Книга 1 Серия: Атлант расправил плечи 1 «Атлант расправил плечи. Книга 1»

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   ...   21   22   23   24   25   26   27   28   29
Таггарт не ответил.

Здесь, под землей, все это казалось нереальным. Думая об этом сейчас, Дэгни знала, что не сможет участвовать в начинаниях Джима. Она ничего не могла предпринять против людей с неопределенными мыслями, неизвестными мотивами, непонятными целями и шаткой моралью. Ей нечего было им сказать – они ничего не услышали бы и ничего не ответили. Какое оружие может быть там, где разум им уже не является? – думала она. Туда ей нет пути. Она вынуждена оставить это Джиму и уповать на его личную заинтересованность. В сознании Дэгни смутно промелькнула жутковатая мысль: а ведь личной заинтересованности у Джима как раз и нет.

Она посмотрела на лежавшие перед ней обломки двигателя. Где он, человек, который его изобрел? Эта мысль внезапно пронеслась у нее в голове, словно крик отчаяния. Ей вдруг страшно захотелось найти его, опереться на его плечо, чтобы он сказал, что ей делать. Человек такого титанического ума знал бы путь к победе.

Дэгни огляделась вокруг. В чистом, рациональном мире подземных тоннелей не было ничего важнее, чем задача найти человека, который создал этот двигатель. «Надо ли откладывать поиски ради того, чтобы спорить с Ореном Бойлом, пытаться переубедить Моуэна и Скаддера?» – думала Дэгни. Она представила себе двигатель смонтированным и установленным на локомотиве, который со скоростью двести миль в час вел за собой по полотну из металла Реардэна состав из двухсот вагонов. Если в ее силах сделать это видение явью, стоит ли торговаться из-за каких-то шестидесяти вагонов и шестидесяти миль в час? Она не могла унизиться до такого существования, ее разум взорвался бы от постоянного давления, от принуждения держаться в границах бездарности. Она не могла жить по правилу: не торопись, поостынь, постой, не старайся сделать все, что в твоих силах, это никому не нужно.

Полная решимости, Дэгни повернулась и вышла из подвала. Она уже не колебалась, ехать ли ей в Вашингтон.

Когда она закрывала стальную дверь, ей послышалось слабое эхо шагов. Она посмотрела влево, потом вправо. В тоннеле никого не было. Дэгни увидела лишь полоски голубого света, блестевшие на сырых гранитных стенах.


Реардэн не мог бороться с группировками, требовавшими принятия законов. Он стоял перед выбором: либо драться, либо работать. Он должен был выбрать что-то одно. И на то и на другое у него не хватало времени.

Вернувшись в город, он обнаружил, что ожидавшаяся по графику партия железной руды не доставлена. От Ларкина не поступило никаких объяснений. Реардэн вызвал его к себе, но Ларкин явился тремя днями позже назначенного срока, не соизволив даже извиниться. Плотно сжав губы, с видом оскорбленного достоинства он сказал, не глядя на Реардэна:

– В конце концов, ты не имеешь права приказывать людям сломя голову бежать к тебе, когда тебе вздумается.

– Почему не доставлена руда? – медленно выговаривая слова, спросил Реардэн.

– Я решительным образом отказываюсь терпеть оскорбления за то, что произошло совершенно не по моей вине. Я могу управлять рудником не хуже тебя, ничуть не хуже. Я делал то же, что и ты. Не знаю, почему в самый неожиданный момент что-то всегда не ладится. Меня нельзя в этом обвинять.

– Кому ты отправил руду в прошлом месяце?

– Я собирался отправить тебе твою долю, честно собирался, но что я мог поделать, если в прошлом месяце мы потеряли целых десять дней из-за этих проклятых дождей, которые шли по всей Северной Миннесоте. Я намеревался отправить тебе руду, и ты не имеешь права обвинять меня, мои намерения были абсолютно честны.

– Если остановится одна из моих печей, я смогу снова запустить ее, загрузив вместо руды твои намерения?

163ак. 3– Поэтому никто и не хочет иметь дела с тобой – ты бесчеловечен.

– Я узнал, что последние три месяца ты перевозишь руду не по озеру, а по железной дороге. Почему?

– Знаешь, я, в конце концов, имею право вести дела так, как считаю нужным.

– Почему ты пошел на большие расходы?

– А какая тебе разница? Не ты же их оплачиваешь.

– А что ты будешь делать, когда обнаружишь, что перевозить руду по железной дороге для тебя слишком дорого, а водных перевозок благодаря тебе больше не существует?

– Я не уверен, что ты поймешь какие-то доводы, кроме денежных, но некоторые серьезно относятся к своему гражданскому и патриотическому долгу.

