Статья опубликована в книге «Московская хоральная синагога. 100 лет. Научные чтения»

Вид материала

Статья

Содержание Прибытие Голды Меир в Москву Первые посещения Московской хоральной синагоги Голдой Меир и сотрудниками израильской дипломатической миссии в сентябре 1948 год Антиеврейские гонения как месть за «демонстрации» у синагоги?

Подобный материал:

• Статья опубликована в журнале "Ab Imperio", 885.36kb.
• Статья опубликована в «Вестнике мглу», 166.17kb.
• Статья опубликована в сборнике конференции «Ушаковские чтения», 82.11kb.
• Статья была опубликована в еженедельника "Школьный психолог", 356.97kb.
• Статья была опубликована в еженедельника "Школьный психолог", 1774.82kb.
• Статья была опубликована в еженедельника "Школьный психолог", 363.75kb.
• Программа патриот-реформатор П. А. Столыпин. П. А. Столыпин как историческая личность., 310.06kb.
• Виктор Алексеевич Ефимов Концептуальная власть Просто о сложных механизмах разорения, 1555.46kb.
• Статья опубликована в журнале «Международные процессы», 296.22kb.
• Отдел Кадров" была опубликована интересная статья Сергея Васильева, 484.22kb.

Статья опубликована в книге «Московская хоральная синагога.

100 лет. Научные чтения», под ред. А.Е. Локшина

(Москва: «Дом еврейской книги», 2006), стр. 177–203.


Народная дипломатия и ее последствия:

посланник Израиля Голда Меир в Московской хоральной синагоге

в сентябре – октябре 1948 года


Алек Д. Эпштейн^*


Исследователи истории Московской хоральной синагоги, как правило, фокусируют свое внимание либо на периоде, предшествовавшем второй мировой войне, либо на последних четырех десятилетиях, преимущественно после арабо-израильской войны 1967 года, когда синагога стала одним из основных центров еврейского национального диссидентского движения в СССР. Более того: уже появились и работы о Московской хоральной синагоге в постсоветский период. Период же 1940-х – первой половины 1960-х гг. изучен значительно меньше, и настоящая статья является попыткой внести посильный вклад в частичное заполнение этого пробела. Данная работа посвящена перипетиям столь важного как для русско-еврейской, так и для израильской истории 1948 года, и той большой (а, может быть, критической) роли, которую сыграли события, происходившие в то время в Московской хоральной синагоге. Эти события имели большую важность и для еврейского населения СССР и отношения властей к нему, и для формирования израильской политики в отношении этой группы людей – с израильской точки зрения, они были прежде всего потенциальными репатриантами. Наибольший интерес в этой связи представляют три посещения Московской хоральной синагоги первым чрезвычайным посланником Государства Израиль в Советском Союзе Голдой Меир (Мейерсон)¹, а также сопутствовавшие этим визитам события.


Прибытие Голды Меир в Москву


Г. Меир была утверждена чрезвычайным и полномочным посланником в Москве в конце июня 1948 г.², хотя верительная грамота была подписана Д. Бен-Гурионом только 26 августа 1948 г.³, спустя почти два месяца после подписания (30 июня) председателем Президиума Верховного Совета СССР Н.М. Шверником верительной грамоты чрезвычайного и полномочного посланника СССР в Государстве Израиль Павла Ивановича Ершова⁴. 3 сентября Г. Меир прибыла в Москву, а уже 7 сентября была принята министром иностранных дел В.М. Молотовым. В ходе их встречи, продолжавшейся полчаса, никакие вопросы, касающиеся советского еврейства, в том числе и о праве на иммиграцию в Израиль, не затрагивались. Речь шла исключительно о создании Государства Израиль, той войне, которую оно вело тогда с арабскими странами, а также о бесперспективности предложений шведского дипломата Ф. Бернадотта, выступавшего посредником в арабо-израильском конфликте⁵. Интересно, что 14 августа, когда П.И. Ершов уже прибыл в Израиль, а Г. Меир еще не отбыла в Россию, состоялась их первая встреча. Согласно записи, сделанной в тот же день П.И. Ершовым, Г. Меир «заявила, что вопрос об иммиграции является важнейшим для Государства Израиль», но не сказала ни слова о возможной иммиграции в Израиль евреев из СССР⁶. Вопрос об иммиграции в Израиль был центральной темой обсуждения П.И. Ершова с министром иностранных дел Израиля М. Шаретом 2 сентября, но и в ходе этой беседы о возможной иммиграции в Израиль евреев из СССР не было сказано не слова⁷.

11 сентября 1948 г. Г. Меир вручила верительные грамоты в Кремле заместителю председателя Президиума Верховного Совета СССР И.А. Власову. Сравнивая ее восьмимесячную работу в Москве с работой руководителей израильского посольства в последние пятнадцать лет, прошедших с момента восстановления советско-/российско-израильских отношений, нельзя не отметить, что именно с Голды Меир пошла довольно-таки абсурдная традиция назначения главой дипломатической миссии в России человека, не владеющего языком страны, где ему предстоит работать. Как минимум, четверо глав израильского посольства в Москве в 1991–2002 годах (ныне покойный Хаим Бар-Лев, Ализа Шенхар, бывший и.о. посла Ави Биньямин и Натан Мерон) не владели русским языком, и эта лингвистическая некомпетентность израильских дипломатов в 1990-е, как и в конце 1940-х годов, оказывала негативное влияние на налаживание двусторонних отношений. Тот факт, что Голда Меир не «знает русского языка» был отмечен советскими властями; так, еще 14 августа это отмечал в своей записи П.И. Ершов⁸, а 8 сентября 1948 года об этом сообщалось в информационной справке, посланной первым заместителем председателя Комитета информации при Совете Министров СССР П.В. Федотовым министру государственной безопасности СССР В.С. Абакумову⁹.

