Владимир Лорченков, «Табор уходит», стр

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 25 26 27 28 29 30 31 32 ... 38

*Серафим поет на молдавском языке, мы же постарались в переводе сохранить, в первую очередь, смысл, поэтому песня не в рифму, - прим. переводчика).

….......................................................................................................................................................

ХХХ

Серафим, бесстрашно глядя на дьявольские рожи веселящейся охраны, прошел в центр зала, и встал, скрестив руки.

Хорош... - с невольным восхищением сказал Плешка.
Сме-е-е-лый, - протянул издевательски кто-то.
Чего надо? - спросил гордо Серафим.
Ты Серафим Ботезату? - спросил Плешка.

Серафим, улыбаясь, молчал. Он-то знал, что Серафима Ботезату здесь нет.

Так Серафим ты или нет? - повысил голос Плешка.
В общем, ты Серафим! - сказал он, сличив лицо узника с фото из личного дела, услужливо поднесенного помощником.
Ты сам сказал, - равнодушно сказал Серафим.
Наглый мятежник, и лидер сектантской ереси, выявленный благодаря мне, - сказал Плешка, - ты приговариваешься правительством Молдовы к смертной казни.
Ты сказал, - равнодушно пожал плечами Серафим.
Как знаешь, - сказал Плешка, чье сочувствие Серафиму испарилось из-за упрямства узника.
Я знаю только то, что ничего не знаю, - сказал Серафим, - особенно если учесть, что я даже не знаю, кто это сказал.
Наглый еретик, - устало сказал Плешка.
Распять его, - велел он.

Толпа взревела. Палачи, освещая себе дорогу факелами, вытащили Серафима на улицу, и разложили на огромном колесе. Такие в молдавских деревнях кладут на крышу дома, или укрепляют в кроне деревьев, чтобы аист, приносящий удачу, свил там свое гнездо... Серафим молчал. Приколотив его руки к колесу большими строительными гвоздями, палачи занялись ногами, после чего подняли колесо на стену и подвесили на большой крюк, где когда-то висел плакат “Социализм в МССР не утопия, а реальная цель следующей трудовой пятилетки”. Л. И. Брежнев».

Мужественный Серафим не проронил ни слова.

Ну и как тебе там, сектант? - спросил снизу майор Плешка.
Высоко, - ответил Серафим, истекающий кровью.

Надзиратели закивали. Они умели ценить мужество.

Глупец, - сказал Плешка, - будущее Молдавии, как верно отметил в своем выступлении на саммите глав государств ООН и.о. президента Молдавии Михай Гимпу - в евроинтеграционных с Европой процессах и тесном сотрудничестве с восточными партнерами, под которыми мы подразумеваем Россию и Украину...
… а не в твоих бреднях! - воскликнул распалившийся Плешка.
Гойда! - заорали надзиратели.

Толпа потянулась обратно в здание, пировать. Серафим, распятый на колесе, висел над дверьми, словно большая кровавая подкова на счастье. Сверху был виден черный, мрачный лагерь. То, что было в ДК, Серафим, слабея, лишь слышал. Люди были взбудоражены и громко переговаривались. Все были довольны. Такой потрясающей вечеринки в стиле а-ля рюс в Касауцком концлагере давно не было...

ХХХ

Вина, водки, наливки сладкой попили, детушки мои?! - спросил Плешка надзирателей, многие из которых, с учетом популярности ранних браков в сельской Молдавии, по возрасту годились ему в отцы.
Попили, батюшка! - ответили собравшиеся.
Кровушки попили, детушки?! - спросил Плешка.
Попили, батюшка! - ответили ему.
Значит, время баб пришло... - крикнул Плешка.

Разразившейся в зале буре мог бы позавидовать любой ураган тихоокеанского побережья США. Под крики, мат и смех собравшихся в зал скользнули невольницы из женской части лагеря. Принялись – в чем мать родила – танцевать, извиваться и ублажать собравшихся. Проститутки из борделя, приглашенные на вечеринку, были одеты в прозрачные накидки. И лишь одна Нина, которую внесли на носилках, словно царицу какую, была одета прилично и даже отчасти ханжески. На девушке была мини-юбка, синие сапожки и топик.

Цыц всем! - заорал что есть мочи Плешка.
Други мои, - сказал он, когда шум снова стих и даже рабыни замерли под столами с надзирателевыми хозяйствами во ртах.
Люба мне Нина, знаете вы все это..., - сказал он, жадно выискивая на лице Нины знаки расположения.
Написал я ей поэму, - сказал он.
Читать буду! - воскликнул Плешка.

Нина заинтересованно глянула на поклонника. Плешка начал читать:

Обними меня, ну, пожалуйста/ я люблю твои полные волосы/ я бы вырвал их из твоей головы все/ когда мы вместе, когда тремся об друга / и сплел из них рубашку, как у Ганса мальчика/ с крапивным воротом / она бы меня хранила от всех бед/я знаю/что ты хранишь меня лучше всех бед/ лучше всех рубашек/но ты не вечна, я боюсь, что тебя скоро не будет/ кто тогда станет зажигать звезды/ в пруду/ окруженном лягушками, поющими/ любовные арии для тебя/ это я их нанял, конечно/ кто будет зажигать свечи, которые лижут горячим воском/ мои ладони/ после этого мне удаются самые лучшие прозы в стихах/ самые лучшие перлы/ жемчужины, застрявшие в моей голове/ о, она как раковина, а твои слова как песок/ попадая ко мне в голову/ они становятся самыми драгоценными драгоценностями/ из наиболее дорогих ценностей...