– Какому?

– Я считаю, что такая железная дорога, как «Таггарт трансконтинентал», является жизненно важной для благосостояния нации, и мой общественный долг – поддерживать убыточную ветку Джима Таггарта в Миннесоте.

Реардэн перегнулся через стол. Он начал понимать последовательность звеньев той цепочки, о которой раньше не задумывался.

– Кому ты в прошлом месяце отправил руду? – ровным голосом спросил он.

– В конце концов, это мое личное дело, я не обязан…

– Орену Бойлу, да?

– Неужели ты считаешь, что мы должны пожертвовать сталелитейной промышленностью всей страны в угоду твоим эгоистичным интересам и…

– Вон отсюда, – не повышая голоса, сказал Реардэн. Ему все стало ясно.

– Не пойми меня превратно, я вовсе не хотел сказать…

– Вон. Ларкин вышел.

Затем последовали дни и ночи, когда Реардэн вел телефонные переговоры, рассылал телеграммы, летал самолетом по всему континенту в поисках рудников – заброшенных или тех, которые вот-вот закроют. Дни и ночи напряженных экстренных совещаний, проводившихся в грязных, неосвещенных, забытых Богом забегаловках. Судя лишь по лицу, манерам и голосу человека, Реардэну приходилось решать, может ли он рискнуть и вложить в него деньги. Ему была ненавистна мысль, что он вынужден надеяться на честность как на некое благодеяние. Он передавал большие суммы денег в руки незнакомых людей взамен на ничем не подкрепленные обещания, без всяких расписок и документов ссужая их владельцам полуразорившихся рудников. Деньги передавались украдкой, как между преступниками, они выливались в не имеющие законной силы контракты, и обе стороны понимали, что в случае мошенничества наказан будет не тот, кто обманул, а тот, кого обманули. Все это он делал для того, чтобы питать рудой свои печи, чтобы из печей непрерывным потоком тек белый расплавленный металл.

– Мистер Реардэн, если вы будете продолжать в том же духе, как вы собираетесь получать прибыль? – спросил его как-то начальник отдела закупок.

– Мы все компенсируем на тоннаже, – устало сказал Реардэн. – У нас неограниченный рынок.

Начальник отдела закупок был пожилым мужчиной с седеющими волосами и сухощавым лицом, который, как говорили, был предан одной цели: выжать все до последнего из каждого цента.

Не сказав больше ни слова, он стоял у рабочего стола Реардэна и, прищурившись, смотрел на хозяина своими суровыми, холодными глазами. Это был взгляд глубочайшего сочувствия, который Реардэн когда-либо видел в своей жизни.

Другого пути нет, думал Реардэн, как он думал уже много дней и ночей подряд. Он не знал другого оружия – только платить за то, чего он хотел, мерой за меру, ничего не просить от природы, не предлагая взамен свои усилия, ничего не требовать от людей, не расплатившись с ними продуктом своих усилий. Как можно действовать, если этот принцип больше не работает? – думал Реардэн.

– Вы говорите, неограниченный рынок, мистер Реардэн? – сухо переспросил начальник отдела закупок.

Реардэн посмотрел на него.

– Наверное, я не настолько умен, чтобы проворачивать сделки, как диктуют обстоятельства, – сказал он в ответ на его невысказанную мысль.

Тот отрицательно покачал головой:

– Нет, мистер Реардэн. Тут уж или одно, или другое. Вы либо стоящий бизнесмен, либо удачливый политик. В одном человеке это несовместимо.

– Может быть, мне стоит научиться играть по их правилам?

– У вас это не получится, и это не пойдет вам на пользу. Неужели вы не понимаете? Вы – человек, у которого бандитам есть что отнять.

Оставаясь один. Реардэн ощущал приступы уже знакомой слепящей ярости, короткие и внезапные, как удар током, – ярости, вспыхивавшей от осознания, что он не может победить зло – откровенное, преднамеренное зло, которое не имело и не искало себе никакого оправдания. Но когда у него появлялась решимость драться и защитить себя, когда возникало чувство, что, если он убьет это зло, правда будет на его стороне, перед его глазами вставала оплывшая, усмехающаяся физиономия мэра Баскома и он слышал его тягучий голос: «…вы и очаровательная леди, которая вам не жена».

И от его правоты не оставалось и следа, а боль благородной, ярости превращалась в постыдную боль покорности. Он не имел права никого обвинять, не имел права драться и умереть радостно, с гордо поднятой головой, как человек, погибающий за благое дело. Невыполненные обещания, тайные желания, предательство, обман, ложь – он был виноват во всем. Имел ли он право презирать какую бы то ни было форму порочности? Степень не имеет значения, думал он, о степени зла не торгуются.