Голда Меир, родившаяся в 1898 году в Киеве, но уже в 1906 году оказавшаяся с родителями в США, не говорила по-русски, плохо знала и недостаточно понимала духовный мир евреев СССР того времени, а хотя и знала идиш, не читала произведения советских литераторов, писавших на этом языке. Если верить донесению резидента советской внешней разведки в Италии А.М. Горшкова (работавшего под псевдонимом Гукасов) начальнику 2 главного управления МГБ СССР Е.П. Питовранову (оно было послано 24 февраля 1949 года), выступая 4 января 1949 года в Риме, где она находилась по пути из Израиля в Москву, Голда Меир, в частности, оценила «еврейский театр в Москве» как «очень плохой»¹⁰ – что резко контрастировало с оценкой деятельности возглавляемого тогда Вениамином Зускиным ГОСЕТа большинством современников, в особенности, российскими евреями. Кстати говоря, в день своего единственного, насколько известно, посещения ГОСЕТа – 16 сентября 1948 г., – когда артисты и публика устроили ей овацию¹¹, Голда Меир не встретилась с Зускиным, который в ночь с 14 на 15 сентября перенес операцию аппендицита¹²; не встретилась она с ним и позднее – на своем семнадцатом допросе 24 февраля 1950 г. В.Л. Зускин сообщил следователям, что с Голдой Меир он никогда не встречался¹³, не упоминает о встречах с ним и она.

Больше того: в своих мемуарах Г. Меир признавалась в своем «нежелании ехать в Москву»¹⁴. Вместе с тем, недолгое пребывание в Москве (повторим: всего лишь на протяжении неполных восьми месяцев, с 3 сентября 1948 года по 19 апреля 1949 года, причем за это время Голда Меир дважды на короткое время возвращалась в Израиль) оказало немалое влияние на ее систему взглядов. Тот факт, что двадцать лет спустя, в марте 1969 г., Голда Меир возглавила правительство Израиля, и именно в годы ее правления в Израиль прибыла первая достаточно массовая волна еврейской иммиграции из Советского Союза, побуждает исследователей с максимальным вниманием анализировать ее чувства, мысли и переживания периода московской командировки. Не менее важно и то, что период работы Голды Меир в Москве совпал с одним из наиболее тяжелых периодов для российского еврейства во всей его истории, что превращает анализ ее деятельности в крайне интересный не только в контексте дальнейшей истории Государства Израиль, но и в контексте последующего анализа национальной судьбы советского и постсоветского еврейства.

Хотя Голда Меир не говорила по-русски, она горела желанием наладить неформальные каналы связи с евреями Советского Союза, придавая общению с московским еврейством куда большее значение, чем каким-либо протокольным мероприятиям. Как отмечала сама Голда Меир, «после того, как с главными формальностями было покончено, мне страстно захотелось завязать связи с [местными] евреями»¹⁵.

В своей написанной много лет спустя книге она вспоминала:

«С самого начала мои комнаты по пятницам были открыты для посетителей. Я надеялась, что местные люди будут, как в Израиле, заходить на чашку чая с пирогом, но это была наивная надежда, хотя традиция пятничных вечеров сохранялась долго и после того, как я покинула Москву [Голда Меир закончила свою работу в израильском представительстве в Москве 18 апреля 1949 года, заняв пост министра труда в первом правительстве Д. Бен-Гуриона]. Приходили журналисты, приходили евреи и неевреи из других посольств, приходили заезжие еврейские бизнесмены (например, меховщики из Штатов), но русские – никогда»¹⁶.

Из сказанного вполне понятно, какую мысль хочет донести до читателей Голда Меир, но связанные с этим фактом разочарование и горечь столь велики, что она еще раз возвращается к этому: «И ни разу, ни разу – русские евреи» ¹⁷.

Первые посещения Московской хоральной синагоги Голдой Меир и сотрудниками израильской дипломатической миссии в сентябре 1948 года


Как говорят на востоке, «если гора не идет к Магомету, то Магомет пойдет к горе», и Голда Меир приняла решение сама инициировать контакты с местными евреями, коли они, по своей инициативе, не приходили к ней. Она никогда не бывала в Москве и не имела представления, где и как она может встретиться с жившими в городе евреями; Хоральная синагога (а не скажем, идишская секция Союза писателей или ГОСЕТ) показалась ей естественным адресом. Вот как она писала об этом:

«Я уже сказала членам миссии, что как только я вручу верительные грамоты, мы все пойдем в синагогу. Я была уверена, что уж тут-то мы, во всяком случае, встретимся с евреями России; тридцать лет, с самой революции, мы были с ними разлучены и почти ничего о них не знали. Какие они? Что еврейского осталось в них, столько лет проживших при режиме, объявившем войну не только всякой религии, но и иудаизму как таковому, и считавшем сионизм преступлением, наказуемым лагерями или ссылкой? … К тому времени, как мы приехали в Советский Союз, евреев уже открыто притесняли, и уже начался тот злобный, направляемый правительством антисемитизм, который пышно расцвел через несколько лет, когда евреи преследовались широко и беспощадно и еврейские интеллигенты – актеры, врачи, писатели – были высланы в лагеря за «космополитизм» и «сионистский империализм». [Из контекста достаточно сложно понять, каково отношение самой Голды Меир к космополитизму, являющемуся очевидной антитезой сионистской идеологии – идеологии, за реализацию которой она всю жизнь боролась]. Положение сложилось трагическое: члены миссии, имевшие в России близких родственников – братьев, сестер, даже родителей, – все время терзались, не понимая, можно ли им увидеться с теми, о встрече с которыми они так мечтали, ибо, если откроется, что у них есть родственники-израильтяне, это может закончиться судом и ссылкой. … Был 1948 год, время нашей [вероятно, советско-израильской], так сказать, «первой любви», и нам было очень трудно понять и принять систему, в которой встреча матери с сыном, которого она не видела тридцать лет, да который, к тому же, член дипломатического корпуса и «персона грата» в Советском Союзе, приравнивается к государственному преступлению»¹⁸.