Майор, не привыкший к публичным чтениям, перевел дух. Огляделся. Многие в зале плакали. Женщины слушали, подперев голову щеку рукой, и мечтательно глядя в потолок — некоторые невольницы прямо с надзирателевыми хозяйствами во рту... Какой великий поэт был, подумал прочувствованно майор Плешка про еще живого узника Баланеску, и продолжил:

Я боюсь, что тебя скоро не будет/ я не то, чтобы очень боялся/ но я слишком люблю твои полные волосы/ чтобы жить, зная, где их нет/ что их нет и не будет больше/ проблема твоего существования как таковая меня не волнует/ я, скорее, обеспокоен проблемой своего/ существования без тебя/ которое, как таковое, без тебя, как таковой/ не представляется возможным ни мне, ни тебе, ни волосам / они жесткие, как я люблю, и полные...

Майор отложил листок, и перехватил из другой руки новый, заметив на себе восхищенный взгляд Нины. И это все ради меня, говорил этот взгляд. Перед тем, как продолжить чтение, Майор подумал, что глазки у Нины черные и глубокие, словно бездонные колодцы молдавской степи. Еще он подумал, что это удачное поэтическое сравнение, и, стало быть, он тоже мог бы быть поэтом, не отнимай у него так много времени государственная служба. Следовательно, подумал Плешка, нет ничего страшного, что он выдает стихи Баланеску за свои. Ведь мог он, Майор, их написать, будь у него побольше времени... Плешка читал.

Прошу тебя, не надолго покидай меня/ я бы не хотел думать о счетах, скопившихся в твоем почтовом ящике/ о пыли, которая с годами только отъестся/ на полках твоих шкафов/ о воде из кранов/ твоей опустевшей квартиры/ кранах, которые без теплой руки прохудятся/ и из них будет капать, потом сочиться, наконец/ вовсе польет, хлынет, прорвет/ как из меня, когда ты вскрикиваешь/ тонким, несвойственным тебе голосом, иногда/ мне кажется, что это совсем другая женщина кричит из тебя/ когда ты колотишь мою поясницу пятками/

Здесь Майор замялся, потому что слегка переменил позу из-за возникшей, к его удивлению, эрекции. Вот она, волшебная сила искусства, подумал Плешка.

Скажи, только правду/ вас двое? не стесняйся, не бойся меня потрясти/ обойти, разочаровать, опечалить/ двое, так двое, я беру, заверните/ могу и троих взять, и четверых, мне лишь бы твои волосы/ полные как губы/ мохноногой татарской лошадки, на которой воин/ Золотой Молдавской орды скачет/ покорять Париж графа Роберта/ пока я гляжу на твой тяжелый затылок, на твои полные плечи/ и думаю/ что будет, когда не будет тебя? - читал расчувствовавшийся майор.

Нина глядела на него странным взглядом женщины, которая взялась убираться перед приходом любовника, и обнаружила под кроватью сначала паука, а потом абсолютно новый журнал моды «Акварель» с бесплатным пробником шампуня.

Майор с чувством декламировал:

Обними меня, я бы хотел, чтобы ты ласковее/ относилась к тому мужчине/ который живет во мне, чтобы ты проницательным взглядом/ подкинула его на мерке весов египтян/ и поняла, насколько он хорош, ах, настолько/ насколько же плох я/ дай мне еще шанс: попробуй влюбиться в этого/ второго, мужчину...

Тут Майор остановился и вперил в Нину демонический взгляд. Ведь на полях так и было указано: «здесь остановиться и вперить в Нину демонический взгляд». Девушка покраснела, но глаз не отводила.

Обними меня крепче, ну пожалуйста/ вцепись в меня, как Мэри Попинс в волшебный зонтик/ или, что лично мне более импонирует/ в бутылку с волшебной жидкостью/ ну, мы-то все понимаем, что у нее там за пойло/ было, а ты вцепись/ какая разница, как во что, главное/ в меня, давай побудем вместе немного и/ если поднимется ветер, то мы улетим вместе/ если прискачет Смерть, она нас обоих/ уволочет за веревкой, тянущейся из Седла/ всадники Апокалипсиса нас обоих затопчут/ нас сожрет осьминог и не поймет даже/ что это два тела, а не одно/ мясо-то на вкус одинаково/ нас склюет альбатрос, нас похитят пираты/ нас поймает кайман, окружат под Орлом/ сожгут в Бабьем Яре, обвенчают в соборе Святого Петра/ про нас напишут Евангелие, как про Христа с Магдалиной/ нас смешают в миксере и взобьют, как сливки для мороженого / порежут как шоколадную стружку/ нас родят вместе, как близнецов, и вместе закопают/ как покойника и его любимую иконку/ нас подстрелят дуплетом, выловят одним рывком на два спаренных крючка/ нас нарисуют как коня и юношу, обоих в красном... - завывал Плешка.