Повалившись на стол и думая о том, что не может больше считать себя честным человеком, думая о чувстве справедливости, которое он утратил, Реардэн не знал, что именно его непоколебимая честность и беспощадное чувство справедливости выбили сейчас из его рук его единственное оружие. Он будет драться с этими бандитами, но его пыл и ярость исчезли. Он будет драться, но всего лишь как один отъявленный негодяй против других. «Кто я такой, чтобы бросить первый камень?» Он не произнес этих слов, но терзавшая его страшная боль была их эквивалентом.

Дэгни, думал он, Дэгни, если это цена, которую я должен заплатить, я ее заплачу… Он по-прежнему оставался предпринимателем в истинном смысле слова, то есть не знал никаких других законов, кроме как сполна платить за все свои желания.

Было уже поздно, когда он пришел домой и, стараясь не шуметь, быстро проскользнул вверх по лестнице к себе в спальню. Он ненавидел себя за то, что вынужден делать это крадучись, как вор, но это повторялось практически изо дня в день вот уже много месяцев. Он сам не знал, почему лица родных стали ему противны. Не смей ненавидеть их за свои грехи, говорил он себе, но смутно осознавал, что не в этом кроется источник его ненависти.

Он закрыл за собой дверь спальни, словно беглец, на мгновение спрятавшийся от преследователей. Раздеваясь перед сном, Реардэн ходил по комнате осторожно: он не хотел, чтобы какой-нибудь звук выдал его присутствие, не хотел, чтобы родные хотя бы подумали о нем.

Он надел пижаму и остановился, чтобы прикурить сигарету, когда дверь спальни открылась. Единственный человек, который имел право войти к нему без стука, никогда не изъявлял такого желания, поэтому, прежде чем Реардэн понял, что в дверях стоит его жена, он некоторое время смотрел на нее тупым, невидящим взглядом. На ней было одеяние в стиле ампир цвета светлого шартреза. Плиссированная юбка изящно спадала с высокой талии. С первого взгляда нельзя было определить, то ли это вечернее платье, то ли неглиже. Лилиан остановилась на пороге. Ее освещенная сзади фигура выглядела очень привлекательно.

– Я знаю, что не должна представляться незнакомому человеку, – мягко сказала Лилиан, – но мне придется это сделать: я – миссис Реардэн.

Он не понял, что прозвучало в ее словах: сарказм или мольба.

Она вошла и небрежным царственным жестом, жестом хозяйки закрыла за собой дверь.

– В чем дело, Лилиан? – тихо спросил Реардэн.

– Дорогой, нельзя так грубо и откровенно выдавать свои чувства. – Лилиан неторопливо пересекла комнату и села в кресло. – Ты же ясно дал понять, что я должна предъявить веские причины, чтобы отнять у тебя время. Может быть, мне лучше договориться о встрече через твоего секретаря?

Реардэн стоял посреди спальни с сигаретой во рту, не изъявляя никакого желания отвечать на ее вопрос. Лилиан рассмеялась:

– Причина моего визита столь необычна, что, я уверена, она никогда не пришла бы тебе в голову: одиночество, дорогой. Не мог бы ты бросить несколько минут своего драгоценного внимания бедной нищенке? Ты не возражаешь, если я останусь здесь просто так, без всякой формальной причины?

– Нет, не возражаю, – тихо сказал Реардэн. – Оставайся, если хочешь.

– У меня нет ничего важного, чтобы обсудить с тобой, – ни миллионных заказов, ни трансконтинентальных сделок, ни рельсов, ни мостов. Я не хочу говорить даже о политическом положении. Я просто хочу поболтать, как обыкновенная женщина, об абсолютно тривиальных вещах.

– Я тебе этого не запрещаю и ничего не имею против.

– Генри, чтобы остановить меня, нет способа лучше, чем этот, не так ли? – В ее голосе прозвучала трогательно-беспомощная откровенность. – Что я могу сказать после этого? Предположим, я хотела рассказать тебе о новом романе, который пишет Больф Юбенк. Он посвящен мне. Это бы тебя заинтересовало?

– Если ты хочешь знать правду – ничуть. Лилиан рассмеялась:

– А если я не хочу ее знать?

– Тогда я не знаю, что тебе сказать, – ответил Реардэн и почувствовал, как от внезапного прилива крови у него застучало в висках. Он вдруг осознал двойную низость лжи, изреченной во имя честности. Он произнес это с искренностью, но подразумевая то, чем он не имел больше права гордиться. – А зачем тебе неправда?