Итак, посещение Московской хоральной синагоги не было вызвано ни религиозным образом жизни Голды Меир, ни ее желанием встретиться с какими-либо конкретными людьми, с которыми она изначально планировала завязать контакт. Напротив, в глазах израильского посланника синагога – единственный очевидный адрес для общения с московскими евреями вообще, с теми, кто там более или менее случайно окажется в тот момент, когда туда прибудут Голда Меир и ее сотрудники. Сама Голда Меир искренне сообщает в мемуарах, что никакого конкретного плана общения с кем бы то ни было в синагоге у нее не было, хотя раввин был предварительно оповещен о ее возможном приходе: «В первую же субботу после вручения верительных грамот [это было 11 сентября 1948 года] все мы пешком отправились в главную московскую синагогу; мужчины несли талесы и молитвенники. Там мы увидели сто – сто пятьдесят старых евреев, разумеется, и не подозревавших, что мы сюда явимся, хотя мы и предупредили раввина Шлифера [Шлойме Шлифер (1889–1957) с 1944 г. был главным раввином московской еврейской общины], что надеемся посетить субботнюю службу»¹⁹. Показательно, что большая часть текста телеграммы, отправленной Голдой Меир министру иностранных дел М. Шарету на следующий день после вручения верительных грамот, посвящена именно посещению синагоги: о государственной церемонии сказано очень лаконично, без упоминания каких-либо имен советских официальных деятелей или израильских дипломатов: «Сообщение о церемонии вручения верительных грамот опубликовано в [советской] прессе на первых страницах. Перечислены все присутствовавшие» – это крайне лаконичное сообщение из пятнадцати слов показалось Г. Меир достаточным. Про посещение Московской хоральной синагоги Г. Меир написала своему непосредственному патрону значительно подробнее: «У меня состоялась встреча с главным раввином Москвы, мы посетили синагогу. Были трогательные сцены, даже на улице. Работники представительства приглашались к чтению Торы. Ратнер [военный атташе при миссии Израиля в СССР]²⁰ был в военной форме». Голда Меир заключала свою телеграмму воспоминанием о том, чему она свидетелем не была: «В свое время в московской синагоге 20 тысяч человек праздновали провозглашение нашего государства [т.е. Израиля]» ²¹.

Председатель Совета по делам религиозных культов при Совете министров СССР И.В. Полянский докладывал В.М. Молотову (очевидно, основываясь на информации раввина Ш. Шлифера), что 27 сентября Московскую хоральную синагогу посетил второй секретарь израильского посольства А. Лапид, передавший раввину Ш. Шлиферу визитную карточку Г. Меир, ее поздравление с еврейским Новым годом (наступавшим в тот год 4 октября) и пакет, в котором находилось 1.500 рублей²². В своих мемуарах, однако, Голда Меир не упоминает об этом. Можно предположить, что, с ее точки зрения, весьма небольшое денежное пожертвование (в размере менее чем двести долларов по курсу для дипломатов в то время²³) было прологом к главному: завязыванию контактов, ибо синагога виделась Голде Меир – и не без оснований – как некий эпицентр еврейской национальной жизни в послевоенной Москве. Догадывалась ли она о том, что раввин Ш. Шлифер согласовывает детали своих контактов с ней с полковником госбезопасности И.В. Полянским и другими официальными советскими инстанциями – судить трудно, в своих мемуарах она нигде не выдвигает даже такого предположения. Инструкции же, переданные раввину Ш. Шлиферу И.В. Полянским (и одобренные В.М. Молотовым), гласили: «Не отказываясь от выполнения своих раввинских обязанностей по отношению к членам и сотрудникам посольства, ограничить общение с ними только этим и не вступать в какие-либо личные связи»²⁴. В конце ноября И.В. Полянский проинструктировал Ш. Шлифера «отклонить под благовидным предлогом очередной визит к нему г-на Намира»²⁵. В любом случае, сама Голда Меир вспоминала не о том, что она в синагогу принесла, а то, что она оттуда вынесла:

«По обычаю, в конце службы было произнесено благословение и пожелание доброго здоровья главным членам правительства – а потом, к моему изумлению, и мне. Я сидела на женской галерее, и когда было названо мое имя, все обернулись и смотрели на меня, словно стараясь запомнить мое лицо. Никто не сказал ни слова. Все только смотрели и смотрели на меня. После службы я подошла к раввину, представилась, и мы несколько минут поговорили. Остальные члены миссии ушли вперед, и я пошла домой одна, вспоминая субботнюю службу и тех немногих, бедно одетых, усталых людей, которые, живя в Москве, все еще ходили в синагогу. Только успела я отойти, как меня задел плечом старый человек – и я сразу поняла, что это не случайно. «Не говорите ничего, – шепнул он на идише. – Я пойду вперед, а вы за мной». Немного не доходя до гостиницы, он вдруг остановился, повернулся ко мне лицом, и тут, на прохваченной ветром московской улице, прочел мне ту самую благодарственную молитву – «Шехехиану», ту самую, которую прочитал рабби Фишман-Маймон [рав Иехуда Лейб ха-Коэн Маймон (Фишман) был лидером религиозно-сионистского движения «Мизрахи» и министром по делам религий в первом правительстве Израиля] 14 мая в Тель-Авиве [т.е. на церемонии провозглашения государственной независимости Израиля]. Я не успела открыть рта, как старый еврей скрылся, и я вошла в гостиницу с полными слез глазами, еще не понимая, реальной была эта поразительная встреча или она мне пригрезилась»²⁶.