Про себя Майор понадеялся, что на этом ряд сравнений поэт исчерпал. Но Баланеску, как и все молдаване, обнаружившие золотую жилу, непременно хотел исчерпать ее до конца. Так что Плешке, вспотевшему по пыжиковой шапкой, ничего не оставалось делать, как продолжить:

Про нас споют, как про танк и танкиста, кстати/ если мы и сгорим, то оба: танкист и танк/ нас захвалят, как победителя зимних Олимпийских игр и его сани/ нас проклянут, как Толстого и Рушди/ запомнят, как Столетнюю войну и насилие/ мы оба намокнем, когда прольет дождь/ мы высохнем на этом проклятом Солнце/ мы согреемся, стуча зубами, и, если уж на то пошло/ мы будем вместе, как два сросшихся зуба...

Нина, казалось, забыла обо всем на свете. Да, подумал Плешка, вспомнив советы своего приятеля по медицинскому училищу, частенько хаживавшего в женскую часть общежития. Действительно, стихи, ликер «Амаретто» и предварительные ласки останавливают время для женщин...

А раз так, то пора приналечь, подумал Плешка, воодушевленный этой банальной, как изречения из дембельского альбома, мыслью.

И приналег.

Обними меня, ну пожалуйста/ я не жалуюсь/ ты не жалуйся/ просто обними и покрепче/ если бы ты меня обняла, я бы отслужил тебе службу/ настоящую, не мессу какую/ а что-то в стиле пасторальном, к примеру/ я бы скосил все сено в твоих угодьях/ колкое и пахучее, как твои волосы, и собрал бы его в снопы/ как они собираются, бывает, на твоем лобке/ я бы молотил снопы, я бы собирал зерно, я бы пахал твои поля/ расчерчивал кальки/ десять лет ухаживал бы за твоими садами/ выращивал в них персики, натюрморты и пейзажи/ водные / лилии/ и / идиллии...

Здесь Плешка почесал затылок, и по этому тайному знаку надзиратели, сочувствовавшие благородной страсти Майора, бурно зааплодировали. Слегка кивнув, Плешка продолжал:

А по прошествии десяти лет вернулся бы из полей/ прямо в разгар дня/ бросил бы все, и во все еще мокрой рубашке/ пошел бы в твой храм, растолкал бы толпу/ локтями в колени потрепал бы тебя за плечо - ты, конечно/ у самой стены, где статуя Мадонны/ слепленная из винила твоим прошлым поклонником/ и сказал: время вышло, служба отслужена/ глотка отлужена/ и даже/ жажды у нас не осталось/ высохла/ так ступай за мной, потому что теперь/ по условиям договора, подписанного кровью из переполненных/ вен моих/ принадлежишь не мне, не себе, а своим волосам...

Красиво, подумал Майор, но уже не очень понятно, о чем. Каково было начало, Плешка уже вспомнить не мог. Значит, точно поэзия, подумал он. К тому же, надзиратели восхищенно аплодировали, а Нина, казалось, была в трансе. Майор воодушевился.

Твои волосы/ когда они разбросаны по твоей спине и плечам/ мокрым из-за пота, который я выжал/ из тебя масличным прессом/ я представляю себе, будто ты роскошная утопленница/ богиня вод/ Иеманжа, воспетая / Жоржи Амаду/ Иеманжа и Жоржи: близки как мы с тобой, твое тело прохладно из-за высыхающей соли/ и бело/ и голубые вены сплетены в узелки письменности индейцев - называется кипу...

Читать становилось все труднее, потому что проклятый поэтишка понатыкал к концу все больше непонятных слов. А ведь просил по-человечески, - подумал совершенно мокрый Майор. Стал заканчивать:

Я люблю читать их, это моя тайна, ведь/ даже ты не знаешь, что, когда родилась/ твоя мать связала твои вены в шнурки со множеством узелков/ напоминаний и предостережений/ для твоего будущего любовника/ по счастью/ им оказался именно я последний в мире человек, который умеет читать кипу/ а твоя вторая мудрая мать, мать-природа, мать-кукуруза/ позаботилась, чтобы твоя кожа была белой и просвечивала/ так, чтобы узелки вен были видны под ней моему взгляду/ грифа...

Кивнув взгляд на пару строк вперед, Майор увидел, что дальше про бюст, и воодушевился.

Когда я первый раз увидал твою роскошную грудь/ то читал и читал, что оставила мне твоя мать/ как жаль, что мы с ней так и не познакомились и не успели/ как тут успеешь/ когда тебя вот-вот не будет/ ах, что уж там, тебя и так уже/ нет /...

Нина пустила слезу. Майор всхлипнул и потер глаза.

Ладно, если уж ты от меня умираешь, так/ проваливай/ я не то, чтобы сержусь/ но, на мой взгляд, бесчеловечно/ и жестоко и в противоречие всяких гуманных и этических/ норм/ расставаться единственной в мире женщине, которая хранит в своем теле кипу/ с единственным в мире мужчиной, который умеет эти кипу читать...

