты подумай! Напрягись, хотя бы раз в жизни!
О н а. Ну, не надо, Семен… Женщины совсем по-другому устроены… И вам это трудно понять…
С е м е н. Вам! Мне, например, все ясно… Ну, правда, не всегда! ( Разряд молнии и гром.)
О н а. Нет, Семен… Мужчины и женщины никогда не договорятся…
С е м е н. Ты знаешь, мы же не глухонемые! Даже они научились… взаимодействовать с этим миром. Хотя ни шиша не слышат! Но как-то договариваются. Без слов, правда. Вот как-то поехал я к своему любимому режиссеру Григорию Романовичу. Мы как раз работали над спектаклем и все получалось. А Гриша даже наговорил мне на автоответчик, что он счастлив от того, как я работаю. Теперь-то я в тыщу раз осторожнее принимаю его похвалы, потому что знаю: надо быть готовым к его предпремьерным истерикам. Но. Тогда все шло как по маслу. И на этой волне у меня возник замысел пьесы. И я приехал к Григорию с решительным предложением: втянуть его в новый спектакль по моему сценарию. Гриша, — сказал я, приняв 150 для храбрости, — ты гениальный и добрый человек. Тем более у нас ТАК получается. Ты ведь не сможешь мне отказать? Видишь ли, Семен, — сказал серьезно Григорий Романович, — во мне два человека. Первый — гениальный и добрый. Он — точно — отказать не сможет. А вот тот, второй… В общем, сегодня дежурит как раз он.
О н а. Бедный ты мой, бедный. Вот эта твоя всегдашняя зависимость — от режиссеров, продюсеров.
С е м е н. Но я верю: когда-нибудь все со всеми — договорятся!
С. Стругачёв поет "О, не лети так жизнь…"
Семен подходит к Ней, приобнимает.
С е м е н (участливо). Ну, что, дорогая? Все болит? У меня тоже так бывает — дождаться не могу, когда боль утихнет. Ах, прекрасно я помню, когда боль отпускает. Помню, на днях рукой потянулся, еще весь в боли, — и — неожиданно, сверху, словно от Бога, по его велению, отпустило в одну минуту! И легко так сделалось, хорошо! Понятным все стало, прозрачным: как будто стеклышко замутнилось… и протерли. Как стало хорошо! Шесть таблеточек на прием валерьяночки — очень простой рецепт — и в минуту отпускает. Вот попробуй! (Достает таблетки, наливает воды, подает.) Как я забыл об этом рецепте! Особенно этот мостик приятен — через "болит душа — не болит". Но иногда это не срабатывает. Очевидно, нельзя часто этим пользоваться… Ну, что полегчало?
О н а. Пока нет…
С е м е н. Ну, ничего, пройдет… Вот и Юлий Цезарь, помнишь, все страдал мигренями?.. Но усилием воли их вполне перебарывал…
О н а. Вот ты говоришь Брут, Цезарь… Усилия воли… Они жили-были, да? А теперь вот таких волевых и нет?..
С е м е н (убежденно). Есть! Даже очень есть! Возьми, например, извинив при этом за нескромность, меня. Выступаю я как-то с новой программой. Волнуюсь, естественно. Весь сосредоточен на монологе. А какой-то подвыпивший зритель-сибиряк все время сбивает меня своими репликами. Глушит, понимаешь, и глушит. И тут я теряю терпение, почти римское, заметь, и говорю: гражданин, вы мешаете! Кому мешаю, тебе? — охотно вступает он в диалог. Да не мне! — ответствую с подсечкой, — зачем же вы мешаете водку с пивом? И не закусываете… И что ты думаешь? Сконфуженный бузотёр быстро ретировался из зала под хохот зрителей. Чистая римская победа.
О н а. Пьяница какой-то... Нет, Семен, мне кажется — масштаб не тот для сопоставлений.
С е м е н. Масштаб? А кто вообще нас измерял? Кто это такой — измеритель с измерилкой? Нет, милая, тот! Все мы — одинакие. (Подумав.) И, кажется, одинокие… Вот тебе одна история в качестве доказательства. Немецкий король Фридрих Великий занемог и приказал камердинеру читать молитву. И, дойдя до места, которое звучало так: "Господь да благословит тебя", слуга из подобострастия прочитал иначе: "Господь да сохранит ваше величество". Читай верно, негодяй, — вскричал рассерженный Фридрих, — перед Богом я такая же свинья, как и ты!