В докладе, поданном В.М. Молотову, тогдашний председатель Совета по делам религиозных культов И.В. Полянский описывал события этого дня едва ли не в еще более эмоциональных тонах:

«...По просьбе советника посольства г-на Намира мужчины – члены посольства были приглашены к чтению Торы, а посол г-жа Мейерсон, находившаяся, как этого требует религиозная традиция, во время чтения молитвы на «женской половине» (на хорах), по окончании ее сошла в главный зал, подошла к раввину, церемонно поклонилась ему, произнесла на древнееврейском языке приветствие и заплакала»²⁷.

Сентябрьские визиты Г. Меир и ее сотрудников в Московскую хоральную синагогу были первыми, но не последними. Вполне удовлетворенная тем, что произошло 11 сентября, Голда Меир все же стремилась достичь большего.


Кульминация:

события вокруг синагоги 4 и 13 октября 1948 года


То, что произошло возле Московской хоральной синагоги 4 и 13 октября 1948 года, превзошло самые смелые ожидания израильского посла. Вот что вспоминала сама Голда Меир:

«Несколько дней спустя наступил праздник Рош ха’шана – еврейский Новый год. Мне говорили, что по большим праздникам в синагогу приходит гораздо больше народу, чем просто по субботам, и я решила, что на новогоднюю службу посольство опять явится в полном составе. … В тот день, как мы и собирались, мы отправились в синагогу. … Но улица перед синагогой была неузнаваема. Она была забита народом. Тут были люди всех поколений: и офицеры Красной армии, и солдаты, и подростки, и младенцы на руках у родителей. Обычно по праздникам в синагогу приходило примерно сто – двести человек [напомним: Голда Меир впервые прибыла в Москву лишь за месяц до этого, она не успела еще посетить службу в Московской хоральной синагоге ни в один из праздников, т.е. это ее свидетельство явно базируется на чужих словах] – тут же нас ожидала пятидесятитысячная толпа. В первую минуту я не могла понять, что происходит, и даже [не могла понять], кто все эти люди. Но потом я поняла. Они пришли – добрые, храбрые евреи – пришли, чтобы быть с нами, пришли продемонстрировать свое чувство принадлежности и отпраздновать создание Государства Израиль [как известно, официальное провозглашение израильской государственности произошло за четыре с половиной месяца до этого]. Через несколько секунд они обступили меня, чуть не раздавили, чуть не подняли на руках, снова и снова называя меня по имени. Наконец, они расступились, чтобы я могла войти в синагогу, но и там продолжалась демонстрация. То и дело кто-нибудь на галерее для женщин подходил ко мне, касался моей руки, трогал или даже целовал мое платье. Без парадов, без речей, фактически – без слов, евреи Москвы выразили свое глубокое стремление, свою потребность участвовать в чуде создания еврейского государства, и я была для них символом этого государства»²⁸.

К такому не была готова и сама Голда Меир: это казалось ей сказкой, чем-то нереальным, заведомо невозможным: «Я не могла ни говорить, ни улыбнуться, ни даже помахать рукой. Я сидела неподвижно, как каменная, под тысячами устремленных на меня взглядов. … Служба закончилась, и я поднялась, чтобы уйти, – но двигаться мне было трудно. Такой океан любви обрушился на меня, что мне стало трудно дышать; думаю, что я была на грани обморока. А толпа все волновалась вокруг меня, и люди протягивали руки и говорили «наша Голда» и «шалом, шалом», и плакали»²⁹.

Чувства переполняли Голду Меир:

«… Я не могла найти слов. Только и сумела я пробормотать, не своим голосом, одну фразу на идиш: «А данк айх вос ир зайт геблибен иден!» [«Спасибо вам, что вы остались евреями!»] И я услышала, как эту жалкую, не подходящую к случаю фразу передают и повторяют в толпе, словно чудесное пророчество.

… В гостинице все собрались в моей комнате. Мы были потрясены до глубины души. Никто не сказал ни слова. Мы просто сидели и молчали. Откровение было для нас слишком огромным, чтобы мы могли это обсуждать, но нам надо было быть вместе. Эйга, Лу [сотрудницы технического персонала израильской миссии] и Сарра [дочь Голды Меир] рыдали навзрыд, несколько мужчин закрыли лицо руками. Но я даже плакать не могла. Я сидела с помертвевшим лицом, уставившись в одну точку. И вот так, взволнованные до немоты, мы провели несколько часов» ³⁰.

Посещение синагоги подвигло Голду Меир и на далеко идущие политические выводы: «Не могу сказать, что тогда я почувствовала уверенность, что через двадцать лет я увижу многих из этих евреев в Израиле. Но я поняла одно: Советскому Союзу не удалось сломить их дух; тут Россия, со всем своим могуществом, потерпела поражение. Евреи остались евреями»³¹.