Майор понял, что слышит гул, быстро глянул в зал и увидел, что рыдают все. Невероятный успех, подумал Плешка, вот поэт порадуется.... Прокашлявшись, он сказал, глядя прямо в глаза Нине:

Я прошу тебя, обними меня, ну/ пожалуйста/ постой, встань подле меня/ на постой/ я прошу тебя, ну, пожалуйста/ обними/ еще несколько минут, а после — проваливай...

Это был успех.

Майор замолчал трагически, после чего вдруг по наитию совершил поступок, навеки закрепивший за ним на севере Молдавии репутацию романтика и байрониста. Широким взмахом руки разбросал он листочки с поэмой по залу. Глядя, как кружась, опускаются они на пол, - под оглушительные аплодисменты собравшихся, - Плешка впервые в жизни пожалел, что не стал поэтом. С другой стороны, подумал он, вспомнив единственного знакомого своего поэта, - несчастного Баланеску, - может это и к лучшему... Нина, слушавшая поначалу равнодушно, а затем захваченная текстом, вся дрожа, подошла к майору, и остановилась возле его стола.

Люб ли я тебе, девица? - спросил, волнуясь, Плешка.
Люб, - одними губами сказала Нина, и потупилась.
От таких стихосложений в наш адрес какая девушка голову не потеряет, - добавила она, кокетливо вздернув носик, совсем такой же, как у Светланы Тома в фильме «Табор уходит в небо», черный и слегка длинноватый.

Ах, чертовка, подумал Майор. Зал, в который раз за вечер, взревел. Майор чувствовал себя на седьмом небе от счастья. Конечно, до свадьбы было еще далеко: даже ему, Майору концлагеря в Касауцах, было не по карману вот так взять и выкупить молдаванку из публичного дома. Но любовь Нины значила, что... Что... В общем, что отныне она будет любить только его, с надеждой подумал Плешка и раскрыл объятия Нине. Та подошла к нему, склонилась и обняла колени. Надзиратели снова принялись пить здравицы.

Что такое? - спросил Плешка любимую.
Батюшка, - сказала тихонечко, - страшно мне.
Отчего же страшно тебе, милая? - спросил Плешка ласково, склонившись над девушкой, глядя на ее макушку и жадно представляя себе, как она впервые даром делает ему...
Страшно, батюшка, - страстно прошептала Нина, - говорят, святого человека убили...
Это какого еще? - не понял Плешка.
Отца Серафима убили, - прошептала Нина, - грех, говорят большой, нельзя, говорят, кары, говорят, большие будут нам всем за это...
Говорят, говорят, - поморщился Плешка.
Я тебе говорю, - сказал он, - что заключенный Серафим Ботезату дерзнул посягнуть на основы государства молдавского, проповедовал ересь исходническую, и потому был нами, по решению правительства республики, казнен.
Страшно, батюшка, - прошептала вновь, вздрагивая, Нина.
Ну, что тебе этот доходяга сдался? - спросил Плешка. - Хочешь, чтобы не мучился он?
Да, батюшка, - сказала с мольбой Нина, - а уж я тебе за это услужу, так услужу...

И вновь облизнула своим розовым язычком полные, чувственные губы. Майор, чувствуя себя властелином мира, милостиво кивнул. Почувствовал, как по рукам что-то течет. Поднял кисти, увидал, что они в крови — видно с Серафима, бедолаги, накапало. Жалко философа безобидного, а что делать... Шел бы не на философский факультет, а как он, Плешка, на юридический, подумал Майор. Нина, склонившись, все ждала. Майор, холодно выпрямившись, вытер окровавленные руки о ее волосы. Девушка покорно ждала. Плешка кивком подозвал к себе помощника.

Послобони мучения распятого, - сказал он негромко.
Только не забудь, - вспомнив телеграмму и.о. президента, добавил Плешка, - голову мне его принести, доказательства Центру нужны...
Есть, господин майор, - отозвал надзиратель, и собрался было уходить.
Стой, - вспомни еще кое-что майор.
В потайной комнате за моим домом, вот ключ, кстати... - прошептал Плешка, протягивая палачу ключ, - найдешь и заключенного Баланеску. Того также предать смертной казни, да так, чтоб концы в воду, ну, или еще куда.
Прикажете удавить или зарезать? - тихонечко спросил надзиратель, предлагая выбор казни так же, как оглашают меню в вагон-ресторане.
Это уже тебе, братец, виднее, - скривился Плешка.
Есть, господин Майор, - кивнул палач.

Взглядом вырвал из толпы пьянствующих да безобразничающих солдат да офицеров трех человек и вышел с ними из ДК. Первым делом решили заняться поэтом Баланеску, потому что Серафим, как было понятно, никуда не убежит. Наскоро выпили по чарочке, и пошли в дом Майора. Осторожно ступая, вошли в дом, и, чтобы не разуваться, но и не наследить, нацепили на сапоги целлофановые кулечки. Нашли комнату, открыли. Поэт Баланеску сидел в углу, щурясь, читал что-то взволнованно.