О н а (нежно). Я тебя очень люблю, Семочка! Какой ты умный…
С е м е н. Спасибо. Хорошо. Дело не в этом. Наше одиночество внутри нас, понимаешь? Кстати, вот тебе запись про это из дневника. (Читает.) Хватит ли у меня сил терпеть мое нынешнее одиночество? Разговоры о любви меня ранят. Вчерашнее кино осталось недосмотренным — что толку себя расстраивать… (Захлопывает тетрадь.) Ну ладно, это слишком интимно, и это, кажется, нельзя напоказ. Это как наше сердце. Мы можем думать о нем сколько угодно, но никогда не увидим… А вот великие отшельники — они были, по-моему, совсем не одиноки. Им принадлежал весь мир. Серафим Саровский жил в келье, в лесу, но чувствовал живое дыханье Вселенной! Или наш император Александр I… Он ведь не умер в 1825 году. В гроб положили гвардейца, а Александр под именем старца Феодора Кузьмича жил на заимке у купца в Сибири. Мне было интересно: как и что? Решил его навестить. Сначала-то он все отнекивался: какой я, дескать, Александр. А потом ничего, открылся. Я, говорит, впервые здесь Бога постиг, когда от людей отрешился. Но при этом всех-всех, говорит, живущих на земле людей чувствую: и полинезийца в пироге, и индуса в чалме, и внука своего, взошедшего на престол, Александра, очень даже понимаю. И каждую травинку, и всякую пылинку… И везде, и повсюду, и во всем — я. Как часть Творения и часть Бога! Понимаешь?
О н а. Семочка? Ну, нельзя ли без всех этих премудростей?
С е м е н (радостно). Вот-вот! И я так когда-то думал! Как, мыслю, хорошо без всяких таких штучек! День прошел и ладно!.. А теперь совсем переменился!
О н а. Вот я и вижу, что изменился… Это-то меня и настораживает…
С е м е н. Ты — женщина. А что такое женщина вообще? Это консерватизм плюс любовь… ( Пауза.) В лучшем случае, конечно.
О н а. И все же, Семен… (За окном разряд молнии.) Мне так надоела эта гроза… Хоть бы сменили пластинку…
С е м е н. А ты представь себе, как всё надоедает, когда живешь вечно? А? Вот мой папа, едва дожив до шестидесяти — тоже, видать, подустал. Но при этом, — вопреки всему, демонстрировал неувядаемый жизненный оптимизм. Как хорошо, когда с отцом все в порядке, какое счастье просто слушать его, когда он перескакивает с одного на другое! И ты думаешь: лишь бы говорил, лишь бы говорил! И становится так легко, так просторно. И ты возносишь бессловесную молитву: Господи! Продли его дни, вычти из моих беззаботных, пустых. Папа теперь как ребенок — пахнет молоком и лекарствами.
О н а. Семен, а я хочу запаха. Солнца! В Канны хочу! Столько раз они мне снились! И как мы с тобой идем этой дорожкой знаменитостей! Рука об руку! И я чувствую такое теплое счастье!
С е м е н. Вот мой папа…
О н а (мягко, прерывая его). Вот ты все о себе да о себе. Можно и я что-нибудь расскажу…
С е м е н (несколько обиженно). Пожалуйста! Уж ты извини, но я люблю больше говорить, чем слушать… (Пауза.) И ведь есть что рассказать!.. Ну, ладно, давай, излагай… Действительно, ты о себе почти ничего…
О н а. Самое сладкое воспоминанье — из детских лет — связано с праздниками. У нас Новый год отмечали чуть ли не неделю. К моему папе, музыканту, приехал его старый друг, эстонский дирижер Роберт Тейпо. Шампанское, фейерверки! Гуляли на славу! На третье утро Тейпо проснулся в страшной тревоге: вспомнил, что вечером должен дирижировать в Таллине. Скорей помыться, побриться, и на такси домой (а это почти триста километров!). Когда же следующим вечером Тейпо приехал обратно — догуливать — мой отец встретил его недовольным, укоризненным взглядом. Долго молчал, вздыхал, а потом выдал: Послушай, как же так? Мы тут гуляем, веселимся, а ты?.. Как тебе не стыдно столько сидеть в ванной!
С е м е н (хохочет). Да-да-да! Как мы смешно живем! Или — иначе нельзя?.. Или — по-другому не бывает?! А вот французы — они как? (Смотрит задумчиво в окошко.) Слушай, все равно дождь, гроза, наводнение… Пойду-ка вздремну. Не болей, дорогая. (Целует Ее в полотенце, уходит.)
Она остается одна. Снимает полотенце, подходит к зеркалу, протирает его, смотрит. Берет карандаш, тушь. Работает лицо. Женщина есть женщина.
Нежный стук в дверь.
Г о л о с Д о к т о р а и з – з а д в е р и. Мэдам, это снова я!