Едва ли имеет смысл задаваться вопросом, права ли Голда Меир, оценившая число евреев у синагоги в пятьдесят тысяч человек (сама синагога, кстати, вмещает менее двух тысяч человек). На этой оценке, кстати, не настаивала и сама Голда Меир, на своем выступлении в Риме 4 января 1949 года оценившая количество московских евреев, пришедших за три месяца до этого к хоральной синагоге, в сорок тысяч человек³². По оценке председателя Совета по делам религиозных культов СССР И.В. Полянского, «в синагоге и около нее утром 4 октября было, по приблизительному подсчету, до десяти тысяч человек»³³. Израильский исследователь Яаков Рои, проинтервьюировавший многих непосредственных участников событий, оценил численность евреев, собравшихся в тот день у Московской хоральной синагоги в десять – двадцать тысяч человек³⁴. Однако едва ли важно установить точное количество участников этого богослужения, по сути ставшего беспрецедентным празднованием в Москве возрождения еврейской государственности. Куда важнее то символическое значение, которое приобрело это событие, обраставшее своей собственной мифологией. Аркадий Ваксберг в книге «Сталин против евреев» приводит письмо москвички И.П. Поздняковой, описавшей никогда не имевшее место «гигантское шествие по улице Горького, когда в честь Голды Меир было перекрыто на несколько часов движение в центре Москвы»³⁵. Мордехай Намир в своих воспоминаниях останавливается на моменте, имевшем большое символическое значение для израильских представителей: «Воодушевление публики невозможно было описать словами. Стоявшие на обочине грузовики были «оккупированы» еврейскими юношами и девушками, взобравшимися на них, скандировавших лозунги и хлопавших в ладоши. В этот водоворот событий оказались ввергнуты и случайные прохожие…». И, как будто нарочно, чтобы израильские дипломаты испытали «чувство торжества мести» (именно этот оборот использует сам М. Намир), «происходящее вынуждены были видеть и немецкие военнопленные, которые работали на раскопках поблизости»³⁶.

13 октября Голда Меир вновь посетила синагогу – на этот раз по случаю праздника Судного дня (Йом Кипур). В тот день раввин Ш. Шлифер так прочувственно произнес молитву «На следующий год – в Иерусалиме», что вызвал прилив бурного энтузиазма у молящихся. Голда Меир писала об этом в своих мемуарах: «В Йом-Кипур [Судный день], который наступает через десять дней после еврейского Нового года, тысячи евреев опять окружили синагогу – и на этот раз я оставалась с ними весь день. Помню, как раввин прочитал заключительные слова службы: «Ле’шана ха’баа б’Ирушалаим» [«В будущем году – в Иерусалиме»] и как трепет прошел по синагоге, и я помолилась про себя: «Господи, пусть это случится! Пусть не в будущем году, но пусть евреи России приедут к нам поскорее!» Но и тогда я не ожидала, что это случится при моей жизни»³⁷.

Известный российский исследователь Г.В. Костырченко отмечает, что сакральная фраза «В будущем году – в Иерусалиме», превратившись в своеобразный лозунг, была подхвачена огромной толпой, которая, дождавшись у синагоги окончания службы, двинулась вслед за Меир и сопровождавшими ее израильскими дипломатами, решившими пройтись пешком до резиденции в гостинице «Метрополь»³⁸. По словам Г.В. Костырченко, «подобных массовых несанкционированных сверху демонстраций Москва не знала с осени 1927 года, когда на ее улицы и площади вышли троцкисты и другие оппозиционеры, протестовавшие против установления единовластия Сталина в партии и стране»³⁹. «Сталин не мог не быть обеспокоенным тем, что в глазах советских евреев Меир, эта проамерикански настроенная «палестинская дама», превратилась в некую почти харизматическую личность, провозвестницу грядущего исхода в Землю обетованную»⁴⁰. Г.В. Костырченко констатирует: «По сути, сами того не сознавая, евреи бросили вызов Сталину, который ответил на него решительными действиями. 20 ноября он провел через политбюро постановление о закрытии ЕАК [Еврейского антифашистского комитета]. А спустя несколько недель начались и аресты лиц, причастных к его деятельности. В Москве первыми взяли под стражу Фефера и Зускина, потом та же участь постигла Шимелиовича и Юзефовича»⁴¹.

Американский еврейский исследователь Джошуа Рубинштейн предлагает очень похожую, и даже еще более экзальтированную версию: «Люди часами ждали Голду Меир у синагоги, а после службы бежали за ней по улицам города, крича: «До встречи в Иерусалиме на будущий год!». Этого Сталин уже не мог стерпеть. 20 ноября Политбюро приняло решение о немедленном роспуске Еврейского антифашистского комитета»⁴². Подобным же образом описывает динамику событий А.И. Солженицын, во втором томе книги которого «Двести лет вместе» Голда Меир посещала не одну, а несколько московских синагог: «… в сентябре 1948 г. первым израильским послом в Москву приехала Голда Меир – и была бурно, с ликованием встречена в московских синагогах и вообще московскими евреями. И сразу же многие из них стали подавать заявления на переселение в Израиль: в советском еврействе от Катастрофы крепло и поднималось национальное сознание, размеров которого Сталин, очевидно, не ожидал. Оказалось, что свои подданные хотят туда массами утекать? … Видимо напуганный таким накалом еврейских национальных чувств, Сталин – с конца 1948 и на все свои оставшиеся годы вперед – круто изменил политику относительно евреев»⁴³.