Вечер добрый, - сказал он, - долго вы...
Извините, ваше превосходительство, - желавший покуражиться посланник Плешки.
Ничего, - великодушно махнул рукой Баланеску, и протянул ее, - так где же приказ о моем освобождении?
Э-э-э, забыли, - сказал, ухмыляясь, палач.
Ну, а телеграмма о вручении мне Нобелевской премии по литературе, а также Нобелевской премии мира? - спросил Баланеску, как и все молдавские поэты знавший, что уж он-то непременно получит Нобелевскую премию по литературе, а также Нобелевскую премию мира.
Вот они, - сказал надзиратель, и протянул поэту кусок струны.

Дальнейшее было делом наработанной десятилетиями техники... После сунули тело в мешок и стали думать, куда его деть.

Закопаем? - спросил кто-то.
А вдруг псы разроют, или люди, голодных сколько бродит... - не одобрил посланник Плешки.
В воду? - предложили еще.
Нет, всплывет... - задумчиво сказал палач.
По-божески надо, по Библии, - сказал он назидательно, - чай в православной стране живем, или не читали, что 98 процентов жителей Республики Молдова доверяют православной церкви, что на 5 процентов больше числа тех, кто доверяет ЕС и ОБСЕ? По Библии...

Стали вспоминать Библию. К сожалению, на ум ничего не шло. Да и были смутные подозрения, что вряд ли в Библии есть рекомендации тем, кто задушил человека, куда спрятать тело. Наконец, самый начитанный вспомнил:

Это, - сказал он, - из глины создан, в глину и ляжешь!
Было, - отозвались угрюмо, - предлагали же закопать.
А давайте не воспринимать текст буквально! - воскликнул умник.
Что-то в этом есть, - сказал посланник Плешки, после чего рассмеялся.

Затем, радостно захохотав, и, наконец, оглушительно заржав, велел следовать за ним. После короткого путешествия через лагерь, пришли к бараку с огромной выгребной ямой под ним.

Из дерьма вышли, в дерьмо, так сказать... - сказал задумчиво надзиратель.

Идею одобрили. Яма с нечистотами была последним местом, где тело могли начать искать. Это действительно можно было назвать «концы в воду», пусть роль воды и выполняла другая, несколько более густая и зловонная субстанция. Так что мешок, бросив туда пару камней, бросили в отхожее место, и утопили багром. Этим же багром собирались и перебить ноги Серафиму, чтобы тот умер от болевого шока — все по Библии, по Библии, - но, к своему удивлению, распятого не нашли. Лишь колесо, в ошметках плоти и потеках крови, висело над клубом офицеров, словно молчаливая угроза...

Текел мене фарес, - прошептал испуганно умник.
Молдавские офицеры не ругаются матом, - назидательно сказал ему надзиратель, и спросил, - что же мы теперь делать будем?
Бежим? - спросили подчиненные.

Идея была плохой. Побег бы обнаружили очень быстро, а уйти по безлесой Молдавии от преследователей с собаками было невозможно. Это, кстати, и была причина, по которой из Касауцкого лагеря никто никогда не бежал. Поэтому решили каяться...

Майор Плешка, дослушав донесение, негромко сказанное на ухо, задумался. Тело Серафима сняли с колеса его последователи, сомнений в этом не было. Но куда же его спрятали? Объявить тревогу и начать искать? Но тогда его оплошность всплывет, - надо было хотя бы часового с распятым оставить, - и неприятностей не миновать. В Центре не поверят, что Ботезату казнен, и тогда не коменданту Филату позволят сожрать его с потрохами... Поглаживая Нину, сидевшую у него в ногах, Плешка лихорадочно соображал.

В это время в зал и вошел, подбоченясь, комендант Влад Филат.

ХХХ

После того, как высокого гостя усадили на огромное кресло посреди зала — на чем униженно настоял сам заместитель Плешка, приятно удивив начальника, привыкшего к кислой мине Майора, - Филат огляделся. Снова пьют. Его, молодого менеджера с европейским менталитетом — как писали в брошюрах, когда он еще занимался политикой — ужасно раздражало пьянство на рабочем месте. Дикари, Евразия, думал Влад, глядя на опухшие рожи своих подчиненных. Сам он спиртным не увлекался, носил дорогие туфли по пятьсот евро, и претендовал на пост премьер-министра Молдавии. Все, в принципе, было на мази, потому что Влад — которого в Советском Союзе родители назвали неправильным и неполиткорректным именем Владимир — приходился родственником и.о. президента Гимпу. Но возмутилась оппозиция. Проклятые горлопаны потребовали, чтобы премьер-министр имел хотя бы годичный опыт хоть какой-нибудь работы в управляющей должности. Так что Влада сослали сюда, в Касауцы, коров гонять, да перегар надзирателей нюхать, жаловался Влад в письмах друзьям. Так и теперь, думал комендант Филат, в зале дышать нечем...

Снова пьете, майор? - спросил он Плешку.
Есть причины, господин комендант, - ответил тот и протянул отчет.
Ну-ну, -пробормотал Влад, разворачивая конверт.