– Вот в этом-то и состоит жестокость честных людей. Ведь ты бы меня не понял, если бы я сказала, что истинная самозабвенная любовь состоит в готовности солгать, обмануть для того, чтобы сделать другого человека счастливым, чтобы создать для него ту реальность, которую он ищет, если ему не нравится та, в которой он живет. Ведь не понял бы?

– Нет, – медленно сказал Реардэн, – не понял бы.

– Все очень просто. Если ты говоришь прекрасной женщине, что она прекрасна, что ты ей даешь? Это не более чем факт, и он тебе ничего не стоил. Но если ты говоришь уродливой женщине, что она прекрасна, ты оказываешь ей величайшую честь, поправ и извратив само понятие красоты. Любить женщину за ее достоинства бессмысленно. Она заслужила это. Это плата, а не дар. А вот любить женщину за ее пороки – это и есть настоящий дар, потому что она не заслуживает этого. Любить ее за ее пороки значит осквернить ради нее все понятия о добродетели, и это является истинной данью любви, потому что ты приносишь в жертву свою совесть, свой разум, свою честность и свое неоценимое самоуважение.

Реардэн непонимающе посмотрел на нее. В том, что она сказала, прозвучала какая-то чудовищная порочность, исключавшая саму возможность задаваться вопросом, может ли человек говорить подобное всерьез. Его интересовало только одно: зачем она говорила все это?

– А что же тогда любовь, если не самопожертвование, дорогой? – непринужденно, тоном светской беседы продолжала Лилиан. – Что же тогда самопожертвование, если не принесение в жертву того, чем человек больше всего дорожит и что представляет для него наибольшую значимость? Но я не думаю, что ты это поймешь. Только не такой безупречный, стальной пуританин, как ты. В этом как раз и состоит безграничный эгоизм пуритан. Скорее небо упадет на землю, чем ты позволишь запятнать свое безупречное Я хоть чем-то, за что тебе было бы стыдно.

– Я никогда не считал себя безупречным, – медленно произнес Реардэн. Его голос прозвучал странно натянуто и серьезно.

Лилиан рассмеялась:

– А разве сейчас ты себя ведешь не безупречно? Ведь ты же честно ответил на мой вопрос. – Она пожала плечами: – О, дорогой, не воспринимай меня всерьез. Я просто болтаю.

Реардэн затушил сигарету о пепельницу; он ничего не ответил.

– Дорогой, на самом деле я пришла лишь потому, что все время думала, будто у меня есть муж, и захотела узнать, как он выглядит.

Реардэн стоял посреди спальни. Однотонная темно-синяя пижама подчеркивала стройность его фигуры. Сидя в кресле, Лилиан пристально смотрела на него.

– Ты очень хорош собой. Последние несколько месяцев ты выглядишь намного лучше, – сказала она. – Моложе. Пожалуй, даже счастливее, а? Ты менее напряжен. О, я знаю, у тебя сейчас забот как никогда, и ты действуешь, как командир во время авиабомбежки. Но это касается лишь внешней стороны. Ты менее напряжен внутренне.

Реардэн удивленно посмотрел на нее. Лилиан была права. Он и сам этого не знал, вернее, не сознавался себе в этом. Он был очень удивлен ее наблюдательностью. В эти последние месяцы Реардэн виделся с женой крайне редко. Он не входил в ее спальню с тех пор, как вернулся из Колорадо. Он думал, что Лилиан одобрит их разобщенность. Сейчас же он спрашивал себя, что сделало ее столь чувствительной к произошедшей в нем перемене, – если, конечно, причиной было не то чувство, на которое, как он думал, она была не способна.

– Я этого не чувствую.

– Дорогой, это очень тебе к лицу, и… это удивительно, поскольку ты сейчас переживаешь такие трудные времена. – Лилиан сделала паузу, словно ожидая ответа, но, немного помолчав, продолжила все тем же непринужденным тоном: – Я знаю, что сейчас у тебя на заводе появилась масса проблем, к тому же и политическая ситуация принимает угрожающий оборот, не так ли? Для тебя будет жестоким ударом, если они примут все законопроекты, о которых сейчас говорят. Так ведь?

– Да, так. Но мне кажется, Лилиан, для тебя эта тема не представляет никакого интереса.

– Да нет же, как раз наоборот. Эта тема меня очень даже интересует… Хотя и не из-за возможных финансовых потерь.

Лилиан подняла голову и посмотрела на Реардэна. В ее глазах он увидел то почти неуловимое выражение, которое замечал и раньше, – выражение преднамеренной таинственности и уверенности в его неспособности разобраться, что за этим выражением кроется.