Хотя Г.В. Костырченко и Дж. Рубинштейн проработали значительный корпус прежде недоступных историкам документов, в общем и целом их выводы повторяют многолетний американо-израильский нарратив, гласящий, что спонтанное выражение национальных чувств советскими евреями вызвало гнев советских властей, ответивших на неожиданные для них демарши «нелояльности» масштабными антиеврейскими репрессиями. За тридцать с лишним лет до публикации работ Г.В. Костырченко и Дж. Рубинштейна в изданной в Нью-Йорке «Книге о русском еврействе», в частности, говорилось:

«В сентябре 1948 г. Голда Мейерсон (Меир), первый посол Израиля в Советском Союзе, вместе со штатом своего посольства, в день еврейского Нового года посетила Московскую главную синагогу. Корреспондент Нью-Йоркской газеты «Herald Tribune» Иосиф Ньюман описывал оказанный ей прием как «небывалый» в течение тридцати лет советской диктатуры: “Огромная толпа евреев заполнила всю улицу перед синагогой. Мужчины и женщины плакали от волнения, восклицая – «Мы ждали этого дня всю свою жизнь! За Израиль! Будущий год в Иерусалиме!». Синагога была украшена знаменами; на самом большом из них было крупными еврейскими буквами написано: «Израиль рожден», на другом – «Эрец-Исраэль возродился»… После богослужения сотни евреев пешком проводили делегацию до отеля «Метрополь», где она была временно расквартирована. Демонстрация того же типа повторилась неделю спустя в Йом-Кипур – Судный день. Вскоре советские евреи стали приходить в израильское посольство с просьбами о визах на въезд в Израиль и о содействии в получении разрешения властей на выезд”. Эта яркая манифестация накопившихся в советском еврействе просионистских чувств вызвала острую реакцию со стороны властей. Аресты и высылки возобновились»⁴⁴.

Похожим же образом (по крайней мере, несколько месяцев спустя) оценивала последствия прошедших (пусть и спонтанно) демонстраций у синагоги и сама Голда Меир. По ее словам, «в январе 1949 года стало ясно, что русские евреи дорого заплатят за прием, который они нам оказали, ибо для советского правительства радость, с которой они нас приветствовали, означала «предательство» коммунистических идеалов. Еврейский театр в Москве закрыли, еврейскую газету «Эйникайт» закрыли, еврейское издательство «Эмес» закрыли. Что с того, что все они были верны линии партии? Слишком большой интерес к Израилю и израильтянам проявило русское еврейство, чтобы это могло понравиться в Кремле. Через пять месяцев в России не осталось ни одной еврейской организации, и евреи старались не приближаться к нам больше» ⁴⁵.


Антиеврейские гонения как месть за «демонстрации» у синагоги?


Историку, не бывшему непосредственным участником и очевидцем анализируемых им событий, нелегко выступить с позицией, противоречащей давно укоренившемуся представлению, базирующемуся на свидетельствах современников. И все же мне представляется, что вопрос о том, насколько правомерно связывать решение о закрытии Еврейского антифашистского комитета, а также начавшуюся антиеврейскую кампанию в целом, с приемом, оказанным Голде Меир в Московской хоральной синагоге, является значительно более сложным, чем принято думать. Я полагаю, что вот уже более полувека повторяемый тезис о существовании причинно-следственной взаимосвязи между (сравнительно неожиданной для советских властей) демонстрацией евреями Москвы чувств солидарности с новоприбывшим послом только что созданного еврейского государства и обрушившимися на евреев репрессиями является в целом ошибочным.

Приведенное выше автобиографическое свидетельство Голды Меир, связывающее закрытие учреждений идишской культуры в СССР в 1949 году с теми событиями, которые имели место в Московской хоральной синагоге в сентябре – октябре 1948 года – не более чем гипотеза. Следует ли из слов Голды Меир, что, не будь этих событий вокруг синагоги, советские евреи не подверглись бы в конце 1940 х – начале 1950 х годов масштабным социальным и культурным репрессиям, не было бы ни дела против руководителей ЕАКа, ни «дела врачей»? Едва ли сама израильский посланник могла знать ответы на эти вопросы.