Там, кроме традиционных двух тысяч евро, лежали несколько печатных листков с отчетом о том, что происходило в Касауцах во время его, Влада, отсутствия. Быстро пролистал коммунальные счета, отчеты о физическом состоянии рабочих. Остановился на объемах добытого известняка. Порадовался высоким результатам, не забыв про себя переписать их на свое имя при составлении отчета для правительства. Добрался, наконец, до донесения о поимке Серафима. Взволнованно глянул на Плешку. Тот, довольный, улыбался. Филат милостиво улыбнулся заместителю, и продолжил читать.

До чего же вы, провинциалы, глупы и наивны, - подумал Влад Филат.
Как же я тебя, блатная рожа, ненавижу, - подумал Майор Плешка.
Взял да накатал мне всю правду про Серафиму этого, не понимая, что я все это припишу себе, и награды на меня посыпятся, а не на тебя, идиот, - думал Влад Филат о Майоре Плешка.
Думаешь, сволочь ты такая, я не понимаю, что ты все это припишешь себе, и награды за поимку сектанта достанутся тебе, а на мне, идиот, - думал о коменданте Филате Майор Плешка, и спрашивал про себя, - ты что же, всех здесь за идиотов держишь, кретин, как же я ненавижу тебя...
Думаешь, не знаю я, как ты меня ненавидишь, тупица уездный, - думал комендант Филат.
Ненавижу тебя, тупица столичный, - думал майор Плешка.
Ничего ты со мной не сделаешь, - думал комендант Филат, - руки коротки да зубы туповаты, так что злись про себя, да сокращай срок жизни, нервишки-то тратятся...
Нет, - думал майор Плешка, - не стану я на тебя нервы тратить, потому что выросли у меня на тебя руки, да зубы наточились.
Дядя мой, и.о. президента Гимпу, не даст меня в обиду военщине да милитаристам проклятым, - думал представитель гражданского крыла элиты Влад Филат.
Дядя твой, и.о. президента Гимпу давно уж отдал тебя в мои руки взамен за поимку Серафима проклятого, - думал майор Плешка.
Сто дыр тебе в пол, сто чертей тебе в стол, - думал Влад Филат.
Провались ты на самом этом месте, сто заноз тебе в ногу, - думал майор Плешка.

Все это время начальник и подчиненный глядели друг на друга, сладко улыбаясь.

Как повезло мне с замечательным заместителем, майором Плешкой, - сказал комендант Филат.
Как посчастливилось мне служить под началом такого мудрого и европейски ориентированного представителя новой политической волны, - сказал Плешка.
Дорогой друг, - сказал Филат.
Обожаемый товарищ, - сказал Плешка.

Каждый поднялся со своего места, и комендант с заместителем выпили на брудершафт. Затем Плешка, почтительно поддерживая Филата под руку, подвел того обратно к самому высокому креслу, и обошел кресло вокруг в плясовой, представлявшей собой смесь гопака и танца маленьких утят. Это были признаки полной капитуляции. Филат довольно улыбался.

Смирился, быдло, - подумал он про своего заместителя.

Тут-то под креслом и вытащили заслонку.

ХХХ

Что происходит, Майор? - спросил Филат, нервно подпрыгивая на дне большой ямы, выстланной горящими углями.
История, - сказал Плешка, - она ведь витками...
Она это, как спираль, и в общем, когда один виток, так за ним и другой, и в общем так оно и есть, - сказал Плешка.

Про себя Майор подумал, что зря не попросил поэта Баланеску заготовить речь по этому поводу. А ведь он, Майор, столько ждал этого момента! Ночами представлял себе, как ненавистный выскочка Филат будет корчиться у него на глазах... Филат, правда, вовремя сообразил вскочить на кресло, с которым провалился на дно ямы, и с недоумением поглядывал на тлеющие внизу угли.

Это что еще за черт побери?! - крикнул Филат.
Это яма, полная углей, - сказал майор Плешка то, что и так было видно.
Послушайте, да как вы... - начал было Филат, но все понял и осекся.

Надзиратели, взбудораженные происходящими событиями, - вечер был невероятный, самый запоминающийся вечер года! - окружили яму с поглядывали вниз с интересом, а на Плешку с тревогой.

Немедленно, - визгливо сказал Филат, - вытащить меня отсюда, и расстрелять Майора Плешку, как посягнувшего на жизнь своего нача...
Не выйдет, - сказал меланхолично Плешка, и встал на корточки, чтобы подуть на тлеющие угли.
То-то мне показалось жарковато, - пожаловался Филат, пытаясь выпрыгнуть из ямы.
Не выйдет, - повторил Плешка, но теперь уже по другому поводу, и добавил, - три метра, не выскочите...
Чего же вы ждете?! - крикнул Филат надзирателям.

Комендант нервничал все сильнее. Угли разгорались, и по ножке кресла побежало пламя. Филат сбросил мундир, и старался на упасть с кресла на угли. Плешка, улыбаясь, достал из кармана телеграмму и зачитал:

Я, и.о. президента Молдавии Михай Гимпу сим письмом торжественно освобождаю любого от присяги и позволяю совершить любое противоправное действие в отношении любого чиновника или офицера на службе правительства республики Молдова в обмен за ценные услуги, оказанные стране...
Что это?! - крикнул отчаянно Филат, который уже потел и задыхался, потому что угли разгорались и чадили.
Разрешение главы государства на вашу ликвидацию, - сказал Плешка.