О н а (отворяя). Ох, рада вас видеть!
Д о к т о р. Как вы?
О н а (с грустью). Теперь я…
Д о к т о р (присвистнув). И вы?
О н а. Не совсем то… Голова разболелась. Нервы!.. (Истерично.) Неужели мы заперты здесь, как в мышеловке? И нет никакого выхода?!
Д о к т о р. Успокойтесь. Все будет хорошо. А как ваш спутник?
О н а (махнув рукой). А что ему сделается?.. Лучше не бывает…
Д о к т о р (осторожно). Что-нибудь… (пауза) вспоминал?
О н а. Рассказывал о Юлии Цезаре... Я уже начинаю к этому привыкать… Между прочим, он был свидетелем того, как этот противный Брут…
Д о к т о р (всплескивая руками). Как? Брут?!
О н а. Вот именно. Я тоже была в шоке, когда услышала это имя… У меня даже закружилась голова!..
Д о к т о р. Немудрено! ( Как бы что-то поняв, бормочет.) …Ах, вон оно что! Теперь понятно!
О н а. Что вам понятно?
Д о к т о р. Да нет, ничего! Одна гипотеза, знаете… Надо проверить… Что-то я слышал, когда был маленьким…
О н а. Вы что-то знаете?
Д о к т о р. Пока — ничего! Ровным счетом… Хотя… Нет-нет… Надо проверить. Пока не могу. Ведь я — профессионал. И должен всесторонне изучить, во всем убедиться. Это — мое правило.
О н а. Но вы хоть надеетесь на благоприятный исход?
Д о к т о р. Безусловно, мэдам. Иначе я не был бы доктором с тридцатилетним стажем. Хотя… Понимаете, эти творческие единицы… Гении… Особенно люди театра… Они так странно болеют… Гастролировал в нашем городке певец-тенор Беньямино Джильи и неожиданно попал в больницу. Меня попросили ассистировать. И вот просим тенора посчитать вслух. От волнения он начинает считать невпопад: один… три… восемь. Просим его еще раз. Будьте повнимательнее! А Джильи нам заявляет: господа эскулапы! Я человек творческого ума, к тому же не забывайте, нахожусь в трудном положении — ведь со мною нет моего суфлера! Вот вам и артисты! Вам, наверное, мэдам, тоже несладко приходится?!
О н а. По секрету — да! Но он же такой талантливый!
Д о к т о р (думая о чем-то своем). Мэдам, позвольте откланяться… Я должен проверить… (За окном гром и молния.)
О н а (глядя в окно). Льет и льет! Ну, что ты сделаешь!
Д о к т о р. Не хотел вас огорчать, но… дело в том, что временно мы отрезаны от внешнего мира. Поврежден телефонный кабель. А выйти на улицу просто невозможно. Естественно, наше годовое собрание полетело ко всем чертям…
О н а. Боже мой! Что же это, доктор?
Д о к т о р (улыбаясь). Надежда и Вера! Солнце не за горами! (Целует ее ручки.) Оревуар! Привет маэстро!
О н а (подходит к краю сцены, в зал). Вот так! А что — так? Семен — олимпийски спокоен. Талант. Даже… иногда я думаю… перед тем, как заснуть. (Тихо, почти шепотом.) А ведь он — ге-ний! И я радешенька, несмотря ни на что… Я — рядом. И, может быть, чуть-чуть сделаю его счастливее. Капельки счастья, даже не минуты… (Пауза.) А доктор очень мил! Вот что значит настоящий француз! Вот если бы их соединить: к обходительности и шарму этого Густава добавить ум и талант Семёна, то получился бы некий идеальный мужчина. А?
С е м е н (выходя из спальни). С кем это ты тут болтаешь?
О н а. Да вот, задала себе несколько вопросов. Сама же и ответила… Как грустно, Семочка, дожди, Нероны… Кстати, пока ты спал, познакомилась с одним замечательным французом.
С е м е н (подходя к бутылке вина, взяв ее как флаг). Я так и думал! Эти женщины! Что в России, что во Франции!
О н а. Он, кстати, тоже твой поклонник. Говорили, естественно, о тебе.
С е м е н (подозрительно). Ох уж эти доктора! Циники из клиники!
О н а. Очень милый, внимательный…
С е м е н. Размер груди уточнял?!
О н а. Фу, какие глупости…
С е м е н. Нет, все же прав был Наполеон! Я тогда, на Корсике, в 1805 году не придал этому значения! А теперь понимаю, что… (Достает из чемодана женскую изящную шляпку в форме треуголки, надевает.) Так вот, во время скромного походного ужина он, помнится, изрек (