Выше уже цитировались утверждения Дж. Рубинштейна и Г.В. Костырченко о том, что «…евреи бросили вызов Сталину, который ответил на него решительными действиями. 20 ноября он провел через политбюро постановление о закрытии ЕАК. А спустя несколько недель начались и аресты лиц, причастных к его деятельности». Однако, насколько известно, первое подробное обоснование с предложением закрыть Еврейский антифашистский комитет было направлено на имя члена Политбюро, секретаря ЦК ВКП(б) Г.М. Маленкова заместителем председателя Комитета партийного контроля М.Ф. Шкирятовым и заместителем начальника управления кадров ЦК партии Е.Е. Андреевым еще 25 декабря 1945 г. В этом документе, в частности, говорилось: «Наше глубокое убеждение, Еврейский антифашистский комитет нельзя оставлять в том состоянии, в котором он находится в настоящее время, и есть неотложная необходимость рассмотреть вопрос о его дальнейшей работе»⁴⁶. Однако закрытие ЕАКа не казалось М.Ф. Шкирятову и Е.Е. Андрееву единственной возможностью: они предлагали или «распустить эту организацию, как исчерпавшую задачи, возложенные на нее в годы Отечественной войны», или по-новому «определить круг его деятельности, укрепить его руководство, подобрав для этого твердых политических руководителей»⁴⁷. Девять месяцев спустя, в сентябре 1946 г., за два года до событий у Московской хоральной синагоги, работники аппарата ЦК ВКП(б), обращаясь к М.А. Суслову, в то время – руководителю Отдела внешней политики ЦК партии, уже не предлагали ничего другого, кроме как «Антифашистский еврейский комитет распустить»⁴⁸. М.А. Суслов не только внимательно ознакомился с предложениями сотрудников своего аппарата, но и значительно переработал и дополнил их, отправив 19 ноября 1946 г. в секретариат ЦК партии (и в том числе, лично Сталину) пространный меморандум, тон которого был значительно более безапелляционным, а обвинения в адрес ЕАКа – значительно более серьезными. Суслов был в то время явным фаворитом Сталина, после смерти А.А. Жданова 31 августа 1948 г. он возглавил всю идеологическую работу в стране, став секретарем ЦК ВКП(б) по идеологии. По мнению Жореса Медведева, в конце 1940-х – начале 1950-х гг. «Суслов … оказывал на жизнь советского общества большее влияние, чем любой другой член Политбюро, кроме Сталина. … В сферу влияния Суслова вошли отношения СССР с другими странами социалистического блока и все области цензуры. Все образование, культура, пресса, издательства, радио, телевидение, даже история были под его контролем. … Суслов стал главным дирижером “холодной войны”»⁴⁹. В 1947 г. Суслов шесть, а в 1948 г. двадцать раз вызывался к Сталину в Кремль⁵⁰. Принимая во внимание особый статус М.А. Суслова, который до своей смерти в январе 1982 г. оставался главным идеологом КПСС, к его пространному документу необходимо отнестись со всей серьезностью. В «меморандуме Суслова», в частности, говорилось:

«… деятельность Еврейского антифашистского комитета, как на заграницу, так и внутри СССР, приобретает все более сионистско-националистический характер и поэтому является политически вредной и нетерпимой… В своей деятельности Еврейский антифашистский комитет исходит не из ленинско-сталинских идейных позиций, а из позиций буржуазного еврейского сионизма и бундизма…»⁵¹.

Трудно сказать, какое из этих обвинений более тяжелое, помня об уничижительной критике Бунда И.В. Сталиным в пятой и восьмой главах его работы «Марксизм и национальный вопрос»⁵², однако совершенно очевидно, что вопрос о судьбе ЕАКа, деятельность которого была охарактеризована одним из главных идеологов Советского Союза как «политически вредная и нетерпимая», был уже практически решен. 7 января 1947 г. М.А. Суслов вместе с тогдашним начальником управления агитации и пропаганды ЦК ВКП(б) Г.Ф. Александровым (вскоре именно М.А. Суслов сменит его на этом посту) направили В.М. Молотову и А.А. Кузнецову (в то время – секретарь ЦК ВКП(б), член Оргбюро ЦК и начальник Управления кадров ЦК) новую записку с предложением «прекратить деятельность … Еврейского антифашистского комитета»⁵³; тогда же в аппарате ЦК ВКП(б) был подготовлен проект постановления об упразднении Еврейского антифашистского комитета, а также проект решения о самороспуске ЕАКа, который должен был подписать С.М. Михоэлс⁵⁴.

Маховик антиеврейских репрессий также начал раскручиваться задолго до того, как тысячи московских евреев приветствовали Голду Меир у Хоральной синагоги. За месяц до появления «документа Суслова», 12 октября 1946 г., начальником второго главного управления (контрразведка) МГБ СССР Е.П. Питоврановым было подготовлено, а министром госбезопасности В.С. Абакумовым подписано спецсообщение №1500/А на имя Сталина, озаглавленное «О националистических проявлениях некоторых работников Еврейского антифашистского комитета», содержавшее обвинения в адрес С. Михоэлса и других видных деятелей еврейской культуры⁵⁵.

Еще более зловещая докладная записка о деятельности ЕАКа была направлена В.С. Абакумовым И.В. Сталину, В.М. Молотову, А.А. Жданову и А.А. Кузнецову 26 марта 1948 г. Первое же предложение этого «меморандума Абакумова» не оставляет никаких сомнений в его направленности:

«Министерством государственной безопасности СССР в результате проводимых чекистских мероприятий устанавливается, что руководители Еврейского антифашистского комитета, являясь активными националистами и ориентируясь на американцев, по существу проводят антисоветскую националистическую работу»⁵⁶.

В этом документе С.М. Михоэлс и И. Фефер обвиняются в том, что в ходе своей поездки в США в 1943 г. «они установили контакт с видными еврейскими деятелями, часть из которых связана с американской разведкой». Как утверждает в своем меморандуме Абакумов, «не порывая связи с националистическим подпольем, Фефер впоследствии примкнул к троцкистам. Изобличается в проведении троцкистской и националистической работы… Имел несколько встреч с установленным разведчиком – американским корреспондентом в Москве Магидовым». Подобные же характеристики даны и на других членов ЕАКа: Перец Маркиш «в Польше сотрудничал в сионистской бундовской [именно этот абсурд фигурирует в тексте документа: «сионистской бундовской»] прессе, где помещал антисоветские статьи. … Встречался с американским корреспондентом в Москве – разведчиком Магидовым». Давид Бергельсон «находясь в Берлине в 1923 году … помещал статьи антисоветского содержания». Лев Квитко «был связан с видным писателем-националистом Бяликом, вместе с которым написал антисоветское обращение». Академик Лина Штерн «антисоветски настроена, высказывается за необходимость вмешательства США и Англии во внутренние дела Советского Союза. Установила широкие связи с сотрудниками английского, австралийского, датского и румынского посольств, в числе которых имеются разведчики». «Михоэлс и его единомышленники, как выявлено их агентурной разработкой и следствием по делам еврейских националистов, использовали Еврейский антифашистский комитет как прикрытие для проведения антисоветской работы», – сообщал В.С. Абакумов⁵⁷.