Надзиратели, расслабившись, продолжили выпивать и стали заключать пари, как долго продержится Влад Филат на дне ямы, которая вот-вот запылает. Комендант, поняв, что его заместитель оказался вовсе не таким простачком, каким казался, взвыл.

Я же заканчивал курсы управления персоналом на двухмесячных семинарах при Ясском университете! - закричал он.- Как же вы могли перехитрить меня?!
Смекалка молдавского крестьянина, команданте, - ответил угрюмо Плешка, - стоит интриг всего византийского двора...
Люди, будьте милосердны! - крикнул Филат, который начал гореть.
Люди, люди, - пробормотал кто-то из надзирателей, плеснув на дно ямы чашку спирта, - мы тут прежде всего государственные служащие...
А хотите постскриптум зачту? - спросил, издеваясь, Плешка.
Да! - крикнул на что-то надеявшийся Филат, отчаянно подпрыгивая на углях в горящих сапогах.
«Не испытаю никакой жалости в отношении Влада, этого гнусного занудного чиновничка, который много лет только и мечтает, как бы заполучить мой пост, готовый наплевать из-за этого на самое дорогое, что есть у молдаванина, родственные связи», - прочитал Плешка постскриптум и.о. президента.
Дядя, родненький, как же так?! - крикнул отчаянно из ямы Филат, который много лет тайком мечтал заполучить пост президента, готовый наплевать из-за этого на самое дорогое, что есть у молдаванина, в том числе и родственные связи... .

После этого комендант Влад загорелся, завыл, заголосил, стал умирать, и разговаривать с ним стало неинтересно. Так что Плешка велел задвинуть заслонку над импровизированной печью, и вернулся к креслу. Там Майор стал принимать поздравления как новый комендант лагеря. Подняв бокал, Плешка про себя еще раз порадовался, что подобрал на мусорке именно 5 том «Всемирной истории» со Средними веками, где были описаны все эти замечательные трюки с досками, ямами, полными угля, и многими другими ухищрениями. Удивительно полезная в работе книга оказалась! Майору даже думать не хотелось, что было бы, выбери он случайно 19 или 15 том с какой-нибудь «Промышленной революцией» или «Развитием капиталистических отношений». Тьфу! Оставалось решить, что послать в Кишинев в качестве доказательства гибели Серафима. Тут как раз и надзиратель, казнивший Баланеску, за креслом встал, наклонился, в ухо перегаром дышит.

Батюшка, а с еретиком что прикажете делать-то? - спросил он. - С телом его пропавшим и головою?
Возьмите стукача Сахарняну, - сказал Плешка, которого осенило, - отрежьте ему голову и шлите в Кишинев. Все равно там никто не знает, как выглядел Серафим...
Сахарняну? - с сомнением спросил надзиратель.
Так точно, капитан, а тело стукача спрячьте понадежнее, - ответил лейтенанту комендант и полковник Плешка, и, подумав, добавил, - майор.
Все равно он меня своими доносами достал, стукач клятый, - сказал Майор полковник Плешка, со школы не любивший доносчиков.
Есть, - четко и по-военному ответил надзиратель.

Развернулся и ушел.

… ученики, отволокшие тело Серафима в тайный уголок под нары, молча переглянулись, когда в барак ворвались несколько надзирателей. Пока заключенные делали вид, что спят, палачи вытащили из-под одеяла стукача Сахарняну и велели тому встать на колени, а голову положить на табуретку.

Это еще зачем? - спросил удивленно стукач, уже начавший писать донос на злоумышленников, которые прячут под нарами тело казненного Ботезату.
Какие же вы все разговорчивые, - вздохнул новоиспеченный майор.
Начальник бля одумайся, - сказал Сахарняну, который все быстро понял, - я же в натуре соль бля интеллигенции Молдавии ее блядь культура и искусство на хрен...
Культура твоей солнечной и европейски ориентированной республики, ее виноградников и яблочных садов... - прохрипел Сахарняну.
Я бля поставлен самой природой во главе интеллигенции Молдавии защищать ее от бля русских матерщинников и хамов бля, - прошипел он.
Суки бля дайте жизни, - попросил он.
Налейте н-на, супа в жилы! - воскликнул Сухарняну, бегая кругами от смеющихся охранников.
Ску бля волки позорные в натуре н-на, - добавил Сахарняну, устав, и остановившись.

Майор, поставив тяжело дышащего Сахарняну на колени, прижал голову к табуретке и хакнул. Сахарняну удивленно поднял брови и хотел было всплеснуть руками, но это у него уже не получилось, потому что голова, помаргивая, лежала в углу. Майор свирепо оглянулся. Барак делал вид, что спит. Голова раскрыла рот и застыла.

Пошли, Сахарняну, - сказал палач, усмехнувшись, и сунул голову в мешок,
А что с телом сделать? - спросили его помощники.
Как и предыдущее, утопить в параше, - велел майор.

Когда шаги стихли, заключенные вылезли из-под нар. На всякий случай проверили пульс Серафиму, приложили к губам кусочек зеркала. Бесполезно... Распятый умер еще на колесе из-за потери крови и удушья. Учителя оплакали и обтерли тело старой губкой, чудом сохранившейся в бараке.