Он впервые задумался, не была ли ее язвительность, ее саркастичность, ее малодушная манера наносить оскорбления под покровом улыбки чем-то полностью противоположным тому, чем он всегда их считал, – не способом пытки, а формой отчаяния, не желанием причинить ему страдания, а признанием в собственной боли, защитой для гордости нелюбимой жены, что ее ирония, намеки, ее уклончивость и то, что она умоляла его понять, было не откровенной злостью, а скрытой любовью. Реардэн пришел в ужас от этой мысли, его вина показалась ему куда больше, чем он когда-либо предполагал.

– Генри, раз уж мы заговорили о политике, то у меня появилась забавная мысль. Сторона, к которой ты принадлежишь, – какой там у вас девиз, который все вы так часто повторяете и которому должны быть всегда верны? «Нерушимость контракта», да?

Она заметила его быстрый взгляд, напряженную сосредоточенность в его глазах. Реардэн впервые за все время разговора как-то отреагировал на ее слова, и Лилиан рассмеялась.

– Продолжай, – сказал он тихим, угрожающим голосом.

– Зачем, дорогой? Ты и так меня прекрасно понял.

– Что ты хотела этим сказать?

– Неужели ты на самом деле хочешь унизить меня до такой степени, чтобы я начала жаловаться? Это так банально, а причина моего недовольства столь обыденна, хотя я думала, что замужем за человеком, который гордится тем, что отличается от других, мелких людишек. Хочешь, чтобы я напомнила, как ты однажды поклялся сделать мое счастье целью своей жизни? И что ты не можешь со всей честностью сказать, счастлива ли я, потому что никогда не замечал, существую ли я вообще?

Было невозможно, чтобы все горести навалились на него разом и словно рвали его на части. Но он чувствовал их как физическую боль. Ее слова были мольбой, думал он и чувствовал жгучую, темную волну угрызений совести. Он чувствовал жалость, холодную, противную жалость, в которой не было и тени любви. Он ощущал смутный гнев, как некий голос, который он старался заглушить, но который все же возмущенно кричал: «Почему я обязан жить с этой порочной, изворотливой, лживой женщиной? Почему я должен лишь из жалости терпеть все эти мучения? Почему я должен принимать на себя безнадежное бремя попыток пощадить ее чувства, чувства, в которых она не хочет сознаться и которые я не в силах понять? Если она любит меня, то почему, черт бы побрал ее трусливую душу, не скажет об этом прямо?»

Но он слышал и другой, более громкий голос, спокойно говоривший ему: «Не сваливай вину на нее, это самая старая уловка всех малодушных. Ты виноват, и, что бы она ни сделала, это ничто по сравнению с твоей виной. Она права. Тебе противно, да? Противно от осознания ее правоты? Ну и пусть. Так тебе и надо, проклятый прелюбодей. Она права».

– А что сделало бы тебя счастливой, Лилиан?

Она улыбнулась, расслабленно откинувшись на спинку кресла. Все это время она пристально наблюдала за ним.

– О, дорогой! Это же нечестно. Этот вопрос – лазейка для тебя. Ты пытаешься увильнуть. – Она встала и беспомощно пожала плечами. – Что сделало бы меня счастливой, Генри? Это должен сказать мне ты. Ты сам должен был это понять. Ответа на этот вопрос я не знаю. Ты должен был создать для меня счастье и предложить его мне. Это было твоей обязанностью. Но ты не первый, кто не выполнил своего обещания. Из всех долгов от этого отказаться проще всего. Ты бы никогда не позволил себе не уплатить за поставленную тебе партию железной руды. А вот мою жизнь ты обокрал. – Лилиан непринужденно расхаживала по комнате. – Я знаю, что подобные притязания абсолютно непрактичны. У меня нет на тебя ни закладных, ни долговых расписок, ни пистолета, ни цепей. Мне нечем тебя удержать. Я могу рассчитывать лишь на одно, Генри, – на твою честность.

Реардэн стоял, глядя на нее так, словно смотреть ей в глаза и выносить ее присутствие стоило ему огромных усилий.

– Лилиан, чего ты хочешь? – спросил он.

– Дорогой, ты и сам мог бы о многом догадаться, если бы действительно хотел знать, чего я хочу. К примеру, разве мне не интересно было бы узнать, почему ты так настойчиво избегаешь меня вот уже несколько месяцев?

– Я был очень занят. Лилиан пожала плечами:

– Каждая жена надеется стать главным предметом забот в жизни своего мужа. Я не знала, что, когда ты клялся отказаться ради меня от всего, это все не включало плавильные печи.