Этот «меморандум Абакумова», направленный Сталину более чем за полтора месяца до провозглашения независимости Государства Израиль, свидетельствует о том, что работа «органов» по разоблачению «антисоветского заговора еврейских националистов» была в самом разгаре задолго до того, как Голда Меир и ее сотрудники впервые переступили порог Московской хоральной синагоги. У израильского посольства не было практически никаких контактов с Еврейским антифашистским комитетом: 24 сентября 1948 г., спустя три недели после ее прибытия в Москву, Г. Меир в телеграмме М. Шарету сообщала: «Еврейский антифашистский комитет пока к нам не обращался, мы собираемся связаться с ними сами»⁵⁸. С просьбой предоставить посольству адрес и телефон Еврейского антифашистского комитета 27 сентября М. Намир обратился в МИД СССР – как это ни удивительно, иного пути узнать координаты ЕАКа израильские дипломаты не нашли⁵⁹. Факт состоит в том, что бессменный председатель ЕАКа Соломон Михоэлс был убит в Минске по прямому указанию Сталина еще в январе 1948 года, за восемь месяцев до приезда Голды Меир и других сотрудников израильской дипломатической миссии в Москву и, соответственно, до посещения ими синагоги, а Сталин едва ли отдавал распоряжение о ликвидации Михоэлса, не планируя при этом и разгон руководимого им Комитета. Однако не вызывает сомнений факт, что указание о ликвидации С.М. Михоэлса было дано лично Сталиным в ходе встречи с В.С. Абакумовым и его заместителем С.И. Огольцовым еще 27 декабря 1947 г.; Михоэлс был убит в ночь с 12 на 13 января 1948 г.⁶⁰ В «меморандуме Абакумова» сообщалось о том, что «МГБ УССР в Киеве разрабатывается еврейская националистическая группа, возглавляемая членом пленума [так в тексте] Еврейского антифашистского комитета писателем Гофштейном Д.Н.»⁶¹. 16 сентября 1948 г. – также еще до событий у синагоги – Давид Гофштейн (1889–1952) был арестован в Киеве. Еще один еврейский литератор, о котором говорилось в «меморандуме Абакумова» – Исаак Платнер (1895–1961). Он был арестован в 1949 г., а осужден на 25 лет заключения 22 апреля 1950 г. (реабилитирован в 1956 г., после чего возвратился в Минск), но еще в марте 1948 г. Абакумов докладывал: «В Белоруссии органами МГБ выявлена и разрабатывается еврейская националистическая группа, возглавляемая членом Союза советских писателей Белоруссии Платнером И.М. … Участники группы проводят антисоветскую националистическую работу среди еврейского населения…»⁶².

В «меморандуме Абакумова» не указывается, что еще 20 января 1948 г. был арестован заведующий отделом фотоинформации Совинформбюро Григорий Соркин, которого с 24 января по 22 февраля 1948 г. ежедневно допрашивали и пытали в Лефортовской тюрьме, требуя показаний против его непосредственного начальника – руководителя Совинформбюро Соломона Лозовского (1878–1952), бывшего инициатором создания Еврейского антифашистского комитета, а также Переца Маркиша и других руководителей ЕАКа⁶³.

Министр госбезопасности завершал свой многостраничный документ словами: «Среди арестованных за последнее время еврейских националистов МГБ СССР разоблачен ряд американских и английских шпионов, которые, будучи враждебно настроены против советского строя, вели подрывную работу»⁶⁴. Учитывая, что документ этот был подан в марте 1948 г., позволительно не согласиться с утверждением Г.В. Костырченко о том, что «аресты лиц, причастных к деятельности ЕАКа» начались «спустя несколько недель» после принятия 20 ноября 1948 г. официального решения о его закрытии», и что эти аресты были якобы спровоцированы «вызовом», которые евреи якобы «бросили» Сталину, в массовом порядке приветствовав Голду Меир у Московской хоральной синагоги в октябре 1948 г. К тому времени основные параметры политики И.В. Сталина – М.А. Суслова – В.С. Абакумова в отношении еврейского населения были уже сформулированы, С.М. Михоэлс уже был убит, многие, причем не только в Москве, были уже арестованы, и от того, сколько евреев пришло к синагоге в дни Рош ха’Шана и Судного дня одновременно с Голдой Меир и другими израильскими дипломатами, едва ли что-либо зависело. Если и была какая-то «еврейская несдержанность» в выражении чувств солидарности с израильским послом в Москве, и даже если эта «несдержанность» каким-то образом вызвала раздражение Сталина (которого, кстати, с начала сентября по начало декабря 1948 г. не было в Москве, и который, насколько смог установить Ж. Медведев, не получал никаких рапортов о событиях возле синагоги 4 и 13 октября 1948 г.⁶⁵), она никоим образом не стала причиной вскоре обрушившихся на российских евреев бед, ибо маховик репрессий против них уже был запущен, причем как по линии партийных органов, так и по линии госбезопасности.

После волны антиеврейских репрессий 1948–1953 гг. синагогу продолжала посещать лишь небольшая группа стариков, и эта ситуация практически не изменилась и в годы хрущевской оттепели. Еврейская молодежь заново потянулась в Московскую хоральную синагогу лишь после Шестидневной войны.


Примечания