Что будем делать с телом? - спросил кто-то из учеников.
Надо его спрятать, - ответил новый Серафим.
Зачем, - сказал кто-то в углу, - вдруг он воскреснет...
Наш учитель Серафим, - сказал новый учитель Серафим, - был великий учитель, а не шарлатан и лже-мессия. Воскресение в 21 веке, веке скоростных поездов, тайфунов, презервативов с анестетиками, и чернокожего президента США, это сказки для дурачков, возлюбленные друзья мои...
Верно, - согласились все.
Учение Серафима, - сказал Серафим, - ценно для нас истиной.
Но как уловка для слабых духом это вполне подойдет, - сказал Серафим.
Так что, - пояснил он, - если тело Серафима пропадет, то сомневающиеся точно уверуют, что он был взят на небо, и, следовательно, ряды наших сторонников пополнятся.
Значит, и Исход случится быстрее, а это наша главная и единственная цель, - закончил Серафим.

Все глядели на него с уважением. Всего за пару дней этот мальчишка возмужал и, казалось всем, его устами и впрямь говорила истина.

Значит, спрятать тело понадежнее, - сказал кто-то задумчиво, - но где же?..
Там, где никто не догадается его искать, - сказал Серафим и встал у окна, отчего на лицо его упал свет фонаря над бараком.

Только тогда все увидали, что у рта парня за ночь пролегла скорбная и жестокая складка.

Ты имеешь в виду... - спросил робко кто-то.
Я имею в виду, - подтвердил Серафим.
Но... - пытался возразить кто-то.
Никаких «но», - сказал Серафим, - мы утопим тело Серафима в параше, там, где его никто не найдет...
Мы предадим поруганию глину, чтобы возвеличить душу, оживившую глину, - сказал Серафим.
Гм, стоит ли топить в дерьме тело основателя великого молдавского учения? - последний раз попытался возразить кто-то.

Новый Серафим язвительно усмехнулся.

То есть, по-вашему, дерьмо, в котором утопили великого молдавского поэта и президента Союза журналистов Молдовы, недостойно принять тело нашего учителя? - спросил он.

… изломанное тело Серафима некоторое время лежало на поверхности бурой жижи, после чего постепенно, и очень медленно, стало тонуть. Мужчины, зажав носы, стояли, вытянувшись в струнку. Живой Серафим сказал, глядя вслед мертвому Серафиму:

Тот, кто раскроет тайну тела учителя, будет проклят.
Воистину, - сказали хором остальные.

Спустя час все было кончено.

Заключенные вернулись в бараки, щурясь встающему над Касауцким карьером солнцу. Помятые после ночной пьянки надзиратели, покрикивая, собирали лагерь на построение. Затем люди шли в карьер, где, постанывая, втыкали в белый и мягкий камень кирки, чтобы потом потянуть на себя резко и отделить кусок побольше. В ДК, пропахшем жареным, раскрыли окна и двери, чтобы проветрить помещение. В просторной комнате нового коменданта лагеря спал Плешка, похмельный и счастливый, обняв крепко Нину.

И.о. президента Гимпу, развернув окровавленный пакет, присланный нарочным, отшатнулся, выругался, выпил прямо с утра и облегченно вздохнул. Набрал номер миссии МВФ. На центральной площади Кишинева беспризорники и бродяги, всю ночь приплясывавшие у костров, грелись на солнышке и засыпали. На мосту через Прут перевернулась маршрутка с 15 гастарбайтерами, которых везли ухаживать за садами в Австрии. Из воды не выбрался никто. Из мешка, завязанного снаружи, с печатью «Одежда секонд-хенд», разве быстро выберешься? Пожилая крестьянка, получив известие о гибели дочери в этой маршрутке, всплеснула руками, вскрикнула и зарыдала. Стала наводить справки в ближайшем детдоме, возьмут ли туда внуков. Те, ни о чем не подозревая, возились и ждали сладкой венской пасхи, которую каждый год слала мамка. Солнце встало и над ними. И над тысячью других дворов. И над редким лесом, где прятались беженцы из Гагаузии, где тюрки провозгласили Южномолдавский халифат. Так в Молдавии начинался новый день.

А тела стукача Сахарняну, личного стихотворца коменданта лагеря, -поэта Баланеску, и пророка Серафима легли на дно огромной выгребной ямы. И начали делать то, что останкам и положено. Стали гнить. Плоть свою отдавали они почве по частицам — которые еще Демосфен, живший в тысячах километрах и лет от Молдавии, придумал называть «атомами» - и с годами возвращались на поверхность земли. Впитывались в Землю, путешествовали под ней подземными ручьями и водами. Вылезали к Солнцу ростками, испарялись к небу влагой, ложились на траву росой, поднимались полями ярко-желтой кукурузы, становились ее корнями. Стукач, поэт и пророк, смешались они в единое целое и стали всем тем, что и есть — всем миром.

И стали три мертвых молдаванина Вселенной.

ХХХ

Blog

Владимир Лорченков, «Табор уходит», стр